Текст книги "Идрис-Мореход"

Автор книги: Таир Али

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 15 страниц)

Часть 3
В САДАХ

1

Кончился праздник. На фонарных столбах остались висеть трехцветные флаги. Судя по перекидному календарю и серебристым косякам сельди, плывущим в открытое море, остров уже пересек невидимый меридиан, сразу за которым начинается лето. Лето 1919 года (о, эти проклятые зеркальные цифры).

Морские ванны.

– Ух! Холодная! – визгливо кричит доктор, стоя по колено в воде в черном купальном костюме, плотно обтягивающем его грудь и жирные ляжки.

– Может, искупаешься?

– Нет, нет!..

– Ну, как знаешь! – доктор шумно хлопает себя по животу и, поправив на голове резиновую шапочку, осторожно идет по отмели вперед.

Закат долгий и мучительный, будто агония. Солнце, разрезанное пополам линией горизонта, продолжает исходить светом, от чего маленькая бухта, прикрытая по обеим сторонам скалами, густо окрашена в цвет меди. Откуда–то из глубины острова явственно тянет запахом гари. Сидя на полотенце, расстеленном на песке, Идрис Халил рассеянно следит за тем, как Велибеков, зажав ноздри рукой, шумно ныряет.

Болит голова.

Отфыркиваясь, доктор выпрыгивает из воды и машет исчезающему солнцу. На востоке, там, где сгущается фиолетовая тьма, уже явственно проступают знаки зодиака.

Возвращаются они уже в полной темноте. Прямо перед ними Соломенный путь, рыбьим скелетом протянутый над черными крышами поселка. Одиночество. Идрис Халил проводит ладонью по лицу, сверху вниз, одиночество морехода под мерцающими звездами.

Шторм начался сразу после полуночи.

Все ночь напролет яростный южный ветер гнал к берегам острова армии прозрачнотелых медуз, от которых море светилось на много верст вокруг, и в его обжигающем дыхании был жар раскаленных песков с противоположного берега Каспия. Он надламывал тощие кипарисы, рвал ставни на окнах, стеклянные плафоны уличных фонарей, не выдержав его напора, один за другим разлетались на мелкие осколки, а огромные волны с шипением перекатывались через палубы сторожевых кораблей, прячущихся на рейде. Те несколько часов, что продолжался шторм, отчаянно выли собаки, ослепленные страхом и горячей пылью, которая совершенно завесила остров.

Ветер сорвал и унес в море все трехцветные флаги.

Когда утром следующего дня шторм, наконец, утих и взошло солнце, которое, по предположениям безумного ахунда, всю ночь напролет в кромешной тьме запертой комнаты читавшего по памяти суры из Книги, могло уже и не взойти, оливковая роща на выезде из поселка затрещала от невыносимого жара, а редкая трава по обочинам дороги, еще сохранявшая свой изумрудный цвет, почти сразу выгорела до бурой черноты.

…Идрис Халил собирает вещи. Вещей немного. Одежда – пара старых костюмов, рубашки, белье, отдельно – книги, среди них поэтический альманах, поля которого испещрены фиолетовыми пометками, письма, опасная бритва, помазок, мыльница, ящик фотографий из дома Рустамяна, одеяло, пожалуй, что и все. Получается один туго набитый саквояж и небольшой тюк.

На узкую улочку, выбеленную солнцем, медленно выезжает фаэтон с откинутым верхом. Проехав до ее середины, он останавливается у дверей дома. Идрис–мореход выглядывает в окно. Пора! Сердце его учащенно бьется – это призрачные гудки пароходов и поездов вновь доносятся до него сквозь жаркое марево, плывущее над соседними крышами, и хотя он точно и знает, что время для нового путешествия еще не настало, душа его трепещет от радости.

Мамед Рафи спускает вниз вещи.

После прохладного полусумрака дома рукотворная геометрия пустынной улицы, звенящей от полуденного жара, с ее назойливым контрастом узких прямоугольных теней и безграничного света, кажется почти сном. Идрис Халил невольно щурится.

