Текст книги "Московский Ришелье. Федор Никитич"

Автор книги: Таисия Наполова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 40 страниц)

ГЛАВА 34
ПОСЛЕДНИЕ МОГИКАНЕ

После смерти отца Фёдор стал замечать, что Годунов избегает его. На царском семейном обеде, куда царь Фёдор пригласил своего брательника, Годунов был неизменно приветлив, но обходил нежелательного ему гостя взглядом либо отсутствовал, ссылаясь на занятость. Фёдор делал вид, что не замечает его уловок, но на память приходили слова покойного Никиты Романовича: «Больше друзей, больше и врагов». Однако он с интересом ожидал, чем закончатся эти уловки Бориса.

Был погожий апрельский день, когда Фёдор возвращался с царской трапезы. Он остановился перед церковью Успения перекреститься на образ Спаса и вдруг увидел через плечо Бориса, который тоже осенял себя крестом. Взгляды их встретились. Борис казался приветливым.

   – Фёдор Никитич, – начал он тихо, – есть причины, по которым я не могу открыто высказать тебе мою любовь и бережение, о чём было говорено с незабвенным Никитой Романовичем. Ныне я не волен назвать причины.

Годунов удалился так быстро, что Фёдор не успел ему ответить. Он понял, что из каких-то видов Борис Фёдорович нашёл нужным отдалиться от него, но до времени не решался выказать ему нелюбовь.

Дальнейшие события показали, что самой неотложной заботой Годунова было удаление родовитых бояр и князей. Он цепко держал в руках бразды правления и сурово расправлялся с теми, кто хотел ослабить его власть при царе либо умалял его авторитет одним своим присутствием при дворе. Только на Шуйских он до времени не посягал. Правитель ожидал случая подвергнуть их опале.

Тем временем митрополит Дионисий убедил Годунова помириться с Шуйскими. Правитель лукаво обещал быть с ними в дружбе, и патриарх рода Шуйских, выйдя на площадь к народу, ожидавшему развязки, объявил о мире с Борисом Фёдоровичем. Люди отнеслись, однако, с недоверием к этим словам, а два купца сказали:

   – Эх, Иван Петрович, помирились вы нашими головами. И вам от Бориса пропасть, и нам погибнуть.

Эти купцы в ту же ночь были схвачены. Шуйские поняли, что согласие с Борисом невозможно. Они решили всем миром при поддержке многих князей и московских влиятельных людей просить царя Фёдора развестись с неплодной Ириной – по примеру его деда, великого князя Василия Ивановича. Их совет был поддержан митрополитом Дионисием. А чем всё завершилось? Ивана Петровича и Андрея Ивановича Шуйских сослали в их вотчины и там удавили. Остальных разослали по городам и монастырям.

Опасаясь нежелательных толков за рубежом, Годунов дал наказы послам и в тех наказах искусно перемешал правду с ложью: «Спросят, за что на Шуйских государь опалу положил и за что казнили земских посадских людей, отвечать: государь князя Ивана Петровича за его службу пожаловал своим великим жалованьем, дал в кормление Псков и с пригородами, с тяглом и кабалами, чего ни одному боярину не давал государь. Братья его, князь Андрей и другие братья, стали перед государем измену делать, неправду, на всякое лихо умышлять с торговыми мужиками, а князь Иван Петрович им потакал, к ним пристал и неправды многие показал перед государем. То не диво в государстве добрых жаловать, а лихих казнить. Государь наш милостив: как сел после отца на своих государствах, ко всем людям милосердие и жалованье великое показал, а мужики, надеясь на государскую милость, заворовали было, не в своё дело вступились, к бездельникам пристали; государь велел об этом сыскать, и которые мужики-воры такое безделье учинили, тех пять или шесть человек государь велел казнить; а Шуйского князя Андрея сослал в деревню за то, что к бездельникам приставал, а опалы на него никакой не положил; братья же князя Андрея, князь Василий, князь Димитрий, князь Александр и князь Иван, в Москве; а князь Василий Фёдорович Скопин-Шуйский, тот был на жалованье на Каргополе и теперь, думаем, в Москве; боярин князь Иван Петрович поехал к себе в вотчину новую, в государево данье, на Кинешму: город у него большой на Волге, государь ему пожаловал за псковскую осаду; а мужики, все посадские люди теперь по-старому живут. Если спросят, зачем же в Кремле-городе в осаде сидели и стражу крепкую поставили, отвечать: этого не было, это сказал какой-то бездельник: от кого, от мужиков в осаде сидеть? А сторожа в городе и по воротам не новость – так издавна ведётся: сторожа по воротам и дети боярские прикащики живут для всякого береженья».

