Текст книги "Московский Ришелье. Федор Никитич"

Автор книги: Таисия Наполова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 32 (всего у книги 40 страниц)

ГЛАВА 60
ТРЕВОЖНОЕ ВРЕМЯ

С польским пленом для Филарета начались годы тяжких испытаний. Одиночество и неизвестность по поводу сына Михаила – тревога о нём была более острой и мучительной, чем в годы монастырского заточения на севере под Холмогорами. Сугубая опасность для сына была в том, что патриарх Гермоген счёл его достойным русского престола.

Страх Филарета усилился, когда он узнал, что после победного вступления в Москву ополченцев Минина и Пожарского было принято соборное решение об избрании на царство его сына Михаила. Всё ли было правдой в тех слухах – Филарет не ведал.

Поляки обвиняли его в том, что им нарушена клятва. Он-де целовал крест на верность королевичу Владиславу, а сам всеми силами способствовал утверждению сына на царстве; из-под Смоленска, где обещал провести обряд крещения польского королевича, он-де писал смутные грамоты в разные города против Сигизмунда. Во всём ростовский митрополит королевичу Владиславу «неправду и измену учинил».

На эти упрёки поляков в «измене» Филарета бояре отвечали: «Если бы митрополит Филарет государство сыну своему подыскивал, то в то время, как мы, бояре, с гетманом Жолкевским договаривались, он бы дело портил и на то не производил, потому что он был тогда в Москве самою большою властью под патриархом, а братья его и племянники – бояре большие же, и в послах к государю вашему он бы не пошёл, и сына своего в Москве с вашими людьми не оставил».

Филарет справедливо опасался, что поляки посадят его в тюрьму. Этого боялись и бояре: «У вас наши не пленники, но послы, митрополит Филарет и князь Голицын, разлучены, по разным местам сидят в темницах; а у нас пленники ваши, Струсь с товарищами, живут в Москве, дворы им даны добрые, пищу и питьё получают достаточно, людям их вольно ходить по делам господским, скудости и тесноты нет никакой».

Вскоре в Польшу прибыл посол Желябужский. В беседе с ним в присутствии Сапеги Филарет был осторожен. Он спросил посла:

   – Как Бог милует сына моего?

   – Государь в добром здоровье.

   – Не гораздо вы сделали, что послали меня от всего Московского Российского государства с наказом к Жигимонту-королю просить сына его, Владислава-королевича, на наше государство государем; я до сих пор делаю во всём правду, а после меня выбрали на Московское государство государем сына моего, Михаила Фёдоровича; и вы в том передо мною неправы: ежели вы хотели выбирать государя, то можно было не только моего сына, а вы это теперь сделали без моего ведома.

Тревожась за будущее, Филарет радовался счастливой звезде сына, которая хранила от смертельной опасности и в период опалы на Романовых, когда погибли многие и старшие, и сильные представители этой семьи, и в смутное время разгрома Ростова Тушинским вором, и во время страшного пожара в Москве 19-20 марта 1611 года, когда Михаил с матерью находились в Кремле, и в ту пору, когда считавший себя московским царём королевич Владислав стоял под стенами Москвы и бои шли уже в самой столице.

Сам Господь оберегал от опасностей его сына, который не искал трона, не был к нему подготовлен и не приложил никаких усилий, чтобы его занять. Всё в его жизни решалось за него Небесными силами.

Избрание первого из Романовых – Михаила Фёдоровича – это своеобразный прецедент в мировой истории. Где, в какие века, в какой стране случалось такое, что из двух представителей одной семьи, соединённых самыми близкими, кровными узами, младший, сын, зван на царство, а отец – пленник в чужой стране, пленник короля, сына которого он обязан был крестить в православную веру и привезти государем в собственную страну, и оба, и отец и сын, крест на том целовали.

Можно неоднократно задавать один и тот же вопрос, почему избрали именно Михаила Романова, пусть связанного родственными узами с предыдущей династией, но в свои семнадцать лет ничем не примечательного? Почему он, тихий, покорный чужой воле – особенно материнской, начисто лишённый честолюбия, удержался на троне в тяжелейшую для Руси эпоху (польская интервенция, шведская оккупация, восстание Заруцкого на юге)? Ведь в подобных условиях зашатался трон и Годунова, и Василия Шуйского.

