Текст книги "Московский Ришелье. Федор Никитич"

Автор книги: Таисия Наполова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 40 страниц)

ГЛАВА 30
НЕУДАЧНОЕ СВАТОВСТВО ЦАРЯ

С первых дней замужества Ксения усердно занялась домашним хозяйством, изрядно запущенным после смерти первой супруги Никиты Романовича – Евдокии Александровны.

Отныне дом Захарьиных, или дом Никиты Романовича, стал называться романовским. Ксения затеяла перестройку подворья, обновление было заметно и в доме. Были приобретены новые прядильные станки, и гул веретён на верхней, женской половине дома раздавался днём и ночью, точно там была прядильная мастерская. У самой Ксении руки редко оставались свободными. Её шитьё да узорочье были столь искусными и замысловатыми, что боярыни и боярышни приходили к ней за советом.

Подвальный этаж романовского дома она обустроила заново. Там появились новые большие сундуки для хранения добра.

   – Зачем тебе столько-то? – спрашивал Фёдор.

   – А приданое дочерям? А сыновьям кто справу сделает? – с недоумением и достоинством отвечала она.

И во всём остальном Ксения являла собой идеал хозяйки и жены, описанной в «Домострое»: «Умела б сама и печь и варить, всякую домашнюю порядню знала бы и всякое женское рукоделье; хмельного питья отнюдь не любила бы, да и дети и слуги у ней также бы его не любили; без рукоделья жена ни на минуту бы не была, также и слуги. С гостями у себя и в гостях отнюдь бы не была пьяна, с гостями вела бы беседу о рукоделье, о домашнем порядке, о законной христианской жизни, а не пересмеивала бы, не переговаривала бы ни о ком; в гостях и дома песней бесовских и всякого срамословия ни себе, ни слугам не позволяла бы...»

Как-то так случилось, что дом Захарьиных стали называть домом Романовых. Замечено было также, что его хозяйка начала обнаруживать признаки властолюбивого характера. Ей до всего было дело. Особенно зорко следила она за интригами внутри боярских кланов. Однажды спросила мужа:

   – Ты пошто у царевича Фёдора давно не был? Али не зовёт к себе? Али Годунов им завладел?

   – Думаешь, Годунов худа мне желает?

   – А то добра!

Слова Ксении неприятно поразили Фёдора. После смерти царевича Ивана меж ним и Годуновым завязались как будто добрые отношения. О том же хлопотал и Никита Романович. Но Ксению, ежели она вбила себе что-то в голову, не переупрямишь.

Так подумал Фёдор, но на душе отчего-то кошки скребли. Ему не раз приходилось убеждаться, что догадки Ксении были верными.

   – Ты бы сходила к Скуратихе и её к себе в гости позвала.

   – Ты никак думаешь, что меня там ждут? Но коли хочешь – схожу.

Скуратихой они между собой называли жену Бориса Годунова – Марью Григорьевну, дочь Малюты Скуратова-Бельского. Ксения не раз собиралась сходить на подворье Годуновых, да всё откладывала. Бывало, соберётся с духом, а ноги будто ватные. Но думки не оставляла, ждала случая.

Случай вскоре представился. Марья Григорьевна занедужила. Ксения пошла навестить её. Больная сидела в кресле. Она была бледна. Взгляд её больших красивых глаз потускнел. Ксения поклонилась ей.

   – Бог помочь, Марьюшка! Будь здрава!

Марья Григорьевна смотрела на неё, ничего не отвечая.

   – Не прислать ли тебе нашего доктора? Добрый Штофф искусен во многих болезнях.

   – Не надобно. Ныне меня отпускает... Порчу на меня навели.

Ксения перекрестила её.

   – Господи, спаси и помилуй! Кто же эти лихие люди?

Марья Григорьевна ответила ей пристальным взглядом, так что Ксения подумала, уж не на неё ли грешит Скуратиха. Она знала, что Годуновы пуще всего опасались порчи от волхования и дурного глаза. Ей стало жаль Марью, и она сказала:

   – Ты, Марьюшка, не бери себе в голову дурные мысли. На днях я тоже занедужила, да после оклемалась.

Она хотела добавить: «Как выздоровеешь, заходи, я тебе шитьё знатное покажу», – но почему-то смолчала. Недаром говорят: «Коли вымолвить не хочется, так и язык не ворочается». Напоследок хозяйка всё же проявила словоохотливость, не удержалась, чтобы не поделиться важной новостью: царь задумал сватать племянницу английской королевы Елизаветы. Ксения с интересом выслушала хозяйку, но от высказываний воздержалась, ограничившись ничего не значащими восклицаниями.

