Текст книги "Дежавю"
Автор книги: Сюзан Фрейзер
сообщить о нарушении
Текущая страница: 11 (всего у книги 16 страниц)
ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ВТОРАЯ
Если бы я могла смеяться, я бы смеялась. Ведь того, что случилось между ними, между Марком и Бетти, еще не случилось. По крайней мере, пока.
Только Марк забыл об этом.
Как ни смешно об этом говорить, но Марк сам попался. Сам выдал себя с головой. Ему никогда не пришлось бы признаваться. Но он и представить не мог, что тайным любовником Бетти мог быть кто-то другой, не он. Поэтому совершенно естественным образом Марк предположил, что он единственный, у кого был роман с моей лучшей подругой.
* * *
Марк начал свою исповедь.
Я тихо сижу за столом на кухне. Слова быстро срываются с губ Марка. Он словно старается быстрее избавиться от той отвратительной тайны, которую так долго скрывал от меня, Марк наконец сбрасывает с плеч этот огромный, тяжелый камень.
А я его исповедник. Ничто не может меня ранить, теперь я выше этого…
Это рассказ о другом мире, о другом времени – легенда, которой никогда не было. То, о чем он рассказывает мне, лишь недостающее звено в цепи событий, о которых я уже слышала. Вырванные страницы, которые теперь нашлись. Я знаю все эти слова, будто слушаю, как Чарли в сотый раз пересказывает мне свою любимую историю «Бананы в пижамах». Я знаю, как начнется фраза и чем она закончится. Я помню, как это было тогда, как Марк впал в мрачную депрессию в Сиднее… как из жизнерадостного молодого парня превратился в молчаливого и мрачного мужчину. «Он страдает», – сказала мне Бетти тогда. «Да, – согласилась я, – он страдает».
Она была на похоронах его отца.
Я поражена. Я вспоминаю их неловкое молчание при встрече через много лет, их натянутые улыбки.
– Почему она пошла на похороны, Марк? – спрашиваю я. – Почему? Вы даже не особо нравились друг другу.
Марк смотрит на меня, и я начинаю что-то понимать. Бетти из семьи католиков. Они оба – католики. Вера Бетти и послужила их сближению. Я думаю, она пошла на похороны просто как друг. И со стороны это был хороший, достойный поступок.
– Тебя не было. Она хотела быть там, чтобы…
Мое сердце гулко стучит. Я поднимаю руки и стараюсь говорить тихо и спокойно.
– Чтобы заменить меня…
Бетти позвонила ему и сказала, что придет. Он встретил ее на станции. Она пошла в церковь в Озер, стояла рядом с Марком на кладбище и вернулась вместе с его родными и друзьями к нему домой. А потом, когда все гости наконец разошлись, Марк отвез ее обратно на станцию.
Но они опоздали на поезд.
Они застряли на переезде. Зажглись красные сигналы, опустились шлагбаумы, и мимо них пролетел парижский поезд Бетти. Они сидели вместе на автостоянке, пока над Гретцем не зашло солнце. Я помню это место, Гретц. Именно там, на станции, Морис отдал Розе забытую ею сумку с продуктами. Именно там произошла их первая неловкая встреча, которая потом переросла в ухаживание.
И тогда наконец Марк заплакал, прямо в машине. Я думала о нем, о мужчине, что лежал рядом со мной в постели, отвернувшись от меня, когда я хотела обнять его, когда хотела сказать, что я все понимаю. Я любила его. «Ты ничего не понимаешь», – отвечал он мне. Но теперь-то я знаю, конечно, Бетти поняла его. Она поняла то, его не смогла понять я. У меня не было семьи. Я сама сказала Марку об этом.
Она пропустила еще один поезд, а потом еще один, и еще…
– Ты не захотел говорить со мной, Марк. – Я спокойна. Все это было очень давно. Но все равно я должна это знать. – Скажи, куда вы поехали?
– Je suis désole ( Очень сожалею), Энни! Прости меня!
Но я снова взмахиваю дрожащими руками:
– Замени меня, замени меня, пожалуйста, замени меня! Просто скажи мне, куда ты ее отвез!
Я плачу. Слезы текут у меня по лицу, когда я раскачиваюсь взад-вперед на стуле. Потому что сейчас я вспомнила наш первый приезд с Марком в Озер, когда я спросила его: «И где тут у вас ночная жизнь?»