На углу у фонарного столба стоит старик с длинными четками в руках. При появлении Идриса Халила он снимает шапку и кивает.

– Доброго пути, ага–бей!

– Спасибо, Гасым!

Идрис–мореход подходит к нему, чувствуя сквозь толстую подошву сапог раскаленные камни мостовой, протягивает бумажную купюру – свежеотпечатанный рубль Республики, ровно вполовину меньший по размеру, чем николаевский, но почти такой же по оформлению.

Старик благодарит его и прячет деньги в шапку.

…И опять – узкие серые дороги поселка Пираллахы образца 1919 зеркального года – крутые повороты, колдобины, мертвый песок вдоль каменных стен. И горькая пыль, поднимаемая копытами лошади, повисает в неподвижном зное. Редкие прохожие с темными разводами пота на рубахах, пропуская повозку, смотрят ей вслед долгим внимательным взглядом.

Идрис Халил – победитель красных драконов. Идрис Халил – новый комендант Пираллахы.

(Он платком смахивает испарину с лица, елозит на кожаном сидении, раздраженный обжигающим потом, который градом катится под отутюженным френчем по груди и спине).

– Говорить с вами не велено!

– Ну, подожди! Подожди, солдат!

Маленький полковник хватает безымянного надзирателя за рукав заношенного френча, заглядывает ему в глаза:

– Это же просто письмо! Две–три строчки…

Надзиратель со страхом отталкивает полковника и пятится к двери.

– Я из сеидов, солдат, не бери грех на душу!.. На, вот, возьми это… – бывший комендант стягивает с мизинца резной серебряный перстень с нефритом. – Никто ведь не узнает! Клянусь тебе! Посмотри только, какой красивый! Из Мешхеда!..

В камере стоит невыносимая духота, но, несмотря на это, леденящий холод обжигает пальцы безымянного надзирателя, протянутые за кольцом, лежащим на раскрытой ладошке полковника, заставляя его испуганно убрать руку.

– Бери, ну, бери же! Не бойся! Дарю от чистого сердца! Все равно мне он больше не понадобится.

В коридоре слышны тяжелые шаги Мамеда Рафи.

– Ты ведь передашь письмо?!

– Можешь быть уверен, ага–начальник. – торопливо шепчет надзиратель, пряча перстень и листок бумаги за пазуху. – Обязательно передам! Только ты уж тоже, не обмани! Я человек бедный, читать не умею – чтобы ничего такого в письме не было! А не то ведь несдобровать мне… а дети пропадут… четверо у меня…

Согласно секретному циркуляру, Мир Махмуда Юсифзаде вскоре должны перевезти в Баку для допросов.

В саду.

Отсюда дом и веранда выглядят еще более мрачно и запущенно. Из глубокой трещины под окнами второго этажа, заколоченными крест – накрест досками, торчат пучки какой–то бурой растительности. Облицовка из белого известняка, обожженная в огне пожара, приобрела характерный коричнево–оранжевый оттенок, от чего кажется, что все правое крыло дома густо покрыто ржавчиной. Ближе к краю, там, где огонь был, видимо, сильнее всего, часть крыши прогорела и обвалилась, обнажив закопченые балки. Повсюду жирная копоть и пыль.

Идрис Халил доходит до обломков ротонды в глубине сада рядом с бассейном, где когда–то жили осетры, останавливается, замечает уродливого богомола, сидящего на разбитой голове каменного льва, выставив перед собой колючие клешни. И вдруг всей душою почувствовав отторгающую враждебность этого полумертвого дома, где каждая вещь напоминает о его прежних владельцах и о трагическом пожаре, и этого сада, где невозможно укрыться от огромного солнца, заслонившего собой все небо, с отчаянием думает о том, что переезд сюда был ошибкой, и что, вместе с тем, в этих зловещих развалинах есть нечто такое, что притягивает и манит его, нечто важное, скрытое до времени, но отчетливо несущее на себе водяные знаки Судьбы и Случая.

