355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Таир Али » Идрис-Мореход » Текст книги (страница 3)
Идрис-Мореход
  • Текст добавлен: 27 марта 2017, 08:00

Текст книги "Идрис-Мореход"


Автор книги: Таир Али



сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 15 страниц)

3

Простая магия чисел.

Нет ничего удивительного в том, что горячечный сон Идриса Халила продлился сорок дней и сорок ночей. Сон, в котором белая мука, случайно просыпанная на влажную землю, неизбежно обращалась в Соломенный путь, ведущий на Восток, к спасительному свету, рожденному из огня в кирпичной печи.

Балансируя на смутно различимой грани между жизнью и смертью, дедушка почти не испытывал страданий, сопряженных с болезнью. В тяжелом забытье, бледный, с заострившимися скулами и обросший бородой, он лежал на высоких подушках, и волоокая гречанка – мадам Стамбулиа – едва успевала менять полотенца у него на лбу.

В густом свете керосиновой лампы лицо Идриса Халила похоже на маску. Лишь судорожно подергиваются веки, да иногда он вдруг приподнимается на локтях и обводит жарко натопленную комнату невидящим взглядом. Но вдовая мадам Стамбулиа, страдающая в свои неполных сорок три года острыми приступами бессонницы, к счастью, находится рядом. Она укладывает его обратно и поит горячим чаем из большой фарфоровой чашки с сине–белым рисунком. Душа Идриса–морехода, почти оторвавшись от измученного тела, продолжает пребывать рядом с пышущими жаром противнями и сдобными булками. Душа его – вдыхает аромат горячего хлеба, марципана и кардамона, а сахарная пудра, клубящаяся, словно туман, застилает глаза.

Мадам Стамбулиа обтирает лицо и руки Идриса Халила губкой, смоченной в виноградном уксусе. Прохладный уксус обжигает кожу.

– Вот так, вот так! Сейчас жар спадет…

Но жар не спадает. Уксус быстро испаряется с пылающего лба. Она поправляет ему подушку, приглушает свет лампы. Набухшая губка плавает в тарелке. В закрытые ставни стучит дождь.

На мадам Стамбулиа черное вдовье платье, черные чулки и черный платок. Она берет его за руку, закрывает глаза и, беззвучно шевеля губами, молится, и люди–птицы, незримо стоящие в изголовье дедушкиной постели, отступают.

Сон Идриса Халила все продолжается и продолжается, и кажется, что ему не будет конца. Пневмония смертельна. В эту эпоху крушения великих империй пенициллин еще не изобретен, и смерть от воспаления легких так же привычна, как железные дороги, автомобили и карманные часы.

Он очнулся, только когда вышли все сроки – на сорок первый день.

– Все дело в курином бульоне! Но курица не должна быть слишком жирной …

Его кормят с ложечки. На груди у него вышитое полотенце. Он сидит, облокотившись на подушку. От слабости кружится голова.

Мадам Стамбулиа подносит полную ложку к запекшимся губам:

– Кушай, кушай! Теперь уже быстро пойдешь на поправку. Бульон – первое дело! Накрошу еще немного хлеба… вот так! Не пролить…

Дедушка смущенно проводит рукою по жесткой бороде.

– Скоро придет доктор, Ялчин Ходжа Эфенди. Он тебя послушает. Ну–ка!..

Она открывает ставни, впервые за сорок дней, и бледное зимнее солнце заполняет комнату призрачной дымкой. Дедушка щурится, складывает перед глазами руки козырьком.

Раннее утро января 1915 года. За окном – море. По стремительной ряби скользят бесчисленные рыбацкие шаланды, а вдалеке, на самой линии горизонта, стеной стоят серые громады каперов и эсминцев с расчехленными орудиями. На набережной, прямо под окнами, продавец рыбы раскладывает свой товар на деревянном прилавке: черно–белая камбала, кефаль, розовая рыба–язык, скумбрия, отдельно – мидии. У обочины дежурят извозчики и чистильщики обуви. Темнокожая служанка в высоком красном тюрбане громко торгуется у тележки с овощами. В руках у нее объемная кошелка, из которой торчат пучки сельдерея.