«Tu verras!», – ответил тогда Марк. «Увидишь». И она тоже ее увидела? Лежала ли она с ним в траве? И смотрели ли они вместе в ночное небо? В том мире, который больше не существует…
– Нет, Энни, – говорит Марк. – Я не отвозил ее туда.
Этот мужчина, вырвавший мое сердце и оставивший на его месте глубокую рану, снова читал мои мысли. Но теперь я не могу оставить все как есть. Я должна знать. Я должна позволить ему провернуть нож в ране.
– Тогда куда ты отвез ее? – Я замерла, скрестив руки на груди.
– Это не важно…
Но моя боль просто невыносима.
– Говори! – кричу я.
Марк едва шепчет, но я слышу. Его слова звенят в моих ушах громче колоколов церкви в Озере, снова и снова провозглашая об их грехе.
– В отель, Энни.
Наконец Марк закончил свою исповедь. Но я не прощаю его. Я никогда не прощу его. Он предал меня, он предал Чарли. Они оба предали нас.
* * *
Девочкой я часто смотрела на мать, пытаясь представить, какой она была до смерти моего отца.
Когда мама не смотрела в мою сторону, я, как следует прищуриваясь, приставляла к глазам руки, в виде бинокля. Тогда я видела, какая она красивая, и какой красивой была тогда. Мама была темноволосой версией Мерилин Монро. Я знаю, что вся красота Мерилин и ее raison d'être ( разумное основание), заключалась в том, что она была исключительно светлой блондинкой, но моя мама была все равно именно такой же. В маме было что-то от Нормы Джин, на тех фотографиях, где она без макияжа, без толстых черных линий на ресницах, без кричаще-красной помады. Она была Нормой Джин, гуляющей в шортах по пляжу. Она была Нормой Джин с печальным взглядом, полным обиды и боли, когда вышла из больницы после того, как у нее произошел выкидыш.
Я всегда говорила себе, что за ее вечной раздраженностью, за суровым выражением лица, словно под маской киногероя, скрывается Мерилин Монро без косметики. Я помню мамины большие карие глаза, темные вьющиеся волосы, хрупкие белые плечи, робко выглядывающие из ее белого платья без рукавов, моего любимого платья с простым вырезом, которое подчеркивало мягкость ее рук и форму грудей.
И когда бабушка рассказала мне правду про моего отца, я помню, что никак не могла понять, почему он так поступил, как мой отец мог сидеть в кафе и прижиматься коленями к ногам другой женщины. Разве он не видел, какая мама красивая? Разве он не понимал, как ему повезло? Разве он не думал о том, как может этим ранить ее?..
ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ТРЕТЬЯ
– Все кончено, – просто говорю я.
Так странно, что я произношу эти слова, хотя всего неделю назад, в Тулузе, мы так и не осмелились произнести их. Для того чтобы они наконец прозвучали, понадобилось все это сумасшествие.
– Разве мы не можем начать все сначала, Энни?
Голос Марка тихий и хриплый. Мы устали и измучились. Согнувшись над столом, мы смотрим каждый в свою чашку с холодным кофе. Уже день, а мы все еще не двинулись с места. Солнце ушло из рамки кухонного окна, и теперь лишь один солнечный луч затерялся в углу гостиной, перепрыгнув за порог кухни.
– И с чего мы начнем, Марк? Теперь у нас ничего нет. У нас нет Чарли, нет доверия друг к другу – у нас нет ничего. Даже моя подруга… – Мой голос дрогнул. Я едва сдерживаюсь, чтобы не расплакаться снова. Из носа течет. Я вытираю его тыльной стороной ладони, так как платка у меня нет. «Высморкайся как следует и вытри нос», – сказала бы я Чарли.
– У нас есть мы, quand même ( вопреки всему), Энни. – Марк говорит тихо, почти умоляюще. – Мы можем начать с этого, non?
– Нет! – Я пытаюсь прийти в себя, но все бесполезно. Я не в силах контролировать себя. Я не могу унять эти слезы, текущие словно из бездонного колодца. – Нет! Мы не можем вернуться, нельзя повернуть время вспять.
Марк бьет кулаком по столу, отчего на мраморной его поверхности со звоном подпрыгивают чашки, и мое сердце вздрагивает.
