Текст книги "Идрис-Мореход"

Автор книги: Таир Али

Таир Али
ИДРИС-МОРЕХОД
роман

© Tair Ali, 2000

© «Абилов, Зейналов и сыновья», 2004 г.

«…стал я упрекать себя за то, что сделал, и за то, что начал это тягостное путешествие после того, как сидел и отдыхал в своем доме и своей стране, довольный и счастливый…»

Сказка о Синдбаде–мореходе

ПРЕДИСЛОВИЕ

Вдруг и как ниоткуда вошел в азербайджанскую литературу писатель Таир Али.

Его имя никому не было известно. Впервые он заявил о себе уже в тридцатилетнем возрасте. Три года назад увидел свет его серьезный роман–исследование – «Ибишев».

Автору оказались чуждыми традиции национальной классики и современной азербайджанской прозы. Дело вовсе не в том, что он пишет на русском языке.

Таир Али избежал и тенденций русской литературы, тем более – в ее советском исполнении.

При ярко выраженных национальных особенностях содержания и колорита «Ибишева», это исследование скорее восходит к творческим достижениям таких корифеев мировой литературы XX столетия, как Фолкнер и Джойс, Борхес и Кортасар.

Казалось бы, родная для писателя среда должна была предстать в его творчестве с позиций двойной отчужденности. Ведь он пользуется неродным языком, да и к тому же привносит в национальную литературу содержательность формальных достоинств извне – от признанных зарубежных мастеров пера. Но сработал открытый в недрах физики прошлого века принцип дополнительности Макса Бора – получился свежий, непредвзятый взгляд на историю и современность Азербайджана.

Вы держите в руках вторую книгу Таира Али – роман «Идрис–мореход». Это тоже исследование.

В «Ибишеве» прослеживалась убогая жизнь маленького человека предместья в условиях переходного периода в жизни народа. Вывод однозначен – он обречен перед лицом грядущих перемен.

В новом же романе Таир Али ищет и находит корни выживания лирического героя своего произведения, от имени кого ведется повествование. Перед нами оживают в его восприятии сложные перипетии истории начала прошлого столетия и связанной с нею личной судьбы его деда – своего рода перекати–поле. События происходят в Азербайджане и Турции на фоне недолгой жизни первой на Востоке Азербайджанской Демократической республики и в последующие советские годы.

Таир Али остается верен себе во всем. Но путь от первой книги до второй приводит его от пессимизма к жизнеутверждающему началу.

Итак, в путь вместе с героями Таира Али до последней очки в его новом романе!

М. Вида

Часть 1
В ГОРОДЕ ЦАРЕЙ

Сказано:

«Ты видишь корабли, рассекающие море…».

В 27 лет мой дедушка, Идрис Халил, увидел Город Царей.

Путь его лежал на Запад, туда, где в белых водах Мраморного моря исчезает солнце.

Поезд, окутанный клубами горячего пара, тронулся, и на перроне старого Сабунчинского вокзала, бесследно исчезнувшего еще в 1928 году, в суетливой толпе провожающих, носильщиков с бронзовыми бляхами на груди, продавцов шербета и чистильщиков обуви остались стоять два старших брата Идриса Халила в одинаковых пиджачных парах.

Он смотрит в запотевшее окно вагона второго класса – длинный, тощий, нелепый – и выглядит растерянным.

Спустили пар, раздался свисток, кондукторы с грохотом захлопнули двери. Поезд тронулся и стал медленно набирать ход. Идрис Халил провел рукой по коротко стриженым волосам. На календаре лето 1912 года. Дорога ведет на Запад, через всю страну с ее выжженными равнинами и пестрыми холмами, узкими железными мостами через обмелевшие реки, полосатыми жандармскими будками, глухими ночными полустанками и казармами из красного кирпича, нищими деревнями и призрачными городами. За желтыми обочинами, чередуясь, тянутся то хлопковые поля, отороченные телеграфными столбами, то залитые солнцем плантации винограда, мелькают купола и минареты будто бы игрушечных мечетей, медленные отары овец и крестьянские подводы, груженные корзинами фруктов.

Через «красный мост» рельсы вступили во влажные земли Грузии. В лихорадочном тумане, поднимающемся от мутной Куры, остался Тифлис со всеми его чудесами, а рельсы бежали дальше, все время на Запад – к чопорным, крашенным белой краской домам Батума, утопающим в мандариновых садах, над которыми завивались клубы черного дыма из пароходных труб.

Всю дорогу длиною в несколько дней, оберегая свой мусульманский желудок от соприкосновения с богопротивной свининой, мой дедушка, Идрис Халил, ел только то, что ему собрали в дорогу – в большую плетеную корзину, укрытую сверху полотенцем, – и пил чай в маленьких буфетах на промежуточных станциях. Не знаю, нужно ли об этом говорить, но, посещая отхожие места, дедушка никогда не забывал брать с собой специальный дорожный кувшин для омовения, и после туалета, несмотря на все неудобства вагона второго класса, прежде, чем сесть на свое место, добросовестно отмеривал необходимые по традиции сорок шагов вдоль узкого коридора.

В Тифлисе в ожидании поезда, идущего до Батума, он пробыл почти одиннадцать часов, не покидая здания вокзала из провинциального страха заблудиться и не поспеть вовремя. Адрес купца–мусульманина из Нухи, давнего приятеля его покойного отца, тщательно выписанный на куске плотной бумаге, так и остался лежать невостребованным в глубине обширного кожаного портмоне.

Рельсы закончились в Батуме, почти у самой кромки сверкающего черным серебром Черного моря.

В порту, предъявив паспорт, Идрис Халил купил заветный билет на пароход до Константинополя. И когда через два дня вибрация от запущенных винтов волной побежала по деревянной палубе большого торгового судна «Перс», а оглушительный глубокий гудок возвестил отплытие, дедушка был там, среди двух десятков пассажиров, и, вцепившись влажными руками в поручни правого борта, смотрел, не отрываясь, на сверкающую ширь незнакомого моря.

Потом он увидел дельфинов. Они выпрыгивали из воды, и солнце яркими бликами вспыхивало на их мокрых спинах. Все утро стая дельфинов сопровождала «Перс» на почтительном расстоянии.

Как и следовало ожидать, само путешествие, за исключением первых нескольких часов, прошло ужасно. Уже у Трапезунда погода испортилась, и они шли под тяжелыми быстрыми облаками. Качка. Обессиленный рвотой и головокружением, Идрис Халил не мог даже молиться и пластом лежал в грязной темной каюте, где помимо него изнывали от качки еще трое пассажиров.

У Инджебуруна, сразу за Синопом, где на рейде дежурили огромные крейсеры с зачехленными орудиями под красными флагами Оттоманской Империи, разразился шторм. Он начался с холодного дождя, за которым последовали свистящий ветер, молнии и огромные черные волны, которые, заливая палубу, стали швырять судно из стороны в сторону. С закрытыми глазами дедушка катался по заблеванному полу каюты вместе с чемоданом, плетеной корзиной и холщовым мешком с лежащим в нем дорожным кувшином для омовения. И, подобно известному мореходу из арабских ночей, проклинал день и час, когда он, покинув благополучный отцовский дом, мать и братьев в одинаковых пиджачных парах, пустился в это безумное и дорогое путешествие.

Молнии рвали в клочья низкое небо, ветер сбивал с ног матросов на скользкой палубе. Слева по борту грозно нависали обрывистые берега, заросшие гигантскими соснами, с которых в кипящее море срывались разбухшие реки. Волны с невероятным грохотом выплескивались на прибрежные рифы, и в наэлектризованном воздухе таяли ошметки пены.

Насколько мне известно, поездка Идриса Халила в Константинополь действительно стоила немалых денег. Дорога, паспорт, плата за учение и прочее – все эти расходы были покрыты из той части наследства, которую ему оставил покойный отец.

Отец Идриса Халила, мой прадед, удачливый хлебопек из «крепости», умер почти за два года до описываемых событий и был похоронен на высоком чемберикендском кладбище. Удача пришла к нему в сорок лет, в самом начале столетия вместе с нефтяным бумом в Баку, и вылилась в две небольшие, но хорошо оборудованные пекарни и три кондитерские лавки, одна из которых находилась в районе модной Ольгинской улицы. Особым спросом пользовались его чуреки с маком, персидская бадам–бурма и булочки на европейский манер с марципаном, изюмом, орехами и еще бог знает чем. Он имел двух жен, разрешенных шариатом, и трех детей мужского пола. Идрис Халил, согласно повествовательной традиции, был самым младшим сыном от второй жены – маленькой, но невероятно энергичной Зибейды–ханум.

Год рождения Идриса Халила, приблизительно, 1885 или 86. Рожденный в просторном доме, смотрящем с фасада высокими окнами на Восток – на узкую крепостную улочку, мощеную булыжником, а с торца – на квадратный патио, отделяющий дом от пекарни, где среди мешков муки, изюма, черного хаш–хаша, засахаренных фруктов и фундука словно языческий бог восседал мой прадед с амбарными ключами на поясе под суетливый шум раннего утра, когда выпечку развозят по лавкам и адресам заказчиков, младенец был наречен двойным именем Идрис Мирза. Будучи сыном Халила Али Хусейн оглы, позже он стал называться Идрис Мирза Халил оглы, или еще проще – Идрис Халил. Отсюда и наша фамилия – Халиловы.

Имя было подобрано с особой тщательностью, ибо хорошо известно: имя – это Судьба. В Книге Идрис это тот, кто обманул Ангела Смерти и до срока вошел в Царство Небесное. Он первым писал каламом, шил одежду и умел предсказывать по звездам.

Не могу утверждать этого наверняка, но, согласно семейным преданиям, помимо удачливости и бережливой предприимчивости, прадед обладал еще одним необычным талантом – он умел видеть особые записи Судьбы, сделанные невидимыми чернилами на лбу. Умел их видеть и читать, потому что записи эти, само собой, были начертаны летящими буквами священного алфавита. А мой прадед, некогда прилежный ученик моллаханы Хаджи Пир Хасана, вполне сносно писал и читал по–арабски.

Говорят, что записи Судьбы проступают на лбу у человека лишь перед самой смертью. Видеть их – особый дар посвященных.

Удача не оставила его до самой его смерти, о дне которой он узнал наперед. Как–то отправившись в пятницу утром к брадобрею, цирюльня которого располагалась рядом с мечетью в полуподвале двухэтажного дома на Большой Крепостной улице, в мутном зеркале на беленой известью стене среди бронзовых складок кожи и геометрических морщин своего лба он разглядел то, что милостиво скрыто от глаз обычного человека.

Через две недели он умер, успев за четырнадцать отпущенных ему дней привести в порядок все дела и как следует подготовиться к длительному путешествию.

Умер он с легким сердцем, во сне.

Это случилось в 1910 году, а через два года его младший сын, Идрис Халил, закрыв глаза, катался по заблеванному полу четырехместной каюты торгового парохода «Перс», через скрипящую палубу которого с яростным шипением перемахивали черные волны.

Шторм успокоился только у входа в Босфор. Там, где киноварные воды проливов смешиваются с темной водой Черного моря, где на холмах среди средиземноморских сосен разбросаны рыжие пятна черепичных крыш, а острые пики минаретов нацелены в жемчужное небо, совсем не похожее на наше – плотное и, словно бы, маслянистое.

Чем глубже в проливы, тем светлее вода за кормой. Мраморное море – собственное море Константинополя – встретило их криками чаек, сверкающей рябью, пароходными гудками, рыбацкими шаландами, азаном (было раннее утро, время второй молитвы), белыми дворцами, быстрыми каперами, снующими вдоль берега, и поднимающимся жарким маревом пробудившегося гигантского города.

Несмотря на слабость и обожженное желчью горло, этим ранним утром Идрис Халил стоял на палубе и, конечно же, следуя установившейся традиции всех восточных мореходов, начиная с Синдбада, позабыв обо всех тяготах путешествия, с восторгом приветствовал дивный, новый мир, в самом сердце которого он оказался по воле Всевышнего. И восторг его был так велик, что, проплывая мимо маяка, напоминающего лишь по названию сторожевую башню в его родном городе, обычно сдержанный и в чем–то даже суховатый Идрис Халил стащил с головы картуз и помахал им Городу Царей.

На причале его ждали. Трое студентов, приблизительно его же возраста, в которых лишь наметанным взглядом можно было определить земляков из Баку.

Они поселились где–то за площадью Таксим. Где точно – не знаю. Снимали довольно просторную квартиру в три комнаты с окнами на запад, на тихую улицу с кофейней, мясной лавкой, цирюльней и складом какой–то торговой компании, которой владела многодетная греческая семья, живущая этажом выше.

Идрис Халил был принят вольнослушателем на отделение германской филологии Стамбульского университета и сразу после этого сменил картуз на малиновую феску. Еще одним новшеством в его гардеробе, появившимся через некоторое время, были дорогие французские штиблеты и щегольское пальто с барашковым воротником. Однако не следует думать, что Идрис Халил, очарованный соблазнами Константинополя, кишащего проститутками и плюрализмом, поддался увещеванию наперсников по квартире и хоть каким–либо образом нарушил строгие нормы поведения, установленные для скромного студента–мусульманина за границей. Причин тому несколько: известная стесненность в средствах, крестьянская экономность, унаследованная им от отца, а также природная стыдливость, свойственная моему деду и перешедшая через поколение ко мне.

В 1913 благословленном году мира и благополучия (локальные кровопролития не в счет), всеобщего процветания и не вполне утраченных иллюзий, стихотворение моего деда «В пекарне» было опубликовано в константинопольской газете «Хилал» («Полумесяц»). Так Идрис Халил стал поэтом.

А потом началась война. Первая Большая Война, и железные крейсеры с заклепками по бронированным бортам расчехлили орудия и встали у Золотого Рога. И у дворца Долмабахче появились вооруженные патрули, а на вокзале Хайдарпаша под покровом ночи грузили полевую артиллерию и боеприпасы. И призрак грядущего кровопролития, словно святой дух, витал над водой пяти морей и трех океанов, в глубине которых таились невидимые субмарины и рогатые глубинные бомбы. И Большая Война породила, как это ни странно, еще больше иллюзий, чем шаткий мир.

Многие кавказские студенты воспользовались временным нейтралитетом Порты и тем же летом вернулись домой. Некоторые задержались до середины сентября. Идрис Халил предпочел остаться.

Что задержало его на те четыре месяца, в течение которых еще можно было выехать из Константинополя и добраться до границ Российской Империи? Не знаю.

Единственно, что доподлинно известно, дедушка остался в Константинополе и продолжал работать над своим, так и оставшимся незавершенным романом в стихах, который, словно плющ, таинственным образом неразрывно переплетен с биографией моего предка:

 
…В городе Царей, пока молчали смертельные мортиры,
Я стоял у серебряной груди проливов и смотрел,
как дым последних пароходов превращается в зыбкий туман.
И буквы, словно крыши домов осенними вечерами,
стали моим последним пристанищем,
не считая каморки под чердаком с окном на соседний двор.
Но смертельные мортиры молчали недолго.
 

1 октября 1914 года премьер–министр младотурков Талат–паша объявил о закрытии Дарданелл и начале мобилизации. И на площади перед шестиглавой Сулейманией, словно фантастический краб, по выражению другого поэта, выползший из глубин проливов, под огромными знаменами стояла армия, нарезанная на правильные квадраты полков, и железные каски гвардейцев с ранцами за спинами перемежались в точно установленном ритме с серыми кургузыми папахами пехотинцев, изящными фесками военных бюрократов и белыми шапками полковых имамов. После короткого молебна голос военного министра Энвера–паши, многократно усиленный громкоговорителем и марширующим эхом громадной площади, возвестил о вступлении Империи в последнюю войну своей истории.

Вскоре уже, чудесным осенним днем 29 октября, турецкая эскадра в Черном море обстреливала Севастополь и Одессу. И офицеры в нарядных кителях на мостиках бронированных чудовищ смотрели в бинокли на горящие города и людей, в панике бегущих по набережной, сотрясаемой разрывами снарядов. В хаосе внезапной атаки мирные суда в гавани вспыхивали как факелы, и граница между морем и сушей исчезла совершенно.

Так захлопнулась последняя дверь, через которую можно было вернуться домой, захлопнулась прямо перед самым носом Идриса Халила, превратив билет, купленный им десятью днями ранее на торговую баржу с грузом табака и фундука, в бесполезный клочок бумаги. Билет, который стоил ему почти всех наличных денег – 65 имперских лир и 50 серебряных пиастров, учитывая обстоятельства, перекочевал из нагрудного кармана в глубину портмоне к залежавшемуся адресу тифлисского купца.

