Текст книги "Идрис-Мореход"

Автор книги: Таир Али

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 15 страниц)

3

И опять Балагусейн в штанах, засученных до колен, стоит рядом с каменным львом и поливает землю из брандспойта, а двое солдат, загоревшие почти до цвета бронзы, работают у ручного насоса. Освежающие брызги холодной воды веером летят вокруг, смягчая раскаленный воздух.

За четыре июльские недели в мертвом саду многое изменилось. Обгоревшие стволы срублены и собраны в углу двора под жестяным навесом, пни большей частью выкорчеваны, а очищенная от мусора земля тщательно вскопана. Для реставрации бассейна завезли известняковые блоки, которые аккуратно сложили тут же рядом. Ротонду решили не восстанавливать. Если смотреть из дома, полуразрушенные колонны с остатками обвалившегося купола, живописно стоящие прямо посередине сада в окружении каменных львов, теперь по сути последнее, что напоминает о пожаре.

Осенью наступит время саженцев. После недолгих колебаний Идрис Халил остановил свой выбор на привычном гранате, оливах, белом винограде, абрикосе, ложном эвкалипте, чудесно помогающем против комаров, и кипарисах, – последние предполагается рассадить вокруг бассейна и вдоль всей южной стены, откуда падает слишком много солнца. Клумбы же с ромашками должны быть заново разбиты на прежнем месте, то есть, прямо перед верандой.

Четыре июльские недели 1919 года, да еще, пожалуй, первая половина августа – самое покойное время для Пираллахы за последние несколько лет. Стоит усыпляющий зной. Дни протекают одинаково, и временами кажется, что это, собственно говоря, один и тот же нескончаемый день. На рассвете солнце медленно всплывает из золотистого тумана, клубящегося над горизонтом, стремительно поднимается над неподвижными силуэтами сторожевых кораблей, и почти сразу же песок, не успевший остыть за короткие ночные часы, раскаляется до сверкающей белизны, а воздух становился плотным и колючим. После полудня мало кто решается выходить из дома. Лавки на площади стоят запертыми, кривые улочки пустеют. Даже неуловимые братья, подчиняясь незыблемому ритму сиесты, обращаются в птиц и прячутся на время в пыльных кронах олив в рощице на выезде из поселка.

В отличие от быстрых восходов, закаты невыносимо долгие и тяжелые, будто агония. Горячие всполохи света продолжают разрывать лиловые сумерки еще долго после того, как солнце исчезает за гранью неподвижных вод. Лишь к началу одиннадцатого гаснут последние зарницы, и на Пираллахы опускается спасительная темнота, которая, однако, не приносит облегчения ни людям, ни животным.

Полночь. Гаснут лампы под матерчатыми абажурами. Гаснут фонари и масляные плошки. Поселок погружается в душный сон без сновидений. Сон–забвение, которое стирает всякие воспоминания о прожитом дне: единственное средство от страха на убогом острове, продолжающем потерянно дрейфовать где–то на зыбкой грани между реальностью и вымыслом.

…В звенящей тишине ночной патруль шагает через базарную площадь, и горячая пыль, поднятая сапогами солдат, медленно оседает на плафонах фонарей, вокруг которых, отбрасывая гигантские тени, кружатся мотыльки.

Солдаты входят в привычный лабиринт темных улиц. Сопровождаемые дробным эхом, они идут мимо печального дома Мешади Керима, мимо пустыря у старой бани, сворачивают на дорогу, спускающуюся к дюнам, где одинокий бактриан, отфыркиваясь, пьет соленую воду лениво набегающих волн, пронизанных сиянием звезд. И пусть не вводят вас в заблуждение их открытые глаза. Они спят. Точно так же, как и все вокруг.