На самом же деле везде была поставлена крепкая стража, хватали людей, лилась кровь на пытках. Годунов действовал нагло. Он снял с митрополичьего поста Дионисия, лишил архиерейства Варлаама и заточил их в отдалённые монастыри.

Все поняли, что Годунов был правителем по имени, по власти – царём. Важнейшие места в государстве занимали Годуновы и их приспешники. А сам Борис Фёдорович придумал для себя особый титул: «царский шурин и правитель, конюший боярин и дворцовый воевода и содержатель великих государств, царства Казанского и Астраханского». Он закрепил за собой особое право сноситься с иностранными государствами от собственного имени.

К этому времени Годунов был самым богатым человеком в России. Он имел около ста тысяч годового дохода. При этом он особенно заботился о славе царицы, своей сестры, выдавал огромные суммы на её благотворительность, любое царское благодеяние делалось от её имени. Был создан особый полк царицыных телохранителей, была построена, в дополнение к уже имевшимся, особая золотая царицына палата.

Замечено было, что свой двор Борис устроил наподобие царского, где принимал иностранных послов, давая при этом почувствовать, что всё зависит от него. И, понимая его силу, послы величали его «пресветлейшим вельможеством», «пресветлым величеством». От иностранных послов не отставала английская королева Елизавета. Она называла его в письмах «своим самым дорогим и любимым двоюродным братом». Прослышав о неплодии его сестры, царицы Ирины, она прислала ей врачей. В благодарность Годунов разрешил беспошлинную торговлю английским купцам, что лишало казну ежегодного дохода в двадцать тысяч рублей и более – по тем временам огромные деньги. Англичанин Горсей, которому до этого чинили всякую «тесноту» и который, спасая свою жизнь, поспешил вернуться в Англию, получил большие запасы, необходимые для столь долгого путешествия. Не иначе как хотел Годунов удивить англичан необъятностью русского гостеприимства. После того как Горсей со своими единомышленниками выехал на княжеском судне, снабжённом нужной для дороги провизией, ему во след на второй день было послано: 16 живых быков, 70 овец, 600 кур, 25 окороков, 80 четвериков муки, 600 караваев хлеба, 2000 яиц, 10 гусей, 2 журавля , 2 лебедя, 65 галлонов[23]23
  Галлон – мера объёма жидкостей и сыпучих тел в Англии, США и других странах с английской системой мер; английский галлон – 4,546 л.


[Закрыть] мёду, 40 галенок[24]24
  Галенок – английская мера жидкостей, перешедшая к нам через порты или гавани: пол-осьмухи, полштофа, полкружки, бутылка; бочоночек, баклажка.


[Закрыть] водки, 60 галенков пива, 3 молодых медведя, 4 сокола, запас лука и чеснока, 10 свежих сёмг и дикого кабана. Всё это было доставлено Горсею одним дворянином от имени государя, а другим от Бориса Фёдоровича.

Было о чём задуматься москвитянам: суровый к своим, Годунов был усердно-угодлив к иноземцам.

Почему он не терпел рядом с собой соправителей, которые составляли круг близких вельмож при Иване Грозном? Или они не хотели добра державе? Почему притеснял своих торговых людей и готов был кланяться последнему англичанину?