Война почти не ощущается в этой части Вечного города – благословенный квартал Арнавуткей живет своей привычной жизнью. Здесь нет солдат, нет мешков с песком и пулеметов. О войне напоминают лишь военные корабли на рейде да приказы о мобилизации, расклеенные на витринах магазинов и афишных тумбах. Многоязыкие граждане Высокой Порты продолжают верить, что враг никогда не сможет ступить на улицы Константинополя.

Морской бриз перебирает широкие листья пальмы, растущей напротив.

– Где я?

– В доме Хайдара–эфенди…

Пока Идрис Халил разглядывает свое лицо в круглом зеркале, мадам Стамбулиа принесла чистое полотенце, медный тазик и душистое мыло. Дедушка пробует встать, но его ослабевшее тело все еще требует покоя. Он осторожно садится на край постели, свешивает ноги вниз. Теплый ворс ковра щекочет босые ступни.

Она льет из кувшина теплую воду в раскрытые дедушкины ладони, и капли воды, сверкнув на солнце, веером разлетаются в разные стороны…

Появляется доктор. Высокий, грузный, с тонкими усиками и холеными руками. На безымянном пальце – серебряный перстень с черным камнем. Он молча достает из саквояжа очки в круглой оправе и, тщательно протря стекла платком, сажает их себе на кончик носа. Лишь после этого обращается к дедушке:

– Ну–ка, подними рубашку!

Мадам Стамбулиа торопливо выходит из комнаты, тихо затворив за собой дверь.

– Дыши!

Доктор прикладывает к груди Идриса Халила холодный стетоскоп и слушает его хрипящие легкие.

– Дыши глубже!.. Глубже! Еще! – В голосе его явственные нотки нетерпения. – Достаточно!

Он выкладывает из саквояжа на стол несколько бумажных пакетиков с порошками и, объяснив, как их принимать, не прощаясь, уходит. После него в комнате остается запах дорогого табака и мятных капель. Дедушку клонит в сон. Он ложится и почти сразу засыпает.

Начинается выздоровление, почти такое же долгое и тяжелое, как и сама болезнь.

А бледное зимнее солнце продолжает свой путь.

4

В музыкальной шкатулке с видом на море, укутанный

жаром горящих поленьев, я задыхаюсь от звуков.

Арнавуткей – призрачный старомодный оазис разноцветных домов, отраженных в жемчужной воде Эгейского моря – затерялся где–то на окраине Мировой войны. Он также нереален, как и белый особняк Хайдара–эфенди, окруженный высокой чугунной оградой, заросшей жимолостью, который порой представляется мне просто дедушкиным вымыслом, некой метафорой рая из его недописанной поэмы…

Ничего удивительного в том, что Идрису Халилу было позволено остаться жить в доме своего спасителя и земляка.

Таинственный Хайдар–эфенди – то ли беглый преступник в романтическом стиле эпохи, то ли просто богатый купец, оказался человеком хотя и не расточительным, но и не скаредным. Так, за полтора года пребывания в его доме Идрис Халил, как и все остальные получавший еженедельное жалованье, успел обзавестись двумя костюмами из магазина готовой одежды, дюжиной рубашек, двумя парами башмаков и некоторыми книгами. При этом он регулярно откладывал часть денег на возвращение в Баку.

Дедушка был определен чем–то вроде управляющего с крайне ограниченными правами, потому что на самом деле всем в белом просторном доме из благородной средиземноморской сосны ведала энергичная мадам Стамбулиа. Она решала, где и какие именно продукты следует закупать, сколько денег тратить на керосин, уголь, сколько платить садовнику, кухарке, мальчишке–разносчику, какие газеты стоит выписывать, а какие нет, пора ли чинить черепицу на крыше, топить камин в гостиной, менять постельное белье. Одним словом, все хозяйство просторного дома в Арнавуткейе целиком управлялось ею одной, и должность дедушки оказалось сплошной синекурой, которая, в основном, сводилась к разным мелким поручениям и ведению записей в приходно–расходной книге под строгим контролем мадам Стамбулиа. Каждую пятницу она отправлялась со всеми счетами к хозяину и, после подробнейшего отчета, получала от него деньги на расходы и жалованье для прислуги.

