Текст книги "Идрис-Мореход"

Автор книги: Таир Али

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 15 страниц)

6

На часах – вечность. Остров–левиафан дрейфует в ворохе мутной пены. Оттуда, где под черными пластами грозовых туч кружат божественные птицы Судьбы, поселок Пираллахы выглядит, как хаотическое нагромождение темных крыш в кольце по–зимнему голодных пустырей, еще прикрытых нестаявшим снегом.

История о рыбаке.

О ней рассказано в одном из снов Идриса Халила.

Ранним утром конца декабря, когда море, подернутое туманом на горизонте, было почти неподвижно, а в воздухе отчетливо пахло горьким печным дымом, несколько местных рыбаков вышли на лодках, чтобы собрать сети, расставленные с ночи недалеко от берега. Среди прочих некий Муртуз Али, вдовый, но еще крепкий старик, одиноко живущий в мазанке на самой окраине поселка. Улов у него в тот день был небольшой: среднего размера селедка, вобла, много мелкой рыбы, да обросшая ракушками бутыль темно–зеленого стекла.

– Клянусь Аллахом, я нашел что–то странное! – крикнул он рыбаку, стоящему в соседней лодке. – Запечатанная бутыль!

– Что в ней, Муртуз Али?

– Сейчас посмотрим! Может быть – моя удача!

Осторожно высвободив бутыль из сетей, он срезал ножом сургуч, покрывавший верхнюю часть горлышка, и не без труда вытянул плотно сидящую пробку. В то же мгновенье раздался странный звук, похожий на скрежет, затем что–то оглушительно хлопнуло, и взвившийся ввысь гигантский столп золотистого огня разорвал лодку несчастного Муртуза Али в мелкие щепы.

Очевидцы этого странного происшествия утверждали, что причиной взрыва, несомненно, явилась некая таинственная сила, заключенная в проклятой бутыли. Однако, судя по всему, лодка просто налетела на одну из плавучих морских мин, сброшенных в самом конце войны отступавшей британской армией. Так или иначе, но в поселке стали говорить, что Муртуза Али унес джин…

(Идрис–мореход улыбается во сне: его бесконечные странствия тоже часть этих волшебных историй)

Прогулка по острову.

Доктор – родной племянник Гаджи Сейфеддина, богатого бакинского домовладельца – изучал медицину в Казани и в Москве. Четыре недели назад состоялась его помолвка со старшей дочерью полицмейстера Алией–ханум. Он довольно упитан, круглолиц, во время осмотра больных надевает очки – скорее, для того, чтобы соответствовать привычному в глазах пациентов образу доктора, чем по причине действительно плохого зрения.

Сегодня на Велибекове диковинное широкое кепи, макинтош и альпинистские ботинки со шнуровкой на толстой подошве. Он оборачивается к Идрису Халилу:

– К сожалению, смотреть здесь особенно не на что! Я уже исходил этот остров вдоль и поперек…

В чуткой тишине над яйцеобразным куполом старой мечети слышно хлопанье крыльев невидимых голубей. Серая стая взмывает в небо, поворот, серое становится белым, летят над сросшимися стенами одноэтажных домов из пористого известняка, похожего на ссохшуюся губку. Сквозь пелену туч, пронизанных струйками печного дыма, прорывается широкая полоса золотистого света, вспыхивает на мгновенье в зарешеченных окнах и быстро гаснет. Холодно. На обочине дороги горками лежит нерастаявший снег. Пахнет навозом.

Их приветствует старик в тесаттуре, сидящий на скамейке у дверей мечети.

– Как твой внук? – спрашивает Велибеков.

– Все болеет, ага–доктор! Весь белый, как молоко! Не встает уже…

Над ящиком для пожертвований безжизненно висит черный флажок.

– Скажи сыну, пусть зайдет в больницу, я дам ему еще порошков.

– Благослови вас Аллах, ага–доктор!

Голуби возвращаются на купол. Через минуту над головой смыкаются серые зимние сумерки.

Они идут дальше.

– Что с его внуком? – Спрашивает Идрис–мореход, приглаживая ладонью топорщащиеся усики.

