Текст книги "Красавица и генералы"

Автор книги: Святослав Рыбас

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 26 страниц)

Утром казаки ушли. В морозной заснеженной степи они растворились бесследно, поднявшись на курган, где высилась старая раина. Виктор и Илья стояли за воротами усадьбы, глядели в безлюдное пространство и молчали. Из деревни доносился едва слышный собачий лай. Возле конюшни, вблизи тепла и корма, пищали воробьи. Пахло пресным запахом снега, близкого жилья и кисловатым полушубком, в который был одет Виктор.

– Папаня покойный снился, – задумчиво сказал Илья.

Виктор не ответил, смотрел на бледно сияющую желтоватую дорожку в снегу, оставляемую едва видным сквозь облака солнцем.

– Покойник – это как будто к наследству, – продолжал Илья. – Сегодня ты ходишь балкуном, поешь-гуляешь, а что тебе ждать – не ведаешь... Гляди, кто там? – Он кивнул на трех мужчин, вынырнувших из балки. – До нас идуть. Ружья при них... Уж не по мою ли душу? Черт меня дернул летом с ними тягаться.

– Это не деревенские, – сказал Виктор. – Наверное, солдаты с фронта.

– Ну дай Бог, – ответил Илья. – Солдат у крайнем разе стащит, что худо лежит.

К усадьбе подходили трое в солдатских шинелях, плоско сдавленных к затылкам папахах. Что-то странное было в их лицах.

– Кажись, опасные, – тихо вымолвил Илья.

– Ничего опасного, – возразил Виктор. – Просто намерзлись, изголодались. Надо их накормить, и они очухаются.

Солдаты подошли и стали расспрашивать, что за усадьба и много ли здесь народу. Илья отвечал уклончиво, но сказал, что хозяйка – вдова офицера-героя. Но упоминание погибшего офицера вызвало лишь презрительную усмешку у спрашивавшего солдата и, похоже, только раздразнило его. У солдата из-под папахи выбивался сальный чуб, круглые карие глаза смотрели внимательно и холодно, толстый крупный нос, как картошка, заметно выдавался вперед, – у него в облике все было мягкое, жестокое.

Виктор поглядел на второго, худого, красноносого, с черной бородой, и тот тоже презрительно ухмыльнулся. А третий, с пшеничными мохнатыми бровями и водянисто-серыми глазами, произнес:

– Мы тож герои, ты нас офицерами не пугай.

– Рази можно покойником пугать, – ответил Илья. – Идем, служивые, похарчуйтесь да погрейтесь.

– За тем и пришли, – сказал чубатый солдат. – Нам христарадничать не пристало, потому как родимое отечество рухнуло. А потерявши голову, по волосам не плачут.

Он вызвал у Виктора омерзение глумлением над святым образом, но Виктор подумал, что это может быть бравада или бессилие измотанных бесприютных людей, и поэтому примирительно вымолвил:

– Ну идемте, здесь вас не обидят.

Их привели в кухню, где рано утром испекли хлеб и сейчас пахло плотным мучнисто-масленым запахом, и они сразу сунулись к печке. Кухарка Фаина в подвязанном по-хохлацки платке, в легкой кофте, под которой колыхались тяжелые груди, велела им скинуть шинели и сердито выговорила Илье:

– А в тэбэ шо, глаза повылазили? Язык отсох?

Илья развел руками и сказал:

– Ну будя горланить, ты им пожарь яешни с салом.

Солдаты поставили к стенке винтовки, навалили горой на табуретку шинели и папахи и пошли по кухне, заглядывая в углы. Возле полочки, задернутой занавеской, кухарка перегородила им дорогу и спросила:

– Куды?! Вот зараз за чубы оттаскаю да голодных выгоню как цуциков!

Они отступили, сели на скамью ждать, и тот солдат, в чьем облике выделялась кошачья мягкость и жестокость, произнес усталым голосом:

– Никому не нужны защитники отечества... Готовь быстрее, чертова баба, а то не выдержу. Нету ни Бога, ни власти, чтоб за вас заступился. Одни мы, святая троица.

– Вот балындрас! – сказала Фаина, стукнув сковородкой по конфоркам.

