Текст книги "Московский Ришелье. Федор Никитич"

Автор книги: Таисия Наполова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 24 (всего у книги 40 страниц)

И снова пришли на ум слова из Писания: «Какую пользу принесло нам высокомерие, и что доставило нам богатство с тщеславием? Всё это прошло, как тень и как молва быстротечная». А покойный Борис был тщеславен, как все цари, вместе взятые. Сколько лет он копил в себе тайную жажду власти! Ещё будучи правителем, превзошёл своим богатством самого царя Фёдора и не потерпел рядом с собой такого же богатого человека – главного дьяка Андрея Щелкалова, сгубив его лютой опалой. А кого миловал? Филарет вновь представил себе боярина Салтыкова, неповоротливого, пучеглазого и столь же неумного, как царь Борис. Чаял, видно, боярин Михаил, что злодейство укрепит его положение и возвеличит в глазах Сигизмунда, которому он давно тайно потворствовал, и сейчас, верно, думает, что «Димитрий» станет преданно служить польскому королю. Как же, захотел верной службы от лихого молодчика. Ему власть самому надобна.

И Филарет впервые глубоко задумался о том, как «Димитрий» распорядится своей властью. Поначалу окружит себя надёжными людьми. В числе их мнил себя и Филарет. Чай, он приходится роднёй Димитрию, ибо Димитрий – единокровный брат царя Фёдора, а он, Филарет, брательник Фёдора.

Между тем события тех дней развивались трагически стремительно. После смерти царя Бориса 13 апреля 1605 года жители Москвы присягнули сыну его, Фёдору, целовали крест «государыне своей царице и великой княгине Марье Григорьевне всея Руси и её детям, государю царю Фёдору Борисовичу и государыне царевне Ксении Борисовне».

Однако можно было заметить, что присягали по необходимости, настроение людей не отвечало торжественности минуты. Москва полнилась слухами о царевиче Димитрии, о том, что бояре и воеводы, посланные воевать против него, перешли на его сторону. Михаил Глебович Салтыков упустил город Кромы, велел отвести наряд от городской крепости, «норовя окаянному Гришке». Воевода Басманов соединился с Салтыковым и князьями братьями Голицыными, объявив войску, что истинный царь – Димитрий. Воеводы послали князя Ивана Голицына в Путивль с донесением самозванцу о переходе царского войска под его начало.

3 июня к Лжедимитрию в Тулу прибыли послы от бояр и донских казаков. В Москву были отправлены князья Василий Голицын и Василий Мосальский для расправы с семьёй царя Бориса и патриархом Иовом. Патриарха с бесчестьем вывели из Успенского собора во время службы, сорвали с него святительские одежды, облачили в рубище и на простой телеге отправили в ссылку в Старицкий монастырь. Затем с неслыханной жестокостью покончили с семьёй царя Бориса: царицу Марью задушили, а юного царя Фёдора умертвили самым постыдным образом.

После этих трагических событий совершился торжественный въезд Лжедимитрия в Москву.

Филарет знал об этих событиях, и, хотя его радовали успехи самозванца, сулившие ему волю, поведение поддержавших Лжедимитрия бояр вызывало у него самые злорадные мысли. Те, кто некогда предал Романовых в угоду Борису, теперь предали самого Бориса и его сына – в угоду самозванцу. А задуют новые ветры – бояре и от «Димитрия» отрекутся. «Мало Грозный рубил боярские головы, – думал Филарет, – среди них нет ни одного достойного и разумного».

Была ли в этом приговоре горячка мыслей, или он был выстрадан годами лишений – показало время. Но и в более поздние годы Филарет не раз повторял: «С боярами знаться – греха не обобраться».

ГЛАВА 45
РАВНОДУШИЕ НЕ СКРОЕШЬ

Хоть и далеко Сийский монастырь от Москвы, но и туда доходили важные вести из стольного града. Не зная, что думать, монахи были обеспокоены тем, что с «царевичем» шли поляки. Монахи опасались, что поляки станут переводить православных в католическую веру. Об этом только и говорили. Многие косились на Филарета, который, по всему видно, радовался победам Лжедимитрия. Временами Филарет бывал словно бы не в себе, сам с собою разговаривал, всех сторонился.