Фёдор видел, как поочерёдно и круто расправлялся Годунов с некогда всесильными вельможами. После гибели героя псковской осады Ивана Петровича Шуйского из прежних могикан оставался в силе глава Посольского приказа Андрей Петрович Щелкалов. Никому даже в голову не приходило, что опала может постичь и его. Иностранные послы называли его канцлером, и он действительно был всесилен, подобно канцлеру в Англии. К нему прислушивался сам Иван Грозный, который не считался ни с кем, даже с Малютой Скуратовым. На Щелкалова было много доносов и жалоб, но он всегда выходил сухим из воды. Поэтому, когда до Фёдора дошли досужие разговоры, что Годунов «подбирается» под самого всесильного дьяка, он не поверил, но на душе стало тревожно. Почудилось, будто неведомая опасность надвигается и на него самого.

Как-то ранним утром из окна кабинета он увидел подъехавшую к их подворью колымагу. Из неё выходил Щелкалов. Что-то дрогнуло в сердце Фёдора при виде знакомой сухощавой фигуры в длиннополом кафтане. Андрей Петрович был другом его покойного отца и часто бывал у них в доме. Тонкий знаток приказного делопроизводства, умеющий найти правильное решение в любой чиновничьей кляузе, он был необходимым советчиком отцу в затруднительных ситуациях. Без него не обходился и царь Иван. Именно при нём дьяки вошли в силу. Сложилась даже поговорка: «Быть так, коли пометил дьяк». Фёдор помнил, как во время Ливонской войны начали местничать меж собой воеводы из бояр и это мешало их совместным действиям и как Андрей Петрович, взяв разрядные книги, всех уравнял. И так бывало не раз. Где бывал бессилен сам царь, приходил на выручку главный дьяк.

Когда Андрей Петрович вошёл в кабинет Фёдора, при одном взгляде на него можно было понять, что он попал в беду. Это был «цветущий глубочайшими сединами старец» – так писали о нём летописцы тех лет. Морщин было немного, но они пролегали глубокими складками на лбу и возле рта. Небольшие глаза были пронзительно-голубого цвета. Лицо усталое, видно, не спал ночь. Фёдор взял с поставца кувшин с вином, налил себе и гостю. Андрей Петрович выпил, но лицо его оставалось хмурым.

   – Ты, наверно, думаешь, зачем я прибыл к тебе в столь ранний час? «Худо быть единому» – говорил Никита Романович, мой незабвенный друг.

   – У тебя было много друзей, Андрей Петрович...

   – То так, «было». Но недаром в народе говорят: «Много друзей – много и врагов». Ныне все повернулись от меня в другую сторону, как узнали, что всё моё достояние Годунов хочет отказать в казну.

   – Какая причина?

   – Со мной он и словом не перемолвился. Через дьяка Истомина передал. Я-де брал поминки великие.

Поминками в то время называли подарки. Их брали все, не исключая иноземных послов. Эти поминки вошли в обиход на Руси со времён татаро-монгольского нашествия, когда хан и его мурзы брали поминки со всякого, кто обращался к ним с просьбой. Это была своего рода добровольная дань. Но взятка, как её ни называй, есть взятка, и со временем она стала великой бедой в державе. С этой бедой начал бороться царь Иван, ибо за взятку всё можно было купить, даже титул. Но царь Иван, не желая того, и содействовал широкому распространению этого недуга. Он обновил должности дьяков, подьячих, тиунов и более мелкого «крапивного семени». В приказы пришли новые люди. Их так и называли – новики. Они сосредоточили в своих руках всю власть в значительной степени благодаря взяткам. Фёдор всё это хорошо знал от отца и, слушая теперь Щелкалова, в смятении думал, как ему помочь.

   – Мне бы ныне сохранить наследственное достояние отца и матери, – продолжал Андрей Петрович.

   – Оно, однако, принадлежит тебе по праву.

   – По праву-то да, но права-то ещё по суду надобно отстоять. А бумаги на родовое поместье у меня нет.

   – У тебя?! Такой умелый да ловкий в делах, а себя не обеспечил?

   – Кто бы подумал, что Годунов учинит такой разбой? Мне бы тот разум наперёд, что приходит после!

   – Так свидетелей али не сыщешь?

   – Как не сыскать? Сыскал. Да они отпираются: всяк боится Годунова.

   – Ужели сам Годунов не опасается, что за неправду отвечать придётся? Он же труслив по природе своей.

   – Был труслив, да теперь осмелел. Волхвов при себе держит. Они советуют ему ничего не бояться...