Филарет-отец не без оснований опасался за сына. Для семнадцатилетнего юноши сам факт избрания был полной неожиданностью. Боязнь, испуг, страх переполняли его робкую душу. Позлее Филарет с гордостью узнал о достойном и твёрдом слове своего сына. С «великим гневом и плачем» ответил он послам Земского собора: «Отец мой, митрополит Филарет, теперь у короля в Литве в большом утеснении, и как сведает король, что на Московском государстве учинился сын митрополита, то сейчас же велит сделать над ним какое-нибудь зло. Без благословения отца моего мне на Московском государстве быть нельзя».

В Варшаве Филарет жил у Сапеги, непримиримого врага русского государства, и именно в его доме проходили все встречи митрополита с посланцами сына-царя. Прочитав послание Михаила, Филарет спросил:

   – Вы подлинно говорите, что сын мой учинился у вас государем не по своему хотению, а изволением Божиим да вашим принуждением?

Посол вежливо ответил на это:

   – Сделалось то волей Божией, а не хотением сына твоего.

Филарет помолчал немного, затем, обратившись к Сапеге и присутствующим в комнате полякам, сказал:

   – Как было то сделать сыну моему? Остался сын от меня молодым, всего шестнадцати лет, и без семьи: нас только и осталось – я здесь да один брат мой в Москве, Иван Никитич.

Сапега вытерпел всю эту сцену, но под конец, не выдержав, ответил грубо, хотя в его словах всё же была доля правды:

   – Посадили сына твоего на Московское государство одни казаки-донцы.

Слушать такое не пристало московскому послу, особенно в присутствии отца русского государя:

   – Что ты, пан канцлер, такое слово говоришь! То сделалось волей и хотением Бога нашего. Бог послал своего святого духа в сердца всех людей.

Но Лев Сапега не был бы Львом Сапегой, если бы язвительно не добавил:

   – Ещё где-то у вас ненастоящий государь! Два у вас государя – один на Москве, а другой здесь – Владислав-королевич: ему вы все крест целовали.

Последовало тягостное молчание. Его прервал пан Олешинский:

   – Весной пойдёт к Москве королевич Владислав, а с ним мы все пойдём Речью Посполитой. Королевич сделает вашего митрополита патриархом, а сына его – боярином.

Это было сказано как бы между прочим, будто речь шла не о Филарете и его сыне-царе.

Сдерживая возмущение, по возможности твёрдо Филарет ответил:

   – Я в патриархи не хочу.

Когда король Сигизмунд приказал Филарету написать сыну грамоты, нужные для Польши, Филарет столь же решительно отказался. Вообще поведение Филарета после избрания сына резко изменилось. Об этом свидетельствует и поляк Гридич: «Как сведал Филарет, что сын его учинился Государем, то стал на сына своего надёжен, стал упрям и сердит, к себе не пустит и грамот не пишет».

Тем не менее начало было положено, и последовали долгие и тяжкие переговоры о мире. Они шли с переменным успехом. А пока в феврале 1617 года был подписан вечный мир со Швецией.

Вернув Новгород и заставив шведских королей навсегда отказаться от трона Рюриковичей, русское государство уступило Швеции ряд городов (Ивангород, Копорье, Орешек), что лишало его выхода к Балтийскому морю. Но этот мир был тогда необходим ввиду враждебных действий со стороны Польши.

Два месяца спустя, в апреле 1617 года, королевич Владислав предпринял первую попытку похода на Русь. Благословляя его, архиепископ-примас Варшавы сказал:

   – Мы не только станем молить Господа Бога, чтобы он благословил ваше королевское высочество в этом деле, но также, если окажется нужда в дальнейших пособиях, будем стараться, чтоб республика наша помогала вам; только, ваше высочество, старайтесь направлять дела к её благу.

На что Владислав ответил:

   – Я иду с тем намерением, чтобы прежде всего иметь в виду славу Господа Бога моего и святую католическую веру, в какой воспитан и утверждён. Славной республике, которая питала меня доселе и теперь отправляет для приобретения ещё большей славы, расширения границ своих и завоевания северного государства, буду воздавать должную благодарность.

Позднее королевич вынужден был рассылать по всем русским городам грамоты, где говорил, что советники Михаила Романова утверждают, что он-де идёт «на истребление православной веры», а у него этого «и на уме нет».

Несмотря на всё благолепие, первая попытка окончилась неудачей. Вторая попытка, предпринятая в сентябре того же года, была более успешной. Владиславу как царю Московскому сдались Дорогобуж и Вязьма. Королевич шёл к Москве. Снова в столице появились подмётные грамоты от «истинного царя» Московского – Владислава Жигимонтовича.