Расстались они холодно, без всякого желания поддерживать отношения.

Новость, однако, была важной. Ксения спешила домой, чтобы обо всём рассказать Фёдору. Ужели царь надумал развестись с Марьей Нагой? Но дома она нашла гостя, давнего приятеля Захарьиных – старого боярина Ивана Умного-Колычева. Это был интересный гость. Он помнил ещё великую княгиню Елену, мать Грозного-царя, и одно время состоял при ней «для бережения». Боярин Иван Иванович сидел в покойном хозяйском кресле, а мать Ксении – Марья Ивановна – угощала его взваром. Так назывался особый настой на целебных травах и сухих ягодах, приправленный майским мёдом. Говорили, что взвар и мёртвого поднимет, и старый боярин, выпив его, действительно оживился. Он начал рассказывать новость, которая дня через два стала крылатой и облетела всю Москву: царь надумал свататься к знатной англичанке.

В эту минуту вошёл Фёдор. Он низко поклонился гостю, поцеловал шершавую морщинистую руку, затем вежливо возразил ему:

   – Мне говорили ныне, что коварники пустые речи про царя ведут!

Боярин Иван заморгал подслеповатыми глазами, сказал не без обиды:

   – Стар я, чтобы уши развешивать на коварные речи. Вести про сватовство царя верные. А шептуны Бориса Годунова скоро разнесут их по Москве.

   – Зачем это надо Борису? Или сестра его не замужем за царевичем Фёдором, наследником престола?

   – Новая женитьба царя не ослабит наследственные права царевича Фёдора. Но Годунову должно ославить царицу Марью Фёдоровну: седьмая-де она жена и неугодна царю. В умах людей станет насеваться недоумение, а это и надобно Борису.

   – Да зачем ему это надобно? Ежели царь женится в восьмой раз и родится новый наследник престола, какая выгода в том Борису?

Ксения внимательно следила за выражением лица мужа. Отчего это упорство в его речах, почему так стоит за Годунова? Не хочется тревожить душу опасениями? Так-то спокойнее – думать о человеке доброе. А ежели не думается? Как было не заметить, что не с добром встретила её Марья Скуратиха? Старый боярин, тоже вглядываясь в лицо Фёдора, хотел понять его мысли.

   – Царь женится в восьмой раз? – повторил он. – Так не будет же того. Господь всё сделает по-своему. Не будет восьмой женитьбы, – пророчески изрёк он.

Боярин поднялся и медленно направился к двери, потом обернулся и сказал Ксении:

   – Слушай, дитятко, сходи к царице Марье Фёдоровне. Она ныне в горести великой, а ты утешь её: не будет-де восьмой женитьбы, но пусть готова будет к испытаниям грядущим. Царя нашего скоро не станет, и он чудит накануне своей погибели. А Борису неймётся: видно, чует, что трон ему заповедан.

Онемевший Фёдор и встревоженная Ксения проводили боярина Ивана до колымаги, в которой он приехал, и долго потом обсуждали его пророчества.

...Между тем начались приготовления к сватовству царя. Дела завязывались круто, и волей судьбы в них был втянут Фёдор Романов, хотя и косвенно. Не раз он вспомнил эти дни десятилетия спустя, когда его частная жизнь определялась столкновением интересов двух держав – русского государства и Польши. Ныне сталкивались интересы русского государства и Англии, и умение стоять на страже интересов своей державы определяло человеческое достоинство участников этих событий.

Но столь же старой была тяга иноземцев урвать у Руси побольше благ, ничего не давая ей взамен, и как можно сильнее уязвить её державную гордость.