«Надо было пойти в свидетели... Скажу на суде, что был с отцом в родовом имении Щелкалова, – думал Фёдор. – Или поговорить с царём Фёдором. Может быть, Андрей Петрович и надеется, что я с брательником побеседую. Да будет ли толк? Фёдор либо заплачет, скажет, что не понимает в делах, либо станет смеяться. Вот и весь разговор».

   – Я с самим Годуновым поговорю. Посмотрю, как он будет отрицать неправду. Сам слышал, как ране он величал тебя отцом названым. Так ли с отцами-то поступают?

Щелкалов молчал, опустив глаза. Он был безмерно уязвлён унижением, выпавшим на долю его старости. Уязвлён он был и тем, что унизил его человек, который был обязан ему своей карьерой. Это он привёл к царю брата и сестру Годуновых, указав при этом на миловидную девочку: «А хороша будет невеста для твоего Фёдора». Это он приоткрыл перед Годуновым важные тайны, хранившиеся в разрядных книгах. Было за что Борису кланяться отцу своему названому.

   – Ну, коли надумал к нему идти – иди. Вместе станем думать, как избыть злодея.

Нетерпеливый и запальчивый Фёдор в тот же день отправился к Годунову. Он догадывался, что Щелкалов что-то задумал. Было время обеда – лучшее время договариваться с Годуновым о встрече. К его подворью невозможно было подступиться из-за обилия стражников. Во дворце тоже не у кого узнать, когда он будет. Никто не знал и не должен был знать, куда он идёт.

Фёдору, однако, повезло встретиться с Годуновым до обеда, у входа в трапезную. Фёдор попросил его согласия на беседу. Годунов ответил недоверчивым взглядом, словно Фёдор затеял что-то недоброе, и, поколебавшись некоторое мгновение, согласился.

Трапезная помещалась в небольшой палате по соседству с царской спальней. В этом было то удобство, что прямо от стола царь шёл почивать. В центре палаты находился овальный стол, накрытый камчатой скатертью. Обычно стол накрывался на несколько персон, ибо на обеде непременно бывали царские родственники.

Пока Борис и Фёдор крестились на образа, появился царь и тоже стал креститься, шепча молитву. Потом стольник помог ему сесть. Далее стольник всем подал по чаре вина. Выпили молча.

Бросалось в глаза, что во время трапезы Годунов был мрачен, ни разу не улыбнулся. Глядя на него, молчал и Степан Годунов. Царь Фёдор, словно ребёнок, чутко реагирующий на поведение взрослых, часто менялся в лице, виновато смотрел на своего шурина, наконец, встав из-за стола, сказал, что пойдёт к своей царице: Ирина оставалась в своей комнате по причине недомогания.

Годунов велел своему родичу удалиться. Они остались вдвоём с Фёдором.

Почувствовав по решительному виду Фёдора, что разговор будет серьёзный, Годунов спросил:

   – Челом бить пришёл али браниться?

   – Челом бить... за дьяка Щелкалова Андрея Петровича.

Годунов посуровел. В такие минуты на его лице отчётливо проступали татарские черты.

   – Какое тебе дело до дьяка?

   – Ради памяти отца моего незабвенного хочу доискаться правды для его друга.

   – Доискаться правды в бессудстве, лихоимстве? Ведомо ли тебе, что именем царя дьяк Щелкалов похищал почести и саны и во многом мздоимстве упражнялся?

   – Но царь Иван вину ему отпустил. Или одна вина бывает взыскуема дважды? Или не сам ты любил говорить: «Не люто пасть, люто, падши, не восстать»?

   – Люди не все едины. Или станем дарить милосердие губительным волкам?

   – Кто же эти «губительные волки»? Не те ли вельможи, коих ты сгубил? Князь Иван Мстиславский? Или Богдан Бельский? Или герой псковской осады князь Иван Петрович Шуйский? Ты посягнул на людей, что были в государской милости! Кои крепили державу!

Годунов молча смотрел на Фёдора, сузив глаза.

   – На них, о ком ты бездельно печалишься, сыскана вина... Ты бы о себе лучше помышлял, ибо боле некому.