Он швыряет окурок папиросы в бассейн, занесенный черным мусором и, развернувшись, быстрым шагом идет обратно к веранде, у которой, щурясь на солнце, стоит солдат с широким скуластым лицом. Это денщик. Зовут его Балагусейн и, насколько мне известно, он приходится дальней родней Мамеду Рафи.

Дом.

При полковнике Юсифзаде из восьми спален, четырех холлов, двух больших гостиных, кабинета и множества подсобных помещений обитаемыми, собственно говоря, были только две спальни и столовая на первом этаже с примыкающей к ней просторной кухней (да еще та самая веранда, ведущая в сад). Двери во все прочие комнаты были либо заперты, либо заколочены, и за последний год, или даже больше, не открывались вовсе. Отсюда и этот запах, острый, терпкий запах застоявшейся сырости и пыли. Им пропитаны стены, обои, мебель, тяжелые бархатные шторы, и кажется, что даже еда, приготовленная здесь, отвратительно пахнет пенициллиновой плесенью. Особенно явственно он ощущается ночью, когда Идрис Халил, громко щелкнув черным эбонитовым выключателем на стене, гасит свет и, скинув халат, ложится под одеяло, с отвращением чувствуя, как сырые простыни липнут к телу.

Дом полон звуков. Будто некий музыкальный инструмент, он не умолкает ни на минуту: ни при свете дня, ни при горячечном мерцании звезд. Каждое движение, каждый шаг в глубину полутемных коридоров и даже каждое произнесенное слово вызывает ответную, быстро нарастающую волну отзвуков. Звучат натянутые, как струны, балки, разбегающийся елочкой паркет, мебель, звучат пружины в пыльных диванах, обтянутых потрескавшейся кожей, сами стены нежилых комнат второго этажа. И в этом сложном переплетении звуков Идрис Халил с щемящей ностальгией и страхом угадывает призрак того, другого дома, где по вечерам играл патефон, горели лампы, и игральные кости, подпрыгивая, катились по деревянной доске для нардов…

«Дорогой наш брат Идрис Халил! Спешу поделиться с тобой радостной вестью и сообщить, что неделю назад Гюльбегим с помощью Аллаха благополучно разрешилась от бремени здоровым мальчиком…». Далее в письме сообщается, что торговля процветает как никогда (и это, несмотря на инфляцию и войну!), все здоровы и молят Всевышнего о том же для Идриса–морехода, продолжающего свое бесцельное путешествие к самым границам подлунного мира.

В честь рождения сына Мамед Исрафил велел зарезать трех бычков, мясо которых раздали нищим, а также пожертвовал деньги на строительство новой школы. Справились в Книге. На удачу выпало имя мудрого пророка, повелевавшего джинами. Сказано так:

«А Сулейману – ветер, когда он, дуя, устремляется по его повелению в землю…»

Младенца так и нарекли: Сулейман (Малый) ибн Мамед Исрафил (или по тюркской традиции оглы).

Идрис Халил равнодушно откладывает письмо в сторону.

– Вот, смотри сам! Побелили заново стены, выкинули ненужный хлам, но здесь еще много что надо сделать! Хочешь еще чаю?

Доктор Велибеков кивает и, выплюнув в кулак косточку, берет с тарелки еще один абрикос. Идрис Халил подставляет чашку под дымящуюся струю кипятка из носика самовара.

– Конечно, дом этот слишком большой для одного человека…

– Большой и запущенный! Хозяйку сюда надо…

– И этот сад…

Уродливые головешки трещат от жары. Воздух, оплывающий за окнами веранды словно жидкое стекло, пахнет гарью. У пустого бассейна стоит призрак женщины в веселом муслиновом платье. Лица не разглядеть.

