Текст книги "Идрис-Мореход"

Автор книги: Таир Али

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 15 страниц)

В тщетной надежде прогнать ужасное видение, Идрис–мореход закрывает глаза и трижды про себя произносит «Бисмиллах». Но парные ангелы не исчезают. Они все так же продолжают стоять на крыше автомобиля в ожидании добычи. Лишь с моря поднимается влажный бриз, проносится по кронам сосен, перебирая их, будто струны, и они оживают, наполняясь грустным поскрипыванием и свистом.

Дедушка достает из кармана коробку папирос, пытается закурить, но спички, одна за другой, ломаются и гаснут в его дрожащих пальцах. А когда рыжий уголек на кончике папиросы, наконец, разгорается, горький вкус табака, кажется, лишь усиливает страх, делая его еще более отчетливым.

Прозрачный свет молодого месяца заметно мутнеет, окурок, подхваченный порывом ветра, катится по земле. Время почти вышло, однако древнее правило: Мореход не может погибнуть ни в одном из своих путешествий – все еще живо!..

– Что ты стоишь?! Помоги!..

Харут и Марут встрепенулись на крыше автомобиля.

Он увидел в машине мужчину, лежащего под задним сидением.

– Надо похоронить его! – Сказал Осман, ухватив мертвеца за руки. – Там, в багажнике, две лопаты…

Они выволокли тело и уложили на землю, на теплые сосновые иглы. Начали копать. Земля была твердой, неподатливой, лопата то и дело натыкалась на узловатые корни и камни, но это было уже неважно, как и то, что ладони Идриса Халила очень скоро покрылись волдырями, а пот насквозь пропитал рубашку. Чем глубже они погружались в землю, пьянея от ее пряного запаха, тем гуще становился свист ветра в кронах сосен.

 
Под светом летних негасимых звезд
кто был роднее мне, чем эти сосны?
Сосны – сестра мои…
 

Копали не меньше часа, пока глубина ямы не стала им по пояс.

– Кто он?

Ветер – жаркий, почти обжигающий, словно чье–то дыхание – остро пахнет горечью, пахнет дымом и пылью, напоминая Идрису Халилу о доме.

– А зачем тебе знать?…

В глазах великана сверкнули и погасли злобные огоньки:

– Он заслужил такую смерть!

Встав на колени, Осман ловко обыскал мертвеца. В кармане жилетки оказались кожаное портмоне, мундштук, да еще золотые часы на цепочке. Пересчитав деньги, он предложил Идрису Халилу одну треть, но тот суеверно отказался.

Тело опустили в яму: головой на восток.

– «…сказано ему: «Войди в рай!» Он сказал: «О, если бы мы люди знали, за что простил мне Господь мой…» – шепчет Идрис Халил, раскрыв перед собой ладони. Молитва должна облегчить долгий путь.

Пока они закидывали тело землей – Харут и Марут, расправив огромные крылья, взлетели и, покружившись над соснами, бесследно растворились в облаке пыли.

Они вернулись к машине.

– Еще есть время до рассвета! – сказал Осман, доставая из–под водительского сидения закупоренную бутыль с мутной белой жидкостью. – На!.. Ты первый!

– Что это?

– Анисовая водка!..

– Нельзя!

– Убивать людей – это грех!

– Что?…

– Я говорю, Аллах простит тебя! Пей, не бойся…

Идрис Халил взял бутыль. Бросив взгляд в сторону свежей могилы, он решительно вытянул затычку зубами и сделал большой глоток.

Они пили, пока в бутылке не осталось больше ни капли. И напившись без меры, Идрис–мореход плакал, размазывая слезы по грязному лицу. Ему опять виделись братья, горы горячего хлеба, отец, раскатывающий тесто на длинном столе. Легкая пыль роилась в свете фар, и падала хвоя, и в ознобе еще не наступившего утра он никак не мог согреться.

Между тем, ближе к горизонту уже тускнели звезды, и верхушки сосен стали проступать черными силуэтами на фоне фиолетового неба. Время к рассвету. Осман достал из кармана часы безымянного мертвеца:

– Пора!..

Отравленный горьким вином (пусть даже это и анисовая водка), Идрис Халил уверен, что умирает. Мир вокруг него балансирует на едва различимой грани между явью и сном, все сильнее кружится голова. Он опускается на землю и сжимает виски.

– Домой?.. Мы едем домой?..

Ответа не последовало.