Фёдора задели эти слова. Или царь Фёдор уже не брательник ему? Уже не сдерживаясь, в запале гнева он воскликнул:

   – Видно, правду о тебе говорят: «Кто в чин вошёл лисой, тот в чине будет волком».

Годунов с любопытством посмотрел на него и ответил спокойно:

   – Не ведал я ранее, что крутоват ты в словесах. Иди! Я отдаю тебе твоё нелюбие!

   – Премного благодарен. Но ты лучше отдай Щелкалову наследственное имение родителей да хотя бы часть нажитого им добра. Смотри, твоя старость тоже не за горами.

Не дожидаясь ответа, Фёдор вышел. Он был доволен, что осадил высокоумного завистника и лиходея, но в душу понемногу закрадывалось опасение. Отец всегда остерегал его: «Во всём должна быть последняя черта, кою нельзя переходить. От излишней смелости до трусости – один шаг. Опалился гневом – греха не миновать».

ГЛАВА 35
ДЕЛА ПОЛЬСКИЕ И ПАН САПЕГА

Щелкалов, которому Фёдор рассказал о встрече с Годуновым, успокоил его.

   – Добро, что сказал ему правду. Вас судьба разделила, а не гнев твой. Будь ты хоть сладкий, хоть горький, он тебя всё равно съест, как только представится случай. Ты – родня царю по крови – вот чего не может снести его душа. Бориска-то ведь к трону подбирается. Фёдор здоровьем слаб... Наследников нет.

   – А царевич Димитрий?

Не отвечая на этот вопрос и как будто без всякой видимой связи, Щелкалов рассказал о том, что Годунов вызвал в Москву вдову Магнуса, родную дочь князя Старицкого, потомка Ивана Калиты, погубленного Грозным, и обещал ей милость, но вместо милости постриг её в монахини, а малолетняя дочь, что была при ней, вскоре умерла.

Фёдор впервые слышал об этом случае, но особого значения ему не придал. Внучка князя Старицкого могла умереть своей смертью.

   – Видишь, какое беспокойство Борису от Калитиного племени! Изведёт он Калитин корень, а там и за тебя примется.

Известно, что беда, ещё не подступившая к самому порогу, – не беда. Фёдор хоть и не принял всерьёз опасений Щелкалова, но совет его – познакомиться с литовским послом паном Сапегой – пришёлся ему по душе.

   – Лев Сапега – враг Годунова и, стало быть, при случае может быть твоим другом, – говорил Щелкалов.

Бывший глава Посольского приказа знал многие тонкости дипломатических игр и междоусобиц. Внутреннее чутьё, основанное на этом знании, подсказывало Щелкалову, что хитроумный Сапега, русский по рождению, но умелый проводник польских интересов, сразу поймёт, что Фёдор Романов может оказать услугу польской партии.

Польский король Баторий собирался с силами, чтобы нанести решительный удар по русскому государству, отнять у него Северскую землю и Смоленск. Московская смута, боярские заговоры, слабовольный царь – всё это поддерживало в нём уверенность в успехе. В Москву для переговоров был послан Лев Сапега. Он был мастер интриг, склонный скорее разжигать страсти, нежели примирять их. Долгие годы он служил подьячим на Руси, был умелым крючкотворцем, и если прибавить к этому ненависть к ней, то легко понять, почему польский король так ценил его: сначала посол, затем канцлер литовский. В годы смуты он вмешивался во внутренние дела России и с особым бездушием способствовал разорению Московского государства. О нём говорили: «Кто даст Льву Сапеге пару соболей, тот дьяк думный, а кто сорок – тот боярин и окольничий». И чем больше он брал взяток, тем сильнее ненавидел народ, руками которого обогащался.

Во время царствования Фёдора Ивановича Сапега ещё не успел войти в желанную силу. Перед ним стояла задача более скромная – запугать московское правительство турецким султаном, который-де приготовился к войне с Москвой. А с людьми запуганными, ясное дело, легче сладить, то есть навязать свои условия. В расчёты Сапеги входило получить выкуп за московских пленников – 120 тысяч злотых – и потребовать бесплатного освобождения литовских пленных, удовлетворения всех их жалоб.