Божественное Забвение даровано на острове всем. Это что–то вроде пропуска на Пираллахы с его чудотворными могилами неизвестных праведников и неугомонными призраками. Без него здесь не выжить. Но, будучи единственным спасением от безумия, Забвение это в то же время есть и хитро расставленная ловушка, вроде тех сетей, что местные рыбаки ставят вдоль южного берега на сельдь или воблу. Оно постепенно лишает воли, создавая иллюзию неподвижности времени, и, однажды попав сюда, ты навсегда выпадаешь из скользящей цепи причин и следствий, чтобы, подобно растениям и камням, не ведающим истории, обрести почти вечную жизнь. Так, например, случилось с молодым доктором Велибековым, забывшимся в объятиях молчаливой вдовы. Я видел его глазами Идриса Халила в 1919 году. Я встречал его в 1997, во время своего двухнедельного пребывания на Пираллахы (тогда еще Артеме).

Поющие сирены прячутся где–то в вязкой перспективе волнистых дюн.

Формально доктор Велибеков образца 1997 года – другой человек. Внук Мурсала Велибекова, он был (а может быть, и есть до сих пор) штатным хирургом местной поликлиники. Лысеющий сорокалетний мужчина с гладко выбритым щеками и толстыми мавританскими губами. Я запомнил его сидящим на скамейке перед подъездом пятиэтажного дома в ветреный летний день. Было много света, трепетало чахлое деревце, и мокрое белье сушилось на протянутых веревках. Он сидел, опираясь локтями об колени, молчал, на его волосатых запястьях блестели капли пота, а красная рубашка с закатанными рукавами была единственным ярким пятном в этом пыльном и страшном дворе. Страшном – потому что во всем: и в этом полощущемся на ветру белье, и желто–синих колючках вдоль разбитого асфальта, и бумажном соре, с шелестом ползущем по земле, остро ощущалось бесконечное безвременье, тягучее и стойкое, безвременье, равное вечности.

Удивительное свойство острова: рождение и смерть здесь лишь смена формы, и, в этом смысле, хирург Велибеков не генетическое продолжение Мурсала Велибекова, а, парадоксальным образом, он сам. Вопрос лишь в том, как среди всеобщего забвения удалось Идрису Халилу не раствориться без остатка в монотонной жизни Пираллахы? Как уберег он себя от завораживающего слух сладкоголосого пения невидимых сирен, живущих на безлюдных пляжах магического острова? Как сохранил он способность видеть сны – эту хрупкую связь между прошлым и будущим – тогда как все вокруг спят?

Загадка Идриса–морехода, неразрешимая и простая одновременно. Неразрешимая, потому что через пространства и годы она несет в себе смысл тайного послания, но простая, потому что по логике жанра Мореход не может сгинуть бесследно в одном из своих странствий, а, ведомый Судьбой и Случаем, должен обязательно когда–нибудь вернуться к родным берегам и рассказать об увиденном.

Пока кружатся мотыльки, отбрасывая тени на темные фасады домов, короткая ночь, невыносимо душная и влажная, вся пронизанная усталым звоном комаров, движется к концу. Звезды вдоль небесного хребта, ясно указывающего путь дивному острову, все жители которого, включая ночной дозор, погружены в забытье, похожее то ли на обморок, то ли на смерть, начинают постепенно тускнеть. Это остров Спящих. Это остров Забвения – лишь Идрис–мореход, выброшенный на одинокий берег, продолжает бесконечно плутать в гигантских лабиринтах снов.

В одном из них он находит себя стоящим среди пышных клумб с неувядающими желтыми цветами и видит призрак печального садовника, когда–то погибшего на Галлипольском полуострове. Безмолвный садовник гладит полураскрытые бутоны.

По отчетливо хрустящему гравию дедушка идет к нему навстречу, но, как это бывает, садовник не становится ближе ни на шаг. Где–то в глубине сада мелькает муслиновое платье мадам и слышится ее голос, и Идрис Халил вдруг оказывается стоящим перед домом, и тут же парализующий страх сжимает его грудь, потому что он уже знает то, что увидит в следующее мгновенье.

…Вначале по легкой занавеси пробегает дуновение то ли ветра, то ли дыхания, потом в черном проеме окна полускрытое зыбким туманом появляется мертвое лицо Хайдара–эфенди. Его насмешливые глаза хранят в себе тяжелую прозрачную мглу глубокой воды, и, опечатанный молчанием, он неподвижно смотрит на дедушку из своего небытия.