Гаджи Сефтар во дворике мечети. Полдень. Стрелки невидимых часов устанавливают солнце прямо посередине совершенно прозрачного неба. Ахунд сидит в густой тени под навесом, опираясь локтями на колени, и наблюдает за тем, как огненно–рыжие муравьи суетливо тащат по земле труп маленькой ящерицы. Ящерица лежит на боку, выставив перед собой одеревеневшие лапки и задрав белую крокодилью челюсть. Тишина. Тишина в прохладном полумраке под приземистым куполом мечети. Тишина в моллахане. Тишина на полуденной улице. Дома смотрят закрытыми ставнями. Тишина над плоскими крышами Пираллахы. Тишина царит в леске, где среди пыльной листвы прячутся Иса и Муса, и на опустевших промыслах шведского «Товарищества» – цистерны полны невывезенной нефтью. Тишина на палубах сторожевых кораблей – не слышно даже плеска воды, и в удушающем зловонии казармы–тюрьмы, и на опустевшей базарной площади.

Гаджи Сефтар поправляет на носу очки. Глаза–бабочки, тревожно встрепенувшись, хлопают крыльями, а затем вновь успокаиваются, распластавшись на безглазом лице ахунда. Он вытягивает тощую руку из широкого рукава абаза и, взяв мертвую ящерицу двумя пальцами поперек тела, кладет ее на сухую ладонь левой руки. Муравьи бегут по пальцам, запястью, но Гаджи Сефтар не обращает на них внимания. На мгновенье он сжимает руку, а когда раскрывает ее, мертвая ящерица на его ладони вдруг оказывается живой. Некоторое время она оцепенело смотрит на солнце изумрудными глазами, потом соскальзывает в просвет между пальцами и быстро убегает вдоль стены ограды…

Ахунд Гаджи Сефтар, умеющий оживлять мертвых ящериц, улыбается, обнажая желтые зубы. В пустом дворике мечети никто не увидел явленного им чуда. И никто на священном острове Пираллахы, погруженном в полуденную сиесту, не увидел этого. И только где–то на окраине моих снов сохранился образ безумного ахунда с ожившей ящерицей на раскрытой ладони.

В то время, как остров задыхался в головокружительном мареве, вызывающем приступы удушья и головные боли на манер мигрени, чудеса продолжали будоражить его зыбкую реальность, смущая своей очевидной бессмысленностью. Память о них в моих снах. Все прочее, неважное, сохранила история.

До завершения траура в доме Калантаровых осталось еще почти восемь месяцев.

Идрис Халил закрывает напряженные глаза и узнает в призраке у бассейна Ругию–ханум.

2

– Начинайте уже!

Неожиданно зычный голос Балагусейна заставляет двух солдат в гимнастерках, почерневших насквозь от пота, торопливо загасить самокрутки и заняться ручным насосом, установленным над колодцем. Хороший германский насос, напоминающий небольшую судовую помпу. На верхней крышке полустертая надпись – что–то вроде «…undapp». Солдатики стоят друг против друга и по очереди давят на концы карусельного рычага. Насос с легким свистом приходит в движение, и вскоре из алюминиевого наконечника брандспойта, который держит обеими руками Балагусейн, начинает рывками бить широкая струя прохладной колодезной воды.

Поливают сад: обгорелые головешки, выложенную камнем тропинку, ведущую к бассейну, сам бассейн, ограду. Пенные ручьи, промывая в горячем песке зигзагообразные канавки, расползаются в разные стороны.

– Давай, давай! Налегай!..

…Копоть, пластами отслаиваясь от стен, уносится черной водой. Балагусейн в засученных до колен форменных галифе подтягивает за собой брандспойт и двигается вдоль аллеи. С веранды дома за всем происходящим рассеянно наблюдает Идрис Халил.

Из секретной депеши:

«Согласно полученной информации пассажирское судно «Гянджа», являющееся собственностью фабриканта Гаджи Амираслана Гулы оглы Меликова, 31 мая 1919 года вышло из г. Энзели и направилось в Баку, имея на борту сорок пассажиров, девять членов команды и груз, включающий в себя…». Там же, среди бумаг на рабочем столе, где лежит секретная депеша, находится и желтый конверт с указом, подписанным самим министром внутренних дел о производстве сержанта полицейской службы Мамеда Рафи Гара оглы в лейтенанты за особые заслуги перед Республикой…

Судно считается пропавшим без вести и, скорее всего, затонувшим где–то на половине пути от Энзели до Баку уже почти целый месяц назад.