Осман подогнал машину к самому обрыву. Не выключая фар, он вышел, уперся руками в переднюю стойку, и роскошный автомобиль, скрипнув рессорами, сорвался вниз, на мгновенье прорезав небо двумя бледными конусами света.

Те несколько секунд, пока длится чудесный полет и еще по инерции вращаются колеса, и размытые отражения звезд скользят по лакированным крыльям, над горизонтом вспыхивает тонкая оранжевая полоса. Рассвет!

6

Рана Хайдара–эфенди оказалась не слишком тяжелой. Пуля застряла в мягких тканях выше правого легкого, и в результате несложной операции в первый же вечер была извлечена доктором Ялчином Ходжой. Осталась лишь небольшая лихорадка да слабость, вызванная потерей крови. Однако, несмотря на это, хозяин пребывал в отличном расположении духа. Обычно молчаливый, теперь он был чрезмерно весел, много шутил и приглашал гостей, спешивших выразить ему свое уважение, троекратно поцеловав и приложив ко лбу его правую руку. Никого из них Идрис Халил прежде не видел.

Окна дома вновь были распахнуты настежь, занавеси отдернуты, и сквозняки, напоенные томными запахами моря и цветов, свободно носились по комнатам.

Когда гостей собиралось особенно много, стол накрывали на веранде. Ставили большой русский самовар, на углях жарили мясо, приглашали музыкантов.

…Многоязыкий город, город на берегу трех морей, со всеми его дворцами, мечетями, церквями, базарами, трущобами и казармами лениво плывет куда–то в густом летнем мареве, позабыв о войне и времени, отмеряемом капающей водой подземелий. А Идрис–мореход, сгорая от ревности, снова осыпает проклятиями самого себя, свое неудачное путешествие, сердобольного и преступного Хайдара–эфенди, сделавшего его пленником этого дивного сада с его соблазнами и райскими цветами и невольным соучастником человекоубийства. Проклинает он и войну. Проклинает закрытые дороги и волоокую мадам, лишившую его покоя – проклинает и, вместе с тем, настойчиво ищет с ней встречи. Но она избегает его.

Каждый день Идрис Халил часами бесцельно бродит по жарким улицам Арнавуткейа, безлюдным и тихим, яростно стаптывая каблуки почти новых туфель. А по ночам, ведомый лихорадочным светом летней луны, он босым ступает на волосяной мост, перекинутый через пропасть, кипящую яростным огнем. Видение это столь ужасно, что он просыпается с криками.

Сквозняки, гуляющие по дому, доносят до Идриса Халила запах высушенных корок лимона из маленьких мешочков меж стопок белья.

Но не только ревность отравляет его дни и ночи. Есть еще страх. Тот самый страх, который накатывает из мерцающей темноты, когда в скрипе половиц спящего дома угадываются чьи–то шаги. Не мертвец ли это, зарытый под сосной на вершине холма? Или может мстительный Осман? Недавние события сделали очевидным то, о чем Идрис Халил давно уже догадывался, но чему не хотел до конца верить: Хайдар–эфенди – ростовщик и преступник. И этот дом с видом на море из высоких окон, удобный и красивый, любовно обставленный дорогой мебелью и коврами, с нестареющей мадам, живущей под сенью дивного сада, – на самом деле ничто иное, как хитро устроенная ловушка. И чем больше думает об этом Идрис Халил, распаленный ревностью и страхом, тем ужаснее представляется ему образ хозяина и свое собственное положение.

В продолжение того сна с огненной пучиной: ровно на середине пути волосяной мост под ногами вдруг обрывается, словно перетянутая струна, и Идрис–мореход с криком летит вниз. Падает, падает, но, вместо обжигающего пламени, он оказывается стоящим перед Хайдаром–эфенди в обличии смеющегося Иблиса – непостижимого ледяного демона, запивающего печеное мясо анисовой водкой в тени пышных кустов бегоний.

Сон повторяется, и с каждым разом странное, отчасти фантастическое ощущение непостижимой тайной связи между Хайдаром–эфенди и этой страшной войной, словно зараза, стремительно расползающейся по всему миру, крепнет в нем и разрастается все сильнее.

Я спрашиваю себя: кем же в действительности был Хайдар–эфенди? Что связывало его с мадам Стамбулиа и темными притонами на окраине города? Вопросы больше риторические. Я не знаю, не могу знать. Я пересказываю лишь то, что предстает предо мной в моих пестрых видениях–снах, нашептанных мне шелестом сумрачного осеннего сада, замечу – совсем другого сада, чем тот, в котором пребывает страдающая душа Идриса Халила.