От них исходило что-то тревожащее, чуждое, и хотя, сняв шинели и винтовки, они стали больше походить на людей, видно было, что эти люди переступили черту дозволенного и знали, что убивать легко. Виктор понял, кого они напоминали. Казаков, ворвавшихся в рудничный двор и едва не застреливших его. Слова о том, что некому заступиться, приобретали страшный смысл, словно объявляли: "Вас можно убить прямо тут, и это очень просто, никакого труда". У Виктора мелькнуло, не взять ли одну из винтовок, стоявших у стены, и не нацелиться ли в бродяг?

Он особо и не раздумывал над этим, не мог решиться поднять оружие на измученных солдат и переступить черту. Они не должны осквернить гостеприимный дом, надеялся Виктор, словно они обязаны были жить по человеческому закону.

– Дай хоть мышиную корку! – попросил красноносый солдат. – С самой войны идем.

Фаина отрезала им по ломтю пшеничного хлеба, и они уткнулись в хлеб, приближаясь к человеческому облику и закону.

– Эх, служивые? – вздохнул Илья. – Воевали бы так, как едите.

– За что воевать? – спросил красноносый солдат, отрываясь от хлеба. Война с офицером дружит, офицер ею живет... А нам на деле глупая шарманка: мучаешься заради того, чтоб помереть по-геройски.

Илья погладил бороду, неодобрительно покачал головой.

– Теперя немец до наших куреней попрет, – сказал он. – Из-за таких, как вы, вояк. Что за солдат, кто смерти боится? Когда я служил, у нас генерал говорил: "Трусов надо пристреливать, им же от этого лучше". Придет немец, все наше изгадит, отцовские могилы осквернит... Как можно?

– А что нам немец? – невозмутимо продолжал солдат. – У него порядок. Може, научит нас, кособрюхих, уму – разуму... За отцовские могилы они держатся! Тьфу, ерунда какая... О живых не заботятся, а о могилах пекутся. Он откусил от ломтя, стал жевать.

Фаина сердито била яйца о край сковородки и швыряла скорлупу в миску.

– Где ж ваши охвицеры? – спросила она. – Повылазило им? Куда глядели?

– А горилочка есть? – спросил с ласковой усмешкой солдат с водянистыми глазами.

– Разогнали офицеров, – сказал красноносый солдат. – Хороших поубивало, а последнего храбреца мы подняли на штыки поближе к небесам.

– Горилочки бы, – повторил солдат с водянистыми глазами. – Дай выпить, расскажу такое, что спать не будешь.

– Верно, храбрый был офицер, порядок любил, песни негеройские нам петь запрещал, – добавил чубатый солдат. – С такими побеждать можно. Да только зачем нам победы, народной кровью добытые? Вся Россия – это ведь дерьмо и кровь и одни издевательства над простым народом. Нашлись правильные люди, вовремя нам глаза пораскрывали. И воздели мы своего храброго поручика Кравчука, царство ему небесное!

– Верно, песни все подавай ему старорежимные, – раздражаясь, вспомнил красноносый. – "Бородино" иль "Раздайтесь, напевы победы"... Не надо нам вашего "Бородина"!

– Жалко поручика, – заметил солдат с водянистыми глазами. – Хороший все же был, нам теперь хороших не налобно!..

Фаина слушала их, забыв про яичницу, которая уже начала подымливать.

Они разговорились, приоткрылся мир земляной окопной жизни, где они жили, ели, спали, умирали среди грязи, кровавых тряпок и испражнений, мир ужасный, ибо не был он защищен идеей защиты отечества и уничтожал носителей этой идеи. И Виктор подумал, что они когда-то принимали присягу, пели русский гимн, и он тоже когда-то пел, верил, жаждал победы, – теперь у него в сердце пусто.

– Фаина, горит! – крикнул Илья.

Кухарка схватила тряпку, сдвинула сковородку с огня и, махнув над ней, разгоняя сизоватый чад, сказала:

– Ничего, сойдет.

Это был ее ответ на слова о том, что хороших теперь не надобно, и солдаты стерпели.

Фаина еще дважды жарила им яичницу, пока они не наелись.

