Текст книги "Идрис-Мореход"

Автор книги: Таир Али

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 15 страниц)

2

Как только Идрис Халил переправляется через пограничную Куру, начинается какая–то путаница, в которой мне так и не удалось до конца разобраться. Таинственным образом пунктирная линия его маршрута вдруг расщепляется на две: одна продолжает тянуться дальше на восток, мимо отрогов Кавказского хребта, к столице, а другая резко отклоняется вниз, в сторону Елизаветполя – Гянджи. Два маршрута, а значит – два Идриса Халила, существующие параллельно друг другу! Один в Баку, другой в Елизаветполе – Гяндже! …

Что это, мистификация? Сбой, ошибка? Два Идриса Халила в двух разных вариантах Судьбы? Согласно здравому смыслу, только один из них может быть реален, второй – не иначе, как его поэтическое alter ego, воображаемый герой. Иначе: кто–то из них двоих сновидец, а кто–то сновидение. Но, даже зная это, хочу заметить, что разделить их, не нарушив при этом внутреннего механизма дедушкиной жизни – уже невозможно. Сросшись головами, как сиамские близнецы, они, каждый в свой черед, нашептывают мне свои истории. Один справа, другой слева (еще одни парные ангелы).

Тот, что справа:

весна 1918 года. Мятежный Елизаветполь только что вернул свое прежнее название – Гянджа (карта пестрит крестиками, обозначающими места сражений, и разноцветными стрелками, указывающими на передвижения войск).

Опускаясь откуда–то сверху, сквозь стремительно разлетающиеся облака, я вижу город среди холмов, покрытых тенистыми лесами. Все ближе его улицы, его старые кладбища, красильни и ткацкие фабрики, его базары и по–восточному неуютные площади. Стремительно тают остатки рассветных сумерек, на молодых листьях платанов вспыхивает медное солнце, и вот уже до меня доносится напряженный голос муэдзина, возвещающий о наступлении утра с минарета Синей мечети.

На плацу во дворе казармы выстраиваются солдаты. Шеренгами в два ряда. Придирчиво наблюдая за ними, проходит турецкий чавуш.

Неожиданно в воротах казармы я вижу Мухаммеда Хади.

Феникс.

По слухам, четыре года назад, совершенно больной и помешанный, он вернулся в Баку из Константинополя и попал в психиатрическую больницу, где умирал так долго и тяжело, что о нем все почти забыли. И вот вдруг возродившись, как священная птица из пепла, он эффектно выезжает на узкий плац, влажный от утренней росы, на снежно–белом жеребце, молодой, красивый в своей каракулевой папахе с красным верхом и новенькой форме со сверкающими на солнце пуговицами. Он пришпоривает коня – чудо состоялось! Никаких следов прежней болезни! Разве что чрезмерный блеск горячечных глаз…

Солдаты во дворе казармы – Первый Азербайджанский полк. Звание Хади – полковой имам. Поэт отрешенно улыбается одними тонкими губами, словно бы подкрашенными ретушью. Он – местная достопримечательность, его здесь знают все: и турецкие офицеры, и новобранцы, и даже члены Национального Комитета, заседающего каждый день на втором этаже унылого здания бывшего Просветительского Общества. Одетые в безликие пиджачные пары, они собираются в просторном кабинете, чтобы обсудить детали будущей декларации о независимости. Сегодня – снимок для хроники. Отцы–основатели первой Республики неподвижно смотрят в объектив камеры, ожидая ослепительной вспышки магния. Но фотограф под черным покрывалом почему–то медлит, и у одного из них – Хойского, он с правого края, от напряжения уже слезятся глаза. Лишь понимая всю важность происходящего, он продолжает стойко позировать для истории. Наконец, долгожданная вспышка – чудесное оптико–механическое устройство, придуманное Дагером, фиксирует время…

Здесь же, через стену, в двухэтажном особняке, примыкающем к зданию Просветительского Общества, находится Идрис Халил.

Офицеры, скрипя начищенными сапогами, ходят по вощеному паркету, залитому весенним солнцем. Сизый папиросный дым, расплываясь в потоках света из открытых настежь окон, поднимается к потолку. Аккуратным ровным почерком Идрис Халил переносит безликие имена из разрозненных переписных листов, стопкой стоящих перед ним, в толстую книгу в дерматиновом переплете. Али Гулу Мешади Хусейн оглы, рядовой… Вечное перо, слегка царапая бумагу, быстро бежит вдоль строчек, оставляя за собой сохнущие фиолетовые волны. С улицы, где выставлены столы, у которых идет запись новобранцев, доносится монотонный гул.