– Mais, t'es sérieuse, Энни? Мы уже вернулись назад! Именно в этом дело. Мы можем все начать сначала!
Сейчас я лишь хочу забраться в постель и накрыться с головой одеялом. Мне холодно, и я дрожу, глядя на Марка.
– Что именно мы можем начать сначала, Марк?
Он берет меня за руки.
– Mais toi et moi… Ты и я вместе, наши отношения, конечно!
– Ты и я? Ты и я? – Я пытаюсь встать, но Марк сильнее сжимает мои руки, удерживая меня на месте. – А как же Бетти, Марк? А как же Карло и…
– Проклятие, Энни! Нет, только ты и я… и Чарли. – Марк смотрит мне в глаза, продолжая удерживать меня, но я все равно пытаюсь подняться.
– Нет, нет, Марк!
Его стул жалобно скрипнул, когда он, встав, отпустил меня.
– Почему нет?
Я устало поднимаюсь из-за стола.
– Нет, потому что я не верю тебе! – Сейчас я чувствую себя намного, намного старше той девочки, что выходила из этой квартиры ранним утром. Я чувствую себя даже старше, чем раньше, неделю назад. Я направляюсь в прихожую, и мое тело кажется мне просто чужеродной оболочкой. – Я больше не верю тебе, Марк…
– Что ты делаешь? Tu vas ou? – кричит он мне вслед.
Я должна все обдумать, говорю я себе. Я должна уйти. И я понимаю, что я должна была поступить так давным-давно.
Моя сумка с кучей совершенно ненужных мне вещей лежит в прихожей. Но я смертельно устала и ничего не вижу за пеленой слез. Я опускаюсь на пол рядом с сумкой, скрестив ноги. Я не знаю, с чего начать.
– Ты должна позволить мне доказать тебе, что в этот раз все будет по-другому. – Марк последовал за мной. – Мы должны, должны попытаться еще раз, Энни!
Я не смотрю на Марка.
– Энни, пожалуйста! – Его голос дрожит. – On ne puet pas faire une omelette sans casser des œufs.
Нельзя приготовить омлет, не разбив яиц? Забавно, что Марк говорит об этом сейчас. Так говорила моя бабушка, только совсем по другому поводу. «Ты должна рисковать, Энни. Ты не должна бояться разбить скорлупу, иначе не получить омлета. И научись не жалеть о том, что сделано».
– Действительно, – отвечаю я. – Но нет смысла готовить омлет, если яйца протухли.
– Протухли?
– Pourri, Марк, – перевожу я. Мне неприятно произносить это вслух специально для него. – Des œufs et pourri!
– Почему ты переиначиваешь мои слова?
Дрожащими руками я роюсь в своих вещах. Теперь у меня ничего нет, вся моя жизнь, прошлое и будущее, сжалась до размеров этой сумки, Записка Карло падает мне на колени, самая первая его записка. Моя мать была права, думаю я, разрывая записку в мелкие клочья. Все мои романтические сувениры – сплошная подделка – падают на пол как конфетти. Я была молодой глупой девчонкой. Да, мама правильно говорила, что «вся эта романтическая чушь ничего не значит». Я возьму с собой только опыт. Я начну все с нуля.
– Tu te rend compté alors? Ты понимаешь, что это тогда означает, Энни?
Я поднимаю глаза. Казалось, теперь он не может сделать мне больно, я потеряла все. Но я ошибаюсь.
– Это значит, что мы больше никогда не увидим Чарли.
Я чувствую, как кровь приливает к лицу. В висках у меня стучит, а губы болезненно пульсируют.
– Это угроза, Марк? – шепчу я еле слышно. Сердце молотом колотится в груди, грозя вырваться наружу, и я уверена, что Марк слышит его удары.
– Non, Энни. – Марк прислоняется спиной к стене. – Я просто говорю, как все будет. Теперь судьба всех нас троих только в твоих руках.
ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ЧЕТВЕРТАЯ
Бабушка научила меня играть в карты. На каникулах, когда на улице шел дождь, а мамы не было дома, мы часами вместе просиживали за столом, играя в покер, кункен и в очко. «Снап – это для детей», – говорила бабушка. Она научила меня всем хитростям: как тасовать, как сдавать, как блефовать и делать ставки. К тому времени, как мне исполнилось семь или восемь, я была уже довольно хорошим игроком.