– Я, кажется, рассказывал. – Велибеков пожимает плечами. – Вода в колодцах плохая, солоноватая, а другой нет. Месяца два назад началась эпидемия. В поселке считают, что воду намеренно кто–то портит.

– Как это портит?

– Не знаю. Разное говорят… – Доктор поправляет кепи. – Вот это дом Мешади Керима. У него большая лавка на базарной площади. По здешним меркам – человек состоятельный, раньше часто ездил в Иран за тканями. Я осматривал его сына на прошлой неделе…

Над дверью дома прибита бронзовая подкова. Над подковой в камне вырезана восьмиконечная звезда и дата постройки – 1911 год.

Они сворачивают за угол и оказываются возле бани, рядом с которой стоит крошечная цирюльня, будто проросшая из земли, напротив – на грязном пустыре пасется несколько тощих овец под присмотром одноглазого подростка. Между тем небо опускается так низко, что глухие тупики почти тонут в темноте, и кончик папиросы Идриса Халила при каждой затяжке ярко вспыхивает оранжевым угольком.

Идут молча. Дорога то сужается, с трудом протискиваясь между нависающими домами с наглухо закрытыми ставнями, то расползается вширь на пустынных перекрестках, пронизанных трубным голосом ветра.

Минут через десять они выходят к мощеной камнем площади, в глубине которой находится дом полковника Юсифзаде. Просторный особняк без балконов, с портиком над парадным входом, у которого дежурит вооруженный винтовкой солдат. Все правое крыло дома покрыто копотью, как после пожара, по фасаду тянется глубокая трещина, а окна второго этажа наглухо заколочены досками. Сразу через площадь в лесах стоит недостроенное здание новой мечети. Под накрапывающим дождем несколько каменщиков в облаках белой пыли обтесывают глыбы известняка. При появлении Идриса Халила и доктора они прекращают работать и провожают их долгим взглядом.

По дороге медленно плетется арба, запряженная ишаком. Из ноздрей животного валит прозрачный пар.

Они пересекают площадь.

Их провели в гостиную и усадили за стол. Вскоре появился и хозяин дома.

Поверх форменной шинели на плечи полковника накинут клетчатый плед. Он накладывает себе в блюдечко варенья и сосредоточенно ест, запивая маленькими глотками чая. На столе, между вазочкой с домашним печеньем и самоваром, стопкой лежат свежие газеты, из–под которых высовывается кончик распечатанного конверта.

– Ты хорошо устроился? – спрашивает полковник, но вопрос его неожиданно провисает в воздухе. Идрис Халил молчит, и тикающие часы на стене отмеряют время его молчания. За окном еще один сад, уничтоженный огнем. Весь охваченный внутренним жаром, он вглядывается в бесконечные ряды обугленных стволов, в обвалившиеся террасы, занесенные песком пополам с сажей, в черные рытвины, обозначающие места цветочных клумб, и ему кажется, что это тот самый чудесный сад Хайдара–эфенди, преодолев пространство и время, сейчас насмешливо смотрит на него сквозь запотевшие оконные стекла.

Наваждение!

Сад был разбит девять лет назад по приказу тогдашнего коменданта острова. Садовник, местный житель Гаджибаба Мирзоев, имя которого удивительным образом сохранилось среди прочего сора истории, был несколько раз специально откомандирован за саженцами в школу садоводства в Мардакяны, а один раз даже в благоухающий розами персидский Шираз. На остров привезли много черной земли, и, в конце концов, стараниями и талантами Гаджибабы она проросла полусотней фруктовых деревьев, самшитом, лавром и яркими легустрами. Завели пару индийских павлинов да запустили двух осетров в круглый бассейн, живописно заросший по краям декоративным мхом.

Садовник умер зимой 1916 года от грудной жабы. Ровно через год, в революцию, солдаты, пьяные от виноградного вина (два николаевских пятачка за литр), учинили в пустующем особняке погром, разбили мебель, разграбили покои, а, уходя, подпалили сарай и конюшню. Огонь быстро охватил сад, который успел выгореть почти дотла, перекинулся на верхний этаж дома, но вскоре погас благодаря начавшемуся проливному дождю.