Поев, в домашнем тепле они все больше оттаивали рядом с мирной жизнью и хотели объяснить, что они не злодеи, не убийцы, словно почувствовали потребность в оправдании. Однако в их оправдании не было места никаким идеалам, а лишь забота о спасении от тяжелого труда и смерти. Но зачем им нужна такая жизнь! Без души, без родины, без святынь? И Виктор, и Илья недоверчиво смотрели на солдат, хотели разобраться, чего в них осталось человеческого. Вот что значила родина в сердце! Без нее не было жизни.

Виктор вышел в коридор и направился к Нине, думая, почему это грозное чувство родины приходит в тяжелую минуту, когда ищешь опору, оглядывая всю землю до неба. Почему его нет в простых буднях? Словно и родины нет? Только что у него на глазах корчились опустошенные души, тянулись к людскому, куда им, должно быть, уже не было возврата. Виктор словно приблизился к пропасти. Дальше пути не было. Оставалось либо превратиться в такого же бездомного зверя, либо искать тех, кто был готов скорее разбиться в пропасти, чем забыть свой род и язык.

В комнатах было прохладно, светло, пахло холодными побеленными стенами. Голубоватые гардины обрамляли несколько заснеженных яблонь за окном. Сквозь стекла проходили полосы белого света, падающие на блестящие крашеные желтоватые полы. Здесь было иное настроение. В покое спящего сада, симметричном расположении закрытой тиковыми чехлами мебели еще ощущалась жизнь старых хозяев и вера в прочность родного гнезда.

"Да что я разлимонился? – упрекнул себя Виктор. – Нет у нас силы, некому нас организовать... мы еще поглядим!" Он не знал, на что надеется, но верил, что есть чудесная сила, способная исцелить трех солдат и ослепшего брата.

Нина сидела вместе с Петрусиком на диване возле убранной рождественской елки (это была маленькая сосенка), укутав ноги клетчатым сине-зеленым пледом, и читала. Ее голос звучал сильно, словно она бросала кому-то вызов стихами Пушкина. Мальчик слушал, согретый вниманием матери. То, что она потянулась к ребенку в эти минуты, было так естественно, что Виктор не удивился. Раньше Нине можно было держать сына вдали от себя, теперь она искала в нем опору.

– Что, Витя? – спросила Нина, отводя руку с книжкой к коленям.

– Три дезертира в гости пожаловали, – ответил Виктора-Говорят, офицеров перекололи, от немцев ждут установления порядка...

– Надо их накормить, и пусть себе идут, – сказала она и левой рукой погладила голову сына.

– Скоро, наверное, пойдут, – сказал Виктор. – Ты не представляешь, я как будто весь в грязи вывалялся. И главное, не могу избавиться от какой-то жалости...

– Ты раненого большевика жалел, – напомнила она. – Я тебя понимаю, Витя... Ты еще не потерял ничего.

Она испытывала горечь после немалых своих потерь, которые ожесточали ей сердце. Но она улыбнулась Виктору и, подняв книжку, стала читать:

Ветер по морю гуляет

И кораблик подгоняет.

Виктор сел на диван с краю и слушал. От сказки веяло семейным миром и давним счастливым временем, когда у детей были отцы и читали им по вечерам Пушкина. И сколько было таких семей, где мальчики внимали прекрасным стихам!

– А если они не захотят уходить? – прервав чтение, спросила Нина. – Что тогда мы сможем?

Он пожал плечами, такое ему в голову не приходило.

Нина отстранилась от сына, отложила книгу и серьезно посмотрела на него.

Петрусик, недовольный перерывом, нахмурился и воскликнул :

– Маманя, не уходи! Я что хочешь для тебя буду делать!

Она сдвинула брови, сбросила плед и встала, давая Виктору понять, что недовольна его бездействием.

– Пошли! – услышал он ее решительный голос.

Когда они пришли на кухню, все трое солдат, Илья и Фаина сидели за столом, а на столе стояла пустая бутылка, граненые стопки, миска с солеными огурцами и арбузом и хлеб.

Увидев хозяйку и Виктора, Илья отвернулся, потом посмотрел на нее и снова отвернулся, Фаина встала, убрала бутылку и стопки; вид у нее был пристыженный.

– Ну здравствуйте, господа солдаты! – сильным властным голосом произнесла Нина. – Рада вас видеть у себя дома. Что видели? Куда путь держите?