В конце концов, Хайдар–эфенди мог быть кем угодно! Беглым каторжником или святым, террористом или банальным лавочником, но в этой истории важно то, кем он стал для Идриса–морехода в его бесконечном путешествии в поисках света…

Рамбетико.

Вот он среди желтых цветов. Позабыв о не вполне еще зажившей ране, он танцует, раскинув руки в разные стороны. Танец киликийских пиратов: притопывает то одной ногой, то другой. Лицо его, раскрасневшееся от выпитой водки, каждой своей черточкой источает дьявольское самодовольство. В нем и вызов, и гордыня, и скрытая угроза. И те, кто собрались вокруг, обманутые и очарованные, продолжают смеяться и хлопать, потому что никто из них, даже мадам Стамбулиа, не может разглядеть его тайного образа.

Но только не Идрис Халил. Поэт и мореход, он проникает в истинную природу вещей, скрытую покрывалом обмана: желтые насмешливые глаза демона…

Утро.

Стол накрыт цветной скатертью: причудливое переплетение кобальтовых цветов на белом полотне отражается на серебряной поверхности кофейника.

– Сегодня хороший день!.. Что может быть лучше солнца? – Говорит Хайдар–эфенди, глядя в окно на изумрудно–синюю полоску моря, словно бы восходящую в небо. Не видно привычных рыбацких шаланд – у Золотого Рога стоят французские крейсеры, и сквозь роскошный шелест пальмовых листьев, едва слышное, доносится эхо далекой канонады.

– При свете и умирать, наверное, легче, а?!

– Храни вас Господь! – говорит мадам Стамбулиа, подливая ему в чашку свежего кофе.

– Да хранит вас Аллах! – тихо повторяет за нею Идрис Халил и, не отрывая глаз от густого рисунка скатерти, накрывает крышкой фарфоровую масленку, в которой оплывает кусок сливочного масла.

Наклонившись к Хайдару–эфенди, мадам Стамбулиа поправляет ему повязку на плече.

Июль.

Садовника мобилизовали в армию, и чудесный сад надолго остался без присмотра.

Под окнами оглушительно трещат цикады. Отодвинув край легкой занавеси, Идрис Халил пристально смотрит на горизонт, завешанный полупрозрачной дымкой, но вскоре от хаотического мельтешения бликов глаза начинают болеть, и он отводит взгляд. Черные полуденные тени, словно указательные стрелки, лежат на выбеленной солнцем мостовой. В них предчувствие нового пути, так же, как и в тайных гудках призрачных паровозов, которые будят его на рассвете. Скоро! Скоро этот странный клубок обстоятельств, опутавший его с ног до головы, распадется, как гнилые нити! Душа его, переполненная через край тревожными сомнениями, ревностью и страхом, постепенно вновь обретает утраченную легкость. А пока, пока медленно проходят дни этого лета. И знойные сиесты своей монотонной однообразностью притупляют чувство времени, и даже ужас перед возможным вторжением становится каким–то тягучим и вялым, как мигрень.

От азана до азана. Голубиные стаи взмывают с куполов мечетей в прозрачное небо. Заключенный в магическом кристалле времени, исчезнувший Город Царей переливается всеми оттенками золота.

С рукописью в кармане Идрис Халил спускается в сад. В маленькой беседке он раскладывает перед собой пожелтевшие листы поэмы, пытается сочинять, но что–то отчетливо мешает ему. Что? Капля чернил скатывается с кончика вечного пера и неряшливой кляксой расползается в углу страницы.

Вдруг, осененный внезапной догадкой, Идрис–мореход поднимает голову и с удивлением и страхом смотрит на изумрудные газоны, окаймленные пышными кружевами желтых тюльпанов. Чудо или наваждение? Вот уже две недели предоставленный самому себе, сад продолжает оставаться таким, каким он был раньше, непостижимым образом сопротивляясь беспощадному июльскому солнцу и запустению. Будто кто–то невидимый продолжает вносить гармонию в хаотическую геометрию цветочных клумб, газонов и дорожек, посыпанных гравием!

Бежать! Бежать из этого проклятого дома, где даже растения находятся в чьей–то тайной власти! По страницам рукописи пробегает мимолетный трепет и, подхваченные легким ветерком, они разлетаются по столу.