В то время, как священное пламя пожирало одну за другой симметричные аллеи сада, терпкий февральский ветер нес над островом крики умирающих павлинов. Сгорев ночью, они не возродились утром из пепла, подобно удивительным птицам Геродота. Но на запах жаркого к дому со всей округи сбежались стаи собак…

Как это уже случалось и раньше, из темноты вначале возникает голос:

– Пожалуйста, чуть–чуть вправо!.. Хорошо, очень хорошо!.. Сейчас все будет готово!

Иван Акопович Рустамян – «Личный фотограф его Величества Шаха Персидского», как значится на вывеске и на оборотной стороне всех фотографий, изготовленных в его мастерской, – несмотря на комплекцию и изрядный рост, ловко ныряет под черное покрывало, подняв над головой магниевую вспышку.

– Так–так, уважаемый! Один момент!

Свободной рукой он передвигает какие–то рычажки, подкручивает бронзовое колесико, и постепенно мутное пятно в квадратном окошечке, состоящее из хаотического смешения цветов, иллюминированных рассеянным светом двух ламп, превращается в перевернутое лицо Идриса Халила.

– Внимание!

Не вылезая из–под покрывала, Иван Акопович отводит назад громоздкую фотографическую машину.

Дедушка стоит, чуть развернувшись вправо, и немигающими глазами пристально смотрит в объектив (на самом деле, даже не подозревая о том, что сквозь купоросную зелень времени он в упор смотрит прямо на меня). Мундир, пристегнутая к поясу шашка, папаха, сапоги, старательно начищенные старшим надзирателем до густого зеркального блеска, светлая драпировка на заднем фоне. Парадный портрет Идриса Халила.

– Внимание! Сейчас появится птичка!

Хлопок, ослепительная вспышка магния, белое облачко дыма, крышка объектива закрывается, и образ дедушки переходит на фотографическую пластину. Сразу после этого начинает сгущаться привычная темнота. В ней исчезает Идрис Халил, и студия Рустамяна с богатым персидским ковром на полу, и трехногая немецкая машина – полированный ящик с черным хоботом, оканчивающимся выпуклым глазом, и сам почтенный фотомастер Иван Акопович, и его двухэтажный дом в переулке напротив больницы. Исчезают и два брата–близнеца Иса и Муса, арендующие здесь же первый этаж под мастерскую: один из них часовщик, другой – гравер. А вместе с ними исчезают и дедушкины серебряные часы, оставленные у них для ремонта (они лежат на подоконнике в деревянном ящичке)…

Но темнота длится лишь несколько мгновений, необходимых для смены декораций. И вот уже Идрис Халил сидит за столом в просторной комнате с решетками на окне, выходящем в тюремный двор, и, слюнявя палец, листает страницы толстой канцелярской книги. Перед ним стопка из нескольких папок, бронзовый чернильный набор, пепельница и, на случай отключения электричества, керосиновая лампа. На стуле возле железной печки, сложив на груди руки, дремлет старший надзиратель. И хотя глаза его закрыты, Идриса Халила не покидает чувство, что он лишь притворяется спящим. На необъятном поясе Мамеда Рафи висит связка ключей.

Идрис Халил снова и снова пытается сосредоточиться на выцветших столбцах цифр, сбивается, начинает сначала. Тщетно. Наконец, отложив в сторону книгу, он поворачивается к окну. Над бывшим казарменным плацем плывет темно–серое зимнее небо.

Почти шепотом:

– Мамед Рафи… Ты спишь?

Закрытые веки толстяка перестают подрагивать.

– Мамед Рафи!

Надзиратель проворно вскакивает со своего стула.

– Я здесь, начальник–бей!

– Поставь самовар.

– Слушаюсь, начальник–бей!

Громыхая сапогами, Мамед Рафи выходит из комнаты.

Остров–тюрьма.