– С фронта идуть, – сказал Илья. – Жизнь у них, по правде говоря, известно какая. Вот поставил ротный командир служивого на бруствер...

– Илья, у тебя не спрашивают, – сказала Нина. – Хватит тебе праздновать, ступай отсюда.

Илья заворчал обиженным тоном что-то неразборчивое, но из-за стола не вышел.

На лицах солдат появились улыбки, которые как бы говорили: "Вот ты какая! А вот мы поглядим, что ты нам покажешь?" Они тотчас уловили, что хозяйка бессильна даже против собственного работника, и, поняв, увидели в ней женщину, а себя – едва ли не прекрасными витязями.

– И на бруствер ставили под германские пули, и газами травили, и серой скотиной называли, – с дерзкой улыбкой вымолвил красноносый солдат. – Нынче никого нет над нами, ни господа Бога, ни царя, ни министров. Одна душа трепещет на воле. Огонь бежит по жилам.

– Святое дело – нагодувать путников, – с горячностью сказала Фаина, хотя Нина ни в чем ее не упрекала.

Перемена в работниках была очевидной. Сколько времени Виктор отсутствовал, а они, казалось бы, так ясно понимавшие, что из себя представляют эти трое, которые убивали своих начальников и потеряли чувство родины, уже успели опьяниться дурманом своеволия.

Нина и Виктор очутились среди чужих. И отступить было некуда.

– Ты, Фаина, собери им на дорогу, – сказал Виктор. – А вы, граждане солдаты, уважьте хозяйку, спойте ей свои новые песни. Илье тоже интересно послушать... Верно, Илья?

Илья, довольный, что к нему обращаются за поддержкой, солидно произнес:

– Ну спойте, братцы, чтоб за душу взяло. Вот у нас днями казаки пели о, умеют станичники, аж внутре размякаить.

Светлоглазый, с мохнатыми пшеничными бровями солдат снисходительно улыбнулся, кивнул товарищам и, отбивая ладонями по столешнице, завел лихую частушку:

Эх, эх, эх!

Эх, жил бы да был бы,

Пил бы да ел бы,

Не работал никогда!

Красноносый и чубатый быстро вылезли из-за стола, ударили в ладоши, пошли приседать, выбрасывая коленца и радостно рыча какие-то дикие слова:

Жрал бы, играл бы,

Был бы весел завсегда!

Трудно было представить, что подобное могло родиться на свет божий рядом с настоящими военными песнями. После казачьих, где все дышит печалью разлуки и благоговением перед родной землей, разудалая частушка показывала, что все это измарано и выброшено за ненадобностью. Она была примитивна, бездушна, безобразна, но в ней таилась другая новая правда. Правда обезглавленного существа, живущего без цели и памяти.

Солдаты исполнили еще несколько куплетов и остановились. Улыбаясь, ждали похвалы.

– Как, Илья? – спросил Виктор. – Весело?

Илья не знал, что сказать. Он видел, что они плюют на все, и хотел ли, не хотел такой воли, но у него были дом, семья, хозяйство, от которых нельзя было освободиться, он оставался старорежимным казаком и не мог уважать этих бродяг-бездельников.

– Фаина, собирай харчи! – поторопила кухарку Нина. – Отблагодарим наших песенников... Признаться, я еще не привыкла к таким песням. Мы здесь отстаем от жизни... И сала побольше, Фаина.

– Иди к ребенку, – сказал Нине Виктор. – Мы сами управимся.

Нина не ответила, она смотрела на кухарку, и вдруг ее зеленые глаза загорелись желтизной, и она крикнула, чтобы Фаина не скупилась.

Фаина, разрезавшая пополам пласт соленого сала фунта четыре весом, шлепнула один кусок на другой, замотала их в узкую тряпицу и кинула на стол. Ее тело возмущенно колыхнулось под легкой кофтой.

– А ты что стоишь, уши развесил? – одернула Нина Илью. – Сейчас поедем. Вот незваные гости пойдут, ступай запрягать...

Она повернулась к солдатам, не дожидаясь ответа Ильи, и сказала:

– Спасибо за песни. Извините за скромное угощение. Харчей возьмете на дорожку.

Солдаты не ожидали, что их начнут так быстро выпроваживать, и закивали ей, забыв свои наглые ухватки, словно всегда ей подчинялись.