29 июня.

Когда сверкая яростными зарницами невероятно расплывшийся багровый диск солнца, исполосованный фиолетовыми линиями, наполовину опустился в море, на горизонте вдруг возник гигантский силуэт корабля. С востока на запад. Силуэт был рыхлый, нечеткий, будто набросок углем. Крошась и ломаясь по краям, он медленно скользил над угасающей в темной воде полоской света, уткнувшись одинокой трубой в небо с проступающими на нем звездами.

Три быстрых морских охотника: «Африка», «Ильдрым» и «Ингилаб» – бросились за ним вслед, но как только верхушка солнца погасла в шипящих водах, силуэт корабля распался на бесформенные части, которые вскоре поглотила наступившая темнота.

– Что же это было?

– А кто его знает?! Привиделось, наверное! В море всякое случается… – пожилой матрос смачно плюет за борт в невидимые волны.

Следующим утром «Гянджу» обнаружили севшей на мель в версте от острова.

Деревянная баржа зарылась носом в светлую полоску песка, протянувшуюся в море от гряды невысоких скал. Никаких видимых повреждений. Мерная зыбь лениво закручивается в пенные кольца, бегущие по нарастающей через всю отмель, чтобы, войдя в глубокие воды, расплыться в них без остатка. Прозрачные блики трепещут под обнажившейся ватерлинией в переливающихся пятнах мазута с плотными наростами колючих мидий. Прикрыв глаза от слепящего солнца, моряки, стоящие на железной палубе «Ильдрыма» с зачехленной носовой пушкой, наблюдают за крикливой стаей чаек…

– Эй, там, на «Гяндже»! Есть кто–нибудь живой? – кричит с мостика в жестяной рупор офицер. – Отвечайте!

Корабль–призрак хранит молчание. Лишь протяжно гудят в такт бегущим по отмели волнам его переполненные трюмы.

Над мощеной дорогой, ведущей в поселок от пристани, висят остатки утренней дымки, сплошь пронизанной тонкими лучами света. Жандармы и солдаты оттесняют людей к длинному деревянному бараку под плоской крышей, пропуская фаэтон с Идрисом Халилом, майором Калантаровым, доктором и управляющим нефтяными промыслами Георгом Карловичем Бергером. Коляска остановилась у здании таможни.

Несмотря на внушительную толпу, стоит необыкновенная тишина – плотная, густая, напряженная. Тишина, которую не в силах нарушить ни монотонный плеск воды о деревянные сваи, ни отрывистый хохот чаек, ни длинные свистки сторожевых катеров.

У входа в бухту черный силуэт баржи, стоящей против солнца, да три полоски дыма.

Прозрачный знак грядущей катастрофы.

– Возьми! – Калантаров передает Идрису Халилу тяжелый полевой бинокль. – Это точно «Гянджа». Вон, надпись над якорем!..

Идрис Халил почти не удивился, заметив, как сверху, из глубины сияющих небес к судну широкими кругами медленно спускаются уродливые люди–птицы.

От берега до баржи никак не меньше версты, но воздух сегодня удивительно чист и прозрачен. Воздух сегодня будто заключен в трехмерный кристалл, в котором в мельчайших подробностях отражается и остров, и море, и корабль–призрак, заваленный мертвыми телами, обугленными солнцем и сыпным тифом (если не ошибаюсь, в депеше, полученной Идрисом Халилом, речь идет именно о нем).

– Древние называли его дымной болезнью. – шепотом говорит Велибеков, обернувшись к Георгу Карловичу.

– Кого?

– Тиф, конечно! – достав очки из нагрудного кармана пиджака, он со вкусом поясняет: – По–гречески typhos означает дым. То есть, туманящий разум!..

– А они точно все мертвы? – высокий лоб Георга Карловича покрывается испариной. – Мы… это не опасно стоять здесь?

– Дорогой Георг Карлович…

Над сорока девятью покойниками, вповалку лежащими на деревянных досках палубы, словно нимб, висит золотистое покрывало неподвижного дыма.

Когда гигантские тени от расправленных крыльев целиком накрывают собой корабль, испуганные чайки с пронзительными криками разлетаются в разные стороны. Опустив бинокль, Идрис Халил пытается по лицам майора и доктора, стоящих справа от него, определить, видят ли они то же самое, что видит он.

Теплый бриз доносит горько–сладкое зловоние разлагающихся тел, расклеванных морскими птицами.

На пристани царит молчанье. Тишина снизошла на весь остров Пираллахы, словно естественное безмолвие сорока девяти дымных мертвецов заразило всех вокруг и запечатало уста невидимой печатью. Молчание и тишина царят и в моей полуяви–полусне. Я сижу, уставившись на неподвижное отражение луны в темном квадрате бассейна. В мокрой траве, залитой светом фонаря, прыгают лягушки.

…Пристань – сверху, под небольшим углом, позволяющим видеть баржу на дальнем плане. Идрис Халил, он без привычной фуражки, наклоняет голову и что–то шепчет на ухо невысокому крепкому мужчине с выпирающим животом, одетому в форму жандармского офицера. Это майор Калантаров. Тот несколько раз кивает, озабочено вытирая ладонью раскрасневшиеся лицо и шею, а затем, обернувшись, подзывает к себе кого–то из цепочки солдат, стоящих у него за спиной.

…В конторе таможни, состоящей из двух узких комнат, беленых известью, оказалось неожиданно прохладно и сумрачно, но остро пахло прелой сыростью, пылью и застоявшимся табачным дымом. Высокие окна с решетками открыли настежь. Сели вдоль длинного стола лицом к морю (справа налево): майор, доктор Велибеков, Идрис Халил, Георг Карлович и двое невзрачных полицейских офицеров. На последний оставшийся стул в самом углу, где в темно–зеленых разводах плесени сваленные в кучу лежали огромные папки с бумагами, присел Мамед Рафи – лейтенантские звезды, приколотые прямо на безобразные черные погоны тюремного надзирателя, сверкнули в стеклянном кувшине с шербетом.

Совещались недолго. Почти сразу же было решено послать в артель за лодками. Продолжая разглядывать баржу, черным силуэтом висящую на фоне кобальтового моря, расцвеченного искрящимися брызгами жидкого золота, Идрис Халил почти все время молчал.

Пауза.

Солнце движется вслед за стрелками пропавших дедушкиных часов. Абстрактное время вечности. Время прожитое, но не исчерпанное до конца. Время Идриса Халила, ставшее и моим временем тоже: принимая те или иные обличия, оно возвращается, как навязчивая мелодия.

Стрелки перемещаются слева направо, солнце – с востока на запад, тень от здания таможни все удлиняется и удлиняется, постепенно сползая с деревянного причала в море. Раскалившийся воздух плавится, превращаясь в жидкое марево, в котором постепенно тают линия горизонта и очертания сторожевых катеров, стоящих на рейде.

– Сколько мы еще тут будем ждать? Где лодки?

Майор расстегивает воротник френча. Его лицо усеяно крупными каплями пота. Выловив из стакана кусок льда, он прикладывает его ко лбу:

– Мамед Рафи, узнай, что там, наконец! И, ради Аллаха, отправь кого–нибудь принести еще воды! Не надо шербета, просто воды…

– Какая невыносимая вонь! – вздыхает Георг Карлович.

В комнату, громыхая сапогами, входит молодой чавуш и, отдав честь, докладывает, что прибыли подводы с сырой нефтью.

– Сколько там всего?…

Растянувшись цепочкой по узкой дороге, арбы, груженые железными бочками, проезжают сквозь молча расступающуюся толпу. При выезде на пристань две из них сцепляются колесами. Растаскивая их, жандармы долго и бестолково суетятся и мешают друг другу. Веснушчатый солдат, посланный в ресторацию «Бахар» за водой, оказывается зажатым в самом центре молчаливого столпотворения. Пытаясь протиснуться вперед, он роняет под ноги большой кусок льда, завернутый в газету, и тот, расколовшись на сверкающие кристаллы с налипшими на них обрывками мокрой бумаги, разлетается во все стороны по деревянному настилу. Кто–то из жандармов, чертыхаясь, падает на спину. Лед хрустит под ногами. Подобравшись сзади к веснушчатому солдату, Мамед Рафи дает ему затрещину и, схватив за шиворот, выталкивает к дороге.

Толпа не расходится. Небольшими группами подходят женщины, завернутые до пят в черные покрывала. Они собираются чуть в отдалении за невысоким холмиком, поросшим голубыми колючками. Кажется, что весь поселок уже здесь, но, несмотря на это, удивительное дымное безмолвие, предписанное жутким этикетом смерти, остается почти ненарушенным.

Подойдя к зарешеченному окну, Калантаров вполголоса отдает распоряжение все тому же чавушу:

– Вели выгружать бочки, только чтобы аккуратно мне!..

– Слушаюсь, ага–бей! Прямо сюда?

– А куда же еще!

Георг Карлович снимает с головы белое кепи и протирает платком коротко стриженые волосы.

Над «Гянджой» сияет золотисто–черный нимб.

Ожидаемые лодки прибыли лишь к половине второго, когда катера в зыбком мареве на горизонте растворились уже почти без остатка, а удушающее зловоние от разложившихся тел стало густым и отчетливым. Шесть небольших рыбацких шаланд. Более часа ушло на то, чтобы загрузить их бочками с нефтью.

Наконец, маленькая флотилия двинулась в сторону баржи. Лодки шли тяжело, с натугой, будто преодолевая невидимое сопротивление раскаленного воздуха и с трудом прорезая неровными полосами пены сверкающую гладь моря. Вязкие струи воды свисали с медленных весел, как сталактиты.

Идрис Халил встал у окна.

Шаланды подошли к «Гяндже» со стороны кормы. На высоком солнце лоснились голые спины солдат, раздетых по пояс. Лица были обвязаны полосками бязи. Смрад. Харут и Марут, сидевшие прямо посередине грязной палубы, заваленной обезображенными телами, задрав птичьи головы, глядели в небо пустыми глазницами.

– Чего они тянут?! – шепотом спрашивает Георг Карлович.

– Сейчас уже, скоро!

Тишина, подчеркнутая тихим шелестом волн, лениво бегущих через отмель, становится много глубже, и от того еще более мучительнее.

Началось. Стряхнув оцепенение, солдаты принялись поливать баржу нефтью. Ее зачерпывают ведрами из железных бочек и с размаху окатывают деревянные борта судна.

Испуганно хохочут чайки.

…Заложив руки за спину, ахунд, умеющий оживлять мертвых ящериц, в одиночестве бродит по опустевшим улицам Пираллахы.

Он выглядит почти как призрак в своем нарядном абазе, ставшем непомерно огромным для его отощавшего тела. Вот он медленно пересекает базарную площадь, и горячая пыль катится за ним следом, и издали может показаться, что ахунд идет не касаясь земли ногами – просто плывет по раскаленному воздуху мимо магазинов и купеческих лавок, запертых на амбарные замки, мимо полосатой будки у тюремных ворот, в которой, прислонившись к стене, дремлет часовой, уронив голову на грудь.

На самом деле часовой мертв. Для него, как и для сорока девяти покойников, Час уже наступил, и теперь души их, уцепившись друг за друга, длинной вереницей сиротливо витают над глубокими водами…

Баржа, с правого борта облитая нефтью, будто шоколадной глазурью, тускло переливается в лучах солнца.

Грянул сигнальный выстрел. Оглушительный, резкий – над капитанским мостиком «Африки» взвилась белая струйка порохового дыма. Георг Карлович приподнялся со своего места, чтобы лучше разглядеть происходящее за окном.

В баржу полетели горящие факелы. «Гянджа» вспыхнула. Ребристые языки дымного пламени, фиолетовые у основания, струйками побежали по настилу палубы, и почти тотчас черное клубящееся облако заволокло корабль, совершенно скрыв его от взоров безмолвной толпы.