Идрис–мореход зачислен в тот же полк, в котором служит и Мухаммед Хади. Так судьбы двух поэтов вновь переплетаются между собой, словно просторной географии двух Империй недостаточно для них обоих.

Идрис Халил макает перо в стеклянную чернильницу и, не обращая внимания на суету вокруг, сосредоточенно продолжает работу. Десятки имен постепенно складываются в длинные столбцы без начала и конца. Мальчик в драной чухе приносит чай. Когда, обнеся всех, он подходит, наконец, к Идрису Халилу, за окном вдруг стремительно темнеет от набежавших с холмов быстрых туч. На вощеном паркете гаснут солнечные блики. А уже через минуту в небе над городом, над синим куполом мечети, прокатывается гром, словно фотографическая вспышка проскальзывает молния, и первые хаотические капли весеннего дождя начинают барабанить по крышам и по земле. Кто–то торопливо закрывает окна. Голоса в комнате становятся отчетливее. Дедушка откладывает перо в сторону и терпеливо ждет, пока высохнут чернила, чтобы перевернуть страницу…

Тот, что слева, Идрис–поэт, рассказывает мне о том, как весной все того же 1918 года он шел навстречу слякотному ветру, который тащил по тротуарам бумажный мусор и гнал серые облака пыли, то и дело наплывающие на холодное солнце.

Подняв воротник черного пальто из контрабандного бельгийского драпа, и глубоко надвинув на глаза фетровую шляпу, Идрис Халил торопливо проходит по безлюдной улице, параллельной проспекту Истиглалийат. Проходит мимо темных сырых переулков, мимо запертых подъездов доходных домов, взирающих на него глухими ставнями окон. В кожаном чемодане среди сменного белья, рубашек и запасной пары брюк, перевязанная шнурками от ботинок, лежит растрепанная рукопись поэмы.

Преодолев враждебное пространство в тысячи верст, Идрис–мореход почти вернулся к родным берегам. Здесь, на мостовой, усыпанной кучками конского навоза и сором, ползущим с тревожным шелестом ему навстречу – круг должен замкнуться.

Он входит в Старый Город через Большие Крепостные ворота.

Чувствуя, как быстро пульсирует кровь в висках, в затылке, как прыжками бьется сердце, Идрис Халил спешит к одноэтажному каменному дому, скрытому в узнаваемом лабиринте улиц. Узнаваемому в отличие от тех, из которых ему пришлось бежать…

Он нашел его разграбленным и опустевшим, с заколоченными накрест окнами. В разоренных комнатах не осталось даже мебели.

Идрис Халил растерянно стоит посередине мощеного дворика, не зная того, что вся семья (как и многие соседи) бежала от войны в персидский Энзели.

Сверху Баку словно холмик мокрого песка, нарезанный неумелой рукой на произвольные квадратики – призрачный, нереальный, раб и хозяин магической лампы, наполненной до краев самым чистым в мире керосином…

Гражданская война.

Идрис Халил, тот, что слева, рассказывает мне о пулеметах, установленных на крыше гостиницы «Метрополь», прямо напротив роскошного здания «Исмаиллийе». За мешками с песком прячутся солдаты. Он рассказывает и о разбитой мостовой, по которой семенят тощие собаки, и о веснушчатых английских гвардейцах, охраняющих подъезд «Дома с цепями», где расположена британская военная миссия.

На крыше – три женские фигуры, Парки, когда–то охранявшие сон набожного хозяина дома Гаджи Магомет Хусейна.

В бухте – черные от копоти военные корабли под красными флагами. Революционные моряки методично обстреливают мусульманский Чемберикенд из крупнокалиберных орудий. Темнота рвется от ослепительных вспышек выстрелов. Снаряды в белом пороховом дыму с пронзительным свистом пропарывают холодную ткань воздуха и разрываются на грязных улицах, вздымая в низкое небо тучи битого стекла, щебня и пыли.

Целые кварталы совершенно разрушены и сожжены. Среди обугленных руин лежат убитые.

В порту – неимоверная давка. Чайки суетливо кружатся над деревянными сходнями, и опять пароходы, множество пароходов в сплошной пелене горького дыма. Они отчаливают от пристани, один за другим, переполненные людьми, тюками, лошадьми, солдатами, ранеными.… А дым саваном опускается на город. В нем сажа и копоть горящих промыслов и уже вовсю пылающего чудесного здания «Исмаиллийе».