Но времена были не те. Прежние грамоты – и первого, и второго Лжедимитрия – как-то волновали, возмущали москвичей, эти же не произвели никакого впечатления. Вражеское кольцо вокруг Москвы сжималось. Весь 1618 год прошёл в безрезультатных переговорах и тяжёлых сражениях. Вновь поляки принесли русскому народу великую беду, сжигали деревни, грабили города. На помощь Владиславу с двадцатью тысячами казаков шёл гетман Сагайдачный.

9 сентября 1618 года Михаил собрал Собор. Он объявил:

   – Прося у Бога милости, за православную веру против недруга своего Владислава обещаюсь стоять на Москве, в осаде сидеть, с королевичем и с польскими и литовскими людьми биться, сколько милосердный Бог помощ подаст, и вы бы, митрополиты, бояре и всяких чинов люди, за православную веру, за меня, государя, и за себя с государем в осаде сидели, а на королевичеву и ни на какую прелесть не покушались.

Ответ был единодушный. Все дали обет Богу стоять за православную веру, за государя стоять и поклялись биться с врагом до смерти, не щадя жизней своих.

К концу сентября положение усложнилось. 20 сентября королевич был уже в Тушине (казалось, возобновляются прежние времена Тушинского вора!), а Сагайдачный – у Донского монастыря. Бояре с войском вышли было из Москвы, но их вдруг охватил такой страх, что они не смогли помешать вражескому объединению и без боя пропустили гетмана. Ужас москвичей усиливала комета, которая буквально висела над столицей. Начавшиеся переговоры снова ник чему не привели. Бои возобновились и шли уже у Арбатских ворот, но все приступы были отбиты.

Королевич был вынужден отступить к Калуге. Жестокие морозы пришли на помощь русскому войску.

Вновь начались переговоры. Надо было думать о размене пленных, но неожиданно трагические обстоятельства помешали переговорам, которые и без того зашли в тупик.

ГЛАВА 61
СМЕРТЬ КНЯЗЯ ГОЛИЦЫНА И НОВЫЕ ЗАТРУДНЕНИЯ

Переговоры с поляками о размене пленных были прерваны внезапной смертью князя Василия Голицына. «Не отравы ли дали князю?» – заметил, обратившись к Филарету, склонный к подозрительности воевода Шеин. Об этой подозрительности доблестного защитника Смоленска вспомнили впоследствии как о даре судьбы, позволявшем ему предугадывать многое. Предвидел он и свою погибель от каверзников.

Сам Филарет порой не чаял добра и для самого себя. В душе боролись бессильная усталость и надежда. Знал он по слухам о первых шагах сына-государя. Это давало ему силы терпеть и надеяться, что воля всё же придёт. Или мало вынесли Романовы в ссылке, уготованной им Годуновым? Не за их ли великие страдания Господь пожалел и сохранил последнюю отрасль древнего рода – сына милого Михаила, ныне государя Русской земли?

Эти мысли не оставляли Филарета и в те минуты, когда он молился за упокой души князя Голицына. Хоронили его в Вильне по приказанию короля. Почитаемый соплеменниками именитый князь мечтал вырваться на волю, а нашёл могилу в чужой земле. Он был похоронен в суровые январские морозы...

Возле гроба была всего горстка людей, которые могли поплакать о нём. Надгробное слово говорил архимандрит чужой земли. Далее прозвучало изречение греческого философа, что жизнь человеческая подобна комедии...

И ни одного доброго слова об усопшем. Зато почтенный отец призвал слушавших его благословлять Бога за «доброго короля», который разрешил похоронить чужеземца «так хорошо, как не могли бы похоронить его и в Москве». Архимандрит и сам растрогался от этих слов и призвал усопшего благодарить короля за то, что приготовил ему такое мягкое ложе на такой долгий сон...

А слушавшие эти чудные для них слова соотечественники несчастного князя думали о том, как бы перенести его тело на родину, ибо только на родине упокоится его душа.

Долго ещё с недоумением вспоминали русские пленники эту похвалу польскому королю, произнесённую архимандритом:

   – Нашёл что хвалить. Крепка могила, да чёрт ей рад!