Мы играли в карты, и бабушка рассказывала мне о разных вещах. Она рассказывала мне о прошлом, о том времени, когда сама была маленькой девочкой, о том, как девушкой пережила войну, и о мужчинах, за которых выходила замуж. Бабушка многое знала о мужчинах. Иногда она забывала и по нескольку раз пересказывала мне одно и тоже. Но я не жаловалась. Мне нравилось слушать ее рассказы.
Но если дома была мама, то она качала головой и сквозь зубы обращалась к бабушке: «Мам, ты уже рассказывала нам это».
Поэтому я предпочитала, когда мы с бабушкой были одни, играли в карты и разговаривали. Иногда она рассказывала мне о моем дедушке, об отце моей мамы и о первом муже бабушки. Я знала о нем только из ее рассказов, потому что он умер, когда я была еще совсем маленькой. И, конечно, моя мать никогда не вспоминала о прошлом. «У меня нет времени на ностальгию», – говорила она.
– Бабушка, а ты любила его? – однажды спросила я.
– О да! – Она помахала картами, словно веером. – Я любила его больше всех!
Я заметила, как кровь прилила к ее лицу, когда она махала карточным веером, а еще я успела разглядеть червового короля и пикового туза. У меня были две дамы.
– Почему же тогда ты ушла от него? – спросила я с удивлением. Бабушка рассталась с ним, когда моя мама была маленькой.
Она не сразу ответила мне. Бабушка сосредоточенно посмотрела на свои карты, решая, какие оставить, а какие обменять. Затем сбросила две, и я сдала ей две из колоды. Я наблюдала, как она берет их, улыбаясь, как размещает в руке, как прижимает к груди. «Блефует ли она снова?» – думаю я. Моя бабушка умела блефовать.
– Потому что… – Она смотрела в карты, все еще задумчиво улыбаясь. Она совсем не смотрела на меня. – Твой дедушка не ценил того, что имел.
Да, да, бабушка определенно блефовала, подумала я. Но я не могла быть уверенной на все сто. Я внимательно следила за выражением ее лица, за взглядом, за губами, на которых заиграла улыбка, когда бабушка посмотрела на карты. Тогда моей бабушке было примерно восемьдесят. Я видела ее фотографии, когда она была еще молодой. Моим любимым был тот снимок, где она смеялась, сидя на краю капота машины, а рядом с ней, обнимая ее за талию, сидел какой-то солдат. Бабушка была очень красивая. Ее рыжие длинные и волнистые волосы струились по плечам, как у Риты Хейворт [23]23
Рита Хейворд (1918–1987) – американская киноактриса, секс-символ 40-х годов прошлого столетия.
[Закрыть], а шелковое платье, скроенное по косой, по моде сороковых, очень подходило к машине того времени. Бабушка была похожа на кинозвезду. Даже сейчас, когда ее волосы стали белыми как снег, бабушка оставалась все такой же красивой.
Она же наблюдала за мной. «Никогда никому не позволяй провести себя, Энни. Никогда!» – говорила она и, подмигнув, открывала выигрышную комбинацию.
Конечно, тогда ее советы, в частности в отношении мужчин, были для меня пустыми словами. В то время я витала в облаках и считала себя прекрасной принцессой, которую не менее прекрасный принц заберет куда-нибудь с собой в свое королевство, со всеми вытекающими отсюда последствиями. Принц любил принцессу, а все остальное не имело значения. Они жили долго и счастливо. Конец.
Мама всегда говорила, что именно в этом моя проблема, несмотря на то что я уже молодая женщина двадцати лет от роду. «Ты слишком открыта, Энни Макинтайр! Жизнь – трудная штука, и лучше приготовиться к ней сейчас, чем потом испытать тяжкое разочарование». Когда бабушка умерла, мама только и сказала: «Теперь, возможно, ты спустишься на землю».
Но я не спустилась. Я купила билет в один конец, в Париж. Чтобы «разбить скорлупу» и не жалеть о том, сделано.
ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ПЯТАЯ
Я нашла.