Первым необычное состояние Филарета заметил игумен Иона. Все эти годы он пристально присматривался к нему, пытаясь его понять. У него сложилось впечатление о Филарете как о человеке с мятежной волей, беспокойном властолюбце, запальчивом нетерпеливце, привыкшем ублажать себя земными утехами, отнюдь не склонном к посту и молитве. Дай ему волю – ни перед чем не остановится, чтобы добиться своего.

Думая так, Иона вспомнил давно усопшего монаха Варсонофия. Игумена поразила вдруг мысль о сходстве его с Филаретом. Они даже внешне были чем-то похожи. Варсонофий был старец могучего телосложения, со странным и резким характером. Он пришёл в их края из чужих полуденных земель, много кочевал от монастыря к монастырю, жил как отшельник, потом принял православие и постригся. В Сийском монастыре он обосновался до конца дней своих. С монахами он сошёлся не сразу, жил молчальником и даже ему, игумену, рассказывал о своей прежней жизни мало и неохотно. Говорил, что в молодости звали его Паоло Гвичиоли, был он сеньором, жил у одного венецианского дожа. От него перенял учение Макиавелли, влиятельного у себя на родине деятеля, и в своей беспокойной судьбе всюду возил с собой листы с записями его мыслей. Листы были все потёртые, надорванные по краям, но Паоло, теперь уже монах Варсонофий, держал их в руках, словно великую драгоценность, и в свой смертный час велел положить их в свой гроб.

Странный был этот человек, Паоло-Варсонофий. Непонятный человек. За что он так почитал Макиавелли? Может быть, из чувства любви к своему господину «дожу» или по чувству верной памяти ему? Когда Иона спросил Варсонофия об этом, тот загадочно посмотрел на него и начал что-то быстро-быстро говорить по-итальянски, но понемногу перешёл на русскую речь.

Иона впервые услышал из уст монаха странные слова о праве силы как опоры мира и залога благоденствия людей на земле. Иона сказал ему, что это не речи монаха, ибо божеское в них попиралось человеческим. Как согласиться, что любые средства, любая жестокость и вероломство дозволялись правителями в их борьбе за власть? Варсонофий не спорил, но и не соглашался.

Так он и ушёл из жизни непонятый Ионой.

И сейчас, наблюдая за поведением Филарета, Иона представил себе Варсонофия. Могучий разворот плеч, резкие, необычные для монастыря жесты и ошеломляющие порой суждения. Что сказал бы о нём Филарет? Игумену вдруг пришло на ум рассказать Филарету об этом удивительном монахе, подобного которому не было за всё время игуменства Ионы, и хотя многое забывается и уносится временем, зато и вспоминается с особенным волнением.

Иона был склонен к воспоминаниям. Он часто извлекал из прошлого поучения и любил повторять слова Публия Сира: «Всякий день есть ученик для вчерашнего». Что давало, однако, самому Ионе общение с Варсонофием? И уверен ли он, что история того монаха заинтересует Филарета? У Филарета ныне не то на уме. Он радуется успехам самозванца, ибо чает от него освобождения из ссылки. Зачем ему знать историю человека, который добровольно обрёк себя на монашество?

Подойдя к окну, игумен увидел вдруг Филарета, шедшего по тропинке, недавно расчищенной монахами. Шаги решительные, будто спешит куда-то. В руках посох, этим посохом он рубил сухие прошлогодние стебли багульника, точно чинил расправу над своими врагами. У него был вид человека, который долго жил в неволе, и теперь судьба сулила ему перемены. Ионе стало жаль, что Филарету недолго оставалось жить в Сийском монастыре. Захотелось потолковать с ним.

Дождавшись конца трапезы, он пригласил Филарета к себе. Из окна кельи было видно небо. Оно было резко прочерчено полосами – жёлтыми, сине-розовыми. Природа Севера праздновала приход весны. На столе Ионы лежала самодельная книга мудрых мыслей. Полистав её, он нашёл записанные суждения Варсонофия, которые, как казалось Ионе, могли бы заинтересовать Филарета.