Так, 28 лет отроду Идрис Халил оказался в чужом беспощадном городе, городе Царей, солдат и купцов, совершенно один, без денег и без какой–либо надежды на перемены к лучшему для него.

С квартиры в районе площади Таксим пришлось съехать еще летом, когда студенты–наперсники, так и не сумев уговорить его отправиться с ними, благоразумно покинули Константинополь. Идрис Халил ходил провожать их в порт и долго стоял с непокрытой головой, глядя вслед кораблю, режущему стальными винтами сверкающую, как ртуть, гладь моря. И еще долго после того, как пароход исчез в дымке узкого пролива, а черный шлейф дыма превратился в зыбкий туман, дедушка продолжал топтаться на голом пригорке и курил, не обращая внимания на суетливую возню портовых грузчиков.

По дороге домой он купил у уличного торговца жареной рыбы, которую ему завернули в обрывок газеты с фотографией Лимана фон Сандерса.

И даже хрупкий позвоночник рыбы указывает мне путь:

Все время на Восток, все время на Восток.

Между тем дни складывались в недели. Недели – в месяцы. Война была в полном разгаре. Дедушка перебрался на четвертый этаж трущобного дома на узкой грязноватой улочке ниже знаменитой Пера Палас, где, словно в каком–то оцепенении, строчка за строчкой сочинял невообразимую поэму, прерываясь лишь на сон, покупку провизии и, когда повезет, переводы на заказ. Короткие заметки да переводы из немецкой беллетристики для пестрой константинопольской прессы того времени стали для него основным источником существования.

Еще до начала войны охотнее всего дедушку печатали в «Хилал» е. Помимо довольно удачных подборок из Гейне, современного Рильке и нескольких ранних стихотворений, там были опубликованы некоторые части поэмы Идриса Халила, а именно, целиком первая и вторая главы и фрагменты третьей. Но потом случился скандал, бессмысленная шумная склока в стиле восточных поэтов, и редакция «Хилала» отказала ему в дальнейшем сотрудничестве…

Случай свел их в большой темной кофейне на первом этаже четырехэтажного особняка в самом начале проспекта Бейоглу, там, где он спускается к площади Таксим. В дымном гвалте нищих эмигрантов, начинающих поэтов и неудачливых журналистов, пропитанном ароматом кофе с кардамоном и розовой воды, пузырящейся в кальянах. Они сели за столик у самой стены, бурой от табачной копоти и бесконечных диспутов, в компании нескольких студентов–азербайджанцев, турка, хроникера из газеты «Тенин», и русого татарина, члена некой боевой организации.

Это была первая но, как показало время, далеко не последняя встреча моего дедушки со знаменитым соотечественником Мухаммедом Хади.

Два восточных поэта, двое прилежных учеников из моллаханы, один – Бакинской, другой – Шемахинской, два эмигранта в неуютном Городе Царей, и, наконец, два безумца, почти забытые потомками.

Они не понравились друг другу с самого начала. Поэтому я не склонен считать, что причиной громкой перебранки, в результате которой язвительный Хади назвал моего деда «заблудившимся пекарем», а его стихи «бессмыслицей, присыпанной сахарной пудрой», послужили формальные расхождения во взглядах на пути развития восточной поэзии. Перебранка едва не закончилась потасовкой.

Как известно, вскоре после этого Мухаммед Хади был неожиданно арестован по некоему доносу и сослан в Салоники, где его едва не убили.

Досадное совпадение. Случайность, ставшая Судьбой с удушливым запахом предательства, отравившей поэтическое дыхание моего деда, Хади на каменистом берегу Эллады, среди кустов терпкого лавра, в доме местного священника, укрытый от бунтовщиков, разыскивающих имперских шпиков, и униженный, оклеветанный Идрис Халил перед закрытыми для него дверьми редакций.

Случайность и Судьба развели их по разные стороны и, в то же самое время, переплели их жизни невидимыми узами. Пластичные и надежные, как нити кетгут, – они переживут их обоих.