Расчёты Льва Сапеги были верными. Московское правительство, опасаясь войны с Польшей, удовлетворило его требования, исключая одно – чтобы Фёдор убрал из своего титула название «ливонский». Но хитрый Сапега заключил кратковременное – десятимесячное – перемирие с Русью, надеясь внушить своему королю уверенность в успешном давлении на неё. Сохранились его письма к польскому легату, где он с пренебрежением пишет о московских делах и о самом царе Фёдоре: «Великий князь мал ростом, говорит тихо и очень медленно; рассудка у него мало или, как другие говорят и как я сам заметил, вовсе нет. Когда он во время моего представления сидел на престоле во всех царских украшениях, то, смотря на скипетр и державу, всё смеялся. Между вельможами раздоры и схватки беспрестанные; так и нынче, сказывали мне, чуть-чуть дело не дошло у них до кровопролития, а государь не таков, чтобы мог этому воспрепятствовать. Черемисы свергли иго, татары грозят нападением, и ходит слух, что король шведский собирает войско. Но никого здесь так не боятся, как нашего короля. В самом городе частые пожары, виновники их, без сомнения, разбойники, которыми здесь всё наполнено».

Переговоры между двумя державами продолжались, но безуспешно. Тем временем умер король Баторий, не оставив наследников. В Москве об этом узнали с чувством облегчения. Многие давно поняли, что далёкий отказ Иоанна от польского престола был ошибкой. Ставший королём Баторий, в недавнем прошлом бедный трансильванский князёк, скоро повёл политику, враждебную Москве. Не ожидавший от него такой вражды и напористости Иван Грозный потерял в войне с ним прибалтийские берега и вынужден был заключить постыдный разорительный мир. После смерти Батория положение русского государства ещё более усугубилось бы. На польский престол претендовал шведский король, который мог бы объединить под одной короной Польшу и Швецию. Под боком у русской державы возник бы могущественный враждебный ей сосед.

Ситуация была не простая и для польской стороны. Кого избрать королём? Активнее других действовала партия коронного гетмана и канцлера Речи Посполитой Яна Замойского. Ярый противник Москвы, он хотел разом покончить с ненавистным соседом. Он видел один путь к этому – избрание королём Сигизмунда III. Наследник шведского престола, тот сумел бы объединить Швецию и Польшу и, двинув мощное войско, овладеть для начала Смоленском, Псковом и загородить Московскому государству дорогу в Белое море.

Этот расчёт был весьма сомнительным, и одним из первых, кто это понял, был пан Сапега. Он видел в надеждах Яна Замойского проявление одностороннего ума, непонимание сути религиозного движения в Европе. Как соединить под одной короной протестантскую Швецию и католическую Польшу? Не разумнее ли соединить Польшу с русским государством под короной для Фёдора?

В тот день Сапега ожидал прихода Щелкалова с молодым Романовым и был готов к разговору с ними. От этого разговора он ожидал многого. Покойный Никита Романович позаботился о том, чтобы его сыновья жили в дружбе с царевичем Фёдором. Молодой Романов, как говорили, умён и ловок, а царь Фёдор по-родственному привязан к нему. И Сапега надеялся воспользоваться этой привязанностью, чтобы через молодого Романова внушить царю, страдающему слабоумием, многие действия в пользу Польши. Щелкалов заверил его в успехе. Да вот беда: караульные могут не пустить. Правитель Годунов так страшится польского посла, что велел замазать в заборе щёлочки и поставить новые ворота, чтобы в Посольский двор и мышь не прошмыгнула. Ну да бывает и на старуху проруха... Бывший глава Посольского приказа – старый лис, всех людей знает, и новыми порядками его не остановить.

Услышав за дверью глуховатый протяжный голос Щелкалова, Сапега сел к окну спиной, чтобы лицо его оставалось в тени, а сам он мог наблюдать за гостями. На нём был сюртук из серого сукна, скроенный по фасону, им сочинённому, – что-то вроде более позднего вицмундира на пуговицах. Рука его опиралась на посох, с которым он никогда не расставался. Сам он пристально вглядывался в лицо молодого Романова, который стоял в дверях за Щелкаловым, и как бы старался вызнать заранее, что от него можно получить. Но ничего, кроме любопытства и некоторого стеснения, на этом красивом, полном молодой энергии лице не было. Щелкалов слегка подтолкнул его вперёд и сказал:

   – Ясновельможный пан, прошу любить и жаловать. Это Фёдор Романов. Человек он великий и близкий к царю.