Однако вид Филарета, когда он вошёл и сел на лавку, разочаровал игумена. Это был человек, который мысленно перенёсся в иной мир, далёкий от монастырской жизни. На его лице, когда он смотрел на Иону, были лишь нетерпение и скука.

   – Пошто позвал меня? Или вести какие пришли?

   – Вести тебе ведомы самому. У меня для тебя припасена одна история. Послушай её.

Иона начал рассказывать историю Паоло Гвичиоли. Филарет с удивлением вскинул на него глаза: к чему клонит игумен? Но чем дальше рассказывал Иона, тем внимательнее слушал Филарет. Но вопреки ожиданиям Ионы судьба Паоло-Варсонофия не заинтересовала его. Когда же зашёл разговор о Макиавелли, Филарет оживился, выразив немало удивления, почему служба у такого человека в Италии не помогла Паоло стать влиятельным сеньором. Чего ради он сделался монахом? Иона молчал, потому что он сам отказался от житейских благ и карьеры и стал монахом, и Филарет знал об этом.

   – Или ты не ведаешь, Филарет, что иное слово действует сильнее примера? Мог ли человек с такой мягкой душой, как у Паоло, благословлять любую жестокость правителя во имя поставленной цели? Хотя он и допускал, что лучше быть милосердным, чем жестоким, чтобы управлять множеством людей.

   – «Лучше быть милосердным, чем жестоким, чтобы управлять множеством людей»? – переспросил Филарет.

Усмехнувшись, он добавил:

   – Управлять – не править. Без жестокости не обойтись. Ваш мудрец сам же признает за властителями право на жестокость.

Иона решил немного поучить Филарета, хоть и не был склонен к резким выходкам.

   – А коли так, вправе ли ты, Филарет, судить царя Бориса за жестокое решение твоей судьбы и судьбы твоих братьев?

   – У жестокости тоже должны быть основания, – резко возразил Филарет.

Спор получался нешуточным.

   – Кто поручится, что основания эти разумные? Жестокость чаще свидетельствует о страхе и слабости, нежели о силе.

   – В любой силе должна быть мудрость, – в не свойственной ему поучительной манере опять возразил Филарет.

   – Но правитель – человек, а человек может обмануться.

Филарет снова усмехнулся:

   – Опасны только ошибки, за которые рубят головы.

«Однако ты зол, Филарет, – подумал игумен, – хотя, когда прибыл в монастырь, не казался таким». А вслух он произнёс:

   – Прав был Макиавелли, когда говорил о человеке: «Каждый видит, каким ты кажешься, но мало кто чувствует, каков ты есть».

Филарет долго молчал, словно стараясь понять, зачем игумен сказал ему эти слова. Он вдруг почувствовал усталость после тревожной и беспокойной ночи и мягко заметил:

   – У тебя чистая душа и благие помыслы, святой отец, но мир лежит во зле. Я более тебя жил в миру и знаю, что благо – это всего лишь наименьшее зло.

Иону поразило совпадение мыслей Филарета и Макиавелли. Он машинально открыл свою тетрадь, и взгляд его упал на слова Макиавелли: «Наименьшее зло следует почитать благом».

Заметив внимание Филарета к своей рукописи, Иона пояснил:

   – Сие рукоделие – плод моего досуга, усыпальница прошлых деяний. В смирении умолкаю перед памятью о минувшем.

Глаза Филарета небрежно скользнули и по рукописи.

   – В молодые годы у меня был доступ к библиотеке царя Иоанна. А ныне думаю: что дало мне чтение многих книг?

   – Мудрость древних помогает уразуметь предначертания Всевышнего, – заметил Иона.

   – Этому и меня учили. Но скажи, святой отец, разве книги избавили людей от страданий и мук? Разве помогли тебе книги решить свои дела? И не книги ли, не мудрствования учёных мужей погубили твоего Паоло? Я вот слушал тебя и думал о его судьбе: родиться в благословенном краю, а кончить жизнь в монастыре чужедальней северной земли...

