Текст книги "Идрис-Мореход"

Автор книги: Таир Али

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 15 страниц)

2

24 ноября 1914 года.

С утра моросит холодный дождь, временами переходящий в мокрый снег. Идрис Халил торопливо идет по проспекту Бейоглу, мимо роскошных витрин с импортной европейской одеждой, цены на которую, в связи с войной и морской блокадой, выросли почти втрое, мимо кофеен, ярко освещенных рыбных ресторанов, бакалейных магазинов. С грохотом проезжает трамвай, выкрашенный в красный цвет, над кабиной кондуктора трепещет маленький флажок с тремя полумесяцами. Уличные зазывалы хватают Идриса Халила за руки, назойливо предлагая зайти в маленькие кафе. Он отмахивается и продолжает торопливо идти, не поднимая глаз от мокрой брусчатки. На нем пиджак с поднятым воротником, из кармана которого торчит свернутая трубочкой рукопись, на опущенной голове промокшая феска, вокруг шеи длинный шарф. Нет ни светлого пальто с барашковым воротником, ни пресловутых штиблет.

Как это ни прискорбно, Идрис Халил голоден. Его подташнивает от пряного аромата кофе и запахов всевозможной снеди.

У тумбы с афишами, отпечатанными на тонкой газетной бумаге многоязыким, многоалфавитным языком Константинополя, турок с огромными висячими усами в расшитой золотом короткой курточке жарит на углях каштаны. Он переворачивает их щипцами, каштаны трещат на железной решетке, острый дым быстро поднимается к мокрому небу, тяжело висящему между летящими крышами многоэтажных домов. В переулке, под навесом, стоят торговцы рыбой. На деревянных подносах рядами уложена рыба и крупные мидии, увенчанные половинками лимонов.

У ворот опустевшей британской миссии, возле которой лениво дежурят вооруженные полицейские, Идрис Халил почти теряется в торопливой толпе, текущей в обоих направлениях. Непривычно много офицеров и агентов тайной полиции. Со стороны порта, из темных боковых улиц, парами выходят военные моряки с проститутками в широкополых шляпах кричащих цветов: некоторые из них держатся за руки и громко смеются, другие – молча смешиваются с толпой. И никто не обращает внимания ни на них, ни их спутниц, потому что идет война, и потому что Судьба, записанная на молодых лицах этих моряков, уже отчетливо проступила несмываемыми Знаками.

В Цветочном Пассаже за столиками почти нет свободных мест. Играют на скрипках цыгане, а огненный смерч все ближе подкатывается к тысячелетнему городу.

Белое и черное на золотом. Белые особняки, глядящие в свинцово–черные осенние проливы, и опадающее золото гигантских платанов. Листья с хрустом ломаются под ногами прохожих, липнут к колесам повозок и роскошных авто. Листья падают на черепичные крыши и на газон у недостроенного дворца Чираган Палас. В порту на баржи грузят солдат и отправляют в Трапезунд, Египет и Месопотамию. И товарные поезда со всей страны, заполненные до отказа свежим пополнением, выбрасывая кольца черного дыма, несутся на всех парах к вокзалу Хайдарпаша.

Судьба пальто с барашковым воротником и штиблет – очевидна. Дедушка продал их на блошином рынке. И еще он сбыл часы, и большую часть своих книг.

Жалко часы. Жалко пальто. Хорошее, теплое, красивое.

Идрис Халил сидит на железной кровати в темной, сумрачной мансарде. Единственное окно выходит на крышу соседнего дома, где развешано белье. Рядом с кроватью – стол и железная печка с трубой, отведенной в закопченную форточку. Самое ценное во всей обстановке – это кусок старого паласа на полу.

В комнате холодно, потому что приходится экономить на угле, и дедушка ужинает, завернувшись в одеяло. Черные маслины, помидор, нарезанный круглыми ломтиками, кусок молодого сыра и чурек. Кроме него, в комнате еще рыжая кошка. Свернувшись клубочком, она лежит на кровати. Огненно–рыжая. Как–то вечером она сама пришла к двери. А рыжих кошек, кошек Пророка, как известно, нельзя прогонять. Кошка без имени. По ночам, когда смолкает городской шум и становится отчетливо слышно, как в порту гудят отплывающие пароходы, она просится на улицу и бродит по окрестным крышам до самого утра.