После смерти князя Голицына в стане русских пленников воцарилось тревожное уныние. Всяко опасался за самого себя. Разговоры меж собой вели редко и осторожно. Казалось, люди дали обет молчания. Да и как не бояться? Рядом шныряли приставы и литовские люди. Когда московские уполномоченные прислали к Филарету нужного человека Андрея Усова, он так и не смог добиться тайного свидания с ним. Филарету надо было остерегаться более других: поляки обвиняли его в «измене». Могли и удержать его в плену, и расправиться с ним, как они сделали это с царём Василием и его родными.

Все осознавали беду Филарета и знали, что любое неосторожное слово повлечёт общую беду. Когда-то они любили вспоминать поговорку: «Красное слово – серебро, а молчание – золото». Иногда добавляли: «А хорошие дела – золото». Ныне же ни «красных слов», ни «хороших дел». Никто не ведал, как одолеть хитроумных планов, которые медлили с разменом пленных и всякий раз находили затейные отговорки. Филарета и его товарищей обнадёживало то, что их разменивали на пана Струся. Господарчик он сам по себе был ледащий, но родство у него имелось знатное: приходился племянником важному польскому вельможе Якову Потоцкому.

Между тем в польском стане можно было заметить непривычное оживление. На плацу то появлялся, то исчезал Александр Гонсевский – главное лицо предстоящих переговоров. Что ещё задумал этот каверзник?

Как заранее разгадать его хитрости? Бог вроде бы не обидел русских умом, да поди ж ты! Хоть и говорят, что хитрость не заменяет ума, так ведь и ум не заменяет хитрости.

Для начала надо было подумать, чего ожидать от пана Гонсевского. Знали его ловкость и затейливость ещё по Москве, когда пан приехал в стольный град как посланник Сигизмунда, чтобы поздравить ложного Димитрия, а попросту Гришку Отрепьева с восшествием на престол. Сменились самозванцы, а Гонсевский оставался в стране наместником Сигизмунда. Это он сыграл роковую роль в гибели главы русского ополчения Прокопия Ляпунова, он учинил расправу над москвитянами в годы Смуты. Всем был памятен тот страшный день, когда пан сгонял людей в поле в жестокий мороз и расстреливал всех, кто отказывался целовать крест королевичу Владиславу. Позже Гонсевский со смехом вспоминал, что он велел своим прислужникам из русских подпоясываться полотенцами в «знак» верной службы польскому королю. Как давно это было и как недавно...

Настала, наконец, та минута, когда откладывать переговоры было не резон. Но Гонсевский нашёл «резон», сыскал повод для отсрочки переговоров. Пан вышел перед русскими пленниками при сабле, с торжественным видом. Филарет отметил, что Гонсевский, похоже, собирается вершить дела по правде. Речь свою он начал не то с жалоб, не то с угроз:

   – Бояре делают не по договору. Немногих литовских пленников везут на размен, а на Москве по боярским дворам и по тюрьмам немало их пленников засажено, иных бояре и дворяне разослали по своим поместьям и вотчинам. Бояре творят неправду, чего никогда в христианстве не делается: иных пленников роздали в подарки татарам в Крым, иных – в Персию и к ногаям. Разве так христиане поступают – христиан поганцам отдают?

Среди русских начались перешёптывания.

   – Ты, пан, не наводи тень на ясный день, – заметил воевода Шеин, когда Гонсевский на минуту смолк. – На Руси кто христианина обидит, тот себе обиду чинит. Виданное ли дело, чтобы христиан посылать в подарок неверным!

Но Гонсевский, словно не слыша возражений, продолжал:

   – В Московии в одной тюрьме держат по сто пятьдесят человек католического вероисповедания, принуждают креститься в московскую веру и целовать крест государю. А тех королевских людей, немцев, французов, англичан, испанцев, нидерландцев, которые взяты в плен, бояре на размен отдать не хотят, и всё это будет нарушением посольскому двору.

   – Вся твоя речь затейная, – возражал воевода. – Ни одного слова правды.

Но литовские уполномоченные не стали слушать москвитян и назначили съезд представителей двух сторон на 27 мая. Тут произошло небольшое замешательство, вызванное несогласованностью. Московские уполномоченные сами потребовали отсрочки, чтобы определить число провожатых.

Это рассердило Филарета, и, не скрывая досады, он сказал дворянам:

   – Для чего бояре с литовскими послами съезд отложили и приурочили его к воскресенью 30-го? Нам и так уже здешнее житьё наскучило, не год и не два терпим нужду и заточение, а они лишь грамоты к нам пишут и передают с вами, что им подозрительно, отчего из Дорогобужа к ним от меня никакой грамоты не прислано. А о чём нам больше к ним писать?