Идрис Халил пытается бежать, но изумрудный газон накрепко оплел его ноги. Он пытается крикнуть, но горький ком, подкативший к горлу, душит его. И когда уже кажется, что сердце вот–вот разорвется от ужаса и отчаяния, спасительное пламя обрушивается откуда–то с небес и мгновенно охватывает весь дом до самой крыши.

Море огня. Все вокруг горит: клумбы с цветами, беседка, дорожка, посыпанная цветным гравием, призрак садовника, лицо Хайдара–эфенди, и только сам Идрис Халил, словно неопалимая купина, стоит невредимый в центре огненного цикла.

Сквозь густые клубы дыма смутно проглядывают силуэты бегущих людей. Это солдаты. Они бегут куда–то в темноту, завесившую ряды гранатовых деревьев. Сотни солдат. Тишина взрывается голодным свистом летящих снарядов.

Слова, поглотив солнце, становятся золотом…

Кто–то касается его плеча. Обернувшись, он видит женщину в муслиновом платье – Ругия–ханум или мадам Стамбулиа? Двуликая звезда его сновидческих лабиринтов. Он пытается что–то сказать, но она прикладывает палец к губам:

– Тс–с–с! Прислушайся!

И Идрис Халил просыпается.

С начала июля это происходит почти каждую ночь. Всегда в одно и то же время: между половиной второго и тремя. Он открывает воспаленные глаза, и луна цвета слоновой кости, смотрящая прямо на него сквозь москитные сетки, натянутые на окна, мгновенно обжигает его своим горячечным светом (на сетках висят ящерицы, изогнувшись полумесяцем, они словно парят в воздухе).

Постепенно за монотонным звоном комаров и ленивым поскрипыванием старой мебели начинает явственно проступать характерный шорох крадущихся шагов. Где–то там, прямо над головой, на втором этаже огромного дома. Наступает тишина, он облизывает сухие губы. Идрис Халил все еще надеется, что звук этот больше не повторится, и что это только плод его воображения или просто продолжение сна, но после короткой напряженной паузы на фоне пульсирующей в висках крови кто–то опять начинает ходить по мертвому дому…

Шаги тихие, медленные, легкие, с длинными интервалами, но, несмотря на это, чуткое эхо пустующих комнат, которое не в силах погасить даже толстые стены, разносит их по всему дому.

Иногда они слышны на лестнице. Кто–то, едва слышно шаркая по каменным ступеням, торопливо поднимается наверх. Постепенно сбавляя темп, шаги переходят в коридор второго этажа и семенят по дубовому паркету, почти совершенно незатронутому ни пожаром, ни сыростью. Минуты через две–три они замирают где–то посередине – щелкает пружина дверной ручки – следует протяжный скрип открывающейся двери, ведущей, очевидно, в одну из комнат, после чего ненадолго наступает тишина.

Несколько раз, пожалуй, раза три или четыре, Идрису–мореходу казалось, что слышны шаги сразу двух человек. Шаги очень похожие, почти идентичные, словно они принадлежат двум одинаковым по комплекции людям, которые крадутся, явно стараясь попасть в такт движений друг друга, чтобы не создавать лишнего шума.

Хождение заканчивается лишь перед самым рассветом, сразу после того, как сытые ящерицы, соскользнув с москитных сеток, исчезают в трещинах каменной облицовки, а быстро светлеющее небо приобретает тот непередаваемый густой молочно–синий цвет раннего утра, который может быть только в этой части света.

Шаги исчезают где–то в глубине дома.

2 июля 1919 зеркального года. Балагусейн спросонья трет глаза и пытается понять, о чем его спрашивают.

– Ага–начальник…

– Слышал или нет?!

– Что слышал, ага–начальник?…

На денщике застиранные подштанники, пузырящиеся на коленях.

– Быстро одевайся! Ты мне нужен…

Хлопнув дверью, Идрис Халил выходит из каморки Балагусейна, затопленной рассветными сумерками.