– Берите шинели, винтовки, – продолжала Нина. – С Богом.

И в две минуты они собрались, и вот уже их духу не было, лишь в окно было видно три фигуры, идущие к воротам.

– Да, – сказала Нина, глядя им вслед. – Спаси и сохрани, Господи!

Ей стало страшно, хотя они уходили все дальше и уносиди свою угрозу. Казалось, буря прошла стороной.

– А мне сон приснился, Нина Петровна, – признался Илья. – Мы с Виктором гадали, – а оно вот что... Не угадаешь... Дурнопьяный я от них сделался! Снаружи люди как люди, а внутрях – ничего святого. И засасывает, и засасывает, будто в трясину. Начисто воинскую присягу забыли. Уж как на словесности вдалбливают – не забудешь. А у них вылетело. Что есть присяга? Средь ночи отвечу. Присяга есть клятва, данная перед Богом и его святыми Евангелиями, служить верой и правдой государю и отечеству, хотя бы пришлось помереть за них. – Илья покачал головой. – Начисто вылетело! Так и будут бродить, пока смерть на них не наскочит.

– Они хуже покойников, – сказала Фаина.

– Они должны были нас защищать, – вымолвила Нина, укоризненно глядя на Виктора. – Не бояться смерти, голода, холода. Почитать командиров... Кто нас теперь защитит? Неужели и впрямь – немцы? – Она обратилась к Фаине: Прости, Фаина, что я на тебя кричала. Ты была дурнопьяная.

– Как белима обтрескалась, – согласилась кухарка.

– Ну авось не пропадем! – бодро сказала Нина.

– Не выдадим родные могилы, – поддержал ее Илья. – Мы немцу почистим рыло, утрем сопатку!

Было видно, что он понял Нину по-своему и бродяги-дезертиры уже не кажутся ему опасными. Эта воинственность была, конечно, глупой, петушиной, неуместной для его немолодого возраста. Не в бродягах, не в немцах было дело, а в державном порядке: корабль, в котором все они плыли, вдруг распался.

Нина поглядела на Виктора и Фаину, словно спрашивала: "А вы-то понимаете, где мы?"

Кухарка прибирала со стола, ее большие, обнаженные до локтей руки работали, чернобровое лицо отражало душевное равновесие.

Виктор смотрел твердо, хорошо. "Молодец, – подумала она. – Он будет драться. Он верный мне".

Ей не хотелось думать, с кем Виктору надо драться и как создать новый корабль. Она надеялась вопреки всему, что ее дом выплывет. Виктор уже почти откололся от своего хутора, надо было удержать его при себе.

Виктор преданно смотрел на нее, она тонко улыбнулась, отвела взгляд.

– Ну пойду к Петрусику, – сказала Нина, тоном своим стараясь внушить им уверенность.

Только что одолев незваных гостей, она чувствовала, что ей помогли ни собственный напор, ни чья-то поддержка, а порядок в доме, который солдаты восприняли как осколок прочной жизни, помогло полуразрушенное прошлое.

А она, не любившая родовых преданий и патриархальщины, сверхсовременная независимая женщина, отправившая даже мать и отца подальше, в Подольск, к брату, чтобы они не мешали, теперь, когда культура летела к черту, должна была цепляться за воздух минувшего!

– Поеду на рудник, – сказал Виктор, проявляя готовность к геройству.

Он знал, что делать там нечего, и хотел рискнуть, показаться в своей двойственной роли ее помощника и участника рудничного самоуправления.

– Ладно, поезжай, – согласилась Нина. – Авось тебе шею не свернут.

– Могу не ехать, – сказал он.

– Отчего же? Поезжай... Илья, ступай запрягать, поедете на рудник, распорядившись, – Нина, не дожидаясь ответа, вышла и сильно ударила дверью.

– То с нее страх вылазит, – заметил Илья. – Баба все ж таки, за мужеское дело взялась... К примеру, Фаина завладела бы рудником, а? Это ей не титьками трясти.

Со двора доносился легкий шорох, и Фаина, глядя в окно на заполнившийся чужими двор, запричитала:

– Ой, бедные мои рученьки! Кто такую чертову ораву прокормит? Да откуда столько набралось?