   – Пути Божии неисповедимы, а судьбы людские – неисчислимы, и кому дано постичь чужие обретения и потери? – задумчиво возразил игумен.

   – Ты, однако, извлекаешь поучения из прошлого. А что делать грешному человеку, подобному мне, которого беды минувшие держат в плену?

В словах Филарета Иона уловил горечь и словно бы укор ему. Только за что? Видимо, он, невольный монах, не мог сладить с мрачными воспоминаниями о прошлом даже в эти минуты. Поддавшись внезапному порыву, Иона подошёл к нему и благословил крестом.

   – Надейся, сын мой, на друзей своих, ибо, как сказано в Писании, «каждый помогает своему товарищу и говорит своему брату: «Крепись!».

Филарет ничего не ответил и лишь склонил голову перед благословившим его игуменом. Иона печально подумал: «Бедный Филарет, где его товарищи и братья? Не все ли оставили его в беде, ибо богатство его было присвоено царём и боярами, и все его имения пошли прахом и негде ему преклонить голову свою». Вслух же он промолвил:

   – Не уходи, Филарет. Справим с тобой малое застолье. У меня добрый мёд, вересковый.

Филарет снова поклонился и отказался мягко, но сухо:

   – Спасибо на добром слове, игумен, да не до медов мне ныне. На душе маета великая.

Когда он выходил, Иона заметил, что спина у него сгорбленная, а поступь тяжёлая. Иона печально смотрел ему вслед и чувствовал, что это была их последняя встреча наедине.

Действительно, Филарет вскоре уехал из монастыря в роскошном возке, который прислал за ним Лжедимитрий. Уехал, не дождавшись конца обедни, которую служил Иона. Уехал, ни с кем не простившись, будто мстя обитателям монастыря за притеснения и обиды, которые чинили ему пристав Воейков и монахи Иринарх и Леонид.

«Как понять сие? – думал Иона, потрясённый внезапным отъездом Филарета Иона. – Или мало видел он от меня послаблений? Или я не облегчал тяжкое бремя его одиночества и удаления от семьи? Или я не разрешал ему общаться с надёжными людьми, передававшими вести от родных? И я часто приглашал его к своему столу, хотя иные и косились на меня за это».

Дав волю своим чувствам, Иона устыдился этих сетований и попросил у Бога прощения за них, но заставить себя не думать о случившемся он не мог. Он понимал, что не одни только беды и потрясения были повинны в странном поведении Филарета. У него было ещё и равнодушие к людям, с которыми его свела судьба. А равнодушие – это такая сила, которая целиком завладевает человеком, ибо правят ею, этой силой, природный нрав и характер. Иона не раз замечал, как равнодушие убивает в людях все добрые порывы души. Оно сродни жестокости и, может быть, опаснее, чем жестокость. Равнодушие не скроешь, не спрячешь.

Ионе припомнились иные минуты общения с Филаретом, его унылый вид, отстранённость от других. Они же, видя тоску Филарета, склонны были усматривать в его порывах одну лишь ненависть к своим гонителям. «Господи, спаси и помилуй раба твоего Филарета, сподобь его радостно жить среди людей», – молился Иона.

ГЛАВА 46
«КАКО СИЕ РАЗУМЕТИ?»

Дождавшись освобождения, Филарет должен был торжествовать, но что-то смутное насевалось в его душе. Ему сказали, что «Димитрий» спрашивал о нём ещё в Туле и лично распорядился послать за ним карету, чтобы вернуть из ссылки. Зная нрав прежнего Юшки, Филарет решил, что тот чем-то встревожен. «Ужели опасается, что я стану его втайне обличать? – думал Филарет. – Да я готов молиться на него за своё избавление, за эту волю, за то, что увижу родных, сына своего возлюбленного. И дай мне Бог спокойной старости! Ужели Юшка мог помыслить, что я стану крамолить?» И хотя думы в общем-то шли спокойные, из ума не выходило, что в Туле «Димитрий», отставив другие заботы, вспомнил их вместе, «мать свою» Марью Нагую и его, Филарета, и обоих поспешил призвать к себе. Видимо, в монахине Марфе Нагой, матери царевича Димитрия, Юшка тоже не был вполне уверен.