Фёдор остановил его:

   – Ты много хвалишь меня, Андрей Петрович... Всё это грех и суета...

Но Сапега непререкаемо возразил ему:

   – При твоём достоинстве ты заслуживаешь московского трона, и, зная это, тебе надобно остерегаться правителя Годунова.

Фёдор упрямо вскинул голову:

   – Ясновельможный пан не дело говорит. Мы надеемся на милость Божию и государское счастье Фёдора Иоанновича. А мы все служим великому государю и радеем о нём.

   – Что ж, слова достойные, – согласился Сапега. – Но будем откровенны. Царь Фёдор – ума не сильного, и не подобает ли ближайшему родичу помогать ему в делах государственных? Ныне просим царя русского принять корону польскую. Но у нас много недругов и в Польше, и у вас... Об этом речь. Было бы вам ведомо, самым большим противником избрания Фёдора королём соединённого государства является коронный гетман Ян Замойский. Он хотел бы избрать королём Сигизмунда, а с русским государством покончить одним военным ударом. Да из этого ничего, кроме пшика, не выйдет. Тут надо действовать постепенно.

Фёдор слушал, хмуря лоб и не понимая, к чему клонит Сапега. Поляки хотят отдать свою корону русскому царю? Что ж, мир и согласие – всем и нам! За чем же дело стало? Любят поляки длинные речи...

Но Фёдор ещё от покойного отца знал, что Литва способна на каверзы и коварные вымогательства. Не затеял ли Сапега каких-нибудь хитростей? Слава о нём не весьма добрая.

Между тем Сапега продолжал:

   – Проезжая ныне Виленское братство, я нашёл в тамошнем монастыре богатую библиотеку. Я люблю загадывать на книгах. Беру в руки – Плутарх. Слыхал о таком?

   – Плутарх есть в царской библиотеке.

   – Читал?

Фёдор усмехнулся высокомерному тону Сапеги. Он знал, что иноземцы называют русских туземцами. Как бы в подтверждение этих мыслей Сапега сказал:

   – Не хочу обидеть тебя, но польские именитые мужи полагают, что русские – это неотёсанные неучи. Ты, стало быть, составляешь исключение.

   – Ясновельможный пан, однако, жил на Руси и считал себя русским. Или я ошибаюсь?

   – Я давно исправил ошибку своего рождения, – криво улыбнулся Сапега.

   – Мне чудно слышать это.

   – Я слыхал о тебе, что запальчив бываешь. Оставим слова спорные да горячие... Вспомним лучше, что рассказывает многомудрый Плутарх. Вот что нашёл я на странице, открытой наугад. Представь себе, это был рассказ, как полководец Серторий воспитывал туземцев.

   – Ты имеешь в виду тех испанцев, которые отличались горячностью и безрассудством?

   – Именно их.

   – Плутарх говорит о туземцах не в том унизительном смысле, как это делают ясновельможные паны, когда употребляют это слово.

   – Экий ты настырный! Или забыл, какие уроки Серторий преподал туземцам, которые не умели быть послушными и во всём полагались только на силу? Он созвал туземцев на сходку и велел вывести двух лошадей. Одну – могучую и статную, с густым и красивым хвостом. Её вёл человек маленького роста и жалкий на вид. Второй конь был дряхлым, и вёл его человек огромного роста и сильный. По знаку богатырь схватил лошадь за хвост и начал тянуть, стараясь выдернуть его. А второй, немощный человек стал по волоску выдёргивать из пышного хвоста могучего коня. Богатырь вскоре отказался от своей затеи и отошёл в сторону, а слабый человек продолжал выщипывать хвост по волоску, и в недолгом времени лошадь осталась без хвоста. Для туземцев это было убедительно: одним махом ничего не добьёшься.