Дедушка вдруг перестает жевать, поднимает голову от тарелки и, резко обернувшись, смотрит на меня из плывущих сумерек долгим удивленным взглядом.

Но день еще не закончился. 24 ноября 1914 года продолжает длиться как долгие сумерки поздней осени, как дробный стук капель по черепичной крыше, как глубокие гудки грузовых пароходов.

Волшебная лампа.

Идрис Халил снимает плафон и, чиркнув спичкой, зажигает пропитанный керосином фитиль. Огонек быстро вытягивается в ровный лепесток, и густой теплый свет разливается по столу, захватывает часть беленых известью стен и изломанный потолок мансарды, с выползающими на них острыми тенями.

Керосин, чудотворное масло родом из горькой земли Биби – Эйбата и Балаханы, единственное напоминание об утраченном доме. С началом морской блокады цены на него подскочили почти вдвое.

Идрис Халил убирает тарелки с остатками еды на подоконник, сухой ладонью сгребает крошки и высыпает их в пепельницу. Из кармана пиджака, что висит над изголовьем кровати, он достает рукопись поэмы, раскладывает перед собой мятые листы.

…окно на крышу соседнего дома…

Чернильные завитушки скатываются с кончика стального пера, постепенно обретая смысл.

Тем временем наступает вечер, и стихают все эти пронзительные крики разносчиков овощей, старьевщиков, шарманщиков, продавцов газет, свистки полицейских. В плывущих сумерках растворяются грохот повозок, цокот копыт по мокрой от дождя брусчатке, редкие клаксоны автомобилей и последние заунывные фабричные гудки, и остается лишь дробный стук капель в дребезжащие оконные стекла.

Отложив перо и поплотнее запахнувшись в одеяло, Идрис Халил гладит кошку. Он думает о том, что снаряды, рвущиеся в окопах Галиции и Месопотамии, на самом деле, подобно трубному гласу архангела Джебраила, возвещают о конце времен, за которым неизбежно должно последовать явление сияющего Махди. И то, что может и неизбежно должно будет произойти в конце этой Великой Войны, ему, верующему мусульманину и сыну законопослушного пекаря из Баку, представляется не иначе, как Судным Днем, в самой сути которого, под языками очистительного пламени, удивительным образом таится надежда на спасение.

Извилистый ход его мыслей прервал громкий скрип деревянной лестницы в коридоре.

Все дальнейшее происходит очень быстро, почти без пауз и общих планов на некой, точно очерченной волшебной лампой границе между светом и тенью.

Вначале – быстрый стук солдатских ботинок, кошка, рыжей тенью спрыгивающая на пол и бесследно исчезающая в темноте под кроватью. Идрис Халил пытается встать и чуть не падает, запутавшись ногами в одеяле.

Солдаты прикладами колотят в дверь – с треском отлетает щеколда. Они врываются в мансарду. Их четверо. Последним входит молодой лейтенант. Тень от круглой папахи с матерчатым верхом стремительно проплывает через всю комнату и широкой полоской ложится на его лицо, исключая, таким образом, всякую возможность разглядеть водяные знаки Судьбы. Из–под тени видны лишь аккуратно подстриженные пшеничные усики и ямочка на подбородке.

И пока продолжается эта старая игра со светом и тенью, летящие голоса муэдзинов, накладываясь друг на друга в навсегда утраченной гармонии, прокатываются эхом по закоулкам Вечного города, поднимая в черное небо миллионы голубей, дремавших на куполах мечетей.

В комнате стоит запах казенных сапог и мокрых шинелей. Лица солдат непроницаемы, как восковые маски.

Дедушка, завернутый, словно тряпичная кукла, в лоскутное одеяло, выглядит жалко и нелепо. Как в ожидании приговора он, не отрываясь, смотрит на пшеничные усики офицера и облизывает пересохшие губы.

– Твое имя – Идрис Мирза, сын Халила, из Баку? Предъяви документы!

Дедушка снимает с изголовья кровати пиджак и начинает шарить по карманам в поисках паспорта.

– У тебя есть оружие?.. Запрещенные книги?.. Географические карты?.. Ты умеешь делать бомбы?.. Ты член каких–либо тайных организаций?.. – монотонно, с короткими паузами, заполненными шумом дождя и трансцендентальным пением с минаретов, цедят сквозь зубы пшеничные усики. Дедушка, продолжающий искать паспорт, растерянно молчит. Так и не дождавшись ответа, офицер ткнул ему кулаком в лицо, и он, потеряв равновесие, упал на кровать.