Однако, думая об этом, Филарет не сомневался, что всё обойдётся и Марфа также не станет заводить смуту. Упаси Бог от всяких смут! Душа её тоже, поди, устала бороться с судьбой. Оба они пострадали от Бориса, и каково было ей, царице, привыкать к тяготам монастырского бытия!

В окно кареты задувало прохладным бодрящим ветерком. Далеко позади остался опостылевший монастырь. Бедному Ионе не понять причину равнодушия Филарета к монастырской жизни, не мог он сочувствовать его одиночеству и тоске. На мгновение Филарет ощутил лёгкий укол сожаления, что не дождался конца службы и не простился с Ионой, который был добр к нему, да продлит Господь его дни на земле!

Но чем ближе к Москве, тем менее благостны были мысли Филарета. Росло нетерпение увидеть Москву, родное подворье, вернувшихся домой жену с Мишаткой, брата Ивана...

Однако, странное дело, ему чудились какие-то раздоры и смуты. Откреститься бы от опасных видений! Вместе с тем из каких-то глубин его души росла уверенность, что, войдя в возраст, его Мишатка сядет на царство, и сбудутся давние чаяния Романовых, и воспрянет их род, так гордившийся родством с великим царём Иваном.

Но временно может быть иначе...

Значит, того захотел Господь. Мишатке ведь ещё не пришёл срок царствовать.

«Так присягнём же и мы временно новому царю, и пусть им будет хотя бы Юшка», – успокаиваясь на этой мысли, решил Филарет.

...И вот Москва. Торжественный въезд «царевича» на белом коне, в великолепном царском одеянии, в золотой короне, украшенной драгоценными камнями, в ожерелье, сверкающем на ярком солнце.

В толпе шептали:

   – Бог, значит, спас.

   – Воскрес яко из мёртвых...

Восторг охватил людей, они старались протиснуться к «царевичу». Проворным удавалось облобызать его башмаки. Это зрелище вызвало новый прилив чувств:

   – Здравствуй, отец наш, Богом спасённый на радость людям!

   – Ты солнце Руси! Сияй и красуйся!

«Како сие разумети? – спрашивал московский летописец. – Яко бесом прельстилися... Бесом насеяно было прельщение сие...»

Наблюдатели отмечали, однако, что восторг толпы был словно бы подогрет кем-то. Так оно, видимо, и было. Накануне через таможни в Московию проникло много подозрительных людей с литовско-польской стороны, и они пополнили ряды уличных клевретов Лжедимитрия: ведь он обещал озолотить тех, кто будет с ним в его торжественный день. Они-то и подогревали энтузиазм толпы и были главными участниками представления. Известно, что русские люди хотя и любят смотреть всякие зрелища, но участвовать в них не склонны: публичное выражение чувств претит православной душе. Удивительно ли, что самозванец, задумавший этот торжественно-умилительный спектакль, не верил своим «добрым подданным». Его чиновники скакали из конца в конец, из одной улицы в другую, чтобы доносить ему, что делается в округе, в то время как он громко приветствовал москвитян и велел молиться за него Богу.

Но отчего впереди царской колесницы шли поляки с литаврщиками и литовская дружина, а не русское духовенство и полки? Не сразу поняли русские люди, что новый царь во всём полагался на польских друзей, им-то он и обещал горы золотые. Позже поляк Бучинский вспоминал слова Лжедимитрия: «Кто въедет со мной в Москву, тот в бархате да соболях будет ходить. Награжу друзей по-царски и золотом, и серебром».

Смелые суждения самозванца соседствовали с опрометчивостью, но это мало кто замечал. Поначалу терпимо относились и к тому, что новый царь отдавал явное предпочтение полякам перед русскими – столь сильной была молва о доброте «Димитрия».

Ничто так не располагает людей к правителю, как его доброта. Москву облетели слова нового царя: «Добрым надлежит быть не на словах, а на деле. И не тот добр, кто говорит о своей щедрости, а кто воистину щедр». Последние слова были намёком на Годунова, который остался в памяти людей щедрым лишь обещаниями.