Поздно вечером, когда в небе все еще отцветали последние зарницы закатного солнца, Идрис Халил сидел в своей комнате, склонившись над довоенной картой Дорог Оттоманской Империи. Вглядываясь в их паутину, протянутую с Запада на Восток, он химическим карандашом отмечал провинции, где шли боевые действия, и посему проехать по которым не представлялось возможным. А внизу на веранде стоял самовар, мадам и Хайдар–эфенди по–семейному чинно беседовали за чаем, и проклятый сад смотрел в окна дедушкиной комнаты тысячью насмешливых глаз.

Известие о смерти садовника достигло дома Хайдара–эфенди только в середине августа. Он был убит разрывом снаряда во время штыковой атаки на позиции Союзников в районе Сувла Бей, что на Галлипольском полуострове. Хозяин отправил семье погибшего денег.

Через несколько дней Идрис Халил увидел в саду призрак.

Накрапывал теплый летний дождь. Призрак в гимнастерке, запачканной на локтях красной глиной, стоял у круглой беседки и, отрешенно улыбаясь, смотрел на полураскрывшиеся бутоны тюльпанов, которые со всех сторон тянулись к нему сквозь тонкую пелену утреннего тумана.

Оцепенев от ужаса, Идрис Халил почти не дышал.

Продолжалось это неизвестно как долго – время в сновидениях всегда условно – но как только в доме послышались голоса, призрак несчастного садовника бесследно растворился среди цветов.

С того самого раза он стал приходить каждую ночь. До рассвета беспокойно бродил по хрустящему гравию или сидел в беседке, уставившись на мотыльков, беспокойно кружащихся вокруг воскового света фонаря.

Мертвые – к мертвым.

– Недобрый знак! – говорит мадам Стамбулиа, отложив в сторону свое бесконечное вязанье. – С чего это он приходит именно к нам?! Господь, спаси и сохрани нас!

– Бедный парень!

– Ходит тут под окнами каждую ночь… пророчит смерть! Господь велик!.. – голос ее начинает дрожать. Достав платочек, она прижимает его к глазам.

Стучат часы. Хайдар–эфенди курит, вглядываясь в темноту за окнами, откуда доносится звук шаркающих шагов.

На следующий день, к обеду, Осман привел из мечети имама. В саду совершили жертвоприношение: зарезали белого ягненка. Мясо, как полагается, разделили на семь частей и раздали.

Больше призрак не приходил.

Мертвые – к мертвым. Души, отведав крови, обретают покой,

навеки исчезнув в глубине проклятого сада…

7

Мертвые – к мертвым, сновидения – к сновидениям! На восток от Эдема, за каменистыми холмами, спрятаны сверкающие воды голубого Евфрата…

Осень.

Листвы платанов уже коснулась царственная желтизна, и все больше ностальгической тишины в мимолетных сумерках. По дорогам, петляющим мимо опустевших полей, где выставлены золотые скирды пшеницы, к городу тянутся повозки. Груженые фруктами и виноградом, они проезжают одинокие хутора, отмеряя свой путь вереницей телеграфных столбов, чернеющих на фоне все еще яркого неба.

захват галлиполи тире чанакале провалился тчк сотни тысяч убитых и раненых тчк союзники начали эвакуироваться с полуострова тчк константинополь спасен тчк

Киноварная дымка Золотого Рога провожает отходящие транспорты с уцелевшими солдатами.

В светлом пиджаке, накинутом на плечи, Хайдар–эфенди неторопливо идет по набережной. Позади него Осман и коренастый охранник, вооруженный двумя пистолетами. На минуту они останавливаются у жаровни на треноге. Продавец каштанов хватает правую руку Хайдара–эфенди, троекратно целует ее и прикладывает ко лбу.

– Все ли здоровы дома? – спрашивает хозяин, принимая бумажный кулек с калеными каштанами.

– Слава Аллаху, ага!

– Есть ли известия от твоего сына Арифа? Где он сейчас?

– В Битлисе…

– Там спокойно?

– Где уж, ага! Русские взяли Эрзрум, будь они прокляты! Везде сейчас война!

– От судьбы не убежишь!..

– Аллах Велик!

Хайдар–эфенди кивает, похлопывает по плечу продавца каштанов и идет дальше. Там, где набережная заканчивается перекрестком двух пыльных дорог, у деревянного причала, где, покачиваясь на прибойных волнах, стоят рыбацкие лодки, с которых торгуют свежей рыбой, его ждет маленькая греческая таверна с красным вином из благодатной Смирны.