…Я вижу отражение горящей «Гянджи» в глазах Идриса Халила и думаю о том, что бесконечным огненным лабиринтам, в которых он плутает, лабиринтам, состоящим из сгоревшего, поджигаемого, горящего, лабиринтам, где в переходах земля под ногами устлана лепестками холодного пепла, а стены покрыты жирной копотью, этим смертельным лабиринтам трагических пожарищ – никогда не будет конца. И о том, что жалкие потуги моего деда смыть следы огня с каменных тропинок в саду комендантского дома – нелепая затея. Потому что этот сад, как и другой, оставшийся в благословленном Арнавуткейе, лишь одно из звеньев замкнутой цепи пылающих Знаков, которая не может быть разорвана даже со смертью Идриса Халила, потому что остается еще мой отец, и я, и другие, неразрывно связанные с ним, а значит, и с этими Знаками.

…Столп огня прорвался сквозь плотную стену дыма, и в одно мгновенье баржа перестала быть просто черным облаком, а превратилось в огромный костер, картинно полыхающий на фоне почти бирюзового неба. Золотистые искры, прочерчивая сверкающие траектории, летели в разные стороны и с шипением сыпались в воду.

Где–то в самом сердце огня сидят неопалимые Харут и Марут.

Гаджи Сефтар опускается на колени прямо в горячую пыль и прижимает ухо к земле.

– Сегодня будет ветер. Скоро уже!..

Вокруг острова – полный штиль. Море покойно и прекрасно до самого горизонта. До самых небес. В глубоких лагунах у подножья скал, обросших колониями крошечных мидий, неподвижно висят стаи креветок…

По рукам солдата в полосатой будке ползают мухи.

…Стена густого дыма вдруг легко качнулась куда–то в сторону, прогнулась, и через мгновенье распалась на несколько частей, в просветах между которыми стала видна охваченная огнем палуба. Зловонные клубы быстро потянулись к острову, при виде чего оцепеневшая толпа на пристани ожила, задвигалась, засуетилась. Безмолвие было нарушено. Началась давка. Расталкивая друг друга, люди бросились к дороге. Дрогнула цепочка солдат. Пытаясь расчистить для начальства путь к пролеткам, кричал какой–то унтер–офицер.

Вода под деревянными сваями стремительно темнеет, приходит в движение и, словно бы закипая, глухо клокочет.

Море в белых бурнусах.

Бухту заволакивает дымом. Будто черный саван, он наползает с моря, диковинным цветком распускается над людьми, в панике бегущих к поселку.

Горящая баржа накренилась набок.

– Гони, давай! – кричит Калантаров, последним забираясь в фаэтон. Коляска трогается. Вокруг кружится горький пепел.

– Напасть какая–то! – бормочет Георг Карлович, оттирая лицо от сажи. – То одно, то другое…

Доктор пожимает плечами:

– Кто же мог знать, что поднимется ветер!

– Гони! Что ты плетешься!

Сумерки.

Мертвого часового уложили на арбу поверх копны соломы, накрывают куском старой мешковины. В мутном свете масляного фонаря лицо его, раздувшееся от укусов насекомых и почерневшее, почти неузнаваемо. Из груди торчит рукоятка кинжала. Мамед Рафи поднимает повыше фонарь:

– Давай, прямо в больницу! Доктор там скажет, что делать дальше…

Двое солдат взбираются на подводу.

– Аллах в помощь! Поезжайте!

Через несколько минут после того, как скрипучая арба с покойником пересекает базарную площадь и исчезает в фиолетовом лабиринте улиц, из ворот тюрьмы появляется один из младших надзирателей с ведром воды и ворохом тряпья подмышкой. Опустившись на колени, он начинает смывать кровь со стен будки, весь пол которой завален листовками.

– Вот ведь, сучье отродье, не угомонятся же никак… – говорит Мамед Рафи почти без злости, разглядывая тонкие желтоватые листы размером с книжную страницу (in folio), которые недвусмысленно подписаны: «Красные Братья».