4

В усадьбе остановилась только часть красногвардейского отряда под командованием бывшего офицера, интеллигентного на вид человека лет двадцати шести, в пенсне, с усиками. Все комнаты были заняты. Нине и Петрусику оставили спальню, но в комнате Виктора разместилось человек семь, не заняв, правда, его кровати, но внеся бесцеремонный кочевой дух. Они не чувствовали себя хозяевами, но знали, что сильнее хозяев и вольнее, ибо ничего здесь им не было нужно.

Среди красногвардейцев оказались и бродяги-дезертиры, один из них, красноносый, с черной бородой, обратился к Виктору точно к старому знакомому и объяснил, что они решили притулиться к новой власти, а там видно будет.

Из кабинета донесся сильный треск, Виктор пошел туда и увидел, что на полу лежит разбитая рамка с фотокарточкой Григорова. Наверное, изображение казачьего офицера кому-то показалось неуместным.

– В доме маленький ребенок, – предупредил Виктор. – Прошу не стрелять.

Появился и командир, сразу отчитал красногвардейцев, но в его голосе не слышалось возмущения. Он понимал, что не надо придавать этому случаю большого значения, как будто григоровский дом был обречен.

Нина ходила по комнатам, наблюдала, как вытаскивают из сундуков одеяла, покрывала, подушки, как усталые, провонявшие потом мужчины переменяют портянки, как вырывают из книг страницы для самокруток.

– "Ветер по морю гуляет и кораблик подгоняет", – прочитал на вырванной странице какой-то белобрысый парень и, заметив Нину, сунул листок обратно в книгу.

Но Нине почему-то ничего не было жалко. До нее еще не доходило, что случилось. Это казалось сном, который скоро пройдет.

– Отряд надо покормить, – сказал командир. – Прошу посодействовать.

Она повела его к Фаине на кухню, по пути увидела мужчину в старинном зеленом сюртуке с золочеными пуговицами, остановилась и сказала командиру:

– Это мундир прадеда моего мужа. Вы русский?

– Русский, – ответил командир. – Но есть разные русские. Царскую Россию я не признаю и ненавижу.

– А ваших мать, отца? – спросила она. – Не хотите же вы сказать, что вы без роду без племени?

– Похож я на генерала? – засмеялся человек в зеленом мундире. – Как покажуся перед казаками – враз остолбенеют!

– Я вас понимаю, – сказал командир, проходя мимо человека. – Вы одурманены богатством и буржуазной литературой о русском народе. У вас нет смелости сбросить эти рабские одежды.

Он не хотел думать, что Нина ничем не одурманена, что ей больно в своем доме видеть орду кочевников и что в ней поднимается волна оскорбленного патриотического чувства.

Он сам был одурманен! Ему казалось, что он начальник над этими мамаями, а на самом деле они терпели его, потому что он им не мешал. Чем он мог их вдохновить? Грабежом чужого? Борьбой с теми, для кого дорого отечество?' Или мелкой завистью лакея?

Нина будто по-прежнему спала, и сквозь сон к ее глазам подступали слезы, и она видела себя то на сцене народного дома, то с Григоровым, то среди горнопромышленников. Кто этот офицер, предавший своих боевых товарищей? Новый Стенька Разин? Ему же нет места ни в одном круге жизни – ни у земледельцев, ни у промышленников, ни у рабочих.

Она забыла, как многие ждали ее разорения, как она просила денег у Каминки и как повел себя Симон. Прошлые беды уменьшились, они были чуть ли не родными, а новые беды были страшны.

И начался исход Нины и Виктора с родной земли на чужбину, начался незаметно в те минуты, когда она шла на кухню распорядиться накормить отряд. На следующий день ей, как шахтовладелице, объявили требование уплатить чрезвычайный налог, который должен был идти на зарплату рабочим и для организации работы на шахтах. Маленький Миколка, дружок Виктора по прошлым годам, пригретый Ниной, привез бумажонку с требованием и на словах передал, что уплатить непременно нужно, иначе сделают обыск и арестуют. Он презирал разбитых врагов, не склонен был к состраданию и на вопрос о Москале и Рылове ответил, что они знают, куда Миколка поехал, и не собираются вмешиваться.