Все утро они тщательно осматривают второй этаж, одну за другой открывая комнаты, кроме тех, где двери заколочены перекрещенными досками, и хотя ничего обнаружить не удается, по крайней мере, ничего определенного, Идрис–мореход теперь точно знает: в доме кто–то есть. Кто–то посторонний, кто–то невидимый, кто–то – мертвый или живой, – кто умеет искусно заметать свои следы. Он понимает это, как только с характерным скрипом открывается высокая дверь в большую гостиную, откуда начался пожар…

В куске оплавленного зеркала на закопченной стене, вспыхнув, тотчас гаснет отражение–призрак: образ гостиной почти двухлетней давности, где на дорогих коврах, устилающих пол, стояли изящные оттоманки с разбросанными по ним бархатными подушками–муттаккя, а в арочных нишах были выставлены персидские кальяны и фарфоровые вазоны.

– Ага–начальник, и здесь никого…

Балагусейн проходит в глубину залы. К обгорелым останкам буфета, инкрустированного перламутром:

– Никого!

Никого. Но безошибочным чутьем поэта и морехода Идрис Халил чувствует то, что остается недоступным пониманию скуластого денщика, что–то неуловимое, разлитое в самом прогорклом воздухе комнаты.

Знаки присутствия. Знаки, скрытые за неприметными образами вещей, по которым можно определить, что ночные визитеры не только были здесь, но, возможно, все еще здесь, или же прячутся где–то совсем рядом. И чем больше среди копоти и мусора Идрис Халил находит эти тайные знаки, тем сильнее его захлестывает тревожное чувство, будто кто–то сквозь щели в обнажившемся скелете стенной дранки или из зияющих дыр на потолке, через которые на паркет узкими конусами подвижной пыли проливается солнце, напряженно следит за каждым его шагом, и этот неуловимый кто–то, хитрый, быстрый и таинственный, полон ненависти и нескрываемой угрозы.

Искаженное страхом лицо Идриса Халила отражается в лохмотьях амальгамы за оплавленным стеклом зеркала. Он кивает самому себе.

Остров неумолимо движется вслед за солнцем. Пожелтевшие календарные листы падают в темноту.

Доктор Велибеков прикладывает ухо к стетоскопу и озабоченно прислушивается к свистящим хрипам в груди. Перед ним за белой ширмой, втянув в себя живот, стоит обнаженный по пояс Идрис Халил. Каждый раз, когда прохладный металл касается его горячечной кожи, он невольно морщится и вздрагивает, чувствуя, как волна болезненного озноба стремительно опускается от выпирающих ребер к самому низу живота.

– А это давно у тебя? – спрашивает доктор, ткнув пальцем в россыпь крошечных пунцовых точек на левой стороне груди. Идрис Халил пожимает плечами.

Несмотря на тень от растущих под окнами тополей, в приемном покое душно. Как знак утомительного безветрия, неподвижно висит занавесь. Пахнет мятными каплями. Пахнет карболкой. Велибеков в белом халате, зашнурованном на спине, перемещает железную трубку справа налево, цокает языком и все больше хмурится.

– Ну, что там?

Велибеков выпрямляется.

– Я еще не закончил!

За прошедшие месяцы он заметно поправился, и теперь поверх кожаного ремешка, подпоясывающего халат, широкой складкой выступает брюшко. Лицо приобрело благообразную округлость, а остренькая бородка, появившаяся в последнее время, добавила ему располагающего шарма.

…«Доктор должен быть полным и цветущим – так он вызывает к себе больше доверия своих пациентов».

Отложив, наконец, стетоскоп в сторону, Велибеков начинает методично простукивать твердыми пальцами дедушкину грудь.

– Ты плохо спишь?

Лицо Идриса Халила грубо искажено явственной тенью бессонницы. Он кивает.

– Последние недели…

Доктор снимает очки с кончика носа. Шумно вздыхает и выходит из–за ширмы:

– Можешь одеваться…

Перекинув полотенце через плечо, Велибеков подходит к чугунному рукомойнику в углу. Неровная струйка воды, теплой и солоноватой, шумно стекает в эмалированный таз.

Надевая рубашку, Идрис Халил прикрыл на мгновенье воспаленные бессонницей глаза, и тотчас на фоне иссиня–черного неба, рельефно проступая сквозь легкую дымку лихорадки, поплыли изогнутые подковами силуэты голодных ящериц, и слепящая лунная дорожка поползла по полу неровным конусом, прорезанным вдоль угловатыми тенями от мебели.