Сердца москвитян, измученных видом людских страданий, живших при царе Борисе в трепете перед опалами и гонениями, самозванец сразу покорил милостью к опальным. С почётом был принят бывший царь Симеон Бекбулатович. Годунов ослепил его, опасаясь в нём соперника, хотя страхи Бориса были смеха достойны, ибо Симеон Бекбулатович был слаб и стар, да и на царстве он был недолго – по прихоти Ивана Грозного. Но самозванец милостиво разрешил ему именоваться царём.

Родственники Годунова были посланы воеводами в Сибирь, и многие были возвеличены «паче меры». Михаила Нагого, своего мнимого родственника, самозванец пожаловал чином «великий конюший». В этой почётной боярской должности Годунов был некогда сам при царе Фёдоре. Всех Нагих, вернувшихся из ссылки Ивана Никитича Романова, князей Голицыных, Долгорукого, Шереметевых, Куракина новый царь сделал боярами, наставника своего – дьяка Василия Щелкалова – произвёл в окольничие.

Но особой милостью одарил он Филарета, назначив его ростовским митрополитом. От этой самой почётной митрополии – прямая дорога к патриаршему престолу. Чтобы возвеличить Филарета, Лжедимитрий отправил в заточение ростовского митрополита Иону за то, что в 1601 году он донёс на него царю Борису. Причина для опалы была, однако, найдена другая.

Прежний верный слуга Годунова Басманов, а ныне «верный пёс» нового царя, как его называли, с особым почётом провёл Филарета в царский дворец. Когда Басманов открыл перед ним двери, Филарет узнал бывшую любимую комнату царевича Ивана. Она была светлой и уютной. Польские шпалеры придавали ей нарядный вид. Едва Филарет успел оглядеться, как быстрой походкой вошёл «царевич». Он был в синем камзоле, золотое шитьё у ворота и петли из золотых нитей вместе с непривычным для русского глаза покроем придавали его наряду нездешний вид. Филарет окинул «царевича» взглядом, словно видел впервые. Кому он подражает? Сигизмунду? Взгляд милостивый, но манеры простоватые, и заметно, что одна рука у него короче другой. На рыжеватых волосах покоится соболья шапка, тканый верх которой украшен драгоценными камнями. Но роскошный наряд «царевича» не скрашивал некрасивость лица: нос будто расквашенный, глазки маленькие, на лбу и на носу бородавки. Тем не менее «царевич», кажется, был доволен собой. Во взгляде, каким он окинул монашеское платье Филарета и его седеющую бороду, промелькнуло снисходительное сочувствие.

   – Садись, Филарет.

Самозванец указал гостю на кресло, а сам сел на невысокий трон, изготовленный для него и обшитый восточной тканью. Трон назывался малым и предназначался для частных бесед.

   – Вижу, рад, что дождался моего воцарения, – продолжал самозванец. – Поставленный мною патриарх Игнатий жалует тебя ростовской митрополией. Будешь митрополитом в Ростове Великом.

Филарет поклонился. Лучшего назначения и желать было трудно. Это возможность жить в Москве, а в Ростове он будет наездами, по необходимости. Он догадывался, что ростовский митрополит Иона отправлен в изгнание. Самозванец воздал ему злом за зло. Но за что он наказал патриарха Иова, глубокого старца? Когда «царевич» был ещё монахом Чудова монастыря, не Иов ли приблизил его к себе и не дал хода доносу ростовского митрополита, чем не только спас жизнь самозванца, но и позволил ему бежать? И где прославленная доброта «Димитрия»? Где снисхождение к девяностолетнему старцу? Он согнал Иова с патриаршего престола, приказал унизить и опозорить его.

Обо всём этом Филарет узнал ещё в дороге. Не то чтобы ему было жаль Иова, нет: Филарет помнил, как в присутствии патриарха Салтыков высыпал коренья и бояре бесчестили Романовых. И всё же с Иовом поступили не по-христиански, а ведь некогда он был благосклонен к монаху Григорию, дал ему духовный чин и велел быть при себе. Видимо, люди со слабой совестью лишены и чувства благодарности. Такие люди ничего не прощают другим, хотя сами грешат без оглядки на совесть.