Виктор не поверил торжествующему глупцу, который радовался унижению помогавших ему, словно мстил за помощь, и поехал в поселок разыскивать Москаля и Рылова. Он гнал лошадь рысью всю дорогу, ни на секунду не переходя на шаг, и пожилая пятнадцатилетняя кобыла, еще помнившая, должно быть, сына и отца Григоровых, настоящих наездников, удивлялась спешке молодого человека, едущего не в сторону степи, а туда, откуда всегда несло кислым дымом, куда ездили не верхом, а в рессорной баянке или санях.

Виктор подъехал к дому, ввел лошадь во двор. У открытого сарая кто-то возился. Он окликнул Леську, она не ответила. Подойдя к сараю, он никого не заметил. Было тихо, ветер качал веткой вишни. Лошадь хрустела по снегу.

– Леська! – сказал он. – Чего прячешься, толстоногая?

Она вышла из полумрака с ведром угля и сказала, что испугалась чужого и что дома никого нет: хозяйка – на хуторе, а раненый ушел в совет.

Виктор стал поворачивать лошадь. Леська еще добавила, что теперь буржуйке Григоровой приходит конец, вкладывая в это темное слово презрение и насмешку.

Он не обиделся, лишь бросил, чтобы она не повторяла Миколкины глупости, и поехал в совет.

Все прохожие, казалось, насмешливо смотрели на него, словно думали: конец!

В сером воздухе отдавало непривычной свежестью, над металлургическим и трубопрокатным не было дымных хвостов. Жизнь в поселке остановилась и должна была накапливать силы для продолжения, взять эти силы у Нины.

Он нашел Москаля и Рылова, желтых, с покрасневшими глазами, стал доказывать им, просить, но они глядели точно сквозь него, то ли спали, то ли одурели от невозможности оживить голодный обмерзший поселок. В конце концов человек с подвязанной на косынке рукой, тот, кого вынянчивали, пряча от казаков, предпочел оборвать Виктора и предупредить, что не подчиняющихся совету объявят контрреволюционерами и предадут суду. Но Виктор тоже не услышал или не. понял, что говорит Рылов. Кого объявят? Иван Платонович, Господи, что тут с вами?

Москаль сморщил свой утиный нос, будто ему припекло чихнуть, но не чихнул, а так и остался со сморщенным носом, озадаченно глядя исподлобья на пасынка.

Виктор перестал замечать Рылова, принялся втолковывать Москалю про Нину, а тот слушал, думал, потом сказал, что нужно платить рабочим.

Это был какой-то другой Москаль. Или на него так повлиял Рылов, которому лишь бы разрушать.

И Виктор, хоть не хотел хвалиться, потребовал, чтобы Рылов уплатил долг за спасенную жизнь, а не жалил, как змеюка, тех, кто поближе.

До Рылова дошло, что на него давят. Он не испытывал никакого чувства благодарности к старорежимным типам и возвышался над ними, мысля только обо всех и не умея пожалеть одного. Он просто не понимал, чего добивается москалевский пасынок. Как можно тысячи человек ставить в зависимость от одной вдовушки? Почему гимназист горячится? Такие горячие гимназисты уже сбегаются под крыло есаула Чернецова, с щенячьей храбростью воюют против красноармейцев. Они не были так уж безобидны. Поэтому парня следовало арестовать и обезвредить.

Правда, Москаль не позволил арестовать. Двурушник Москаль не решается отбросить поклонение семейным богам, хотя на словах – за интернационал и партийную дисциплину. И, проверяя товарища, Рылов спросил его, что, может, окажем снисхождение? И конечно, тот был за снисхождение. Ценой сотен голодных пролетариев?! Вот куда тебя заводит мелкобуржуазная среда, Иван Платонович, эдак ты сам скоро очутишься на вражеском берегу рядом со своим пасынком (ишь как зыркает парень!) и его пострадавшими от революции друзьями. А где добывать хлеб для рабочих, Иван Платонович, помнится, у твоей родни есть богатый хутор? Позволишь ли наведаться туда?

Москаль расправил могучие вислые плечи и стукнул по столу, словно забивая гвоздь в этот хутор. Не возражал.

Рылов забрал у него хутор, но взамен ничего не уступил, и Виктору было сказано, чтобы Григорова готовила деньги.