Хайдар–эфенди жил довольно уединенно. Он не получал и не отправлял никаких писем, крайне редко принимал гостей, никогда ничего не рассказывал о своем прошлом, семье и родственниках, оставшихся в Эриваньской губернии, и большую часть времени в течение дня проводил в маленькой конторе на Гранд Базаре или разъезжая в сопровождении великана Османа по своим многочисленным лавкам, магазинам и кофейням, разбросанным в европейской части города.

Единственной известной слабостью Хайдара–эфенди были музыкальные грампластинки. Французские, итальянские, греческие, турецкие, две редкие записи знаменитого Сеида Мирбабаева, выпущенные еще до войны в Варшаве, цыганские романсы и даже арии из немецких опер. В серых бумажных конвертах они лежали в комоде, на котором стоял чудесный патефон с хорошо узнаваемой эмблемой фирмы «Пате».

Патефонные вечера проходили всегда одинаково. После ужина хозяин выбирал несколько пластинок по своему усмотрению, устраивался в кресле перед стенной печью, облицованной бело–голубыми изразцами, и играл с Османом в нарды. Играл он рассеянно, без азарта, но при этом всегда выигрывал. Кости, выскакивая из его цепких пальцев с длинными крючковатыми ногтями, словно заколдованные, всегда выпадали так, как ему было нужно, и он, почти не глядя, переставлял фишки по лакированному полю, все сильнее загоняя противника в угол.

Мадам Стамбулиа приносила кофе, сладости и мелко нарезанные фрукты. Иногда вместо кофе была боза.

В патефонные вечера Идрис Халил безумно скучает. Он просматривает газеты, читает или пытается следить за ходом игры. Но очень скоро яркая хрипотца патефона, льющаяся из блестящего медного раструба, сплетается с размеренным стуком игральных костей и отдаленным, почти неразличимым гулом прилива в некое подобие плотного покрывала, которое обволакивает его с ног до головы. Веки его постепенно тяжелеют – весь остаток вечера он проводит в безуспешной борьбе со сном, против которого бессилен даже отменный черный кофе с традиционным стаканом холодной воды.

Когда молчит ненавистный патефон, накрытый специальным чехлом, Идрис Халил сочиняет поэму. Работа продвигается медленно, тяжело, словно во время недавней болезни его поэтический дар ослабел, а вдохновение исчезло вовсе. Страницы пестрят вялыми правками, и среди унылого стихотворного сора выделяются лишь отдельные строфы.

Большая часть рукописи была утеряна во время обыска. Четыре законченные главы поэмы вместе с двумя десятками неопубликованных статей и переводов, конфискованные и подшитые к дедушкиному делу, навсегда исчезли среди тысяч подобных же дел в безумном хаосе имперских архивов.

Случайность и Судьба вновь переплетаются друг с другом.

Почему они не забрали всю рукопись целиком?

Брезгливое нежелание военного человека возиться с бумагами, на поверку оказавшимися всего лишь невразумительным поэтическим опусом без начала и конца, а не прокламациями или схемами морских коммуникаций, спасло остатки поэмы Идриса Халила.

…Дни слепо следуют друг за другом в бесконечной череде повторений, потому что здесь, в благословленном квартале Арнавуткей, время, похоже, теряет всю свою власть над людьми и событиями. И пока мой предок раздраженно грызет кончик химического карандаша в тщетной надежде обрести былую легкость, у самых ворот Константинополя, там, где в море висящей челюстью выдвигается Галлипольский полуостров, готовятся к высадке войска Союзников. Вавилонская орда, сотни тысяч человек со всех концов воюющего мира жаждут ворваться на улицы Города Царей.

Идрис Халил пишет:

 
Отходят воды. На мраморной крошке мертворожденные
чинно лежат, словно товар в лавке на соседней улице:
черные мидии, генеральские звезды, головастые рыбы
и бурая зелень – погасший свет моря…
 

Начинается отлив. Дедушка сидит на скамейке, прямо напротив дома, и долгим взглядом смотрит на море. Серое облако на горизонте – дым из пароходных труб. Канонады еще нет, и пленительную тишину нарушают лишь клокочущие звуки отходящих вод и протяжные крики чаек, следующих за рыбацкими шаландами. На дедушке новое пальто, не такое красивое, как прежнее, но зато более практичное. Он курит, зажав папиросу в кончиках длинных пальцев. Холодно. Вода у самой кромки постепенно мелеет, и сквозь ее светлеющую толщу различимы густые гирлянды водорослей и морские ежи, лежащие на мраморной крошке, смешанной с песком.