Из носа вытекла струйка крови, скатилась по губам на подбородок…

– Уведите!

Тотчас двое солдат, грубо схватив его за руки, стащили с кровати.

В темноте, насыщенной острым запахом прелого дерева, то и дело спотыкаясь, они долго спускаются по узкой лестнице мимо закрытых дверей с выставленной у порога обувью. Вниз, вниз, вниз!

Вот парадная дверь. Холодный ветер обжег лицо, наполнил глаза колючими слезами, сквозь их мутную пелену Идрис Халил увидел на обочине мостовой крытую жандармскую повозку – черный ящик на колесах с зарешеченным окошком на двери.

Масляный фонарь освещает бледное лицо солдата на козлах. Еще один, чуть в стороне, держит под уздцы лошадь офицера. А где–то в глубине темной улицы устало лают собаки, и призрачный свет в окнах домов тонкими линейками сочится сквозь задвинутые жалюзи.

Его затолкали в повозку.

Он нащупал низкую скамью, прикрученную к стене, и сел. Кровь из носу продолжает капать на подбородок.

– Откинь голову назад. Откинь! На таком холоде кровь скоро остановится, – сказал незнакомец, сидящий напротив. Голос теплый, вкрадчивый, с легкой хрипотцой.

– На, возьми!

Дедушка благодарно кивает и берет протянутый ему платок.

– Как тебя зовут?

– Идрис Мирза Халил. Из Баку.

– Из Баку?… Ты что–нибудь натворил?

Хлюпая носом, он качает головой:

– Ничего…

Незнакомец больше ни о чем не спрашивает, оставив дедушку наедине с его страхами, возмущением и болью.

Из подъезда дома стали шумно выходить солдаты. Потоптавшись немного на улице, они подсели к арестантам, и повозка тронулась.

Долго ехали безлюдными темными переулками мимо нависающих над ними домов, мимо черных пустырей, закрытых магазинов и мастерских.

Солдаты сонно молчали, непроницаемые в своих плотных шинелях. Вскоре, разомлев от их теплого дыхания и тряски, Идрис Халил сомкнул усталые веки и даже не успел заметить, как благословленный сон, подобно легкому зефиру, опустился на него.

Мужчина в длинной рубахе достает хлеб из огромной печи – круглые чуреки, тонкие посередине и пышные по краям. Кто–то невидимый отрезает небольшие куски теста, бросает их на весы, а тем временем кто–то другой разминает и раскатывает их на столе и руками, белыми от муки, посыпает маковыми зернами. Черные семечки медленно падают, падают, липнут к глянцевому тесту. И где–то там, у прилавка, в облаках вездесущей мучной пыли приказчик в фартуке и нарукавниках собирает горячие хлебцы в плетеные корзины…

Повозка пересекла огромный плац, освещенный фонарями, и остановилась. Идриса Халила грубо растолкали.

Их вели по коридорам с высокими потолками, украшенными лепниной. Несмотря на поздний час, здесь было довольно оживленно. Курьеры тащили огромные канцелярские книги в дерматиновых переплетах и подносы с кофейниками. Вдоль стен стояли какие–то люди, то ли просители, то ли тайные полицейские осведомители, мимо которых, стуча сапогами, конвоиры вели новых задержанных.

Коридоры разветвлялись и разветвлялись то вправо, то влево. Одни из них упирались в мраморные лестницы, устланные ковровыми дорожками, или просторные приемные, другие продолжали все так же хаотически делиться в некой всепоглощающей страсти к воспроизводству.

– Стоять!

Их завели в комнату, густо залитую электрическим светом, где они долго ждали, пока им оформляли сопроводительные бумаги. Старший делопроизводитель в сверкающем пенсне, словно бы вросшем в кончик мясистого носа, сидел за массивным столом и бдительно надзирал, как десяток канцеляристов, не спеша, заполняют документы и подшивают их в серые папки. Было тихо. В голландской печи горел огонь, желто–рыжие отсветы которого дрожали на вощеном паркете. Никто ни о чем не спрашивал, никто ничего не объяснял, никто даже не смотрел на них. Идрис Халил, заткнув ноздри платком, старался не хлюпать носом, чтобы ненароком не нарушить ритмичного скрипа перьев по бумаге.