Возможно, самозванец уловил в лице Филарета какое-то сомнение, потому добавил:

   – Мы не чиним крутой расправы над недругами, подобно Годунову. Иов спас свой живот...

При этих словах в глазах самозванца мелькнуло злобно-мстительное выражение, противоречащее его словам, и он тут же ушёл от затронутой темы и спросил:

   – Что невесел, Филарет? Али духовная служба не по тебе?

Не дождавшись ответа, что было свойственно его манере вести беседу, он продолжал:

   – Не понимаю, почему Борис упёк тебя в Сийский монастырь?

Озорно сверкнув глазами, добавил в шутку:

   – Мог бы и в Соловецкий монастырь сослать, к белым медведям.

   – Медведей и в Сийском монастыре было довольно. Подходили к монастырской ограде, один медведь сломал заделанный перелаз и очутился во дворе.

   – Да ну?

Самозванец хохотал.

   – Монахов-то, чай, всех перепугал?

Но вдруг, перестав смеяться, снова спросил:

   – Что невесел, Филарет? Знаю, тебе там было не до смеха. Но, слава Всевышнему, Бориса уже нет. Воистину, кто другому копает яму, тот сам попадает в неё. Знаю, он пощадил тебя, потому что монах ему не соперник на троне. А братьев твоих Василия, Александра и Михаила станут упоминать в литургии: я велю Игнатию.

Филарет поднялся, поклонился.

   – Жалую тебе и твоей семье жить в Ипатьевском монастыре, как тебе заблагорассудится.

Филарет вновь склонился в низком поклоне, произнёс:

   – Доброта – величайшая добродетель повелителя.

Губы самозванца тронула улыбка тайного удовлетворения. Он любил при случае подчеркнуть своё знание римской истории и потому сказал:

   – Мудрец Сенека оставил нам наставление: «Никто не записывает благодеяний в календарь».

Филарет ответил улыбкой, воздающей должное учёности «царя». Он был чрезвычайно доволен, что Ипатьевский монастырь был отныне в его «епархии». Это добровольное место уединения могло укрыть семью в случае столь возможных потрясений. Добро и то, что по соседству с монастырём расположены наследственные вотчины Романовых и Шестуновых-Шестовых. Будучи рачительной хозяйкой, старица Марфа давно болела душой, что хозяйство без неё пришло в запустение. Теперь в её воле навести там порядок. Он в её дела мешаться не станет. Она и в ссылке сохранила властолюбивый нрав. Удары судьбы не смягчили её характера, скорее наоборот.

Так получилось и на этот раз – Марфе пришлось хозяйничать самой. В костромские владения её провожали боярин Иван Никитич и её родня, ибо Филарету надо было остановиться в Ростове Великом. После любезной встречи у Лжедимитрия он направился к патриарху Игнатию, и ему впервые пришлось ощутить на себе его властитную волю и нелёгкий нрав. Не затрудняя себя приятной беседой, он повелел Филарету не мешкая ехать в Ростов и отслужить благодарственный молебен в главном Успенском соборе города – по случаю благополучного возвращения в Москву «царевича Димитрия». Далее Филарету надлежало учинить досмотр всему ростовскому клиру и заменить близких к опальному митрополиту Иову служителей церкви теми, на кого указал он, Игнатий.

В ростовскую епархию входили Ярославль, Углич, Молога, Белоозеро, Великий Устюг. В ростовском краю были боярские владения именитых вельмож, ибо Ростов расположен на нескольких сухопутных и водных путях. Филарет знал, что этот город мало пострадал от татарских нашествий, а его выгодное положение способствовало быстрому восстановлению. В Ростове совершались пышные богослужения, а церкви его отличались богатством и красотой.

Во время ссылки Филарет часто вспоминал, как он, будучи подростком, вместе с матушкой посетил ростовский Успенский собор. Ехали они в костромское имение Домнино, но по воле матушки остановили карету в Ростове Великом, возле собора. Никогда прежде не переживал он ничего подобного. Звуки церковного пения, когда казалось, что они лились с высоты, чудное сияние от икон, оправленных в золото и драгоценные каменья, слёзы умиления на глазах молившихся прихожан – всё это возымело на отрока такое сильное действие, что он разрыдался.