Вино подают в глиняных кувшинах – к нему овечий сыр, помидоры и черные маслины. Устроившись за столиком в углу, Хайдар–эфенди перебирает длинные четки. Из граненого раструба патефона, почти такого же, какой совсем недавно стоял в гостиной дома, льется чуть хрипящая музыка.

О чем поет далекий голос?

 
Des Menschen Thaten und Gedanken, wisst!
Sind nicht wie Meeres blind bewegte Wellen.
Die inn’re Welt, sein Mikrokosmus, ist
Die tiefe Schacht, aus dem sie ewig quellen.
 

Захмелев, Хайдар–эфенди начинает качать рукой в такт музыке, будто дирижирует невидимым оркестром, и, странным образом, этот строгий немецкий романс и чужая речь, резкая и непривычная, звучат как реквием по Вечному Городу, по мягким сумеркам, летящим над черепичными крышами и минаретами, и, вообще, по всему старому миру с его пыльными чудесами…

Хозяин возвращается лишь заполночь. Оглушенный собственным сердцебиением, Идрис–мореход наблюдает за тем, как мадам помогает Хайдару–эфенди подняться по ступеням, ведет его в дом, и ненависть, сложившись из ревности и страха, разрастается в нем, подобно ядовитому плющу.

За плотной пеленой листьев уже больше не видно света.

Закутавшись в темноту, как в покрывало, Идрис Халил неподвижно стоит у окна своей комнаты…

Так проходили дни той осени. Они отлетали, как ржавые листья на мокрые мостовые. В темных водах проливов, как и прежде, отражались белые шале, и зыбкие эти отражения так же призрачны, как и люди, о которых я то ли рассказываю, то ли вспоминаю.

(достаточно одного неправильного слова, и все тотчас рассыплется в прах, разлетится, как отражения дворцов во вспенившейся волне)…

С вершины башни Галата Харут и Марут глядят на Константинополь, постепенно погружающийся в дождливый сумрак. Свинцовое море перетекает в небо, и кажется, будто лодки, курсирующие между западным и восточным берегом, на самом деле плывут по воздуху.

Только люди–птицы знают будущее.

Наваждение.

Дыхание осени почти не коснулось чудесного сада. Облитый дождями, чуть тронутый у ограды медной проседью, он сохранил все краски лета, и каждое утро желтые цветы вспыхивали под сумрачным небом октября. Газоны, подстриженные невидимой рукой, все так же отливали изумрудным глянцем.

Никто в доме, кроме Идриса Халила, не замечает этой извращенной неестественности происходящего.

На рассвете, во время первого утреннего намаза, прижимаясь лбом к молитвенному коврику, раскатанному на полу комнаты, он просит своего непостижимого бога – бога странствий, о возвращении домой. Но дом, отделенный от него многими верстами пути, горами, морем и войной, кажется лишь продолжением сна, прерванного азаном.

В дни, когда многие теряют последнее, Хайдар–эфенди продолжает сказочно богатеть. Он покупает доходные дома, разоренные войной оливковые плантации и лавки на Гранд Базаре. Его магазины и склады ломятся от контрабандных товаров, и деньги текут к нему со всех сторон. А сам он, словно паук, сидящий в центре гигантской паутины, сплетенной за долгие годы, теперь довольно потирает руки и ухмыляется, проверяя длинные столбцы цифр в толстых канцелярских книгах.

– В конце этой войны у меня будет столько денег, чтобы больше никогда не думать о них! – Говорит Хайдар–эфенди, откинувшись на спинку кресла. В руках у него неизменные четки. Полированные бусинки быстро прокатываются под его ловкими пальцами с длинными желтыми ногтями. В гостиной уже затопили камин. Время галопом: на календаре второе декабря. С утра идет дождь со снегом, но по–прежнему тюльпаны, словно фонари, покачиваясь на ветру, продолжают пылать сквозь холодное серое марево за окнами.

Мистическая красота неувядающего сада становится все более пугающей.

Два сна, увиденных в один день – как знак Судьбы и Случая.

Первый приснился за час до рассвета.