Заведение, вверенное попечению Идриса Халила – особое. После закрытия лагеря для военнопленных на Наргине – это единственная секретная тюрьма республики, где содержатся «политические». Сейчас в наскоро перестроенном солдатском бараке, разделенном внутри занавесями на манер походных госпиталей, с окнами–бойницами на базарную площадь – их в общей сложности 27 человек, из которых большинство составляют активисты «Гуммет» и других левых партий, осужденные без суда и следствия. Официально они числятся либо пропавшими без вести, либо погибшими. Иначе говоря, их не существует, как не существует и самой тюрьмы, четырех надзирателей, Мамеда Рафи, десятка солдат, несущих посменную вахту, и молодого начальника – капитана национальной армии Идриса Халила, моего дедушки.

По краям базарной площади лежит талая грязь. У товарной лавки распряженная лошадь жует овес из мешка, натянутого на влажную морду. Тощий часовой в длиннополой шинели курит самокрутку и наблюдает за тем, как двое рабочих замешивают известь в железной бадье: вот уже вторая неделя, как по распоряжению Идриса Халила приводят в порядок соседние с главным бараком помещения, чтобы при необходимости можно было расселить заключенных по камерам.

Зыбкое небо над площадью отражается в черном зеркале огромной лужи прямо посередине безлюдных торговых рядов.

…Идрис Халил – студент, любовник, поэт и солдат. Идрис Халил – арестант и тюремщик. Продолжая свое бесцельное бегство, начатое им когда–то в Константинополе (а может быть, и раньше, например, в тот самый день, когда поезд впервые увез его с Сабунчинского вокзала в глубь дремлющей страны), он все время меняет личины и маски, прячется среди естественных фантомов, созданных временем на границе нескольких миров…

Иногда, окончательно запутавшись в перипетиях биографии моего деда, я впадаю в отчаяние, и тогда лишь старая фотография, снятая Иваном Акоповичем, оказывается единственной спасительной нитью, еще связывающей меня с прошлым и с Идрисом Халилом. Фотография и сны – вот мое спасение от беспамятства! Они хранят в себе свет и подвижный образ платоновской вечности, которое одно и есть время. И стоит мне только закрыть глаза – я вижу Идриса Халила, склонившегося в зимний день над канцелярской книгой, в которой выцветшие от времени фиолетовые чернила текут по страницам вначале в спотыкающемся ритме кириллицы, а затем вальсирующим арабским «алифбейсом». Заглянув через его плечо, я, хоть и с трудом, но могу разобрать: «…арестован по подозрению к причастности…». Идрис Халил захлопывает книгу и поворачивается к окну, к зимнему небу, разрезанному прутьями решетки. Сегодня 11 января 1919 года…

Появляется Мамед Рафи с кипящим самоваром. Ставит его на низкий столик у печи. Опять выходит из комнаты и возвращается уже с подносом, на котором стоят сахарница, блюдце с нарезанным лимоном и стакан в серебряном подстаканнике. Поверх кусков колотого сахара – в фольговой упаковке плитка немецкого шоколада – это из пожертвований «Товарищества Нобель и сыновья» военнопленным на Рождество. Помимо шоколада, Георг Карлович Бергер, управляющий обширными предприятиями «Товарищества» на острове, прислал еще три ящика мясных консервов, несколько мешков белой муки для тюремной пекарни, копченой рыбы и теплые одеяла. Знакомство Георга Карловича и Идриса Халила состоялось на праздничном ужине у Калантаровых по случаю Нового Года, где каждый из гостей получил в подарок образец рукоделья средней дочери Мамеда Рзы – Ругии–ханум. В дедушкином подарке изломанные линии орнаментального кубизма сплетаются в продолговатые бутоны чудесных цветов, составленные из красных, зеленых и синих квадратов, чередующихся с оранжевыми треугольниками.

– Начальник–бей! – Говорит Мамед Рафи, подставляя стакан под носик самовара. – Ночью к острову опять подходил баркас из Астрахани. Не иначе, как нефть грузили …

– С чего ты взял?