   – «Спеши медленно». Это и ранее Плутарха было говорено великими мудрецами.

Сапега опустил подбородок на рукоятку трости и внимательно вгляделся в лицо Фёдора Романова.

   – Разумно сказано, но не в полную меру. Серторий учил туземцев, как важно выбирать свой час.

   – Лев Иванович, – обратился к нему молчавший до того Щелкалов, – не довольно ли будет мудрёных словес? Не пора ли к делу прибиваться?

   – Именно это я и намерен делать, и ты, надеюсь, будешь доволен моими словами. Кое-кто думает, что Руси пора вырвать её старозаветный хвост и на это надобно бросить силушку великую. Так думают иные вельможи в Польше и находят поддержку здесь. Коронный гетман Ян Замойский собрал голоса в пользу короля Сигизмунда, чая от него соединения шведской и польской корон, чтобы двинуть на Русь сильное войско. Да так ли разумно это решение? Не лучше ли по примеру, преподанному Серторием, выщипывать «русский хвост» по волоску?

   – Так-так, – подтвердил Щелкалов.

Видя, как дёрнулся Фёдор, он добавил:

   – Лев Иванович разумеет таких вельмож, как Годунов. У него есть на это и свой порядок, и свои дипломатические обычаи.

   – Да меня-то зачем позвали для таких речей? Я не дипломат, – возразил Фёдор, обеспокоенный неожиданным поворотом разговора.

   – Здесь-то ты и нужен, – заметил Щелкалов.

   – Сын Никиты Романовича достоин играть важную роль при московском дворе, – поддержал его Сапега.

Фёдор дипломатично промолчал. Внимательно наблюдавший за ним Сапега продолжал:

   – Я думаю, меж нас двух мнений быть не может. Фёдор достоин престола польско-русского королевства.

   – Лев Иванович, а ты не обмолвился часом? На первом месте надлежит быть короне русской. Царь-то русский.

   – Нам о том ведомо, – усмехнулся Сапега. – Ясновельможные паны стоят на том, чтоб королевство именовалось польско-русским. И важным условием сего объединения должно быть принятие русским царём латинской веры.

   – Сие невозможно! – не сдержался Фёдор. – Наш православный царь набожен и усерден в своей православной вере ещё с малолетства.

   – Различие меж православным и католическим вероисповеданиями не столь существенно, как думают, – примирительно заметил Сапега. – Авось и придут в интересах сторон к взаимному согласию. Договорились же об отпуске польских пленных без выкупа.

   – Доброе слово доброго человека может горы своротить, – вставил от себя Щелкалов, любивший подчеркнуть при случае, что польским пленным помог Фёдор Романов, замолвивший за них «доброе слово» перед царём-родичем.

   – Зачем горы сворачивать? Вы лучше дайте нашим шляхтичам земельки, – пошутил Сапега.

   – Или наш царь не изрёк своего милостивого слова? Многие угодные земли дарит он шляхтичам по Дону и Донцу, – возразил Фёдор.

   – В таких далёких и пустых местах какая прибыль будет нашим шляхтичам? Они просят землю в Московском государстве, да в Смоленске, да в Северском краю! Оно и самому царю прибыль будет.

   – Русский царь землёй не торгует! – отрезал Фёдор, которого давно смущал этот разговор.

Эти люди явно преувеличивали его возможности влиять на царя. Да и станет ли он хлопотать о том, чтобы отнять у русских людей землю в пользу иноземцев?

«Каков зверёныш вырос! – подумал Сапега, с явным подозрением приглядываясь к Фёдору Романову. – И не зверёныш, а зверь!» Обратившись к Щелкалову, он произнёс с притворно горестным видом:

   – Ну что ж, Андрей Петрович, видно, справедлива русская поговорка: «Богатого с бедным не верстают».

Ему показалось, что Фёдор зол по тайной злобе к Годунову, который лишил Романовых после смерти их отца прежнего величия при дворе. Это соображение примиряло Сапегу с резкостью Фёдора. Как у всякого умного человека, у него не было в обычае прилаживать к себе чужой нрав. Он думал, как самому приладиться к чужому нраву. Фёдор будет нужен ему, значит, стоило и потрудиться.