Потом их опять повели по коридорам. Но это уже были какие–то совсем другие коридоры – безлюдные, холодные, с редкими фонарями на неоштукатуренных стенах. Скорее – туннели. Они внезапно обрывались темными пролетами, ведущими вниз, под землю, в жуткое царство Инкира и Минкира. Там, на летящих черных сводах лежала рыхлая плесень, и падающие капли воды отмеряли время неведомого мира вечных архетипов.

Пропуск под землю – бумаги, скрепленные печатями и множеством подписей.

У низкой двери им приказали остановиться и повернуться лицом к стене. Шаркая башмаками, из темноты появился бородатый тюремщик с огромной связкой ключей на поясе. Он тщательно обыскал их, велел снять шнурки, ремни и подтяжки, если таковые имеются, а затем завел в камеру и запер там.

Сидя на холодных нарах, они жгли спички, чудом сохранившиеся после обыска в кармане незнакомца.

– Не бойся! Скоро все кончится…

С тоскливым ужасом прислушиваясь к отчетливой возне крыс на каменном полу, Идрис Халил потрогал пальцами распухший нос.

– Откуда вы можете знать?

– Знаю!

Колеблющийся лепесток огня на кончике спички. Идрис Халил пытается разглядеть лицо незнакомца. Лепесток постепенно вытягивается, темнеет по краям, вянет и опять наступает темнота.

– Когда они отпустят меня – я все устрою. Если за тобой ничего серьезного нет – сегодня же будешь дома! Земляк…

– А вы тоже из Баку?…

Незнакомец не ответил.

– Я ничего не сделал, клянусь Аллахом! За что меня арестовали?

– Война!..

Сказано в Книге:

«В убытке – те, которые убили своих детей по глупости…»

В небе над Константинополем спрятаны два пути: один путь Соломенный – он все время ведет на Восток, другой Млечный – на Запад.

…город в короне из пылающих оранжевых листьев.

У подножья заснеженных гор (кажется, это Эрзрум), у дымных костров жмутся друг к другу солдаты. По безлюдным пустыням Трансиордании ползут санитарные поезда, набитые ранеными в бинтах, пропитанных кровью и гноем. В море жиреют рыбы, объедая лица погибших моряков.

А под землей – страдает душа Идриса Халила.

Дверь со скрежетом отворилась, и каменный мешок осветила мерцающая свеча.

– Разговаривать запрещено. – Беззлобно сказал тюремщик, поставив свечу и ковш с водой на покатый стол у стены. – Кто тут из вас двоих Хайдар, сын Хасана, купец? Наверное, ты?

Незнакомец надел шляпу и поднялся с нар.

– Пойдешь со мной!.. Ну, а ты, парень, ложись–ка лучше спать. Утром принесу тебе покушать.

И дедушка остался один.

«Во имя Аллаха милостивого, милосердного! Хвала Ему, господу миров, милостивому, милосердному, царю в день суда!»

Медленно оплывает свеча. Фитиль горит тускло, коптит, страшные тени мечутся по стенам.

И опять Идрис Халил проклинает себя, свое упрямство и старших братьев, позволивших ему уехать из дома. И снова за спиной у него встает призрак смуглого арабского морехода, покровителя всех авантюристов и упрямцев, но дедушка, конечно же, не видит его, с закрытыми глазами он горячо молится. И уже несдерживаемые слезы отчаяния текут по его щекам.

О чем его молитва? Конечно же, о возвращении. О доме, куда закрыты все пути. О свече, чтобы она горела как можно дольше, потому что когда она погаснет – сердце его разорвется…

Крысы шныряют по полу, возятся у деревянной бадьи для помоев. От мешковины, набитой гнилой соломой, тянет прелой сыростью. А где–то за стеной – ровный прозрачный гул, изредка прерываемый тихими всплесками. Словно течет подземная река.

Свеча догорела. Но незнакомец в фетровой шляпе все же сдержал свое слово. Когда фитиль в залитой воском деревянной плошке, испустив, как последний вздох, облачко белого дыма, погас, дверь камеры вдруг распахнулась. На этот раз тюремщик пришел за Идрисом Халилом.

Долгий путь наверх. Такой же долгий, как и спуск под землю. И опять были коридоры, похожие на туннели, и решетчатые двери, которые закрывались у дедушки за спиной.

Чем дальше наверх – тем больше света на лестничных пролетах, тем легче воздух.