– В поселке говорят. В домах за артелью видели сигнальный костер на берегу…

– Ну и что? Может, это рыбаки…

Мамед Рафи отрицательно качает головой.

– А как красные могли проскочить патрульные суда?

– Кто их знает! Шайтан помогает им! – Желтые глаза старшего надзирателя превращаются в узкие щелочки. – Утром опять туман был, спаси нас Аллах!

7

Полдень. Стрелки серебряных часов, оставленных в мастерской братьев Исы и Мусы, стоят безжизненно и холодно. Над островом – шторм, и тощие кипарисы вдоль больничной ограды со скрипом гнутся до самой земли.

Просторный переулок сразу за больницей весь запружен людьми. В основном это жители соседних домов, но есть и промысловые рабочие с окраин поселка, и даже рыбаки в узнаваемых серых архалуках. У пыльной витрины, на которой бронзовой краской размашисто написано «Мастерская братьев Караевых», стоят в ряд несколько жандармов, подвода и полицейский фургон, запряженный ломовой лошадью.

Здесь, в переулке, напор ветра чуть слабее, но Идрису Халилу все равно приходится придерживать рукой офицерскую папаху. Подняв голову, он внимательно смотрит на прикрытые массивными ставнями окна над мастерской, но невольно взгляд его поднимается выше, к небу – темно–серому, почти черному, с заметным фиолетовым отливом, тяжело навалившемуся на крышу дома.

Знак беды!

– А ну! Дайте пройти! Чего стоите! – Зычным голосом для острастки кричит один из жандармов. – Шевелись!..

Пройдя сквозь расступающуюся толпу, Идрис Халил входит в подъезд и быстро поднимается по ступеням, покрытым ковровой дорожкой. На площадке второго этажа над полуприкрытой дверью горит электрическая лампочка в стеклянном абажуре.

Квартира–студия Ивана Акоповича. Чавуш проводит его из длинного коридора в гостиную.

– Вот видишь, дорогой мой друг, что творят! Собачьи дети! В центре поселка!.. Проходи! Проходи! – Говорит Мамед Рза Калантаров, встречая его на пороге.

Подходит доктор Велибеков. Пожав руку Идрису Халилу, он снимает очки и кладет их в нагрудный карман твидового пиджака.

– Ну, что там, Мурсал?

– Судя по первым признаком, смерть наступила часов шесть, а то и семь назад. То есть, на рассвете. Характер трупного окоченения ясно указывает…

– Ради Аллаха, доктор, избавь нас от этих подробностей! Просто скажи, можно его снимать или нет! Ты уже полчаса там с ним возишься! Чавуш!..

Иван Акопович со связанными за спиной руками висит на крюке люстры, прямо посередине темной гостиной, и высокие зеркала в богатых бронзовых рамах на стенах друг против друга бесконечно умножают его синее лицо с кляпом во рту. На вощеном паркете под ним – лужица.

– Так обычно случается, – начинает объяснять Велибеков, заметив взгляд Идриса Халила, – при асфиксии мышцы сфинктера и…

– Ну, я же просил тебя! – раздраженно окрикивает его Калантаров. Доктор обиженно поджимает губы и отходит в угол комнаты. Повозившись с щеколдой, он открывает ставни на окне: мерцающий свет, скользнув по зеркалам, теряется в глубине гостиной, среди кожаных диванов и пыльных ковров.

На столе – остатки ужина, недопитое вино, салфетка со следами жира, вчерашние газеты. В пепельнице несколько окурков и пробка от бутылки. Громыхая сапогами, в гостиную входят трое солдат, обмирают, перепуганные роящимися отражениями.

– Ну, что вы там стоите, дурни!? Давайте, снимайте его оттуда!

– Не приведи Аллах! – шепчет один из них, забираясь на стул, чтобы перерезать ножом веревку. Двое других держат висельника за ноги. Поминальным звоном дребезжат хрустальные подвески огромной люстры.

Ивана Акоповича вначале укладывают на пол, а затем, ухватив с двух сторон, выносят из комнаты. Хлопает дверь. Где–то в глубине квартиры настойчиво бьют часы. Два часа пополудни. За окном завывает ветер.