Филарет остановился. До него вдруг донеслись произнесённые тихим шёпотом слова московского дьяка: «Резон ли из-за такого малого срока спор затевать? Отчего не потерпеть до воскресенья? Терпели и более». Филарет метнул на дьяка строгий взгляд и продолжал:

   – И так от меня писано трижды. Боярам давно уже известно, что меня на размен привезли, а ежели бы меня на размен отдать не хотели, то меня из Литвы не повезли бы или из Орши назад поворотили...

После речи Филарета смельчаков поддержать его не нашлось. Все опасливо помалкивали. Но поляки не стали спорить, и литовские гонцы отправились за паном Струсем для размена. «Что значит царёв батюшка: силу за собой чувствует, – подумал дьяк Томила Луговской и, словно возражая самому себе, добавил: – Впрочем, он и прежде был посмелее бояр. В нём всегда было превосходство и упорство, за что и невзлюбил его Годунов. Да и другие бояре его не особо жаловали».

Однако помехи и тут случились. Когда польские гонцы и русские приставы прибыли в Вязьму, они наши пана Струся в сильном подпитии, и он по обыкновению полез драться. Приставы стерпели его грубость и начали по-доброму уговаривать. Благодушный пристав Акиндин убеждал его:

   – Бояре, жалея тебя и оказывая тебе свою доброту, присылают к тебе литовских гонцов, а ты, напившись пьян, дуришь и нас, царского величества дворян, позоришь!

На эти слова Струсь выругался и ударил пристава:

   – Пся крев!

Тогда другой пристав, Зотов, крепкий детина, стал унимать его:

   – Нам с тобой драться не честь. Кликнем с караула стрельцов и велим тебя опозорить, если уж ты сам над собой чести держать не умеешь. Завтра же над тобой тесноты прибудет, и вперёд так напиваться и дурить не станешь.

Струсь кинулся к сабле, но его удержали литовские гонцы.

Наконец 30 мая съехались все уполномоченные для последнего, как думалось, «торга». Но Гонсевский снова принялся за свои затейные речи:

   – Ваши бояре обратили в холопье и крестили силой наших людей, женили их и держат в неволе...

Его остановил воевода Шеин:

   – Сановный пан, ты скажи по чести, какие бояре и кого из ваших литовских людей обратили в холопы?

   – Боярин Дмитрий Пожарский многих наших людей разослал по своим поместьям и у себя держит на цепях, а тех, которые из тюрем выпущены, в морозы злые отпустили нагих и босых и всех поморили.

Шеин строго заметил:

   – За князем Дмитрием Пожарским от века не замечали дурных дел. Ваш же пан Жолкевский добром говорил о нём.

Но Гонсевский начал кипятиться ещё больше, возводя хулу на именитого князя. Дело вновь затягивалось. Польские послы выдвинули «новые статьи», чего так опасались русские. Хитроумные каверзники действовали наверняка, зная, сколь хлопочет о своём отце Филарете юный государь в Москве. Оттого он и прислал им свой царский подарок: воз соболиных шкурок, что ценились в Польше на вес золота. Поляки подарок приняли, но продолжали навязывать русским «новую статью»: оставить вольной дорогу мимо Брянска между уступленными Польше городами.

Филарет не стал перечить и о «новых статьях» поляков не обмолвился ни словом, только заплакал, проговорив:

   – Позволил бы мне Бог видеть сына моего, великого государя, и всех православных христиан в Московском государстве...

В конце концов уполномоченным было наказано «не медлить с обменом, но чтоб в обозе у бояр было бережно». Уполномоченные поняли это как предупреждение – опасаться обмана – и отказались отпустить Струся прежде Филарета, Тогда Филарет вмешался сам:

   – Высылайте вперёд Струся и худа никакого не опасайтесь!

Сделаны были два моста: одним должен был ехать Филарет со своими московскими людьми, другим – Струсь с литовскими пленниками. У съезжего места Филарета дожидались московские дворяне и выборные из других городов. У всех был праздничный и торжественный вид. Свершилось!.. Они тоже долго томились ожиданием и тревожились. Молили Бога даровать крепость пленным страдальцам. Кто-то тихонько пел псалмы: «Милость и истина встретятся, правда и мир облобызаются. Истина возникнет из земли, и правда приникнет с небес».