Идрис Халил думает о доме. Думает о том, как он едва не умер здесь, в надменном Городе Царей, окутанном легким флером грядущей катастрофы, о бездетной мадам Стамбулиа, и своей поэме, в которой нет любви и главной героини.

Мартовские дожди. По ночам его будит дробный стук капель в закрытые жалюзи на фоне призрачных гудков паровозов. Проснувшись далеко за полночь, весь охваченный странной чарующей тоской, что сродни любовному томлению, он понимает: на самом деле нет никаких паровозных гудков, а есть только шум дождя и это пугающее одиночество морехода в самой середине пути к недостижимому горизонту под негасимым сиянием звезд. Он торопливо накидывает на плечи одеяло, садится к столу, – слова и чувства переполняют его, – но, увы, быстрые строфы на кончике его пера на поверку оказываются бледными и безжизненными. И чем глубже в весну погружается Город Царей, чем гуще льют дожди, разрыхляя спящую землю в чудесном саду Хайдара–эфенди, тем сильнее становится дедушкино томление. Окутанный паутиной предрассудков, он, сам того не понимая, ищет героиню.

Сны его давно уже смешались, перепутались. Великое мучное царство противней и хлеба постепенно отступило куда–то в непроглядную темноту, уступив место скромным эротическим фантазиям, пока все еще безадресным и даже бесформенным, как подходящее тесто. В них безраздельно царила некая женщина–соблазнительница: то ли гурия из райских кущ, то ли огненный ифрит. Не произнося ни слова, она говорила с ним, касалась легкими пальцами его лица, улыбалась на разный манер – иногда зазывно, почти развратно, а иногда – кротко, как юная дева…

Но что бы ни снилось ему той весною, всегда, где–то там, на дальнем плане, присутствовали гудки уходящих в ночь паровозов.

Тягостный март сменился апрелем. Дождей с каждым днем становилось все больше, и теперь они шли утром, шли в обед, и фиолетовые сумерки тоже сопровождались дробным стуком дождя в черепичную крышу. На набережных пузырились огромные лужи, ручьи, устремляясь через весь город к морю, превращались в бурливые потоки, несущие жидкую грязь и мусор. Некоторые кварталы оказались подтопленными. Так продолжалось до середины апреля, когда однажды, на рассвете, Идрис Халил проснулся от неожиданно наступившей тишины. Не было ни привычного стука капель, ни напряженного шелеста воды, стекающего по водостоку, а сквозь просветы в деревянных жалюзи пробивался солнечный луч, аккуратно нарезанный на длинные полоски. Поднявшись с кровати, Идрис Халил подошел к окну, открыл жалюзи, и яично–желтое свечение удивительных цветов, каких он никогда прежде не видел, заставляет его затаить дыхание.

Огромные желтые цветы на ухоженных клумбах чудесного сада. Тюльпаны.

С того дня сидение дома превратилось в настоящую пытку. В надежде избавиться от охватившего его томления и скуки и желая хоть как–то отплатить своему благодетелю, Идрис Халил попросил хозяина поручить ему какое–нибудь дело. После короткого раздумья Хайдар–эфенди согласился.

Дело оказалось не слишком сложным, но довольно странным, если не сказать, подозрительным. Идрис Халил должен был ходить по разным адресам и встречаться с какими–то людьми, которые молча передавали ему деньги – довольно большие суммы – и также молча уходили, или скорее даже исчезали бесследно. Иногда это были небольшие гостиницы сомнительного толка, иногда шумные кофейни, а иногда настоящие притоны, где курили гашиш, торговали женщинами и контрабандой. Но где бы он ни появлялся, имя Хайдара–эфенди, которого, казалось, знали все отбросы гигантского города, служило ему охранной грамотой и пропуском.