Опять шаги! Над головой скрипят половицы! Кто–то продвигается в глубину дома. Но Идрису Халилу хочется спать. Усталость сильнее страха, тем более, что таинственные ночные визитеры стали уже почти такими же привычными, как упрямое неверие в бесхитростных глазах Балагусейна. Идрис–мореход пытается забыться, не слышать шагов, не думать о них, и на какое–то мгновенье это почти удается ему, однако, как только блаженный покой начинает нисходить на него и изнуряющее напряжение оставляет его грудь, измученную и больную, из пестрой мешанины цветных пятен перед глазами вновь возникает предостерегающий образ двуликой женщины в муслиновом платье…

Где–то наверху медленно и ровно открывается дверь. Потом наступает резкая тишина, густо насыщенная монотонным комариным звоном и шепчущим шелестом едва обозначенного ночного бриза – всего несколько секунд, семь ударов сердца – но Идрис Халил успевает задремать и вновь проснуться, разбуженный шумом шагов уже в коридоре, а затем и на ступенях лестницы. Неизвестный спускается вниз. Крадущиеся шаги становится все ближе и отчетливее, и вот уже они звучат в широком холле первого этажа – кто–то идет, ступая легкими ногами по скрипящим половицам. Идрис Халил весь сжимается, горячий пот выступает у него на лице, стекает по шее, оставляя за собой липкие и прохладные полосы.

Неизвестный останавливается у самой двери. Следует еще одна долгая пауза в бешеном ритме сердцебиения. Абстрактное время страха. Кто–то там за дверью стоит, почти не скрывая своего присутствия, и жадными ноздрями вдыхает запах дедушкиного отчаяния и усталости, которым насквозь пропитаны влажные от пота простыни и подушка, под которой лежит заряженный наган.

Идрис Халил открывает глаза и оказывается за белой ширмой в приемном покое больницы.

– … тебе, дорогой мой друг, требуется хороший отдых и лечение. Думаю, следует съездить в Баку, повидаться с родственниками, побыть дома…

– Что, очень плохо?…

– Дело серьезное…

Идрис Халил застегивает пуговицы рубашки и заправляет ее в галифе. Чиркает спичка, по комнате расползается табачный дым. На столе перед доктором – бронзовая пепельница в форме морской раковины и химический карандаш. Запах табака и мятных капель рождает странный симбиоз – скорее, странный, чем неприятный.

Идрис–мореход выходит из–за ширмы. Меланхолично покачивается белая занавесь. За окном солнце вызолотило железную ограду, и верхушки чахлых кипарисов, и всю пыльную мостовую, оставив лишь узкие клинья теплой тени вдоль стен домов на противоположной стороне улицы.

– Затронуто правое легкое. – говорит Велибеков по–русски. – Если не уедешь – умрешь!

…На самом излете ночи, когда до царственного восхода остается совсем немного, таинственный визитер продолжает стоять под самой дверью, и тишина, нарушаемая лишь гулким биением сердца, кажется такой плотной, такой долгой и тяжелой, что, захлебываясь ее горечью, Идрис Халил начинает мучительно кашлять. И тотчас тускло поблескивающая ручка английского замка медленно поворачивается по часовой стрелке, почти до упора, и Идрис–мореход, обожженный легочной болью, тянется за пистолетом под подушкой.

Сказано:

«Уходи же отсюда! Ведь ты – побиваемый камнями!»

Ручка двери, щелкнув, возвращается в прежнее положение, резко скрипит половица – ночной визитер, кто бы он ни был – живой или мертвый, быстро уходит прочь по темному коридору.

Обессиленный Идрис–мореход откидывается на подушку.

4

Жарко.

Из Тифлиса поездом приезжает профессор Разумовский, которому суждено стать первым ректором первого университета первой Республики.