Сийский игумен Иона, которому Филарет поведал об этом, понимающе кивнул головой и в свою очередь припомнил древнерусскую повесть «Сказание о Петре, царевиче Ордынском», где есть рассказ о том, как племянник татарского царя Берке, придя в ростовскую церковь, украшенную золотом, жемчугом и драгоценными камнями, был так поражён её красотой и великолепием, что принял православие и в крещении стал Петром.

Иона начал расспрашивать Филарета об иконах Ростовского собора, но он, к стыду своему, смог вспомнить лишь «Спаса Вседержителя, поясного». Мать подвела его к этой иконе, сказав, что она – древняя, писанная в XIII веке, и перекрестилась перед ней трижды. Он, в то время отрок Фёдор, на всю жизнь запомнил спокойные мудрые глаза Вседержителя. Краски на иконе были тёмно-коричневого цвета, смягчаемого жёлтыми пятнами и голубыми блестками на оплечьях.

Выслушав ответ Филарета, Иона показал ему кусок полотна с вышитым на нём изображением Сергия Радонежского и спросил, не видел ли он в ростовских церквах иконы святого Николая-угодника, похожую на сие изображение. Не получив утвердительного ответа, он продолжал: «У нас была монашка Евлампия – великая мастерица. До прибытия к нам обреталась в монастырях около Москвы. В Троице-Сергиевой лавре она вышила на этом полотне, что ты видишь, изображение святого Сергия. Евлампия говорила, что в ростовской церкви есть икона святого Николая-угодника, писанная ростовским художником для Сергия, «добрый сколок» с этого полотна». Но позже Иона слыхал, что та икона в ростовской церкви делана уже с келейной иконы святого после его смерти. Этот рассказ сийского игумена припомнился Филарету, когда он вошёл в ростовский храм. Обратившись к сопровождавшему его настоятелю ростовского Успенского собора, Филарет спросил его об иконе Николая-угодника, о которой слышал от игумена Ионы. Настоятель провёл Филарета в другой конец храма, и Филарет остановился перед иконой, смутно напомнившей ему кусок полотна, который он видел в руках Ионы.

Перекрестившись на икону, Филарет проникновенно всмотрелся в лик Николая-угодника. Резкие, тонкие черты человека не от мира сего. Глаза зоркие, взгляд углублённый, нездешний. Вместе с тем простота и смирение во всём облике святого отражали молитвенное состояние его души.

Почему иконописец наделил Николая-угодника чертами Сергия Радонежского? Любил, видимо, игумена Троицкой лавры. Вглядишься в это лицо, и оно держит тебя в своей власти. Филарету вспомнилось предание о том, как святому Сергию нравилось заходить в дома поселян. Молча постоит у киота, оглядит жилище и так же молча уйдёт. А людям было довольно одного его говорящего взгляда.

Но почему сам святой Сергий любил эту икону Николы Ростовского и, как говорит предание, не расставался с ней? Кто ответит? Можно ли угадать тайные движения души, тем более святого? И какая сила в лице! Филарет вспомнил, что ещё в молодые годы Сергий поселился в непроходимом лесу и соорудил сам себе избу для одинокого бытия. «Мудрость бывает от Бога, а не от рождения, – думал Филарет. – Ты, Сергий, знал, что только в одиночестве человек может победить себя и свои страсти. Не оттого ли у тебя такой странный взгляд – взгляд человека, который учил полагаться на свои силы и помощь от Бога? Лицо у тебя коричневое, как у крестьянина, но родом ты боярин. В крещении наречён Варфоломеем, в пострижении Сергием. Рождённый в Ростове от благочестивых родителей, ты оказался в Радонеже, где твоя семья нашла пристанище от бед. Твои родители всю жизнь несли тяжкое бремя этих бед, и ты видел одни лишь страдания. Не оттого ли ещё в отрочестве был устремлён к монашескому житию?»