Для романтического восточного поэта (в известном смысле – тавтология, потому что восточный поэт не может не быть романтическим) и сына законопослушного пекаря, пусть даже и с толикой авантюризма в крови, все это было настолько шокирующим, что Идрис Халил сразу же пожалел о тех днях, когда он мирно скучал под сенью благословленного квартала Арнавуткей, ничего не подозревая об истинных источниках процветания хозяина дома. Увы! Джин уже был выпущен из бутылки! Проклиная себя и свою несчастливую звезду, и тот злополучный час, когда поезд увез его с Сабунчинского вокзала, дедушка безропотно отправлялся по указанным ему адресам, принимал деньги и выписывал расписки.

Примерно 21 апреля в доме навсегда замолчал патефон. Случилось это в один из скучных музыкальных вечеров, когда Хайдар–эфенди, как обычно, играл с Османом в нарды, а дедушка дремал, спрятавшись за газетными страницами. В открытое окно гостиной неизвестными была брошена самодельная бомба. Упав на играющий патефон, адская машина скатилась на пол и, изрыгая едкий дым, с минуту бешено металась по ковру, но, по счастью, так и не взорвалась.

Неизвестные бомбометатели скрылись на быстрой пролетке.

Бомба безнадежно испортила не только чудесную шкатулку фирмы «Пате». Окончательно развеянными оказались и последние иллюзии Идриса Халила.

Сменяя друг друга, перед особняком круглосуточно стали дежурить вооруженные люди. Они тщательно обыскивали всех приходящих у витых железных ворот, не делая исключения даже для садовника и мальчишки–разносчика. Они были молчаливы, но выглядели вполне дружелюбно. Характерный акцент и их незамысловатые костюмы – широкие черные шальвары на манер галифе, короткие куртки и кепи, которые они почтительно снимали, завидев Хайдара–эфенди – выдавали в них жителей Центральной Анатолии. А потому более всего их занимали рыбацкие лодки, скользящие в глубине бухты. Сложив руки козырьком, они подолгу разглядывали их, завороженные сверкающей рябью и плавным дыханием моря.

Еще одним новшеством стали гости. Уединенный дом в Арнавуткейе неожиданно распахнул свои двери для множества людей самого странного вида. Они приходили с утра и порой засиживались до позднего вечера. Много ели, много курили, и почти все имели при себе оружие. Но, несмотря на это, окна, выходящие на улицу, по распоряжению хозяина теперь все время держали наглухо зашторенными.

– Все будет хорошо! Хайдар–эфенди обо всем позаботится! – говорит мадам, пересчитывая стопки постельного белья в стенном шкафу. Отодвинув край шторы, дедушка смотрит на улицу. Полдень. Улица непривычно безлюдна.

– Так уже было однажды! Года три или четыре назад… На свете столько завистников, столько злых людей!

Она перекладывает белье холщовыми мешочками с высушенными корками лимона, а Идрис Халил смотрит рассеянным взглядом на пустынную набережную и на серебрящееся море, и вдруг, совершенно неожиданно для себя, представляет скрытые от него белым шелковым платком волосы мадам Стамбулиа распущенными по ее обнаженным плечам. Видение это – настолько отчетливое, настолько явственное, что сердце Идриса Халила буквально замирает на какое–то бесконечно длинное мгновенье, у него начинает кружиться голова, и он едва не падает.

– …и цены растут с каждым днем. Все дорожает! Особенно керосин и масло. Бакалейщики припрятывают товар…

Она все говорит и говорит, а дедушка, целиком захваченный новым чувством, напоминающим одновременно горячечный озноб и сладостную истому, какая бывает, когда, разомлев от горячего пара, лежишь на теплой мраморной лежанке под темными сводами бани, пытается отогнать недозволенные мысли.

– …У брата нашего садовника покалечило сына. Ему оторвало ногу и три пальца на правой руке. А ведь совсем еще мальчик! Как ему теперь жить…и даже жениться не успел! Я же говорю, совсем еще ребенок! Однажды он приходил сюда помогать. Невзрачный такой, худенький – и вот такое несчастье! Хайдар–эфенди отослал его отцу денег, и еще оливковое масло, и свежей рыбы. Сердце у него доброе! Ну–ка, помоги мне!..

Она протягивает ему стопку белья.