На улочке, параллельной улице Риволи [24]24
Улица Риволи – она из самых длинных улиц Парижа, естественное продолжение Елисейских Полей на восток от площади Согласия. Протянулась по правому берегу Сены на три километра параллельно течению реки.
[Закрыть], вдалеке от Сены, я нашла тот самый отель, где остановилась, приехав в Париж в первый раз. С похорон бабушки я прямиком направилась в аэропорт, а потом остановилась здесь. Тогда мне было двадцать три. Это было еще задолго до того, как я познакомилась с Марком и Бетти.
Сейчас я снова стою перед входом в этот маленький отель, у которого нет даже ни одной звезды. Я вспоминаю, что в моем номере не было даже ванной. Только туалет и раковина за рваной перегородкой в японском стиле. Старая женщина за стойкой вспомнила меня. Я удивлена, потому что я едва ее помню. Только сейчас в моей памяти возникло ее лицо, ее сильно подведенные черным карандашом глаза, аккуратно нарисованные, будто две идеальные арки, брови и крашенные в соломенный цвет волосы.
– Мадемуазель Макинтир, моя прекрасная гостья из Австралии!
Она с хлопком складывает ладони и улыбается, выходя из-за стойки мне навстречу, чтобы взять меня за руки. У нее очень маленькие ладони, словно у ребенка. Она похожа на игрушечную куклу. Я тоже улыбаюсь. Меня искренне трогает такой теплый прием и то, что она вспомнила меня после стольких-то лет. Потом, правда, до меня доходит, что для нее прошло всего пара лет, с тех пор как я последний раз была здесь. Я уверена, что теперь для меня будет больше сюрпризов. С этого момента я меняю ход судьбы, и будущее станет развиваться совсем по другому сценарию.
Она настаивает, чтобы я вселилась в ту же комнату, Chambre 402, хотя на сей раз я предпочла бы другой номер, по крайней мере с душем. Потому как, несмотря на мою обманчивую внешность, я уже не та молодая девушка, которой была, и меня не столь легко прельстить одним лишь фактом пребывания в Париже. Но я не хочу обижать эту милую даму, поэтому беру огромный железный ключ, который она протягивает мне с улыбкой, киваю и благодарю ее.
– Merci beaucoup, Madame, – повторяю я снова и снова. Полагаю, что в этом я не изменилась.
Мой номер на четвертом этаже, куда ведет узкая витая лестница, деревянные ступени которой скрипят, отзываясь на мои шаги. Добравшись до своего этажа, я совершенно выдохлась. У меня тяжелая сумка. В поисках этого отеля я провезла ее в метро через весь Париж и пронесла по улицам. Это был тяжелый день – тяжелая неделя. Я бросила Марка. Он не знал, куда я ушла. У меня с собой не было телефона. Мобильных еще не было. Да и потом, как я уже сказала, все кончено.
Я открываю дверь и включаю свет, щелкнув рычажком медного выключателя слева от двери. Он там же, где и был. Небольшая полутораспальная скрипучая кровать, которая у французов считается двуспальной, накрыта бело-желтым покрывалом. Розовые и голубые цветочные обои по краям отстают от стен. На полу лежит потертый темно-синий ковер. Окно выходит на улицу.
Я вздыхаю. По крайней мере, все это мне хотя бы знакомо.
Бросив сумку на пол, я падаю на кровать. Да, кровать очень неудобная. Уже поздно, около семи. Надо умыться, снять напряжение с красноватой и припухлой кожи лица и пойти поужинать. Сегодня я не завтракала и не обедала. Но я слишком устала. Меня даже подташнивает. Это определенно стресс. Я просто полежу и постараюсь уснуть, накрывшись с головой покрывалом или просто закрыв глаза.
«Ты сама стелила себе постель, – сказала бы моя мать, – вот и спи в ней».
Но я не стелила им постель. И я не могу уснуть, вспоминая то, что говорила мне Бетти. Все складывалось в единую картину, и я старалась найти причину, чтобы как-то объяснить все произошедшее, чтобы хоть как-то облегчить свою боль, эту тупую боль в сердце.
Я не двигаясь лежала на кровати, а горячие слезы медленно стекали у меня по щекам, будто завтра не наступит никогда, потому что его вообще не существует. Может, Бетти хотела что-то доказать себе самой, сначала с Карло, а потом с моим мужем? Как тогда, когда мы взвешивались на тех старых автоматических весах рядом с аптекой? Может, такую извращенную форму у Бетти приобрел соревновательный инстинкт?