Убеждённый в том, что ему не вернуть прибалтийских берегов без помощи других государств, Иоанн всячески стремился заключить союз с английской королевой. Он разрешал свободную торговлю на Руси английским купцам, одновременно воспрещая проникновение в неё торговым людям из других стран. Взамен он требовал, чтобы королева была другом друзей и врагом врагов его державы. Хитрая королева отвечала уклончиво, добиваясь единственно особых льгот для своих купцов. Получив желаемое, она старалась отделаться от русского царя мелкими подачками: прислала хорошего врача Якоби, аптекарей. Тогда Иоанн решил добиться своего другим способом – породниться с королевой, заключив брак с её племянницей. Чтобы начать дело о сватовстве, он послал в Англию дворянина Фёдора Писемского. Елизавета любезно приняла русского посла, но когда он повёл дело о сватовстве, она, не желая родниться с Иоанном, ответила со всевозможной хитростью: «Любя брата своего, вашего государя, я рада быть с ним в свойстве; но я слышала, что государь ваш любит красивых девиц, а моя племянница некрасива, и государь ваш вряд ли её полюбит. Я государю вашему челом бью, что, любя меня, хочет быть со мною в свойстве, но мне стыдно списать портрет с племянницы и послать его к царю, потому что она некрасива да и больна, лежала в оспе, лицо у неё теперь красное, ямоватое; как она теперь есть, нельзя с неё списывать портрета, хотя давай мне богатства всего света».

Понимая, что «лихие люди» хотят поссорить Елизавету с Иоанном, чтобы расстроить сватовство, тем более что для этого были основания – у Марьи Нагой родился сын Димитрий, – Писемский попросил королеву показать ему невесту. В этом ему невозможно было отказать, и русский посланник, увидев Марию Гастингс в саду, докладывал царю, так описывая невесту: «Ростом высока, тонка, лицом бела. Глаза у неё серые, волосы русые, нос прямой, пальцы на руках тонкие и долгие». Однако на встрече с Писемским королева дала ему почувствовать прежнее неодобрительное отношение к сватовству:

   – Думаю, что государь ваш племянницу мою не полюбит, да и тебе, я думаю, она не понравилась.

Посланник отвечал:

   – Мне показалось, что племянница ваша красива, а ведь это дело становится судом Божиим.

Тем не менее Елизавета отправила в Москву посла Боуса с коварным поручением – вести уклончивую политику, затягивая дело о сватовстве, но не давая решительного отказа, чтобы не помешать выгодным торговым отношениям с Русью. Ради этого посол пошёл на уловку, объявив, что у королевы есть другие родственницы-девицы, и обещал списать с них портреты и послать царю. Но через некоторое время он отказался от своих слов. Царь поддел его насмешкой:

   – Говорил ты о сватовстве: одну девицу исхулил, о другой ничего не сказал. Но безымянно кто сватается?

Между тем были перехвачены грамоты, какими английские купцы обменивались с врагами Руси – шведами и датчанами, а в письмах на родину англичане высмеивали московских людей, будто они ничего хорошего не ведают, и советовали посылать в Москву товары худые да гнилые: москвитяне-де всё равно толку не знают.

Это послужило началом конфликтов, которые вскоре стали известны всем москвитянам. В любом обществе, в том числе и в высшем, всегда найдутся люди «для завода», было бы, как говорится, болото. А «болото» в московской жизни было создано усилиями чужеземцев. Одни поддакивали им, другие гневались, когда они поносили всё русское. А тут ещё посол Боус водил царя за нос, что также немало задевало патриотическое чувство москвитян. Боусу решили отомстить. Первым объявил ему войну дьяк Андрей Щелкалов. Он был главой Посольского приказа. Занимаемая им должность была однозначна положению канцлера. Это был великий знаток всех приказных дел, с ним считался сам Иван Грозный, ибо без него не спорилось ни одно дело. Могущество его усиливалось ещё и тем, что после царя он был самым богатым человеком на Руси.

Этого было достаточно, чтобы его невзлюбил другой могущественный человек – Борис Годунов, укрепивший к тому времени своё первенствующее положение при царе. Щелкалов знал об этом, хотя при людях Годунов выказывал ему расположение. Но они были ещё и политическими противниками. Годунов был сторонником союза с Англией, и такие «мелочи», как лукавство Боуса и недостойные проделки английских купцов, его не смущали. Андрей Щелкалов был склонен поддерживать в дипломатических связях немецкую партию и терпеть не мог высокомерных англичан. Когда ему представился случай отомстить им в лице посла Боуса, он велел чинить ему «тесноту», давать дурной корм: вместо кур и баранины, о чём просил посол, ему давали ветчину и прочую пищу, к которой он не привык. Боус не находил в русских, посланных к нему для беседы, и уважения к себе, а боярин Богдан Бельский назвал его неучёным.