Она стоит так близко, что сквозь тонкий аромат лимона и накрахмаленных наволочек он чувствует ее теплое дыхание.

– У тебя такое милое лицо! – вдруг тихо сказала мадам, подняв голову и взглянув на него смеющимися глазами. – Положи это, пожалуйста, на верхнюю полку. Мне не достать…

5

Потом Хайдар–эфенди неожиданно уехал.

Рано утром, когда над садом с желтыми цветами еще висела рассветная дымка, пронизанная острыми лучами восходящего солнца, просторный фаэтон увез его куда–то на запад. О причине его столь внезапного отъезда ничего не было сказано, но она была более чем очевидна: неизвестные, угрожающие хозяину дома, подобрались совсем уже близко – настолько близко, что теперь даже вооруженные люди у ворот вряд ли смогли бы его защитить.

И потянулись дни, поначалу полные страха и тревог.

По утрам их будило пугающее эхо артиллерийских залпов. Оно нарастало где–то в глубине вызолоченного горизонта, неслось над гладью моря и, достигнув берега, заставляло жалобно дребезжать оконные стекла. Канонада продолжалось до самого вечера и умолкала лишь с последними отблесками солнца, салютуя ему огненными зарницами – это флот Союзников, ведомый гигантским крейсером «Голиаф», обстреливал позиции на Галлипольском полуострове.

Несмотря на духоту, шторы по–прежнему держали плотно закрытыми, отчего было неуютно и сумрачно. В отсутствие хозяина все, кто остался в доме, а помимо Идриса Халила и мадам, это были кухарка, садовник да двое охранников, продолжающие дежурить у ворот, сами того не замечая, старались говорить вполголоса, словно где–то рядом был покойник.

Между тем на дворе уже стоял май, и короткие вечера стали наполняться тревожными ароматами ночных цветов: терпкими, требовательными, томительными. В звездном небе, оплетенном невидимыми нитями Судьбы, как в зеркале, отражался осажденный Константинополь.

Было сказано в Книге:

«Нет добра во многих из их тайных бесед…»

Сидели на просторной веранде, выходящей прямо в сад, к ухоженным клумбам с удивительными тюльпанами. Мадам вышивала, и цветные стежки, ряд за рядом плотно ложились на девственно–белое полотно, а дедушка вслух читал военные сводки из газет или современную беллетристику – что–нибудь из раннего Яшара Нури Гюнтекина. Иногда чтение по–настоящему захватывало его, позволяя на время почти забыть о присутствии мадам, но чаще, охваченный страстным волнением, он едва мог дочитать начатую фразу, совершенно потерявшись среди нагромождения букв, текущих справа налево.

Засиживались допоздна. Паузы тянулись бесконечно долго, но паузы эти были более осмысленными, чем редкие диалоги.

Отлив. Где–то за увитой жимолостью оградой чудесного сада, унося с собой все страхи, отступают сияющие воды. Восходящая полная луна серебрит трепетные листья олеандров вдоль дорожек, посыпанных гравием, и купол круглой беседки. Так свершается записанное, и Идрис–мореход, преодолев тысячи верст через пустые и призрачные земли и переплыв три моря, обретает нечто удивительное. Нечто такое, что останется с ним до конца его жизни и каким–то образом коснется и нас, его потомков!

Мотыльки, отбрасывая длинные тени, кружатся вокруг плафона лампы, а игла в тонких пальцах мадам продолжает тянуть за собой незримые нити дедушкиной судьбы, которая в самом центре воюющего мира явила ему свою бесконечную милость, одарив любовью под сенью цветущего сада…

Любовь, волоокая вдова в свои неполные тридцать девять, поэзия, клумбы с желтыми цветами, Мировая война, начало века, и летящие набережные, на которых торгуют калеными каштанами, – как все это далеко от Идриса Халила образца 1930 года, сидящего на табурете, положив на колени по–крестьянски натруженные руки (последняя фотография в семейном альбоме)!

Время к полуночи.