Марк и Бетти сейчас здесь со мной, в этой маленькой комнатке отеля. Я вижу, как она распускает волосы и ее пальцы пробегают сквозь эти языки этого рыжего пламени. Она, словно огонь маяка в ночи, манит его. Марк ласкает ее шею, его пальцы соскальзывают за ворот ее рубашки, проникая под черную тонкую ткань ее кружевного лифа. Он прижимает ее к себе. Я слышу, как Марк, задыхаясь, восклицает: «О боже, Бетти!» Его горячее дыхание обжигает ей шею. Обхватив ее за талию, он увлекает ее к кровати. Но она отталкивает его: «Нежнее, ковбой!» Тогда Марк смотрит, сидя рядом со мной на кровати, прямо здесь, как она стоит перед нами. Бетти расстегивает рубашку, улыбаясь в ответ на его взгляд, который ласкает ее обнаженные, полные груди, ее белую кожу. Она такая же, как те женщины на его рисунках. Она прекрасная зеленоглазая богиня, действительно magnifique. Она может утолить его боль. Она – понимает. Марк протягивает руки, проводит ими по ее бархатной коже, сжимает ее груди, бедра. Юбка Бетти падает на пол: «О мой Бог, Бетти! Tu es si belle…»
Его губы, его горячее дыхание, его язык заняты поиском тепла, влажной мягкости между ее ног… В то время как моя рука сползает вниз, по моему животу.
«Tu es si belle, Бетти!»
И я не могу сдержать стона, срывающегося с моих губ. Они предали меня!
* * *
– Она в беде, – говорит Марк.
– Кто?
Мы сидим на каменных ограждениях старого lavoir, в Лерма.
Мы всегда завершали наши вечерние прогулки в этом месте, когда было тепло. Lavoir просто старый пруд, площадью не больше восьмидесяти квадратных метров, обложенный по берегам большими глыбами белого камня, привезенными из местного карьера. Давным-давно сюда приходили местные женщины, чтобы постирать свои передники, простыни и грязное белье своих мужей. Они рассаживались по краям пруда, скребли и полоскали белье. Для нас же это просто красивое место, где можно посидеть и подумать, опустив ноги в прохладную воду.
– Кто? – повторяю я вопрос.
Марк не отвечает мне. Он закатывает джинсы, аккуратно слой за слоем, с присущей ему педантичностью. Вооружившись веточкой, он по колено входит в воду. Марк наклоняется и водит веточкой по поверхности воды.
– Ага! – Его взгляд прикован к концу ветки. – Попалась.
Тогда я понимаю, что он разговаривает с жучком, просто с жучком, таким маленьким, что только прищурившись я могу различить его на конце веточки. Забавно, что Марк говорил о жучке в женском роде, а не в мужском.
– Что это, Марк?
– Une petite sauterelle ( Маленький кузнечик). – Он говорит шепотом, как будто у жучка есть уши.
– Кузнечик? – Я разочарована. – А ты думаешь, кузнечик не умеет плавать? Может, ей даже нравится вода?
Марк осторожно опускает кузнечика на край пруда.
– Non.
Он ждет, тихо сидя рядом. Тогда я подумала, может, Марк ждет, что она поблагодарит его? Она не поблагодарит. В этот маленький мозг явно не приходят мысли о том, чтобы поблагодарить Марка. Наоборот, кузнечик, подпрыгнув, снова оказывается в пруду.
– Merde!
– Видишь? Она умеет плавать! – смеюсь я.
– Non. – Марк смотрит насекомому вслед, качая головой. – Она тонет.
Я все еще смеюсь и открываю глаза. Увидев рваную японскую перегородку, я продолжаю тихо смеяться над Марком и его кузнечиком-камикадзе, пока не понимаю, что нахожусь в номере отеля, на кровати, одна.
Мне так не хватает Марка. Я хочу, чтобы он был здесь, на этой странной неудобной кровати, и крепко обнимал меня, прижимая к себе.
«Спаси меня!» – поспешно зову его я.