Его встречают на Сабунчинском вокзале, играет оркестр. Невольно оглядываясь на объектив стрекочущей камеры, чиновники из Министерства образования по очереди жмут ему руку. Профессор улыбается, поправляет на носу круглые очки в металлической оправе, что–то беззвучно говорит, и в этот момент хроника обрывается, а призраки старого вокзала, исчезнувшего еще в 1928 году, и всех этих людей, давно уже покойных и позабытых, становятся достоянием темноты, которая только одна и есть вечность.

…На высоких окнах–бойницах тюрьмы острова Пираллахы висят арестанты. Вцепившись руками в ржавые решетки, они висят почти неподвижно, порой, по несколько часов кряду. Лишь когда надзиратели разносят питьевую воду, окна стремительно пустеют, а в самих камерах начинается вялая толкотня, иногда переходящая в настоящую потасовку за право первому напиться теплой солоноватой воды.

С июля по август в тюрьме умерли трое. С тяжелой дизентерией слег и арестант № 1/24–19, которого так и не успели переправить в Баку.

Обезвоженное тело героя русско–японской войны – и без того маленькое и легкое – за три долгих дня высохло так, что сквозь прозрачную стариковскую кожу отчетливо проступали нитевидные переплетения сосудов. Три долгих дня полковник неподвижно лежал на спине на запачканных простынях, уставившись отрешенным взглядом в потолок. В камере было много мух, стояло удушающее зловоние, и доктор, навещавший его, был вынужден затыкать ноздри платком, пропитанным мятными каплями. Учитывая состояние больного, Велибеков подал прошение о переводе бывшего коменданта в больницу. Прошение удовлетворили, и 16 августа все тот же безымянный надзиратель вынес на руках арестанта № 1/24–19, уложил его на заднее сидение фаэтона и, в сопровождении двух солдат, отправил в поселковую больницу.

Пустая палата, что–то вроде бокса. Темно и прохладно. В воздухе витает неистребимый запах карболки. Идрис–мореход наклоняется к койке, откидывает марлевый полог, зацепленный за крючок на потолке, и вглядывается в почерневшее лицо Мир Махмуда Юсифзаде.

– Полковник, ты меня слышишь?…

Молчание. Заключенный № 1/24–19 не отвечает. Остатки его старческих сил утекли прочь вместе с дизентерийными нечистотами.

Идрис Халил наклоняется еще ниже, к самому уху полковника:

– Полковник?

И снова ответом молчание. Солнце в самом зените. Невидимый хронометр отмеряет путь до линии горизонта. На ветру полощутся паруса. Смуглые моряки натягивают канаты. Стоя на коленях среди полосатых тюков с тканями, он молится, обратив встревоженное лицо на Восток, молится за благополучное возвращение из этого смертельно опасного плавания к крайнему пределу земли…

За стеной шаркающие шаги санитара. Хлопает дверь.

Так и не дождавшись ответа, Идрис–мореход выходит из палаты. В затхлом воздухе длинного коридора, как это обычно случается в вещих снах, прямо перед ним парят бинты, простыни и марлевые повязки, некоторые из них пропитаны алой кровью. Они парят, извиваясь, словно змеи, и вдруг, стремительно рванувшись куда–то под потолок, обращаются в стаю красно–белых птиц. Что означают эти птицы? Пожалуй, что ничего.

На улице его ждет пролетка с Балагусейном на козлах.

– Кровь во сне – это к болезни! Сохрани Аллах! – говорит крошечная Зибейда–ханум, протирая костяшками пальцев припухшие от слез глаза.

– Раздай милостыню.

– Так и сделаю! Сердце сжимается, может, что с Идрисом неладное?

– Брось накликивать, Аллах сохранит его!

– Про плохое не вспомнишь, добра не увидишь!

Лейла–ханум не отвечает, но, откинув край тонкого льняного одеяла, садится на постели.

– Как он теперь? – спрашивает Мамед Рафи, отпивая чай из глубокого блюдца. Его красная от напряжения лысина усыпана крупными каплями пота.

– Все так же, ага! По ночам – не спит, а утром глаза красные и кашляет. Вчера видел на подушке кровь, ага…

Забросив в рот кусок сахара, Мамед Рафи делает еще один глоток.

– А ты сам–то точно ничего не слышишь?

