Текст книги "Московский Ришелье. Федор Никитич"

Автор книги: Таисия Наполова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 33 (всего у книги 40 страниц)

ГЛАВА 62
ПЕРВЫЙ ГЛОТОК ВОЛИ

Как же он торопил события, как, скрывая внутреннюю тревогу, настоятельно повторял: «Высылайте Струся! Не опасайтесь худа!» Хотя как было не опасаться... Опасностей было много. Его ещё могли вернуть. Недаром же в Польше толковали о якобы живом сыне Марины Мнишек. В народе его называли Ворёнком, и смуту он мог вызвать великую. Филарету не раз приходили на память слова Марины Мнишек: «Вы хоть умрите от злости, а мы дадим вам Димитрия». Видно, любы были полякам этим слова, ежели они поддерживали слух о живом Ворёнке. Оттого и тянули время с разменом пленных, оттого и хитрили.

Мучителен всякий плен, но этот – особенно. Филарет не без основания Думал, что трон под сыном Михаилом непрочен. Поляки знали это, и их угрозы вернуть Филарета назад, к пленным, таили в себе опасность.

Но, слава богу, возок с митрополитом Филаретом, за которым шли остальные пленные – воевода боярин Шеин, дьяк Томила Луговской и все дворяне, – переехал мост и остановился возле группы встречавших его знатных людей из Москвы. Боярин Фёдор Иванович Шереметев начал речь, обращённую к Филарету:

   – Государь Михаил Фёдорович велел тебе челом ударить, о здоровье спросить, а про своё велел сказать, что твоими и материнскими молитвами здравствует...

Слушая боярина, Филарет думал, что оставит его в приближении к себе. Ему понадобятся верные и надёжные люди. Шереметевы, древний боярский род, были в особом почёте при Иване Грозном, который жаловал их из молодых стольников прямо в бояре. Честь особая. Ни дородством, ни умом, ни храбростью не обидел Бог Шереметевых: они и ближники царя в делах его, и надёжные воеводы. В этом роду сыскал царь Иван невесту своему старшему сыну – Елену, да плохая ей досталась доля...

Отогнав от себя эти так некстати пришедшие воспоминания, Филарет продолжал слушать, как боярин бил челом от матери царской, Марфы Ивановны. Филарет спросил о здоровье царя и его матери, потом благословил Шереметьева и справился о его здоровье.

Никто не заметил поспешности, с какой Филарет невольно для себя оборвал собственные расспросы о здоровье жены. Непростые беспокойные чувства обуревали его, и он старался не давать им волю. В его мыслях и заботах некогда милая его жена Ксения Ивановна ныне существовала отдельно. Потому ли, что оба давно были пострижены и злой рок разлучил их? Потому ли, что долгая разлука охладила душевные порывы и сердечную привязанность? Нет, тут было ещё и то, что великая старица, как теперь её называли, посягнула на сокровищницу русских цариц и многое присвоила себе, словно лёгкую добычу. Слышал он также, что её ближние родственники, Салтыковы, пользуясь её покровительством, старались опорочить и лишить всякого достояния освободителя державы от поляков – князя Дмитрия Пожарского. Не оттого ли пан Гонсевский так позорил князя Пожарского, что прознал о немилости к нему со стороны царёвых родичей? Для него же, Филарета, князь Дмитрий был и помощником и соратником и ныне также во всём способствовал ему.

За Шереметевым к Филарету подошёл князь Мезецкий и бил челом от бояр и всего государства. Филарет благословил Мезецкого и спросил о здоровье послов. С честью был встречен и воевода Шеин.

К тому времени стемнело, и ночевать пришлось в осторожке, как в то время называли небольшие селения. Подобный осторожен обычно строился на скорую руку и был обнесён частоколом, а домики были бревенчатыми.

Сон Филарета был крепким. Когда он проснулся, майское утро было таким свежим и само пробуждение таким радостным, что все чёрные мысли как-то забылись. На душе стало просторно, и хотелось всем делать добро. Он послал польским людям жалованье от себя, первым делом снедь – баранов, кур, вина, мёда, калачей. Впервые за эти годы с аппетитом позавтракав, он, не мешкая, отправился в Вязьму.

Возле Можайска снова начались торжественные встречи. Рязанский архиепископ Иосиф и князь Дмитрий Пожарский после церемонных поклонов говорили речи. Святой отец не мог сдержать слёз.

   – Служба твоя, радение и терпение за нашу православную веру, за святые Божии церкви, за нас, за великого государя и за всё православное христианство Московского государства ведомы были...

Речь князя Дмитрия Пожарского была короткой, и говорил он о самом главном:

   – Всё наше отечество и великий государь радели и промышляли о том, чтобы тебя из такой тяжкой скорби высвободить...

И так от одного города к другому, от села к селу Филарета встречали многие чиновные люди. Во время пути радовали зелень ещё не заколосившейся пшеницы и обилие луговых цветов. И на сколько хватало глаз, простирались незасеянные пустоши.

Неслись, неслись мысли, как обустроить землю. Филарет знал, что в закромах не хватает зерна, что люди забыли вкус калачей, пухли от голода, что население катастрофически убывало – и в сёлах, и в городах.

Поднять ли землю своими руками? Везде, где проезжал Филарет, до него доходили вести, что насиженные места покидали не только крестьяне, но и посадские люди. Даже в более благополучном селе Никольском, опустевшем всего на треть, оставалось лишь двое посадских. Многие горожане подавались в сёла и там смешивались с жителями, так что их было не отличить. Главная причина такого переселения – высокие подати за дом. Даже если он разрушился либо сгорел во время пожара – всё равно плати. А что в селе? Подати ещё кабальнее. Вот и бегали селяне от владельца к владельцу, ибо принцип жизни был всюду одинаковый: спасайся кто может.

Спасались в лесах, шалашах. Более отчаянные уходили в разбойники либо в казаки. Попасть к казакам было труднее: требовался вклад. Оставалось покоряться чужой воле, а в не своей воле та же нищета и ужас.

Оглядывая подворья, заросшие бурьяном и лебёдкой, и не находя там признаков жизни, встречая на дорогах одиноких стариков, протягивающих руки за милостыней, Филарет не то чтобы проникался жалостью к людям, но как опытный и строгий хозяин видел, что эта разруха может погубить государство, что положение надо менять.

Русскому государству ныне более всего надобна твёрдая рука. Эта мысль поднимала в душе Филарета энергию. В нём словно бы напрягались мускулы действия. Он вырвет державу из нищеты и разора, в который её ввергли самозванцы, смута и поляки. В голове Филарета роились многие дельные мысли, и многим из них он вскоре дал ход.

Позже Филарет благословлял про себя эти дни возвращения в Москву и счастливый возок, где он впервые почувствовал, что очутился на воле, и в замыслах своих ощутил себя крепче, чем прежде. При виде разорения отеческой земли в нём проснулся хозяин, которому не терпелось взять дела в свои руки. Ни клобук, ни чёрная мантия, в которую он был облачен, не стали ему помехой. Привычки светской жизни, честолюбие и воля преобразователя были в нём сильнее требований духовного сана.

Но вот показалась речка Ходынка. Памятные с детства места... Туда некогда прибегал он с боярскими отроками, и затевались потешные сражения. Здесь был луг, а ныне домики сложили из брёвен. Загородки, заборы. Острожек под боком, у самой Москвы. Видимо, недаром иноземцы называют стольный град большой деревней. Тут всё вперемешку: и сельские строения, и дворцы из кирпича.

«Что за насельники здесь волю себе взяли, – продолжал думать Филарет, – но видно, что строились с разумом, подальше от московской грязи, тесноты, пожаров. А всё же придётся потеснить вас, люди добрые. Место это для фабрики самое пригодное. Фабрику тут будем ставить, – решил Филарет, – и хоть говорят: «кто первее, тот правее», да ныне по-иному мыслят. Ныне правее сила да нужды государевы».

Филарет вспомнил разговоры в польском плену. Паны похвалялись, что задумали ставить фабрику в Московии. «Добро. Теперь мы сами поставим фабрики».

Когда подъезжали к мосту через речку Ходынку, к Филарету приблизился Шеин.

   – Гляди, государь, сколь московского люда собралось на Ходынском поле. Любовь и почёт тебе великий.

А Филарет подумал: «Не договариваешь, воевода. Это московские власти первые прознали, чья сила будет ныне на Москве».

Встречали Филарета бояре московские, дворяне, приказные люди. Все кланялись и сторонились, давая дорогу возку. И далее снова люди – торговые, жилецкие.

Когда доехали до речки Пресни, показалась царская свита. Он, его сын Михаил, ныне государь, и с ним митрополит.

Филарет вышел из возка, и царь Михаил поклонился в ноги отцу. Затем ему поклонился Филарет. Они смотрели друг на друга, не в силах сказать ни слова, лишь плакали оба. И плакали все, кто видел это. Позже вспоминали, что картина эта была жалостливой.

Рядом дожидались сани, куда должен был пересесть Филарет. Таково было условие этикета для встречи высоких гостей. А так как июнь не был предназначен для санной езды, русскими умельцами были изготовлены особые колёсики, обеспечивавшие движение саней.

Встреча великого пленника была торжественной. Впереди саней шёл сам царь с боярами, шествие замыкал боярин Шереметев с товарищами.

День памятный, незабываемый. Но отчего так мало москвитян-простолюдинов? Любопытствующие предпочитали не выбегать на улицы, а больше выглядывали из окошек да калиток. Зато много было стрельцов, и долго звонили колокола. Филарет прикрыл глаза. Лицо его было сухим и строгим. Колокольный звон утомлял его.

А вот и Кремль. Слава богу!

Красная площадь многоголосо гудела, хотя можно было заметить, что всякая торговля на этот час была остановлена. Оттого и показались ему во время пути улицы обезлюдившими, что все устремились сюда. Многие надеялись на даровое угощение. Вина в таких случаях не жалели, и радостные крики были тому свидетельством.

Взор Филарета задержался на толпе. Слух его уловил радостный плач. Это ему радуются! Кто-то молился. Слышалось пение псалмов, и глаза Филарета снова увлажнились. Целое море крестов и хоругвей. Они высились над головами людей. Вперёд выдвинулись бояре и духовенство, расположились по чину.

Филарет вышел из «санной кареты», поддерживаемый сыном и боярами. Впервые за многие годы нога его ступила на московскую землю. Отец и сын шли, держась за руки, и это зрелище было великим потрясением для толпы. Седой старик в тёмном клобуке и мантии и царствующий сын – молодой государь. Послышались ликующие крики: « Государь-батюшка!»

Филарет приложился к вынесенным иконам и пошёл к забору, где его должен был встретить Иерусалимский патриарх Феофан. Но к нему неожиданно приблизились люди в тёмных монашеских одеждах. Опытным глазом Филарет сразу выделил среди них старого иеромонаха с суровыми чертами лица. Он держался прямо, с достоинством. Остальные явно робели. Были тут молодой протодьякон с жидкой бородкой и монастырские служки. Все низко поклонились ему.

   – О чём просите?

   – Спаси людей твоих от хулы и неправды, что творят злые беззаконники, – произнёс иеромонах.

   – Кто сии беззаконники?

   – По злобе их узнаешь.

   – Да будет благословенно имя преподобного Дионисия! – воскликнул молодой монашек, словно бы превозмогая свой страх.

   – Владыка, государь-батюшка, соверши суд над архимандритом Дионисием по правоте, – снова обратился к Филарету суровый иеромонах.

И, будто чувствуя прилив смелости, монахи заговорили все разом:

   – Доколе станут поносить его враги!

   – Обложились гордостью и злобой!

   – Проведи, государь-батюшка, суд по правде.

Филарет обвёл всех строгим взглядом, спросил:

   – Или нет крепких среди вас?

   – Крепкие стали добычей.

Филарет некоторое время молчал. Большой смелостью должны были обладать эти люди, чтобы выступить в защиту «крамольного» архимандрита Троице-Сергиевой лавры Дионисия, осуждённого великим судом, где заседала и правила дела сама царская мать – инокиня Марфа. А разбираться в этом запутанном деле, о котором он слышал ещё в польском плену, придётся ему, Филарету, как только будет посвящён в патриархи. Он чувствовал, что тут было нечисто. На какие-то оплошки в этом деле намекал ему и иерусалимский патриарх Феофан, а это значит, что ему, Филарету, предстоит борьба с великой старицей Марфой, которая взяла большую власть при сыне-царе. Догадывался он и о неуёмной корысти келаря Авраамия Палицына. Явно позарился келарь Авраамий на сокровища Сергиевой лавры, самовольно забрав из монастырской сокровищницы золото, серебро, драгоценности и подарив их польскому королю Сигизмунду, за и что и был освобождён из плена. Марфа знает об этом и держит его руку. А за всё в ответе чистый душой и бескорыстный Дионисий.

Благословив склонившихся перед ним монахов, Филарет вошёл в собор.

...После службы и горячей молитвы в соборе Филарета поместили на Троицком подворье. Таков был этикет, такова была воля самого Филарета. Это место в Кремле, рядом с царским дворцом, отвёл под монастырское подворье Дмитрий Донской ради Сергия Радонежского, ибо святому старцу по прибытии в Москву надо было находиться ближе к великому князю.

Филарету тоже было удобно на этом подворье – рядом с сыном-царём. Со временем, когда его посвятили в патриархи, он переместился в патриарший дом, а пока к его приезду были поставлены каменные кельи в шесть дверей. Деревянные постройки были снесены: опасались пожара. В Москве пожары случались довольно часто, а у Филарета было немало зложелателей.

Троицкое подворье было к тому же мило душе царя Михаила. Сюда в судьбоносные дни, когда решался вопрос о царстве, стекались люди разных чинов и выражали своё благое изволение, чтобы на царство был избран Михаил Романов.

У Михаила Фёдоровича и его отца, только что вернувшегося из плена, было много забот. Но если строгое величавое лицо Филарета казалось непроницаемым для досужих догадок, то нежные иконописные черты Михаила сияли откровенной гордостью за великого отца, и лицо его заливала радость долгожданной встречи с ним.

Всё же следы какой-то душевной смуты лежали на милом лице молодого царя. Если бы в эту минуту его видела мать, она бы всё поняла. Ей ли не знать, сколь чуток был её Мишенька! Чистое дитя. Она бы догадалась, что он опасался строгого разговора между нею и отцом. Михаил знает её волю: чтобы его властолюбивый отец не мешался в государевы дела сына, а скрытно будет править она. Но чуяло её сердце, что крутой и решительный Филарет возьмёт бразды правления в свои руки.

Михаил Фёдорович думал в те дни не о государевых делах. Душа его горевала о судьбе несчастной невесты Марьи Хлоповой. Лихие люди силой заставили её покинуть царский дворец, где она жила наверху как царская невеста, а затем сослали вместе с родными неведомо куда. Он сокрушался, что у него не нашлось воли, дабы укоротить злобу ворогов, не дать свершиться безбожному делу.

Но почему его нежно любимая матушка оказалась заодно с его недругами? Почему Салтыковы, невзлюбившие его невесту, так завладели волей матушки, что она не хотела слышать даже имени невесты?

Только недавно дознался он, что Марьюшку сослали в неведомый Тобольск, основанный не столь давно, в правлении Бориса Годунова. Город ли, крепость ли. Несколько деревянных домишек, да тюрьма, да крепостной вал, да сторожевые стрелецкие посты. Для арестантов место в самый раз. Кругом непроходимые леса и болота. Чай, много волков и медведей. Сказывали, Годунов думал ссылать туда опасных людей, оттого и обнесли город высоким валом. Зимы там суровые, а ночи долгие. Каково там будет его Марьюшке, выросшей в довольстве да ласке? Дают ли ей свечи, чтобы коротать вечера за шитьём?

И за что она, его красивая добрая невеста, должна терпеть смертные муки? Или не он сам назвал её царской невестой? Ему вспомнились девичьи смотрины в царском дворце, куда привезли невест со всей земли. Марья была краше всех: высокая, статная, румяная, с русой косой. Прошло три года, как их разлучили, но и сейчас нет лучше и желаннее, чем она.

Михаил Фёдорович возлагал все надежды на отца, но был смущён тем, что станет невольным виновником смуты между матерью и отцом. Да и до него ли нынче батюшке! По его виду можно было понять, что он чем-то крепко озабочен. Когда пришли на Троицкое подворье, не поглядел даже, ладно ли обиты сукном двери его кельи. Цвет сукна – коричневый, а батюшка любит синий. Но он, кажется, ничего не замечал. Бегло и равнодушно оглядел убранство кельи и тотчас опустился в кресло.

Молодой царь рад был первой возможности побыть с отцом наедине, поговорить о своих делах. Он живо повёл беседу, но был остановлен странным видом отца. Тонкие черты заострились, застыли, а лицо побледнело так, что Михаилу Фёдоровичу стало страшно при мысли, не приключилась ли какая беда с государем-батюшкой. Он опустился перед ним на колени и осторожно приложился губами к руке. Тёплая... Слёзы полились из глаз молодого царя.

«Батюшка родимый! Да благословит тебя Господь на подвиг, предуготованный для тебя!»

ГЛАВА 63
ВЕЛИКАЯ СТАРИЦА

Ксения Ивановна Романова, в девичестве Шестова, с которой был повенчан Филарет ещё при царе Фёдоре, принадлежала к тому типу людей, которые на резких поворотах судьбы рождаются как бы заново. Круто изменяется облик таких людей, словно кто-то невидимый рвёт нить, связывающую их с прежним житием. Зная инокиню Марфу, трудно было поверить, что она была покорной и милой жёнкой, с весёлым покладистым нравом и вечной заботой о здоровье супруга.

Куда всё это делось?

Любые испытания, как бы они ни терзали человека, не могут дать ему другую душу, разве что подпортят характер. Душа даётся Богом. Может быть, за какие-то великие прегрешения Бог отнимает её, и тогда во владение человеком вступает дьявол. Наверно, так, ибо во все времена дьявол почитался отцом злобы и мучения людей радовали его.

Зло, творимое инокиней Марфой, когда сын её стал царём, было непоправимым для многих людей, потому что действия её не подлежали никакому суду. Она так бурно обрушивала свою волю на несчастных, что, казалось, родилась на свет поборницей зла.

Вернувшемуся из ссылки Филарету пришлось разбираться во многих неправдах, творимых Марфой. Известно, что злая воля не терпит инакомыслия. Становясь тиранией, она попирает всё, что перечит ей. Поэтому неудивительно, что возвращение Филарета Марфа встретила с ревнивой тревогой и заранее настроилась на борьбу с ним. Она знала его горячий нрав и решительный характер, предчувствовала, что он захочет единовластно управлять действиями сына-царя.

К тому времени Марфа жила в Вознесенском монастыре, в Кремле. Из костромских владений она прибыла в Москву ещё 2 мая 1613 года. В то время царский дворец был разорён. Не было полов и дверей. Сами хоромы стояли без кровли. Для великой старицы отделали палаты в Вознесенском монастыре, где прежде жила царица Марья Нагая. Михаил хотел обустроить для матери хоромы прежней царицы, жены Василия Шуйского, но не было ни леса, ни плотников, поэтому инокиня Марфа выстроила себе избушку, где и справила новоселье в июне 1616 года.

Вначале она занималась делами исключительно царицына дворцового обихода, но понемногу вошла во вкус править за сына «словом государыни». Отныне дела решались «по именному приказу государыни». Она резко изменилась и внешне. Ничто в ней уже не напоминало прежнюю печальную инокиню. Носила она опашень, украшенный драгоценными каменьями, шубу из горностая и соболью шапочку. Пальцы её рук были унизаны перстнями.

После сына для неё не было никого ближе племянников Салтыковых, Михаила и Бориса, и их матери – инокини Евникии. Они-то и были первыми её советниками в делах. Всё это семейное вече насторожилось с приездом Филарета. Как удержать власть над молодым царём? Марфа надеялась, что сын её, привыкший к послушанию, не станет противиться материнскому слову. Или мало отдала она ему сердца и заботы? Вместе с нею он ездил по монастырям, бывал на богомолье и в Сергиевой лавре, и в церкви Николая на Угреше. Недаром старые люди говорили, что Михаил похож на покойного царя Фёдора, своего двоюродного дядю: такой же усердный молитвенник.

И всё же с приездом Филарета Марфой овладело уныние. Она видела, как забеспокоились её дорогие племянники и их матушка, старая Евникия.

В тот день Евникия вошла в её келью с поникшим видом. Когда-то красивая женщина, Марфа вся ссохлась в монашестве. Кожа на скулах приобрела коричневый оттенок, глаза были спрятаны под тёмными веками.

Взглянув на вошедшую, она поняла, что её родственница что-то проведала.

   – Нынче была на площади возле Успенского собора. Люди там недоброе баяли.

   – Недобрым ныне не удивишь.

Евникии хотелось понять, о чём думает Марфа, но она не видела её лица. Марфа сидела в кресле с высокой спинкой, в самом углу, под образами. Келья была тёмной, свеча стояла лишь перед иконой Богоматери.

   – Какое тут добро! Тюрьмы открыли, людей с правежа свели, злодеи волю взяли. И что будет на Москве, когда упьются вином. Сказывали, бочки многие выкатили...

   – Так радость великая, – перебила Евникию Марфа, – чай, сын отца встречает.

   – Верно, верно говоришь, государыня-матушка, – поспешила поправиться Евникия, – и все люди ныне радуются. Всё же... Отец с сыном, за руки взявшись, пошли на Троицкое подворье.

Марфа поджала губы, подумав: «Могли бы для начала зайти в мои палаты».

   – И все склонялись перед ними в молитвенном поклоне: «Благослови, государь-батюшка!»

   – Что же тут дивного?

   – А то дивного, что государем величали не токмо царя, сына твоего, но и монаха Филарета.

Евникия тут же спохватилась, увидев, какое неприятное действие имели её слова на Марфу, и сказала:

   – В народе бают, что скоро Филарета рукоположат в патриархи.

   – Знаю...

Иерусалимский патриарх Феофан рукоположит Филарета. Про то нам ведомо.

Зная обычай Евникии не вдруг выкладывать самое главное, Марфа выжидательно глядела на неё. Чувствуя на себя её взгляд, Евникия с тревогой заметила, что лицо Марфы в последние дни осунулось, постарело, тонкий рот ввалился, глаза запали. Только большой, орлиный нос заметно выделялся на этом поникшем лице, которое, казалось, ещё недавно радовало живым блеском глаз. Старица знала, как взбодрить Марфу: вызвать её сопротивление опасностям и неправде.

Евникия затараторила:

   – Новые беды ныне насеваются, матушка. Слух идёт, будто Филарет перемолвился с боярами и слово его было гневным. Бориску моего хочет под суд подвести.

   – Какой ещё суд? Пошто слушаешь людей? Непотребное говорят, а ты слушаешь.

   – Дай-то Бог. – Евникия перекрестилась. – Да сама ведь ведаешь: князь Пожарский в силу вошёл, при особе Филарета состоит. Как бы Филарет не выдал моего Бориску на расправу князю Дмитрию.

   – Пустое! – резко бросила Марфа.

   – Дай-то бог! – Евникия снова перекрестилась. – Не допусти, Господи, свершиться суду неправому.

Обе знали, но умалчивали о главном. Всё затеял сам Борис Михайлович. Не будучи боярином, он хотел потеснить князя Пожарского, уповая на своё родство с царём. Матери было чего опасаться. С возвращением Филарета, который и раньше не любил Салтыковых, прежнее дело могло принять иной оборот. Филарет мог опалиться гневом на её сына.

   – Пустое думаешь, пустое. Ступай!

   – Не пустое, матушка. Станешь с Филаретом о делах говорить, не забудь сказать ему, что злые люди возводят напраслину на Бориса за родство с царём. Попроси у него защиты.

   – Или его сам царь не защитит? Или сын мой не любит брата своего Бориску? А теперь ступай.

Марфе хотелось побыть одной. Она собиралась с мыслями, чтобы отправиться к Филарету, благо они сейчас вдвоём с Михаилом. В душе она была глубоко уязвлена, что Филарет не зашёл в её покои. Послать за ним, сказавшись нездоровой? Но она тут же отвергла эту мысль и решила пойти к нему сама скрепя сердце. Или не найдётся у него доброе слово для неё? Сколько мук и тревог приняла она на себя, пока Филарет был в плену! Сколько страха натерпелась, когда до неё довели, что поляки прознали про Ипатьев монастырь, где укрывались они с сыном! Да староста домнинский Сусанин спас. Сколько раз потом она отказывала ходатаям дать своего сына на царство! Да, видно, на земле дела совершаются волей не людей, а Бога.

Она любила вспоминать дни своего мужества и крепости духа. Ныне Филарет гордится сыном-царём, а чьими молитвами и чьей волей взошёл он на царство? Марфа часто тешила себя воспоминаниями о тех днях, будто и в самом соборном избрании Михаила царём была её личная заслуга.

На Троицкое подворье она отправилась в сопровождении монахинь.

   – Здесь царь-батюшка? – обратилась Марфа к встретившему её игумену.

   – Царь-батюшка Михаил Фёдорович у государя-батюшки в палатах.

Марфа строго взглянула на игумена, словно хотела спросить его: «А бывают ли два государя в одном царстве?» – но не спросила.

Михаил Фёдорович сам вышел ей навстречу: похоже, увидел её из окна.

   – Матушка! Государь-батюшка притомился с дороги и тотчас уснул в приготовленной ему палате.

На лице Марфы обозначилось знакомое Михаилу нетерпеливое недоумение, которое у него часто переходило в гнев. Михаил Фёдорович с тоскливой тревогой наблюдал за дорогим ему лицом матушки. Но гнева не последовало. Марфа привычным движением отворила дверь и пошла в палату.

Филарет сидел в глубоком кресле. Лицо его было очень бледным и выражало покой. Михаил Фёдорович тревожно всмотрелся в его неподвижные черты, потом опустился перед ним на колени и поцеловал руку.

Филарет открыл глаза. Лёгкая улыбка тронула его губы. Он благословил сына. Боковым зрением увидел Марфу, повернулся к ней.

   – С чем пожаловала, мати?

   – Мог бы и сам пожаловать в мои покои. Али не об чём нам с тобой толковать?

   – Ныне не время, мати. Недосуг мне. А толковать будет об чём. Сама знаешь, сколь дел накопилось. Верно, сын мой?

Михаил Фёдорович поклонился отцу.

От Филарета не ускользнула усмешка Марфы. Он пытливо глянул на неё, но она успела скрыть свои небольшие пронзительные глаза под тёмными веками.

«Она что-то таит от меня», – подумал Филарет и, поколебавшись немного, спросил:

   – Мати, ты пришла потолковать со мной либо спросить о чём-то?

   – Не к спеху, – заметила Марфа, взглянув на сына. – Ныне ты с дороги, притомился...

Она чувствовала, как волнуется сын, как беспокойно переводит взгляд с Филарета на неё, и, сдержав себя, сказала:

   – Так я пошла. У меня дела ныне. Да вот проведать тебя надумала, – добавила она как можно миролюбивее.

Ей не хотелось показывать свою обиду на Филарета при сыне, хотя не в её правилах было уйти, ни о чём не дознавшись.

Филарет удовлетворённо откинул голову на спинку кресла, едва за Марфой затворилась дверь.