– А кто обнаружил тело? – Спрашивает Идрис Халил. На мгновение ему кажется, будто упругий и плотный паркет под ногами и весь дом, и даже сам остров качаются из стороны в сторону, как залитая мазутом палуба баржи.

– Тело?.. Домработница. Она приходит по утрам. Ее уже допрашивали. – Мамед Рза вскакивает с кожаного дивана и, брезгливо обойдя лужицу на полу, подходит к двери. – Да что толку! Все и без нее ясно! Куда уж яснее! Это часовщик Иса и его брат Муса, гравировщик! Пропали с ночи! Нигде их нет! Провалились в ад! Собачьи дети! Никогда они мне не нравились!.. Чавуш! Чавуш!

– Ага–начальник…

– Пусть ищут по всему острову! На пристани! У рыбаков!..

Тело не без труда спускают по лестнице, выносят из подъезда. Толпа расступается. Переложив Ивана Акоповича на подводу поверх дерюги, солдаты отходят в сторону. Коренастый жандарм достает из–за пазухи белую простыню, сложенную в несколько раз, разворачивает ее и пытается накрыть ею Ивана Акоповича, но в одно мгновенье ветер вырывает из рук тонкую материю и, подхватив, уносит прочь.

Надувшись парусом, простыня стремительно проносится над тюремным плацем, площадью, над дымными крышами и летит дальше, к свистящим соснам, сразу за которыми в просторном доме у зарешеченного окна сидит Ругия–ханум.

Она раскладывает на коленях куски разноцветной бязи, и в ее проворных пальцах неряшливые обрезки постепенно складываются в контуры причудливого геометрического сада, прошитого оранжевыми нитями.

– Оставь это, наконец! – Говорит старшая, Алия, рассматривая себя в зеркале. – Испортишь глаза! Мурсал–бей сказал, что долго напрягать зрение – вредно!

Ругия–ханум не отвечает, но внезапно на лицо ее ложится быстрая тень, и она, подняв голову, видит за окном белый парус, летящий по гребням темно–серых облаков.

Продолжается январский день. Пока доктор, Идрис Халил и майор Калантаров обедают в отдельном кабинете трактира «Бахар», залитого искрящимся электрическим светом (сегодня пилав с белой чечевицей и соленой каспийской рыбой), четверо солдат испуганно замирают, издали заслышав: «Иса – Муса, Иса – Муса». Так перекликаются птицы под накрапывающим дождем в холодной рощице на холме. Ветер стих. «Иса – Муса» – печально доносится из голых кустов чахлой ежевики. Глубокие следы сапог в мокрой глине заполняет вода с радужной пленкой мазута и отражающимся в ней кусками хрупкого неба.

Один из солдат снимает с плеча винтовку.

«Иса – Муса, Иса – Муса», – слышно сквозь монотонный стук капель. Это просто птицы. Притаившись среди скользких ветвей, они зовут по именам пророков, которые никогда не ходили по этим островам. Или это сами пророки, обратившись в птиц, окликают друг друга в бесприютном одиночестве чужого края: вечно ищут друг друга и не могут найти…

Солдат швыряет дымящийся окурок в черные кусты.

– Эй! – кричит он, приложив ладони к губам, и птицы замолкают. Со стороны моря к холму подползают клочья липкого тумана. – Эй, кто здесь? Выходи!..

Шелест дождя напоминает шепот.

– Агали, это просто птицы!

– Тех, что мы ищем, тоже, вроде как, зовут Иса и Муса…

– Пойдем, нечего тут стоять!

Куст в стороне от тропинки вдруг вспыхивает желто–синим огнем, и солдаты, оцепенев, смотрят на огненный шар, испускающий лепестки белого дыма, внутри которого обугливаются и трещат мокрые ветви ежевики. С шипением летят искры…

Так выглядит неопалимая купина.

Вся земля на острове пропитана нефтью.

Они бросаются бежать вниз по холму.

А в чахлой рощице продолжают перекликаться птицы–пророки: «Иса – Муса, Иса – Муса»…