Прикрыв глаза ладонью, чтобы не ослепнуть, Идрис Халил стоит в самом центре безбрежного огненного моря. Это тот самый огонь из особняка Хайдара–эфенди, преследуя его по пятам через тысячи верст, горы и моря, через время и забвение, затопил все вокруг…

Кто начал эту огненную цепь?

Пока один из них в Елизаветполе – Гяндже под дробный шум дождя продолжает нанизывать на незримую нить безликие имена новобранцев, другой сиротливо ходит по опустевшим и разграбленным комнатам отцовского дома, сочиняя почти бессмысленные строфы второй части своей поэмы:

Я исходил тысячи крыш в поисках сада и не заметил, что

птицы, похожие на людей, ушли из моих снов.

Брадобрей, срезающий острой бритвой щетину с моих щек,

Не знает цену моему одиночеству. Солдаты проходят рядом.

Жизнь проходит рядом. Жизнь проходит.

…Идрис Халил трогает пальцами стены, холодные и влажные от сырости, и удивляется тому, что его совершенно не пугает этот нежилой и промерзший дом с темными провалами комнат.

3

И в Баку, и в Елизаветполе – Гяндже Идрису–мореходу 33 года.

Высокий, несколько похудевший, с тонким носом и внимательными глазами на скуластом лице, он чем–то похож на своего кумира Энвера–пашу. Он давно уже сбрил бороду, но, следуя новой республиканской моде, носит над верхней губой небольшие аккуратные усики, которые, впрочем, совсем не портят его. В Елизаветполе он бреется сам, а в Баку каждое утро отправляется к цирюльнику–мусульманину, старому приятелю отца.

Брадобрей, срезающий острой бритвой щетину с моих щек,

Не знает цену моему одиночеству…

Они разговаривают. Точнее, говорит один лишь цирюльник, не обращая внимания на сонное молчание Идриса Халила, сидящего с откинутой головой и вдыхающего тонкий запах мыльной пены, покрывающей его щеки.

Ветер. Над плоскими крышами Старого Города висит пыль. Тусклый свет, проникающий в полуподвальную цирюльню сквозь грязное окно, расплывается в зеркале над деревянным столиком, отчего отражение дедушкиного лица в зеркале кажется почти прозрачным.

Закрыв глаза, Идрис–мореход радуется пустоте, не заполненной снами. Пустоте совершенной, лишенной всякой формы, запаха и вкуса, пустоте, сродни той вечности, в которой пребывает скрытый от глаз непостижимый вселенский механизм. Видения, посещавшие Идриса Халила в Константинополе, совершенно оставили его теперь, и с той первой ночи, проведенной им под крышей разграбленного отцовского дома, он спит глубоко и спокойно.

– Ты, наверное, не знаешь, покойный отец твой, да смилуется над ним Аллах, всегда приходил ко мне по четвергам. Иногда один, иногда с твоим братом Мамедом Исрафилом.

Цирюльник в просторной рубахе навыпуск, подобрав округлое брюшко, склоняется над ним и ловко срезает намыленную щетину с дедушкиного подбородка.

– … помню, пришел, стал расспрашивать про дом, про дела. Как обычно. Поговорили немного, чай выпили, а потом я стал брить ему голову, и, когда брил, он вдруг убрал мою руку и говорит: «Смотри, Рахим! Видишь!». Думаю, может, поранил я его, а он: «Буквы видишь?». – Какие буквы? – спрашиваю я. – «Буквы! – он мне говорит, – ты разве не слышал, Рахим, что судьба каждого человека записана у него на лбу? Посмотри внимательнее, неужели не видишь?» – Я смотрел, смотрел, ничего не увидел…

Цирюльник вытирает лезвие о край полотенца, перекинутого через левую руку. В окно бьется ветер.

– А если бы и увидел, что проку? Я, как слепой ишак, вывеску над своей цирюльней прочитать не могу, не то, что божьи писания!

Мартовское небо наливается рубиновой краснотой, готовой в любую минуту пролиться дождем…

В отличие от своего двойника, Идрис Халил в Баку ведет тихий и уединенный образ жизни в городе, сотрясаемом артиллерийской канонадой.