Она нагадала ему долгую жизнь, дальнюю дорогу и военный мундир. Но в кофейной гуще, почти такой же черной, как вдовьи платья, которые она носила, было не только это. Там был и затянутый туманами остров Пираллахы, ждущий его в совершенно другом море, не похожем на это. И штык, изуродовавший руку. И серебряная монета, и даже грядки фиолетовых баклажанов. Все это было записано кофейными крупинками на внутренних стенках фарфоровой чашки, до последней точки! Но только мадам была плохою гадалкой, и единственное, что ей удалось явственно разглядеть – это бесконечная дорога вслед за убегающим горизонтом да золотые офицерские нашивки.

Прогуливаясь вдоль кустов чайной розы, они молчали, но шорох теплого гравия под ногами был таким отчетливым и ярким, что у Идриса Халила почти кружилась голова. И невольно каждое его движение, каждый вдох и выдох наполнялись тайным смыслом витиеватого любовного послания.

Любовь, освященная чужим садом.

Конечно, это был странный роман! Слишком поэтичный, даже с учетом всех его обстоятельств, и одновременно – предсказуемый от начала и до конца! Роман, как паутиной, опутанный предрассудками и трусливой нерешительностью прилежного ученика моллаханы и вдовы–содержанки. Роман с затхлым душком предательства, венцом которого стали долгие поцелуи в круглой беседке и лишь одна ночь…

Грехопадение.

Они встретились в комнате Идриса Халила. Просветы в закрытых жалюзи светились молочно–голубыми полосами наступающего вечера. Стояла удивительная тишина: огромный пустой дом, обычно полный шорохов, хранил непроницаемое молчание.

А когда вечер за окнами незаметно сжался до бархатной темноты весенней ночи и на улицах зажглись редкие фонари, а молодой месяц, тонкий, словно полоска фольги, только проступил над черепичными крышами домов, покойное небо вдруг раскололось надвое, и через мгновение на горизонте в оранжевых брызгах зарниц встал огненный гриб. Вспенилось море, покатилось к берегам, чтобы выплеснуться на набережные. В доме захлопали ставни. Обнаженные и напуганные, они вскочили с кровати и прильнули к окнам.

Что произошло?

Дети Книги, каждый из них на свой лад помнит о пресловутых яблоках в чудесном саду. Грехопадение в рукотворном Эдеме – это Судьба, о которой все уже было сказано в подтеках кофейной гущи. А Случайность то, что именно 12 мая 1915 года «Голиаф», гигантский крейсер Британского Адмиралтейства, взлетел на воздух, торпедированный у Золотого Рога маленьким турецким ботом Муавинет–и–Миллие, незаметно подобравшимся к нему под покровом темноты.

Горизонт полыхал, расцвеченный фейерверком рвущихся снарядов, в гостиной троекратно били часы. Мадам сидела у окна, прикрыв ладонями мокрое от слез лицо.

 
Я смотрел сквозь увитую виноградом решетку
на проезжающие мимо повозки. Лица солдат на ярком солнце
казались восковыми масками. Не более. Они шли умирать,
а в дивном саду всегда был вечер, и горели фонари…
 

Они лежали без сна, растерянные и одинокие перед лицом надвигающегося возмездия. Огромный дом вновь наполнили ожившие шорохи, по саду заскользили быстрые тени, и бессмертная душа Идриса–морехода трепетала, охваченная противоречивыми чувствами.

Месяц – на Запад, звезды – на Восток! Клумбы с желтыми тюльпанами отражаются в небе. Там, на веранде, на низком столике осталось лежать забытое блюдечко с подсохшими разводами кофейной гущи.

Мадам вдруг встрепенулась, приподнялась на локтях и шепотом сказала:

– Он скоро будет здесь!..

Они стали торопливо одеваться.

Не прошло и получаса, как перед увитой жимолостью оградой затормозил автомобиль. С улицы послышались голоса, захлопали двери. Шаркая башмаками, кто–то быстро прошел по аллее сада.

…Роскошное черное авто: радужный свет уличного фонаря отражался в его длинных лакированных крыльях в форме набегающей волны, а от хромированной решетки тонкой струйкой поднималось облачко горячего пара.

Хайдар–эфенди сидел на переднем сидении, прижав окровавленную тряпицу к правому плечу. Его седые, коротко стриженые волосы слиплись на висках от пота.

– Вот видишь, женщина, стреляют не только на войне!