Балагусейн качает головой:

– Совсем ничего, ага! Тихо кругом, ни единого звука! Да и кто там может быть! Я же сам забил все двери досками! Каждый день проверяю! По ночам тоже…

– Врешь, наверное! – глаза бывшего старшего надзирателя сужаются в узкие щелочки

– Ты же меня знаешь, ага, как можно? Клянусь могилой Имама Хусейна! Клянусь могилой отца!..

Мамед Рафи задумчиво опускает голову, отчего выпирают складками все три его подбородка.

– А доктор ходит к нему?

– Ходит. Трубкой грудь слушает.

«…а по звезде они находят дорогу».

Сказано, по звезде (или по звездам), а никак не по обманчивому свету керосиновых ламп. Но, как только яростное солнце проваливается в непостижимую бездну за горизонтом, жители острова–левиафана, с упрямством обреченных, собираются вокруг своих чудесных коптящих светильников и загадывают будущее.

– Не думайте, что кто–то заступится за вас, когда придет время! Все мы рождаемся в этот мир одинокими, как восьмиугольная могила в Кербале! Взгляните в зеркало, кого вы там увидите, кроме самих себя и Инкира – Минкира, ведущих счет вашим делам! – говорит Гаджи Сефтар, обращаясь к своему отражению в маленьком круглом зеркале на голой стене. Глаза его, безумные, но кристально чистые, без характерной мути, будто испуганные мотыльки, трепещут в призрачном зазеркальном мире. Он разводит руки в стороны, и широкие рукава абаза свисают, как крылья.

С конца августа болезнь почтенного ахунда стала обнаруживать себя все более явно и отчетливо. Он уходил из дома очень рано, сразу после первого азана, и бродил до темноты по всему острову, шепча под нос свои жуткие пророчества, в которых галопом мчались красные всадники, и розовые планеты, наливаясь таинственной силой, срывались со своих орбит, чтобы упасть в кипящее море, а неведомые народы приступом брали врата небесные. Словно паутиной, весь опутанный этими видениями, он забывал о пище, перестал узнавать людей и порой забредал так далеко, что в сгущающихся сумерках его приходилось искать часами.

Несколько стариков неотступно ходили за ним следом.

В конце концов, многочисленная родня ахунда, напуганная его состоянием, решила запереть его дома. И вот уже с неделю почтенный Гаджи Сефтар, умеющий оживлять мертвых ящериц, сидит один в большой прохладной комнате, на двухстворчатых дверях которой висит амбарный замок. Как это ни странно, но заключение свое он переносит спокойно, почти стоически, без жалоб. Его, словно ребенка, одевают, кормят и несколько раз в день выводят во двор по нужде.

В мечети Гаджи Сефтара заменяет молодой Кярбалаи Мирза–ага, про которого знающие люди говорят, что в шариате он разбирается довольно хорошо и толкует Книгу ничуть не хуже своего предшественника.

В комнате, устланной пыльными паласами, Гаджи Сефтар стоит перед зеркалом на стене. Он взмахивает руками и вдруг, плавно оторвавшись от пола, начинает подниматься вверх, очень медленно, к самому потолку; кожаные тапочки с загнутыми носами соскальзывают с его босых ног на пол, вначале один, потом другой, и легкий звук их падения вносит едва заметный диссонанс в стройную гармонию чудесного парения. Когда, наконец, увенчанная вышитым тесаттуром лысая макушка ахунда упирается в потолок, на лице его высвечивается радостная улыбка.

Стараниями работящего Балагусейна в саду прижились первые деревца. Само появление их среди этих горьких песков, цепко хранящих воспоминания о яростной силе огня – подобно чуду. Пока это еще только нежные саженцы, аккуратно привязанные к колышкам – тоненькие, с черными узелками, едва живые, несмотря на заботливо разрыхленную вокруг них влажную землю, щедро удобренную куриным пометом. Они стоят в несколько рядов, почти точно повторяя волнующую симметрию сгоревших аллей.