«Это твои проблемы, – сказала бы моя мать. – Ты все еще ждешь, что мимо тебя проедет рыцарь в сияющих доспехах». Правда, думаю я. Я вспоминаю, как мы с бабушкой сидели в кино, сосали мятные леденцы, а Белоснежка тоненьким дрожащим голоском пела «Когда-нибудь придет мой принц». Тогда я впервые оказалась в кино. Должно быть, мне было не больше четырех. Но я никогда не забуду эту песню.
Бабушка обычно говорила: «Рыцарь может поджидать тебя за каждым углом, тебе нужно просто научиться узнавать его». Я думала, это был Карло. Проезжая мимо, он заметил меня и забрал с собой в чудесную страну, прочь от рутины и однообразия. Без всяких условий, просто так, по крайней мере, тогда мне так казалось.
Мысли о Чарли разрывают мое сердце на части. Я слышу, как он просит прийти и забрать его. Но я не могу.
Я помню, как мы одним жарким вечером после ужина пошли купаться. Марк работал допоздна. Тогда Чарли было восемь. Мы бродили по берегу, играли в салочки на южной части пляжа, где нет спасательной вышки, вдалеке от людей. Наконец Чарли меня осалил, и теперь настала моя очередь догонять его. Уже в этом возрасте Чарли был довольно ловким, и мне пришлось достаточно побегать. Казалось, я уже догнала его, но в последний момент он вывернулся и побежал прямо в воду. Я остановилась, согнувшись пополам и схватившись за бок, чтобы унять боль и восстановить дыхание.
Мне и в голову не могло прийти, что Чарли может зайти в воду так далеко. Я думала, что он просто побежит по отмели. Но когда я снова выпрямилась и осмотрелась, Чарли был уже по пояс в воде.
– Чарли! – вскинула я руку. – Стой! Немедленно вернись!
Наверное, он подумал, что я хочу обмануть его, подзывая ближе, чтобы потом осалить. Чарли просто рассмеялся, а потом пошел еще дальше. Чем больше я кричала ему, тем дальше он уходил.
– Чарли! – Я поплыла за ним. – Вернись! Там промоина!
Но было уже поздно. Чарли с головой оказался под водой.
В восемь он уже неплохо плавал. Ему только требовалось как следует поработать ногами. Но ведь восемь лет такой самонадеянный возраст! Ты думаешь, что можешь все, что угодно, пока тебе это действительно по силам и ты не попал на глубину.
И сейчас Чарли как раз попал на глубину.
По-моему, он не понял всей серьезности положения, пока его не накрыло первой волной и его не охватил страх. Когда же на него обрушилась вторая волна, Чарли запаниковал. Шторм был довольно сильным. Волны набегали одна за другой, с шумом разбиваясь друг о друга. Течение быстро уносило Чарли. И не было надежды, что ему удастся с этим справиться.
– Чарли! – кричала я, работая руками и ногами, пока среди волн не увидела его лицо.
Мне всегда нравилось считать себя сильным пловцом, ведь я выросла на востоке Сиднея. Девчонкой я с друзьями проплывала на спине до пляжа Тамарама, при этом боясь только того, что потеряю топ моего бикини. С самых малых лет мама записала меня в команду по плаванию, заявив, что немного соревновательного духа мне не помешает. «Это поможет тебе воспитать характер», – сказала она. Но ничего хорошего это мне не принесло. Одни лишь неприятности.
Но в тот день я плыла словно в замедленной съемке. Вода будто бы несла меня в одну сторону, а Чарли в другую. Я никак не могла добраться до него. Мы были одни, вдалеке от пляжа, вокруг ни одной живой души. Все спасатели далеко.
Сначала я не заметила его. Мужчина поравнялся со мной, затем обогнал справа. Он плыл, делая длинные медленные гребки, мощные и ритмичные, как будто вовсе никуда не спешил. Затем он добрался до Чарли, и мой сын взобрался ему на спину. В таком положении они поймали волну и снова пронеслись мимо меня к берегу.
К тому времени, как я поймала следующую волну, мужчина уже направился по берегу обратно, к северной части пляжа.
– Спасибо! – прокричала я ему вслед. – Большое вам спасибо! Но он не обернулся. Так что я даже не видела его лица.
Наверняка он как раз и был одним из тех рыцарей, о которых говорила мне бабушка. Где он сейчас?..
Так подумала я, лежа в одиночестве в номере отеля.