Боус пожаловался царю. Дело это рассматривалось в кругу близких к царю вельмож. Это походило на судилище, устроенное Годуновым. Вопреки усвоенному им вежливому, спокойному тону он горячо обвинял Богдана Бельского и Андрея Щелкалова в оскорблении королевского посла. Он говорил о необходимости закрепить за английскими торговыми людьми право исключительной торговли. С ним не согласился Никита Романович, сказав, что посол Боус – человек грубый и невежливый, что он приехал не дело делать, а отказывать, дела же он не знает. А давать королевским купцам особые права помимо других держав – мыслимо ли наложить такую тяжесть на русскую землю?

Царь слушал эти речи и молчал, стараясь держаться как бы над схваткой между двумя партиями. Он был подавлен сознанием, что ему так и не удалось вернуть потерянное побережье Балтийского моря. Наступательный союз против Польши и Швеции не состоялся.

Но, верный необходимости считаться с чувствами королевы английской, Иоанн объявил дьяка Щелкалова виновным и удалил его от дальнейшего общения с английским послом, а кормильщиков и слуг Боуса велел примерно наказать.

Партия Никиты Романовича потерпела поражение в этой схватке, но не сложила оружия. Никита Романович со всей очевидностью убедился в том, что Борис Годунов лукавит, делая вид, что выступает в интересах царя. Это он, Никита Романович, защищал интересы царя, да Андрей Щелкалов, да Богдан Бельский. А Борис, по всему видно, заботился о себе, думая, как установить хорошие отношения с королевой Елизаветой. Видимо, загодя помышлял о том времени, когда ему предложат трон...

Увы, ближайшие события подтвердили самые мрачные предчувствия бедного Никиты Романовича.

ГЛАВА 31
УСТИМ БЕЗЗЕМЕЛЬНЫЙ

Узнав, что сватовство Иоанна к англичанке не состоялось, многие вздохнули с облегчением. Расчёта царя на то, что Англия пойдёт на союз с Русью и втянется в войну с поляками и шведами, никто всерьёз не принимал. Зато многие справедливо опасались, что английские торговые люди будут чинить «тесноту» русским купцам и сократят торговый оборот Московии с другими странами. Примеры тому уже были. Всё это немало способствовало начавшемуся оскудению русского государства. Финский залив находился теперь в руках шведов, и Нарвская пристань была закрыта с его стороны. Сухопутное сообщение с Западом через Смоленск и Полоцк также было пресечено по случаю войны с Польшей. Как изволите торговать, русичи? Контрабандой, окольными дорогами? И чему тогда удивляться, что суда, вывозившие пеньку и лен, простаивали в гавани, а чаны с салом и ящики да мешки с воском, кожами и прочими товарами застревали на таможнях либо бездействовали на попутных прогонах! Следствием такого упадка торговли было оскудение государственной казны и многих частных лиц.

К этому следует добавить и неполадки в землевладении, притеснение царём знатных земцев, которые были искони крупными землевладельцами. Иоанн перетасовал большие земельные наделы, точно карты, либо урезал их в пользу служилого люда, разорил монастырские угодья, также дававшие немалые доходы, а во время неурожая кормившие голодных людей. Всё это вместе привело к общему обеднению, тесноте и разжиганию взаимной злобы. Особенно тяжёлым было положение крестьян, попавших в зависимость от мелких землевладельцев, которых по воле царя расплодилось великое множество. Пленным из Лифляндии он дал поместья и земли, а пришлых людей сделал дворянами. Эти пришлые становились самыми жестокими эксплуататорами. Крестьяне бежали от них к прежним хозяевам – боярам, и это усиливало смуту, разжигало ненависть военно-служилого сословия к московской знати. Не менее страдали от новых русских хозяев и города: посадских людей выживали из усадеб и насиженных гнёзд. Новички проникали и в приказы, намереваясь подчинить себе законы. Воеводы разрешали ратным людям буйствовать на русской земле.

Этой стихии вседозволенности бессилен был положить предел и сам царь. Лишённые наследственных угодий и прав дворяне и посадские поселенцы страдали, как и торговые люди, и многие обездоленные либо бежали за рубеж, либо подавались в вольные казаки, либо собирались в шайки и разбойничали на дорогах. Судебный «правёж», когда провинившихся наказывали на Ивановской площади батогами или плетьми и нередко забивали до смерти, не способствовал наведению порядка и очищению нравов.

Фёдор Романов, с недавней поры заживший собственным домом, должен был в полной мере испытать на себе все тяготы переживаемого времени. Поселившиеся по соседству с его угодьями царские выдвиженцы из военнослужилого сословия досаждали ему всеми способами: то добрый клин земли отхватят, то крестьян к себе сманят в самый разгар полевых работ, то затеют бесчинствовать в его поместье либо самовольно рубить деревья в его лесу. Не раз Фёдор думал с горечью, что ему приходится расплачиваться за политику, какую в поддержку царя проводил отец, Никита Романович. Притесняли «княжат» в пользу служилых людей, и вот чем это обернулось. А бояре, вместо того чтобы дружно держаться вместе, тягались между собою о местах, заводили свары.

Приближалась весна, и надо было думать, где найти кузнеца – прежний недавно умер, и кем заменить сеятелей, коих сманил к себе бравый воевода из соседней волости. Москва населена воровскими людьми. Они, случалось, и нанимались на работу, но от них сплошной урон. И красть научились так ловко, что не уследить. Наловчились тёмной ночью перебрасывать краденое добро через забор своим людям, караулившим на ту пору. Мошенничество становилось повсеместным. Никогда прежде не сталкивался Фёдор с такой шаткостью в людях и ненадёжностью. Надо было следить и за казначеем. И за приказчиком. Думаешь найти в них правду, смотришь – свернули на кривду. И каждый норовит разбогатеть, обзавестись поместьем, пробиться среди прочих, заявить о себе. Силёнок маловато, но всё равно пыжится, завидует, разгуливает большим барином, а норовит стянуть, что худо лежит. Иные не выдерживали этой борьбы за превосходство над ближними, становились жертвой спиртного либо ударялись в мошенничество. Фёдора всегда поражало, как много любителей выдвинуться даже среди простого люда, иные из них не были лишены ума и достоинства. И однажды случай послал ему человека, которому суждено было сыграть заметную роль в его судьбе.

Стояли мартовские морозы. На подворье собралось много пришлых людей. Они нанимались на работу. С каждым из них должен был особо беседовать приказчик, но его не было. Фёдор выглянул из окна, и в глаза ему бросился средних лет мужик в поношенном жупане и высокой шапке из барашка. Он был далеко не стар, среднего роста, широкоплечий и обращал на себя внимание острой приглядкой к окружающему и независимым видом. Слышно было, как он громко сказал проходившему мимо слуге:

   – Спроси там, до коих пор нам тут стоять. Напомни про нас...

Фёдор велел слуге привести к нему этого мужика. Когда он вошёл, можно было заметить, что он не ожидал такой чести. Это не помешало ему смело взглянуть на боярина, затем внимательно оглядеть его кабинет, и всё это с таким видом, словно ему не в диковинку видеть боярское дородство и роскошь убранства.

   – Пришлый?

   – Ты верно угадал, боярин.

   – Приехал искать в Москве работу?

Большие серые глаза мужика слегка сощурились. Он ответил, явно лукавя, но не теряя важного вида:

   – Царя захотел посмотреть. Сколько живу на свете, а даря ни разу не видел. Дай, думаю, на царя посмотрю, будет чем перед людьми похвалиться.

   – И как тебя зовут, весёлый человек?

   – Устимом Безземельным меня зовут. Халупники мы.

   – Что значит «халупники»?

   – А то значит, что какая-никакая хата есть. А земли нет. На пана робыв. А панщина – это не дай бог. Хуже, чем на Москве кабальщина. Я севрюк, житель северной Украйны, из Конотопа, такие халупники, как я, гурьбой уходили в донские казаки. Я был с рязанцами. Нас называли отвагами. Мы великую тесноту чинили ногайскому мурзе, а потом поехали с Ермаком в Сибирь воевать царя Кучума. Поначалу жили у Строгановых, помогали им одолеть мурзу Беквелия. Строгановы нас не вдруг отпустили. Много повидал я неправды и горя. Нас троих заставил служить себе один колонист-христопродавец, а чтоб мы не сбежали, нас посадили на цепь, и так работали мы в кузнице. Но мы разрубили цепь. Про те времена мы сложили песню:

 
А бежал я из Сибири,
Из тяжкой неволи.
Кандалов хоть не имею,
А всё ж не на воле.
 

«Каких только людей не принимает в своё лоно русская земля», – думал Фёдор, дивясь упорству этого человека, так много успевшего в свои годы. На вид ему было не более тридцати лет.

   – Ты, Устим, смелый человек.

   – Смелый? Дай-то бог! Без смелости сила попадает на вилы.

   – Хочешь попробовать свои силы в дальнем поместье? Там много беглых холопов. Приказчик один не справляется. Пришлю тебя в помощники. Станешь ему помогать.

   – Спасибо на добром слове, боярин. Давай, пожалуй, буду у тебя служить... Токмо дозволь, боярин, просить тебя, дабы определил меня на службу не в далёкое поместье, а на работу при себе... Я и за конями могу ходить.

   – За конями ты можешь ходить и в дальнем поместье, – заметил Фёдор, которому не понравилась настойчивость Устима. – Для этого не требуется непременно быть при своём господине.

Устим некоторое время молчал, переминаясь с ноги на ногу, потом произнёс с новой настойчивостью:

   – Я господскому языку хочу научиться, боярин.

Фёдор поднял глаза, желая понять, не лукавит ли мужик, не посмеивается ли неведомо над чем, как в начале беседы. Но Устим держался с достоинством, смотрел строго и мял в руках шапку, что выдавало его волнение. Нет, тут не лукавство и не смех неведомо над чем. Мужик хочет выбиться в люди. И чем-то он располагал к себе, что-то надёжное было в нём.

   – Скажешь управляющему, я велел служить тебе на конюшне. Будешь ездовым при хозяйстве.

   – Премного благодарен, господин!

«И всё же странно держит себя этот мужик... Словно он не такой, как все», – подумал Фёдор.

Дня через три Устим пришёл к нему. Вид у него был таинственный и значительный. В ответ на долгий вопросительный взгляд своего господина сказал неожиданно:

   – Я тебе, боярин, важные вести принёс.

Начал он издалека:

   – Я тут со стрельцом одним спознался. Мой батька служил у его батьки. Земляки, значит. Вот он и зовёт меня: «Приходи, Устим, как стемнеет, к Дворцовому приказу. Я там приставлен доглядать за волхвами. По-нашему это колдуны. Ночью страшно одному стоять. Ты будешь в соседней каморе сквозь оконце смотреть, как волхвы колдуют. Тебе они ничего не сделают. Ты же сам сказал, что тебя сам чёрт боится». Я согласился пойти в ту камору, только не подумал, что земляк мой не зря боится. Ну и насмотрелся же я, боярин. Там такие страсти да напасти! Стоят два мужика, а по полу ползает черепаха. Один мужик книгу листает толстую, как бревно, и сам толстогубый, бровастый, пучеглазый. Потом между собой шу-шу-шу, а слов мне не разобрать. Вдруг что-то как зазвенит, как засвистит! Пучеглазый мужик ударил себя по коленке, и опять что-то как зазвенит! Прямо боже мой! Я перекрестился, молитвы шепчу. Вдруг входит какой-то господин, не старый собой и чернявый, невысокого росточка, весь кафтан на нём сияет. Спрашивает: «Скоро ли ваше гаданье?» – «Гаданье наше готово...» – «Ну?!» – «С помощью книг мы прочли в звёздах: царь помрёт на Кириллин день». – «Но царю сегодня лучше». – «Кириллин день ещё не наступил». – «Смотрите, ворожеи, царь велит казнить вас, если вы солгали». Гадальщик как стоял, так и застыл на месте. Не шелохнётся, потом тихо произнёс: «Звёзды не лгут».

Фёдор долго молчал. Он знал от Богдана Бельского, что царь вызвал волхвов для гадания, но о предсказании царю смерти слышал впервые. Поразило его и то, что к волхвам ходил Борис Годунов. Царь его послал или сам надумал? Фёдор так глубоко ушёл в свои думы, что, казалось, забыл об Устиме.

   – Боярин, а боярин... Ты не молчи. Дело-то тёмное. Мне почудилось, тот чернявый в золотом кафтане хочет смерти дарю. Ты отпусти меня, боярин. Пойду к своим севрюкам. В Москве жить небезопасно.

Фёдор строго посмотрел на Устима.

   – Ты мой холоп, а я твой господин... Таких гулевых, как ты, и в бегах могут сыскать. И не думай хоть одному человеку сказать, что ты видел!

В тот же день Фёдор разговаривал с Богданом Бельским.

   – Смелого и опасного мужика держишь ты на своём подворье, – начал Богдан, – только я скажу тебе...

Он вдруг смолк, испуганно дёрнулся, подошёл к окну, привычно погладил окладистую густую бороду и проговорил:

   – Коли вымолвить не хочется, так и язык не ворочается, однако и молчать негоже. Меня давно тревожит то, о чём сказал тебе этот мужик.