Виктор еще не успел переступить порога, как Рыдав, не таясь, предсказал Москалю:

– Когда-нибудь он нас живыми в землю зароет.

И он угадал состояние Виктора. Боже мой, что за люди вылезли на свет Божий в эти страшные минуты гибели родных углов! К кому обращать взор? В ком искать спасения? На что уповать?

Молчит старая лошадь, нет ее хозяев, лежат они в холодной земле, а их души скорбят по гибнущим. Молчат заводские и рудничные гудки, чисто небо над головой, лишь ветер гонит стаи ворон да скрипят высокие раины вдоль дороги. Господь, ты видишь это? Неужели ты отвернулся от нас и нельзя больше верить в твою справедливость, в твою силу! Неужели надо было убить бессильного страдальца, приведенного в наш дом, и взять грех на душу вместо того, что было содеяно по твоим заповедям! Неужели ты не спасешь?

Нет ответа. Господь милосерд к страждущим, но, видно, он знает, кто больше страждет, и Виктор не заслуживает его внимания.

Вблизи дороги синеет гора рудничной породы, какая-то старуха выбирает куски угля, и ветер обвивает черную юбку вокруг тощих ног. Виктору не хочется на нее смотреть, на нее сейчас смотрит Господь.

5

Откуда брать деньги, Нина не знала. И не знала, чем все это кончится, не знала, что уцелеет, что погибнет и где предел, за которым надо жизнью платить за деньги, рудник, усадьбу. Пусть Рылов оказался неблагодарным скотом! Чего ждать от человека, подобного дезертиру? Жалко, жалко, что она не выдала его казакам! Вот было бы справедливо. А теперь приходится думать о смысле жизни.

Петрусик бродил среди красноармейцев, искал среди них знакомых казаков и приносил ей свидетельства дружеского общения, разные шутки-прибаутки. Она попросила Виктора привести сына.

Посадила сына на диван рядом с расстеленным старинным мундиром, обняла его и ужаснулась. По завиткам на затылке ползла вошь!

Нина шепотом окликнула Виктора, боясь прикоснуться к мерзкому насекомому.

Виктор снял вошь и бросил ее в лампу.

Петрусик без страха, спокойно спросил, что это поймали – вощу? Нине еще пришлось услышать от него, что солдатская вошь особая, крупнее воробья не растет: как с воробья вырастет, так и подыхает.

Виктор засмеялся, потом скинул пиджак, напялил зеленый сюртук.

– Доехали, матушка, до геркулесовых столбов! – с насмешкой сказал он. Они не остановятся, готовься к худшему.

Она не спросила, про кого он говорит и в честь чего переоделся. Подняв над Петрусиком лампу, Нина осматривала его голову.

– Подержи лампу, – велела она. – А ты не вертись, казуня !

– Нашла? – с надеждой спросил мальчик.

К счастью, голова оказалась чистой, и Нина, отстранив сына, повернулась к Виктору и жалобно показала взглядом, что не знает, что делать.

Виктор предложил отвезти малыша к старикам на хутор, чтобы, в случае крайней нужды, не быть связанными.

– Дела да случаи до смерти замучили, – вставил Петрусик.

– Сними, – попросила она. – Хоть мы будем уважать предков.

В ее голосе было что-то горделивое и обреченное. Он понял, что она не видит никакого выхода. Свет отражался в ее смелых, сильных молодых глазах, они горели.

Виктор снял сюртук, снова положил его на диван. Затем взял со столика тяжелую чугунную фигурку Ермака, поиграл ею, поставил на подзеркальник.

– Они пустят рудник, – сказал он, вспомнив, как рудничный комитет управлял работой. – Они справятся без тебя... – Потом подумал о Рылове и добавил: – Если нас спасеныш наш не придушит.

Как ни обидно было ему признавать, что шахтеры организуют дело сами, но ведь он уже видел это, и поэтому не имело смысла врать себе. Обойдутся! Создадут кооператив, начнут торговать углем, поднаймут инженеров и штейгеров...

И ему не хотелось, чтобы Рылов конфисковал у них доход в пользу каких-нибудь лодырей. А впрочем, это не его забота. Ему следовало подумать о своем.