Он нанял двух рабочих из персов. Вставили окна – ровным счетом семь. Все семь на восток. Заново побелили кухню. Комнаты вычистили от пыли, проветрили, выгребли мертвую копоть из печей и протапливали дом до тех пор, пока огонь окончательно не разогнал зловонную сырость. На рынке «Угольщиков» Идрис Халил купил кое–что из мебели, несколько ковров, одеяла, подушки, необходимую утварь, заплатив за все едва ли одну треть их довоенной стоимости.

Спрос на османские лиры, по мере продвижения армии Нури–паши из Гянджи в Баку, возрастает с каждым днем.

…Когда наступает вечер, и бриз вместе с запахом моря и дыма доносит с окраин эхо беспорядочной пальбы, Идрис–мореход плотно закрывает ставни всех семи окон, зажигает керосиновую лампу, чтобы дом, погруженный в размеренную тишину, покойно плыл сквозь ночь. Сидя за столом, он подолгу рассеянно следит за легким и причудливым мерцанием огня под стеклянным колпаком.

Ставни откроются лишь на рассвете, с первыми лучами солнца.

Ему некуда спешить. Часы на серебряной цепочке, почти точная копия тех, которые он когда–то продал в Константинополе, лежат теперь без движения где–то в кармане пиджака вместе со связкой ключей от новых замков и мелочью. Пять часов…

Пауза.

Выброшенный из потока времени, которое, согласно незыблемой формуле Платона, является подвижным образом вечности, оказавшись вне его смертельных стремнин, он обрел то особое сферическое зрение, без которого невозможно настоящее творчество. И пока его двойник в Гяндже все глубже погружается в монотонную рутину войны, дни и ночи Идриса Халила в Баку заполнены поэзией. Пять утра, вечера, ночи. Пять вечности. Такое однажды уже происходило с ним. Там, в Городе Царей, в убогой каморке с окном на крышу соседнего дома, когда его озябшая рука, свободная от любви и ненависти, одну за другой заполняла пустые страницы поэмы. Вот и теперь, сочиняя, он не замечает даже того, как ветреный март становится апрелем.

Кто же из них двоих подлинный? Кто, волей случая, сновидец, а кто, волею судьбы – сновидение?

Он почти закончил поэму. В ней есть Баку под рубиновым небом, и брадобрей, не умеющий читать, и дом в семь окон на восток. В ней есть самое главное – щемящее чувство человека, выброшенного на окраину событий и времени, позволяющее почти безошибочно идентифицировать автора с Идрисом Халилом – поэтом. Если это так, то он и есть подлинный мореход, не солдат, но поэт. Но как в таком случае быть с той исторической фотографией, снятой в Гяндже, где он стоит среди офицеров Первого Азербайджанского полка – второй в заднем ряду слева? И списками этого же полка, в котором значится его имя и звание? Не поэт, но солдат?

Головоломка!

Она будет продолжаться еще несколько месяцев, в течение которых солдат будет ранен в битве под Геокчаем, а поэт получит солнечный удар. Оба события произойдут в один и тот же день наступившего двойственного лета.

Идрис–поэт сочиняет в шелестящей тени старой смоковницы. Над ним, над растрепанными страницами рукописи – прозрачное небо, пронизанное нитями солнца. Колодец–двор, просвет среди нагромождения плоских крыш, залитых жидким стеклом знойного марева, которое волнами накатывает на город из солончаковых пустынь. И кажется, что чайки, парящие над бывшими губернаторскими купальнями и деревянной пристанью, где стоят баржи, будто чешуей покрытые отражениями сверкающей ряби, неподвижно застыли в раскаленном воздухе.

Идрис–поэт ведет вечным пером вдоль строки:

Слова, поглотив солнце, становятся золотом,

Солдатами, утонувшими в земле, моими снами.

Сплетаю слова, чтобы день стал равным ночи…

По часовой стрелке, справа налево.

Глянцевая капля крови незаметно скатывается с кончика его носа на страницу. Следом еще одна, и еще. В жару кровь быстро сворачивается, становясь похожей на пролитые чернила, и прямо посередине недоконченной строфы возникает неряшливый пунктир.

Дедушка резко поднимает отяжелевшую голову, зажимает ноздри пальцами, встает, с ужасом чувствуя, как у него темнеет в глазах.