Бородатый тюремщик шел неспешно, шаркая стоптанными башмаками под монотонное звяканье тяжелой связки ключей, висящей у него на поясе. Всю дорогу он молчал и, лишь поднявшись по круговой лестнице и перепоручив Идриса Халила дежурному конвоиру, сказал в напутствие:

– Иди себе и не держи на меня зла!..

Сказал и стал медленно спускаться обратно, в свое безрадостное царство.

Дедушку выпустили только перед рассветом. Заспанный солдат проводил его до железных ворот и, не говоря ни слова, вытолкал в пустой переулок.

На Идрисе Халиле серый вязаный жилет поверх рубашки с засохшими пятнами крови.

Воздух пахнет снегом. Засунув озябшие руки в карманы брюк, Идрис Халил начинает идти. Вначале – медленно, оглядываясь назад, словно до конца и не поверив, что его действительно выпустили, затем, ускоряя шаг, все быстрее и быстрее.

Пронизывающий ветер гонит навстречу снежную поземку. Она забивается между камнями мостовой. В свете редких фонарей тускло блестят застывшие лужи.

Паутина незнакомых улиц – головокружительный лабиринт – будто продолжение тюремных коридоров.

Гаснут фонари. С наступающим утром холодные сумерки медленно отползают в узкие колодцы дворов, а в просветах между домами, в переулках, где на протянутых веревках сохнет белье, балконы–выступы начинают свой бесконечный полет. И вот уже с минаретов далекие и близкие голоса призывают к первой молитве. В морозном воздухе они звучат явственно и требовательно, перекрывая друг друга, несутся над крышами, над печными трубами всевозможных форм и размеров, над проливами, над обледеневшими куполами мечетей и базаров, над всем огромным городом. И голуби вторят им резким хлопаньем крыльев.

Пройдя несколько кварталов, Идрис Халил сбавил шаг: болели легкие, обожженные холодом.

На улицах появляются первые прохожие. Раньше всех муэдзины в теплых зимних абазах, которые возвращаются домой после азана. Потом молочники, угольщики на подводах, худые разносчики свежей выпечки с большими корзинами на плечах, полными свежего хлеба. А дедушка все продолжает идти, почти совершенно обессилев. И вот уже фабричные гудки, что несутся с окраин, и первый дымок, вьющийся над кофейнями, возвещают начало утра. Сонные приказчики отпирают лавки.

На ступенях у дома, спрятавшегося в самой глубине узкого тупика, его встретила лохматая дворняга. Часто моргая от летящих в глаза снежинок, она смотрела на запорошенную снегом улицу и на маленькую цирюльню напротив, где уже сидели первые посетители.

…Время от вечерней до утренней молитвы – одна ночь. В конце этой ночи – возвращение к точке исхода, к убогой мансарде на четвертом этаже ветхого деревянного дома. К разворошенной постели, на которой сейчас лежит Идрис Халил, укутавшись с головой в пестрое одеяло. Ему никак не согреться. Минуту назад он развел огонь из остатков угля, но даже пламя, теперь ровно гудящее в железной печи, не в силах помочь ему. У дедушки жар.

Смятые страницы рукописи со следами от солдатских сапог разбросаны по всему полу.

В лихорадочном сне, пронизанном светом и забытым теплом, Идрис Халил опять видит горы горячего хлеба: чуреки, белые сдобные хлебцы с изюмом, булки с орехами, творогом и маком. Видит самого себя, стоящим в фартуке за длинным прилавком: от запаха сдобы кружится и болит голова. Вот, прямо перед ним, на черном противне в глянцевых разводах патоки, слегка пригоревшей по краям, пышет жаром пахлава. Дедушка берет железную лопатку и аккуратно выкладывает ею несколько ромбиков на лист тонкой промасленной бумаги. Взвешивает их, а затем, упаковав в деревянную коробочку, закрывает крышкой, на которой размашисто написано: «Сладости Халила Хусейна».

– Пожалуйста, как вы и просили, полфунта с миндалем…

За стеклянной витриной горками лежит рахат–лукум всевозможных сортов: с орешками, фисташками, молочный, с мякотью кокоса, а еще вазочки с засахаренными фруктами…

Во сне Идрис Халил облизывает кровоточащие губы.

– Что вам угодно?…

Он проснулся, когда в печи догорели угли, и по молочно–серому сумраку, затопившему комнату, понял, что уже наступил вечер.

Потом он увидел их.