Но в эти последние погожие дни лета не только стройные саженцы радуют глаз – круглый бассейн, отмытый от копоти и очищенный от мусора, заполнен водой почти до самых краев. Незамутненная вода, пронизанная мягким светом, причудливо хранит в себе отражение летящего неба с белыми закорючками неподвижных облаков и каменного дна, где из железных ящиков, засаженных корнями кувшинок, вверх тянутся скользкие бурые стебли, свернутые на концах трубочками. Им понадобилось всего двенадцать дней, чтобы дотянуться до самого верха, и тогда верхушки их развернулись круглыми листьями, окаймленными мутными пузырьками.

2 сентября над Пираллахы разразился шторм. Капризные и шумные ветра, не приносящие ни облегчения от духоты, ни покоя, дули почти целую неделю, взбивали в бурую пену маслянистые воды вкруг острова и завешивали пылью выжженные солнцем дороги. С севера на юг, с востока на запад – вслед за обезумевшим столбиком ртути в барометре, стоящем на подоконнике в приемной доктора Велибекова.

В один из этих дней, когда точно – не известно, скончался полковник. Его крошечное тело, вконец истощенное дизентерией, схоронили на местном кладбище, а Кярбалаи Мирза–ага в присутствии всего нескольких человек (среди которых был и Идрис Халил) прочитал над ним «ясин».

«…и у кого тяжелы будут его весы – те счастливые».

Вытянув перед собой короткие руки ладонями кверху, молодой ахунд читал по памяти, скороговоркой. Яростный ветер рвал слова с его губ, по земле летели ошметки жухлой травы и мусор, над сосенкой у каменной ограды висела рыхлая воронка пыли, а душа Мир Махмуда Юсифзаде, облегченная заупокойной молитвой, переходила по волосяному мосту навстречу сияющей темноте, которая, как сказано, и есть вечность…

Стоя у могилы полковника, Идрис Халил думает о саде.

Солнце сентября – не такое яростное и колючее, как солнце июля, все еще стоит довольно высоко, но лето кончилось. Ветреные дни чередуются с долгими штилями. На базарной площади в ряд стоят плетеные корзины с белым виноградом, овощами, гранатами и золотистыми местными смоквами, прикрытыми сверху свежими листьями. В садах собирают маслины.

Часы, дни, недели: время, текучее, однообразное, отмеряется быстрыми дождями и бирюзовыми пятнами отмелей в покойные дни. Один за другим осыпаются желтеющие календарные листы, и скорая осень 1919 года неумолимо опускается с небес на дрейфующий остров.

Стынет воздух, бесконечные пески вокруг поселка теряют свое ослепительное кварцевое сияние, а в долгие, по–особому грустные сумерки с моря начинает наползать призрачный туман.

Сырость.

Идрис–мореход мучается кашлем. Схватив чашку, стоящую в изголовье на тумбочке, расплескивая воду, он делает несколько жадных глотков. За окном, в темном саду – дождь. Капли барабанят в подоконник, в комнате явственно пахнет мокрой землей. Идрис Халил встает, закрывает ставни и, завернувшись в одеяло, усаживается в глубокое кресло.

С каждым днем все сильнее болит грудь, сжимаемая невидимыми тисками. Но легкая, будто перо, душа морехода в его глазах, а не в груди! Подняв разгоряченное лицо, Идрис Халил взглядом ощупывает темноту.

В назойливом стуке капель – перестук паровозных колес.

Порошки бессильны помочь.

Доктор пожимает плечами:

– Болезнь быстро прогрессирует. Я же говорил тебе – надо ехать в Баку…

Велибеков сидит, откинувшись на высокую спинку стула. Помешивает ложечкой чай в граненом стакане. Бронзовая стрелка ртутного барометра застряла на «пасмурно». Стоит серый неподвижный вечер, с длинными тенями, перерезающими безлюдный переулок сразу в нескольких местах. Тикают часы.

С необъяснимым внутренним раздражением Идрис Халил смотрит в располневшее лицо Велибекова: щеки заметно раздались вширь, округлились и порозовели. Это все от жирной осенней рыбы. А еще от дичи. С недавних пор, едва ли ни каждый день, доктор отправляется с ружьем на северную косу, где в камыши прибывают все новые и новые стаи уток и кашкалдаков. Он завел себе высокие кожаные сапоги и сумку на ремне для подстреленной дичи.