…То ли кровь, то ли чернила. То ли сок так и не поспевших гранатов урожая лета 1918 года. Черная пунктирная линия многозначительно ползет по странице дедушкиной рукописи, указывая путь на запад, туда, где другой Идрис, Идрис–солдат, оглушенный взрывами снарядов, стоит в цветущих гранатовых садах вдоль пыльного серпантина дороги. Туда, где из дымящихся воронок веером летят комья горячей земли, где под сенью дрожащих деревьев солдаты, осыпанные розовыми лепестками, ждут своей очереди…

За спиной внезапно смолкает артиллерия. Сквозь призрачную муть в глазах он видит, как серые призраки с винтовками наперевес встают с земли и начинают бежать к траншеям. Оглушительная тишина взрывается ревом голосов и рвется, распоротая глухим стрекотом пулеметов, земля под ногами уже гудит от конского топота, справа, из–за стены деревьев, появляются всадники с шашками наголо.

…Захлебываясь в собственном крике, Идрис Халил поднимает своих солдат в атаку, бежит, спотыкаясь об торчащие корни. Острый запах горящей травы наполняет его легкие. На губах вкус соли и страха.

Навстречу им – беспорядочный ружейный огонь. Выставив перед собой табельный «наган», он стреляет, не целясь, в завесу желтой пыли. И тотчас из полузасыпанной взрывами траншеи прямо на него выскакивает огромного роста матрос в черном бушлате. Мгновенье! Острие штыка, нацеленное Идрису Халилу в грудь, проскользнув совсем рядом, успевает зацепить руку выше запястья. Ослепительная боль!

Потеряв равновесие, он падает на спину.

Когда матрос заносит над головой ружье для последнего смертельного удара, грохочущие звуки битвы вокруг Идриса Халила вдруг начинают угасать. Душа его, встрепенувшись, подкатывает к самому горлу, готовая вырваться на волю, и в наступившей темноте он отчетливо видит летящее прямо на него стальное лезвие…

Наверное, все тогда бы и закончилось! Но, как уже было сказано, в невидимом штрих–коде на лбу у Идриса–морехода сады Геокчая записаны лишь как эпизод, не более, впереди у него еще целая жизнь, в которой есть место моей бабушке и моему отцу. Когда от смерти его отделяет лишь быстротечная пауза между выдохом и вдохом, включается сложный передаточный механизм Судьбы и Случая, и матрос в черном бушлате, вскрикнув, падает, сраженный чьей–то пулей…

Из раны хлещет кровь. Она стекает на влажную землю, усеянную нежными завязями и лепестками. Идрис Халил поднимает глаза к серому небу, веки тяжелеют, и как только сознание его затуманивается, поэт и солдат на какое–то время вновь сливаются в единое целое, чтобы соединить кровь, пролитую в гранатовых садах, и ту, что пунктирной линией застыла на пожелтевшей странице рукописи.

На него нисходит лихорадка.

Так начинаются долгие дни и ночи, заслоненные не спадающим жаром, болью и жаждой. В ознобе, темном и страшном, один из них мечется на койке в грязном бараке, переоборудованном под госпиталь, другой – под крышей отцовского дома. А единая душа их в это время пребывает где–то в тонком эфире между небом и землей. Одна душа – два тела.

Все время, пока длится лихорадка под тихий шелест отлетающих календарных дней, наполненных влажной духотой и комариным звоном, разноцветные стрелки – красные, черные, зеленые, синие – продолжают расчерчивать карту страны. Армии наступают, армии отступают, у позабытых городов появляются крестики, обозначающие места сражений. Одна из стрелок ведет от персидского берега Каспия к Баку – это Старфорширдский полк высаживается в городе на излете лета, чтобы разогнать правительство красных комиссаров. Другая тянется от Баку на восток, обозначая крестный путь комиссаров к месту казни.

Их убили и спрятали в золотых песках. А всего через сорок дней (история этой страны странным образом сплошь пронизана магическими числами) британцы, отправившие комиссаров на смерть, проиграли битву за столицу.

Город освобожден.

…Так завершился путь от Гянджи до Баку. Долгий путь с запада на восток, обратно движению солнца. А с ним закончилась и головоломная путаница с двумя героями. В тот самый момент, когда победоносные солдаты маршируют по проспекту Истиглалийат, и люди, стоящие на балконах уцелевших домов, аплодируют и кричат от восторга, когда военный оркестр начинает играть османский марш, а среди турецких военных штандартов взлетает трехцветное знамя Республики, Идрис Халил, стоящий в толпе рядом с фонарным столбом, встречается взглядом со своим двойником, марширующим в ряду офицеров азербайджанского полка, и один из них исчезает…