Они стояли, в темном углу мансарды с крыльями, сложенными за спиной, и медленно, словно трава в толще воды, покачивались из стороны в сторону на полусогнутых ногах с шишковатыми коленями. На полу, у их голых ступней, в лужицах талого снега лежали пух и комки грязи.

Идрис Халил узнал их не сразу. Люди–птицы. Падшие ангелы Харут и Марут, обреченные жить среди нас вечно. Они находят себе приют рядом с голубями на куполах мечетей и чердаках. Они переносят души умерших на седьмое небо. Так сказано в книгах. Так учили его в моллахане. Дома, туда, куда закрыты все дороги, их треугольные символы вплетают в рисунок ковра, потому что ангелы – священные птицы – единственные посредники между небом и землей.

Они встрепенулись, открыли глаза.

И зияющая бездна в их пустых глазницах – холодная, неподвижная, лишенная плотности и спектра, тьма, никогда не знавшая света, тьма, которую вообще невозможно осветить – волнами начала расходиться по комнате, покрывая все окружающие предметы налетом голубоватой изморози. Когда дыхание ее коснулось лица Идриса Халила, он почувствовал, как его бедное сердце вначале судорожно заколотилось, а потом вдруг замерло, скованное умиротворяющим холодом, и стало проваливаться куда–то в пустоту. Медленно, неотвратимо. Огромными крыльями, продолжая плавно покачиваться, совершенно заслонив тусклый свет в окне, ангелы склонились над ним.

Идрис Халил, почти бездыханный, упал на подушку.

Смерть?..

Но почему же он все–таки не умер тогда? – спрашиваю я. Тихо и незаметно, безо всяких сообщений в газетах, целиком занятых сводками с фронтов. Душа его выпорхнула бы изо рта вместе с последним выдохом, и люди–птицы понесли бы ее над заснеженными черепичными крышами домов, над кронами платанов, над круглой башней Галата, выше, в самое поднебесье, к вратами седьмого предела, где бы он стал в бесконечную очередь к волосяному мосту вместе с душами солдат и моряков, погибших во всех концах воюющего мира. Что изменилось в последний момент?

У меня нет подходящего объяснения, точнее, их сразу несколько, но ни одно из них мне не кажется исчерпывающим. Очевидно лишь то, что Случайность и Судьба, заключенные в самом охранном имени Идрис, слившись воедино, изменили простую последовательность событий.

Они обнаружили себя дробью шагов по скрипящей лестнице как раз в то самое мгновенье, когда трепетная душа Идриса–морехода уже была готова спорхнуть с его полуоткрытых губ.

Шаги замерли перед дверью в мансарду. Раздался короткий, но настойчивый стук, затем дверь открылась, и ангелы, по–птичьи встрепенувшись, стали быстро обращаться в тени, чтобы без остатка раствориться в полусумраке комнаты. И тотчас холод, сковавший его сердце, ослабел, отступил, кровь начала приливать к лицу, разгоняя остатки смертельной белизны. Жадно глотая воздух, дедушка почувствовал, как зрение и слух постепенно возвращаются к нему.

Над Константинополем продолжает падать снег.

Запахнувшись в светлое пальто, Хейдар Хасан (или, на турецкий манер, Хайдар Хасан) сидит на единственном стуле и молча курит. Он не один. Позади него, подпирая головой низкий потолок мансарды, стоит человек огромного роста с широким лицом, украшенным пышными пшеничными усами, кончики которых свисают до самого подбородка.

Идрис Халил пытается встать, но он так слаб, что едва может оторвать голову от подушки.

– Лежи, лежи! Не надо… – качает головой Хайдар Хасан.

Едва понимая смысл слов, обращенных к нему, но успокоенный уверенным тоном своего спасителя, дедушка закрывает воспаленные глаза, вновь погружаясь в лихорадочное оцепенение.

Еще с минуту гость продолжает задумчиво курить, стряхивая пепел на старый палас, а затем, как бы приняв окончательное решение, вынимает из мундштука тлеющий окурок и бросает его в остывающую топку печки.

– Осман! – кивает он своему спутнику, и великан шагнул к кровати, заставив половые доски с жалобным скрипом прогнуться под огромными башмаками. Наклонившись, он откинул в сторону влажное одеяло и ловким движением легко, словно ребенка, взял дедушку на руки.

Идрис Халил без сознания. Голова его безжизненно запрокинута назад, а душа пребывает рядом с огромной печью, в которой круглые чуреки покрываются румяной хрустящей корочкой.