Мадам Стамбулиа в каком–то полупрозрачном одеянии идет навстречу, неслышно и легко ступая по мокрой траве. Капли то ли дождя, то ли росы скатываются по ее голым икрам, сквозь прилипшую к телу мокрую ночную рубашку просвечивают темные соски. За спиной у нее – целое поле желтых тюльпанов. Она протягивает руку, касается его щеки:

– Уйдем отсюда! Мой любимый…

По телу Идриса Халила пробегает что–то похожее на электрический разряд, и тотчас тюльпаны превращаются в мерцающие огни, затопившие все вокруг до самого неба, а еще через мгновенье он вдруг с ужасом понимает, что это и не цветы вовсе, а глаза: насмешливые глаза Хайдара–эфенди.

Идрис–мореход проснулся от собственного крика.

…Нанизанные на нить яшмовые бусинки быстро текут по кругу, отмеряя замкнутое время зимнего дня.

Второй сон больше похож на галлюцинацию.

Идрис Халил сидит за столом, склонившись над газетой, и, разморенный жаром, идущим от печи, мерным стуком часов и мельтешением рыхлых хлопьев снега за окном, сквозь полудрему наблюдает за тем, как длинные тени, словно отслаиваясь от типографской краски, складываются между столбцами букв в геометрические узоры.

Между явью и сном.

Скучный пасмурный полдень в устланной коврами гостиной неузнаваемо преображается. Вначале меняется календарное число, и вместо 2 декабря возвращается 30 ноября 1915 года, затем полдень становится предрассветными сумерками, а потолок – светлеющим небом, в котором летит аэроплан…

Отчетливый гул мотора где–то внизу, над свинцовою ширью моря, заставляют сердце Идриса–морехода встрепенуться от восторга.

Легкий корпус аэроплана – биплан типа Невпорт – протяжно скрипит, напряженный ветром и скоростью. Звездная полусфера медленно обращается с востока на запад, и смешанное чувство бесконечного одиночества, собственной слабости и, одновременно, почти божественной силы захлестывает Идриса Халила, летящего навстречу восходящему солнцу. Холодный воздух, пахнущий горячим машинным маслом и морем, кажется самой плотью его сна, из которой рождаются образы, и их архетипы, и архетипы образов самих архетипов…

Зеркала мутнеют. Суть теряется где–то в их виртуальной глубине.

В разрывах облаков видны сигнальные огни громадного крейсера, севшего на мель у входа в пролив. Когда до корабля остается совсем немного, из–за темной полоски берега справа стремительно выплывает солнце, и ребристая поверхность моря на мгновенье вспыхивает ослепительным серебром.

…Старший лейтенант Али Риза – первый выпуск основанной четыре года назад в Константинополе школы военных летчиков – направляет аэроплан к правому борту, готовясь открыть огонь. Глазами Али Ризы Идрис–мореход видит бегущих по верхней палубе матросов, видит французский триколор, трепещущий на ветру, белесый дым беспорядочных ружейных выстрелов, видит офицера, следящего за полетом аэроплана в бинокль.

Накренившись набок, крейсер стоит, залитый лучами восходящего солнца. Строгая, почти божественная геометрия его палуб столь совершенна, столь удивительна, что пилот, изготовившийся к атаке, чувствует почти суеверный ужас. Когда пальцы на гашетке пулемета уже готовы сжаться, чтобы обрушить шквал смертельного огня на головы разбегающихся в панике матросов, второй пилот, лейтенант Орхан, пытаясь перекричать гул мотора, показывает в сторону береговой линии острова (это Леммнос):

– Смотри! Смотри!..

Подняв голову, Али Риза видит темный силуэт аэроплана, летящего прямо ему навстречу…

Сердце Идриса Халила сжимается, ему не хватает воздуха. А за окнами продолжают лететь хлопья снега.

…Они несутся друг к другу в сияющем небе с полосками плывущих облаков, рукотворные четверокрылые ангелы, готовые схлестнуться и уничтожить друг друга в жестоком поединке.

Задрав головы, французские моряки завороженно следят за их удивительными пируэтами. Им кажется, что бой длится лишь несколько минут. Но, как в той истории с пророком, опрокинувшим кувшин, мгновенье на земле оказывается вечностью там, в небе.

Пауза между вдохом и выдохом. Струйки пулеметного огня: один из аэропланов вдруг вспыхивает, словно факел, и, закручиваясь в штопоре, падает в море.

Захлебываясь ледяным ветром, Али Риза кричит от восторга, а в это самое время, глядя на обломки аэроплана, продолжающие гореть на приливной волне, Идрис Халил вдруг с щемящей тоской и болью понимает, что в этом сне он не только победитель – старший пилот Али Риза – но и погибший безымянный француз, душа которого быстро отлетает к последнему небу на крыльях людей–птиц.