На бледном лице мадам Стамбулиа выступил стыдливый румянец:

– Мы так боялись за вас!..

И тот час тряпица под сжатыми пальцами Хайдара–эфенди, как бы обличая греховную ложь, потемнела, стала обильно сочиться кровью, он вздохнул, закрыв глаза, откинулся на спинку кресла, мадам вскрикнула, но уже через мгновение, переборов приступ слабости, хозяин взял ее за руку и попытался подняться.

На помощь ему поспешил один из охранников.

Они медленно направились к дому, оставив Идриса–морехода, вырванного из спасительного сумрака вечернего сада, одиноко стоять посередине этой пустынной улицы, наполовину занесенной тополиным пухом…

– Садись–ка, парень, в машину! – окликнул его кто–то сзади. Осман. – Поедешь со мной!

…Все дальше и дальше, следуя отчетливым знакам Соломенного пути!

Справа – сияющая громада моря, слившегося с небесами, а слева – редкие фонари у подъездов спящих домов. Автомобиль мчится вдоль безлюдной набережной. Ветер, рвущийся в открытые окна – терпкий, влажный, пропитанный запахом рыбы и гниющих водорослей – бьет в лицо Идрису Халилу, мешая ему сосредоточиться на своих мыслях. Он увлекает его за собой в молчаливое путешествие к неведомой цели на все той же зыбкой грани между тьмой и светом.

Набережная оборвалась узкой полоской пляжа. Свет фар выхватил из темноты лежащие на песке рыбацкие шаланды и сети, гирляндами развешанные на шестах. Они свернули куда–то влево, в темный переулок, петляющий между сплошной стеной невысоких домов.

Продолжение подземного лабиринта.

Мечеть, базарная площадь в глубине неизвестного квартала. В просветах между крышами показалось море. Показалось на минуту – и вновь исчезло.

Вокруг все больше пустырей и покосившихся деревянных сараев, не обнесенных оградой. Конюшни. Проехали лесопилку, где под навесом у стены были сложены штабелем доски. Дорога то сужается, то расползается вширь. За обочиной слева уже потянулись распаханные наделы, оливковые плантации и одинокие крестьянские мазанки.

Далеко позади, в зеркале заднего обзора остались острые минареты, нацеленные в небо.

Деревенские усадьбы встречали их отчаянным лаем собак. А они все ехали и ехали, пока, наконец, дорога не завела их под высокие сосны на самой вершине холма, нависшего над морем.

Осман заглушил мотор.

Ошеломленный ночной гонкой, Идрис–мореход жадно вдыхает прохладный воздух, густо пахнущий хвоей, и еще морем, незримое присутствие которого угадывается по отдаленному гулу прибоя. Слегка пошатываясь, он выходит из машины, потягивается, делает несколько шагов по твердой земле, с удовольствием чувствуя, как под ногами хрустят сосновые иголки.

Тоненький месяц переместился справа налево.

Зачем они здесь?

– Что дальше, Осман?

Он обернулся к машине, и вдруг, парализованный мгновенным страхом, увидел два огромных силуэта, которые опускались медленно сверху, заслоняя крыльями звезды.

Парные ангелы! Неразлучные Харут и Марут! Божественные стервятники, сопровождающие души…

Бесшумно сложив крылья, они встали на крыше автомобиля. Замерли.

Бедный дедушка!

Одинокий мореход, изгнанный за предательство из рукотворного рая – не могу даже представить себе весь его страх и отчаяние в эту самую минуту! Вот он стоит, не мигая уставившись на жутких предвестников смерти, и думает о том, что, оказывается, единственной целью этой сумбурной ночной езды по разветвляющемуся лабиринту чужих улиц было возмездие за грех прелюбодейства, и здесь, на самом краю воюющего мира, среди парящих сосен, должно оборваться его удивительное путешествие, начатое со старого Сабунчинского вокзала. Внезапная любовь к мадам Стамбулиа да ворох листов недописанной поэмы – и то и другое, одинаково призрачное, нематериальное, наполовину составленное из снов и фантазий – вот и весь его багаж. А где–то там, в горькой дымке войны и тумана сгинули отчий дом, и братья, и пекарня, и шумный город, и его alter ego – вздорный Мухаммед Хади.


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю