Текст книги "Красавица и генералы"

Автор книги: Святослав Рыбас

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 26 страниц)

– Идет коза рогатая за малыми ребятами!

– Я казуня! – сказал мальчик.

– А где ж твой конь, казуня? – спросил есаул.

– Там, у Ильи, – ответил малыш. – Пусти меня, я к нему хочу! – Он потянулся к Виктору.

– Да что у него? – пренебрежительно вымолвил есаул. – А у меня, смотри, шашка, револьвер, крестик... Знаешь, как казаки воюют?

– Я казуня! – повторил мальчик.

– Казуня, казуня, – согласился есаул. – Казаки врагов пикой колют, шашкой рубят, а конем топчут. – Он опустил малыша на пол, по-хозяйски кивнул няньке, чтобы она не зевала, и, обращаясь к Нине, сказал: – Боевой!

Нина погладила сына по голове, строго поглядела на няньку, и та, схватив маленького Петрусика, утащила его из гостиной.

Виктора отозвал управляющий Ланге, принялся расспрашивать о разрушениях на руднике и при этом колюче поглядывал, словно виноват был сам Виктор. Управляющий был похож на старого жилистого коня.

– Почему вы не покинули рудник и остались с рабочими? – спросил он.

– А с кем оставаться! – ответил Виктор. – Все инженеры ушли. Нина Петровна хотела рудник закрыть.

– Вы им чужой, – сказал Ланге. – Надо было уговорить их не сопротивляться. Вы еще молоды и опрометчивы, однако хочу кое-что объяснить, чтобы впредь вы не рисковали головой... Мы с вами интеллигенты и по своему положению должны обслуживать власть имущих. Нам без властей никак не прожить, нас раздавит простонародье. Пример налицо. Слава богу, сегодня почувствовали, что за нами сила. Правда, это казаки с отсталыми монархическими взглядами, у них к тому же нет всероссийских экономических интересов, лишь одни окраинные амбиции. – Ланге усмехнулся. – Вот уже критикую! Трудно удержаться, когда видишь правильный путь, а силы не имеешь... Приходите завтра на рудник, начнем работу.

То, что управляющий объяснял свои взгляды и звал на работу, то есть занимался несвойственным ему делом, вызывало ощущение неустойчивости.

– На работу? – переспросил Виктор. – Но все рабочие, наверное, разбежались.

– Надо собрать, – сказал Ланге. – Если не долг перед отечеством, то уж голод заставит их работать.

Песенники по сигналу сотника запели:

Как за Доном за рекой, вот,

Казаки гуляют,

Некаленою стрелой, вот,

За реку пущают.

И задорно притопывали, посвистывали, почти преобразившись в загулявших казаков.

Они ночью мало спят, вот,

Ходят, разъезжают,

Все добычу стерегут, вот,

Рыщут, не зевают.

Нина, улыбаясь, смотрела на них. Пропели "Как за Доном" и еще три песни.

Один из казаков, с двумя крестами на груди, раскрасневшийся, рыжеватый, с широкими веснушчатыми кистями, рассказывал Трояну, за что получил кресты.

Виктор подошел к ним поближе. После разговора с Ланге он был предоставлен самому себе, Нина не обращала на него внимания, и он ее осуждал.

Слушая неторопливую, полную достоинства речь казака, он вспоминал вчерашний бой, как подвели пушку и начали бить по руднику.

– Уже развиднелось, – рассказывал песенник. – Наш дозор замаячил нам с опушки, чтоб мы, значит, потихоньку шли, не выдавали себя... Идем без дороги по эту опушку, а по ту опушку, по дороге, они идут. Углом к нам. Охранение его прошло, нас не приметели. Спереди офицер, синяя шубка наопаш висит, серебро сверкает, мех плотный, теплый. За офицером – они. По четыре в ряд, шесть шеренок. Солнце всходить уже стало. Сабли на солнце заблестели. И лошади фыркают. Идут рыской. Ну подъесаул наш говорит так тихо, почти неслышно, чтоб шашки вынули. Повалили мы пики... Айда, погнали! Зашумели: ура! Офицер ихний крикнул... Я ему пикой под самое горло... Запрокинулся... Весь серебром обшитый...

Троян не дослушал казака и, достав бумажник, дал пять рублей, сказал:

– Это тебе, братец, за голос. Лучше пой. А про зверства не люблю.

Песенник поблагодарил и улыбнулся:

– Чего, господин, от моей балачки с души воротит? Так на то война, чтоб погулять, там все под Богом ходют.

– Вчера рабочих стрелял? – спросил Троян.

– Тьфу! – грубо ответил казак. – Сдурели вы тут, чи шо? – И повернулся к инженеру спиной, вприщур поглядел на Виктора и вперевалку прошел мимо, обдав запахом пота и дегтя.

"Родина, – подумал Виктор. – Эх, родная сторонка!" Он почти согласился с раненым социалистом, ни во что не ставившим эту кровавую родину, и согласился бы полностью, если бы была какая-то другая родина. Но другой не было! Этот казак-зверюга, чудесно певший, легко воевавший и убивавший, был неотрывен от Ланге, Нины и самого Виктора.

Виктор снова поглядел на Нину, силясь разобраться, что с ней происходит. Ему показалось, что она тоже должна думать о Рылове, о том, что тот – враг и его следует отдать казака м.

– Нина, надо с тобой поговорить!

Они вошли в кабинет, Виктор сказал, что не может забыть раненого и просит не проговориться о нем.

– Не проговориться? – спросила Нина. – Мне-то? Печенеге? Ладно! произнесла она, раздражаясь. – Долго собираешься стоять нараскоряку? Казаки помогли мне, всем нам, запомни!

– Они его убьют, – сказал Виктор. – Понимаешь, я хочу, чтобы его убили. И ты хочешь. Меня подмывает сказать есаулу... Но мы будем убийцами.

– Сейчас пойду и скажу, – ответила Нина. – Пусть решает, может, помилует. Тебя же помиловали!

В ее голосе он услышал странную жестокую ноту. Она отвернулась, стала вертеть тяжелый браслет на левом запястье, потом сдернула его и швырнула на пол. Базелика зазвенела, покатилась.

В застекленном фотографическом портрете Петра Григорова промелькнуло отражение желтой кофты.

Нина вышла из кабинета, оставив Виктора, и он догадался, что будет. Она выдаст им Рылова!

Он уже не мог ее удержать. Получалось так, что он расправился с Рыловым ее руками, напомнив про раненого. Из гостиной донеслись возгласы офицеров, смех Нины, отвечающей им как ни в чем не бывало. "Что же она за человек?" подумал Виктор. Идти туда не хотелось, но требовалось что-то изобрести, чтобы защититься от страшного обвинения. Он механически раскрыл книжный шкаф, взял первую попавшуюся книгу, прочитал название: "Небожитоли. К вопросу о том, можно ли считать ангелов населонием звездных миров". Он поставил книгу обратно, закрыл дверцы. "Рылов желал России поражения в войне, – подумал Виктор. – И русские сейчас убьют его". Было жалко несчастного социалиста. У него, наверное, оставались мать, жена..."Если б с ним как следует поговорить, он бы мог исправиться, – предположил Виктор и быстро возразил себе: – Ты в этом уверен? Такие неисправимы. Мы его приютили, а он ответил презрением и руганью. Это косный сектант. Чего его жалеть? Чего?! Он бы на твоем месте не мучился... Пусть она скажет есаулу, от этого всем будет спокойнее... Ну что, жалко? А ты подлец, Витюша, отпетый подлец. Ты меряешь себя мерками подлецов и трусов. Пойди возьми в ее столе револьвер и застрели есаула. Он палач. Тебя за это убьют... Пикой под горло. Они умеют. Потом и Рылова убьют..."

Он подошел к окну, поглядел на светящуюся за черным кружевом веток конюшню, но ничего не увидел. Потом открыл ящик стола, вынул из коробки новый короткоствольный револьвер, отвел барабан и оставил в нем только один патрон, а остальные в ряд выстроил на столе. "Пусть Бог рассудит", – сказал он себе и крутнул барабан. Затем взвел курок, приставил дуло к сердцу и нажал на крючок. Выстрела не было, Бог промолчал.

"Зачем я это сделал?"-спросил себя Виктор. Он представил, что лежал бы здесь у стола, жалкий, как все самоубийцы, глупый гимназистик. Люди бы посмотрели на него и разошлись.

Виктор снова отвел барабан, вставил патроны на место. "Какое мне до них дело! – возразил себе, словно тяжесть револьвера придала ему твердость. – Я должен был себя испытать и испытал".

И тут вспомнил о Рылове.

Он вернулся в зал, стал в простенке рядом с горкой, заложив руки за спину, и наблюдал за Ниной.

Она показывала на стол, предлагала попробовать завиртухи, подзывала к столу Трояна, Ланге и какого-то инженера в форменном сюртуке горного департамента.

– Леопольд Иванович! – крикнула она на своего управляющего. – Хоть бабошек или борзыков отведайте.

– Бабошки, бабошки... – прогудел инженер на мотив оперетты. – Борзыки, борзыки!

– А ты, Виктор?-спросила она, улыбаясь. – Чего не идешь? Думаешь, я способна на что-то, кроме угощенья?

В ее словах, а еще больше в самом голосе, чуть насмешливом и немного грустном, он уловил весть о Рылове. Она не смогла выдать его.

– Я съем все завиртухи, бабошки и борзыки! – воскликнул Виктор. – Где наша не пропадала!

Есаул снял пенсне, стал протирать стеклышки, будто профессор, и, ни на кого не глядя, произнес с досадливым выражением :

– Господи! Чего же вы хотите? Чтобы без крови? Чтобы вы остались в стороне? – Он надел пенсне и раздельно сказал:

– Не получится!.. Мы, офицеры, воспитывались в корпусе, в училище с непоколебимой верой в Бога и преданностью государю.

– Какому государю! – удивленно вымолвил Троян. – Извините, все это старорежимное мышление. Наша неподвижная патриархальность как раз и виновата, что нас немцы разбили.

– Наверное, вы умный человек, – сказал есаул, покачивая головой. Наверное, вам не чужда любовь к родине... Как соединить любовь и прогресс? Прогресс, как и капитал, – над нациями и державами. И что это означает? Что мы, русские, должны переродиться? Уступить другим?

– Это уж непременно, – согласился Троян – Сколько бы вы ни побили народу, а вы без нас, без инженеров и промышленников, ничего не сможете. Ваш народ вымрет от водки и болезней, если мы не дадим ему европейской культуры.

– Неужели и здесь мы не найдем общего языка?! – воскликнул молодой сотник. – Прям сердце рвется! – Он опустил голову и выкрикнул нараспев: "Эх, разродимая ты моя сторонка! Больше не увижу, ой, да я тебя!"

– Возьмите себя в руки! – одернул его есаул. – Здесь не место вашим стенаньям.

– Они нас предают! – вымолвил сотник с надрывом.

– Значит, подохнем, как собаки, – сказал есаул. – Хозяйка, Нина Петровна, невесело вам от нашего гостевания, а?

– Ну что вы! – ответила Нина, пожав плечом. Ее ответ прозвучал натянуто, едва ли не фальшиво. Она это почувствовала, повернулась к Ланге, словно тот должен был найти нужные слова. Ланге предпочел не заметить ее обращения.

Из удалых, звероватых служак офицеры обернулись обычными людьми с болью в сердце. И эта боль была оттого, что они видели перед собой врагов и не могли с ними расправиться.

Глава восьмая

1

Викентий Михайлович Рылов так и остался в доме Анны Дионисовны. Он вел себя смирно, больше не лез с обличительными речами, и, когда Анна Дионисовна проходила через гостиную мимо его дивана, он пытался заговорить с ней и поймать ее взгляд. Однако она уже составила о нем впечатление и не собиралась даже останавливаться, каждый раз посылая к раненому флегматичную Леську, которая исполняла роль сиделки.

Анна Дионисовна не стала обращаться к Рылову, даже узнав, что тот спрашивал у прислуги, сколько платьев и кофт имеет хозяйка, и говорил, что надо добиваться равенства хозяев и работников. Что с ним объясняться? Если он, слабый и беспомощный, решил на доступном примере учить Леську коммунистическим идеям, Анна Дионисовна не в состоянии ему помочь.

Она только сказала Леське, что он хворый и убогий, ему нечем заплатить за уход, кроме как чужими платьями.

– А вы ему хотилы дать якесь свое платьечко – спросила у нее Леська. Зачем ему? – Ее глаза загорелись надеждой на подарок.

Напрасно Анна Дионисовна убеждала, что никакого платья она не собиралась отдавать, Леська насупилась и явно не поверила ей.

После этого она уже не рассказывала Анне Дионисовне о раненом и избегала смотреть в глаза. Конечно, Анна Дионисовна поняла, кто смутил простую душу молодой селянки. Она не раз мысленно посылала супругу "пса кров!" за такого постояльца и молила Бога, чтобы Виктор устоял перед искушением.

Ей казалось, что сын сразу бы поставил Рылова на место. Во всяком случае, Витя смог выставить обнаглевшего Миколку, даже не утруждаясь объяснением и не отвечая на "изменника, предателя!". Она гордилась, что Виктор в эту смутную пору не испугался мести. Но куда это вело? Она не могла без страха заглядывать в те темные дали, где супруг среди нужды и пьянства видел Прометеев огонь. Она видела там начало русского бунта, о котором сказал Пушкина – бессмысленный и беспощадный.

От бунта не защитят и казачьи части, думала Анна Дионисовна, ведь они проявление того же бунта, только с другого бока; а нужен хозяйственный мир, чтобы у большинства был в этом мире свой интерес; кооперация нужна!

Она с надеждой ждала, чем закончится восстановление на григоровской шахте. Не упустила ли Нина важнейшего открытия, совершенного в дни рабочего управления? Надо отдать дело в аренду, и пусть сами собой управляют!

– Скажи ты ей, Витя! – сказала Анна Дионисовна сыну. – Есть единственный путь. Иначе – война.

Но нет, еще не дозрела Нина до этого пути. К тому же не верили ей, работать никто не хотел, чего-то ждали.

По поселку проезжали на конях нахохленные, закутанные в черные башлыки всадники с винтовками за спинами, они зорко поглядывали по сторонам – тоже не верили притихшим шахтерским балаганам.

С полуночи ветер нес колючий снег. Оттуда, говорили, шла злая сила, преданные большевикам красногвардейские части. Они состояли из самых отпетых, потерявших падежду и движимых ненавистью. Их несло мужичьим ветром из сумрачной, закрытой серыми тучами стороны для тризны мести на шахтерских могилах. Разве они могли думать о кооперативном пути?!

Анна Дионисовна боялась их и уже смотрела на Рылова как на возможного защитника.

– Викентий Михайлович, – обратилась она к нему, словно они прервали разговор. – Давно хочу спросить. Что будет с ранеными казаками?

Ее интересовала не только их судьба. Несколько казаков лежало в больнице, и среди них были тяжелые. Не надо было быть провидцем, чтобы догадаться, что станет с ними, попади они в руки врагов.

Но Рылов должен был знать, что, кроме мести, несет с собой взбунтовавшийся народ.

– Я им не завидую, – ответил Рылов.

– Понятно, – кивнула Анна Дионисовна. – Вам что-нибудь нужно?

– Что говорит ваш сын? Как настроены казаки?

– Не знаю, мы об этом не разговариваем, – в досаде произнесла она, видя, что его нисколько не тронуло ее обращение, что он даже хочет выжать из нее какие-то сведения.

Пожелав скорейшего выздоровления, прекратила разговор. Теперь было ясно, что она напрасно в короткие мгновения страха уповала на его защиту, он не вспомнит, что лежал в ее доме.

Перед рождеством приехал с хутора на простых санях Родион Герасимович, привез подарки. От него пахло лошадью, овчиной, дымом

– Хозяйка, кому колядовать? – зычным голосом спрашивал он, протягивая руки и обнимая сноху. – Щедрый вечер, свете тихий... Старая полную бендюгу подарков нагрузила. Как вы, живы?

– Живы, живы, – ответила Анна Дионисовна.

За Родионом Герасимовичем стоял Макарий в длинном тулупе, обросший мягкой бородкой, улыбался и внимательно смотрел незрячими глазами. Сердце Анны Дионисовны сжалось от вины, ведь она мало думала о старшем сыне.

– Макарушка, – спросила она, обняв его. – Как ты там? Проведать приехал?

– Маманя, я вертепщиком стал! – смеясь, ответил Макарий. – К нам мужик-беженец, притулился, он вертепщик, у него театр с куклами... Он меня учит.

– Комедия! – сказал Родион Герасимович. – А мы кабанчика закололи, сала, колбасы привезли... Ну чего в гороже стоим?

Она прижала руки к сердцу и смотрела на Макария.

– Маманя? – спросил он.

– Я здесь, – сказала она осипшим голосом. – Здесь, сыночек!

– Ну будет, – проворчал старик. – Совсем заморозишь. Давай до ваших вавилонов да греться будем!

Вошли, внесли мешки и торбы, Родион Герасимович пошел ставить лошадь, а Анна Дионисовна сняла с Макария тулуп, повела сына на кухню и усадила возле печи. Он осторожно протянул руку к теплу, боясь обжечься и желая определить границы печи. Кожа на костяшках и ногти были темны. Анна Дионисовна подвела его к умывальнику, вымыла ему руки, потом наклонила голову и вымыла лицо.

– Бороду завел, – сказала она укоризненно. – Как дядька старый.

– Как мне с бородой? – спросил он, подняв голову и прижимая к груди полотенце.

– Хорошо, – ответила она. – Только непривычно. Наверное, тебе трудно бриться?

– Бриться мне ни к чему. Я совсем чумазый, да? Ни бес, ни хохуля? Макарий протянул ей полотенце, заговорил о другом. – Скучно у нас. Вы тут чем занимаетесь? Как Витя? Нина? У нас вчера казаки гостевали, сено покупали, говорят, с рудничными настоящий бой был.

Анна Дионисовна начала рассказывать. Вернулся Родион Герасимович, стукнул дверью. Она пошла в коридор, привела его в кухню.

– Маманя сказала, бой вправду был, – вымолвил Макарий.

– Главное, нам не мешаться, – произнес Родион Герасимович. – Где Витька? Где твой коммуняка?

– Витя на Григоровке, – ответила Анна Дионисовна. – А у нас лежит раненый с того боя.

– Иван? – спросил старик. – Напросился-таки, бедаха?

– Нет, не Иван. Иван пошел в Никитовку к товарищами, – Анна Дионисовна выделила интонацией "товарищей", чтобы было ясно, что супруг должен был уйти и не надо его обвинять за это. – А здесь оставил раненого социалиста, большевика.

– Ну пусть, – согласился Родион Герасимович. – Куды ранен?

– В шею. Думали, помрет, очень уж слабый был, – сказала она. – Но живучий оказался. Злой, ничего не любит. Говорит, родом из дворян.

– Вот казаки его споймают – будет вам лиха, – предупредил он. – Слышь, Макар, кого тут ховают! Прямо – тьфу! Неразумная баба!

– Нечего ругаться, – обиженно ответила она. – Я бы поглядела, что бы на моем месте вы сделали? Макарий, он раненый, еле дышит, а там рудничных стреляют. Что я могла?

– Как, Макар? Что она могла?! – передразнил Родион Герасимович – Никак не должен Иван оставлять своего дружка. Ну пусть только вернется!

– Где Витя? Можно послать за ним? – вымолвил Макарий. Он улыбнулся мягкой умиротворяющей улыбкой: – Давайте поедем домой! Встретим рождество вместе.

Старик махнул в его сторону рукой и выразительно поглядел на Анну Дионисовну, давая ей понять, что ее сын тоскует в своем калечестве и не надо этого замечать.

– Возьмем Витю, – продолжал Макар – Я с вертепщиком вам покажу представление.

– Что за представление, Макарушка? – спросила она.

2

Вертепщик, низенький лысый бородатый большеротый человек, поставил вертеп на лавку, открыл ставни и зажег восковые свечи по бокам внутри. Запахло серой и церквой, задорно запела скрипка, ударил барабан, с запозданием заиграла гармонь – это дети вертепщика, мальчик лет двенадцати и девочка лет четырнадцати, и Макарий заиграли марш. Жена вертепщика, толстуха в зеленой кофте, вынимала из деревянного ящика куклы, вставляла шпеньками в пол вертепа, то в верхний ярус, то в нижний.

Оклеенная потертой голубой бумагой внутренность сцены с, нарисованной пещерой, овцами, яслями, в которых лежал младенец, заполнилась разными фигурками.

– Представление "Царь Ирод"! – объявил вертепщик.

Виктор никогда не видел кукольных спектаклей и со снисходительным любопытством наблюдал за началом. В руках толстухи мелькали фигурки священника в черной рясе, смерти с косой в руках, краснорожего, обшитого черной овчиной черта и еще много других фигурок, ярко и грубо раскрашенных. От представления веяло детской забавой, ставшей ремеслом.

Виктору горько было видеть брата рядом с детьми вертепщика. Но, кажется, только Виктор думал в эту минуту о невеселом. Все родичи и работники, сидевшие на стульях перед вертепом, были увлечены спектаклем. Хведоровна сидела чуть впереди, повязанная новым платком, и смотрела во все глаза, и на ее лице отражалось благоговение.

– Рождество твое, Христе, Боже наш, – пели кукольники.

Там, всего в нескольких верстах отсюда, тлели готовые вспыхнуть угли, а здесь в чистой горнице, в вечерней зимней тишине творилось старинное представление о деве Марии, младенце Иисусе и кровожадном царе Ироде.

Горит над пещерой вырезанная из фольги звезда, идут волхвы поклониться новорожденному. Ирод велит воину убить всех детей, – Виктор видит все это, знает, что это сказка, но ему становится жалко деток и он хочет мести жестокому царю.

И когда Смерть снесла косой голову Ироду, черти утащили его тело, он почувствовал удовлетворение. Ему стало казаться, что на хуторе всегда будет тишина и покой и можно будет укрыться от пожара.

Потом перед рождественским ужином вертепщик зачерпнул ложку рисовой кутьи, обвел всех добрым, ясным взглядом и, постучав левой рукой по столу, вымолвил:

– Мороз, мороз, иди кутью есть! Чтоб ты не морозил ячменю, пшенички, гороха, проса и гречки и всего, что Бог судит здесь посеять.

Виктор заметил, как Родион Герасимович покосился на Хведоровну, словно это она подговорила вертепщика.

– Та шо ты вытаращился? – засмеялась старуха. – Нехай люди поколядують, як там у них принято! Ты слухай, на вус мотай, авось ще сгодится.

– Ох, до чего же вредная баба, – пожаловался Родион Герасимович – Это у нее хохлацкая кровь – через нее сварливая до невозможности. Хоть бы черти ее взяли поскорей !

– У! – рассердилась Хведоровна. – В щедрый вечер лаяться надумал, бесстыжие твои очи! – Она повернулась к детям вертепщика: – Кушайте, деточки, на все божья воля, даст Бог, вернетесь на родное пепелище.

Мальчик и девочка сидели с прямыми спинами и медленно, учтиво ели кутью, стараясь быть незаметными. Было видно, что они унижены бездомностью и привыкли пригибаться.

– Да вы их не знаете! – сказала толстушка. – Они чуть клюнут и уже сыты... А ну давай, Галка, поколядуй хозяйке. Хватит тебе пузо набивать, треснешь, чего доброго.

Девочка подняла голову, укоризненно поглядела на толстуху и подобострастно улыбнулась Хведоровне. Показав себя и ребенком, и лицедейкой, она выскользнула из-за стола, трижды перекрестилась на красный угол. Серые чулки обвисали на ее ногах, темно-синее платье и грубошерстная, ушитая в талии жакетка придавали ей вид пугала.

– Чи ты бачишь меня? – спросила она у толстухи.

– Не бачу! – ответила толстуха.

– Каб не бачили свету за стогами, за колами, за водами, за снопами! пожелала девочка звонким, радостным голосом.

И еще дважды спросила у нее толстуха, и дважды Галка желала изобилия хозяевам – и огурцов, и арбузов, и капусты, и птицы, и скотины. Наконец, заслужив, как ей думалось, продолжения ужина, девочка села к столу. Макарий повернулся на ее движение и спросил:

– Галка, а чего ж ты мне ничего не пожелала?

– Чего вы хотите? – с полудетской, полулицедейской улыбкой ответила она. – Я могу про урожай и про скотину. – Она подумала и добавила: – Вам молиться надо, чтоб Бог услышал.

– Умеешь молиться? – спросил Макарий – Попроси, чтоб пожалел святую Русь... Чую, как вокруг нашего хутора носит всяких людей, потерявших, как вы, родной угол.

В лице Макария стала заметна строгость, глаза смотрели чуть вверх, и, казалось, он видит что-то недосягаемое и грозное.

Толстуха взмахнула руками и плачущим голосом, переигрывая, вымолвила:

– Как можно без родного угла!

– Еще будет у вас родной угол, – перебил ее Родион Герасимович, не дав произнести многословную жалобу. – Закончатся ваши скитания по чужим людям, все имеет свой конец.

– Сил нет скитаться! – воскликнула она. – Нам бы притулиться к хорошим людям, переждать с ними бурю, чтоб не загинуть... Вы нас приютили, обогрели, приоткрыли свое сердце, а вокруг – холодное море, сулит оно смерть...

– Ну, ну, – сказал он. – Поживите еще.

Вертепщик опустил лысую, блестящую со стороны лампы голову и произнес с чувством благодарности:

– Спаси Христос... Жизнь всегда обоюдная. Может, мы вам на что-то сгодимся.

– Поживите, – повторил Родион Герасимович. – Ежели не отказываетесь, то по хозяйству робить придется. Мы люди простые, все робим... несчастье у нас... – Он кивнул на Макария. – Всем робить надо.

– Будем робить, как скажете, – с воодушевлением заверила толстуха, прижимая руки к груди и качая головой.

Она не скрывала радости, но в ее облике проглядывало что-то сладенькое, лживое, опасное.

– Дети, целуйте руки наших благодетелей! – велела толстуха.

Мальчик и девочка послушно вышли из-за стола, опустив глаза, с выдрессированной покорностью подошли к Родиону Герасимовичу. Он не дал целовать руку, а погладил их по головам.

– Спой, Галка, развесели, – сказал он.

– "Чайник новый", – подсказала толстуха.

Девочка поправила свою грубую жакетку, приподняла голову и озорно запела:

Чайник новый, чай бордовый,

Кипяченая вода.

Как подрежу алимончик,

Так раздушенька моя!

Лукавство и кокетливость, казалось, брызгали из нее, сглаживая впечатление от торгашеских замашек ее матери.

Макарий подозвал ее, дал серебряный рубль. Она засмеялась, поймала его руку, поцеловала.

Что ждало его? Виктор смотрел на брата и думал, понимает ли братка, куда идет жизнь? Кто защитит стариков и хутор? Виктор не собирался оставаться здесь надолго.

– И Степка пускай споет! – предложила вертепщица. – На. – Отойди, Галка, не вертись, как коза!

Но Степке петь не пришлось, Анна Дионисовна решительным тоном велела ей оставить детей в покое и не превращать дом в ярмарочный балаган.

Толстуха вздохнула и смиренно опустила голову. Дети испуганно уставились на Анну Дионисовну, понимая, что их мать обидели. Вертепщик зло выговорил ей, чтоб ушла с глаз долой, и, улыбаясь большим ртом, заискивающе глядя на Анну Дионисовну, взял из ящика куклу цыгана в красной рубахе и сказал:

– Господарь, господарь, отворяй ворота, едут, едут цыганы, бедные сироты...

– Тьфу! – махнул на него рукой Родион Герасимович. – Бабу пожалей, она такая ж сатана.

– Сатана, сатана, – закивал вертепщик. – Еще хуже. Вы даже не знаете, какая сатана.

– Ну идите отдыхайте, – сказал Родион Герасимович, не слушая его. – Нам побалакать надо.

И кукольники ушли, несмотря на то что Макарий хотел их задержать. После их ухода Хведоровна вспомнила старые предания запорожских казаков, спросила слепого, помнит ли он, как она рассказывала ему, маленькому? Макарий почти не помнил; и она стала рассказывать о том, как запорожцы молились в церкви.

– А бувало, говеют, что поп приказует: "Паны молодцы, которые из вас имеют велику силу, то втягуйте в себя". А то дохнут, и поп с причастием падает.

– Да погоди, старая! – сказал Родион Герасимович. – Наслухались баек, довольно пока. Что будет с тобой, когда Витька уедет?

– Дай закончу, не заважай, – попросила Хведоровна. – Сила в них была, потому что знающий народ были. На своей земле их никто не мог взять... А надо куда ехать, то сразу земли в чеботы насыпят и едут... Ты был маленьким, Макарушка, все пытал меня про небо, про Бога... Выйду с тобой в садок, а ты болонишь... – Хведоровна от воспоминаний расчувствовалась и не хотела останавливаться. Наверное, она знала, что скажет старик, но хоть на минуту она желала продлить ощущение далекой весны и еще более далекой поры, когда она сама была маленькой и слышала эти истории от своей прабабки, помнившей стародавние времена.

Но чем глубже она уходила в прошлое, в степные просторы со сторожевыми курганами, и описывала богатырей в красных жупанах, с длинными чубами, роскошными усами, смелых и вольных казаков, тем яснее представлялось Виктору, что сегодняшний вечер будто уносит от него родной хутор, а сам Виктор остается один, ибо нет силы, которая могла бы вернуть его к старикам и Макарию. Прощайте! И он молча прощался с ними.

– Вот станут на Орловой балке, а против них двадцать полков выйдуть... – говорила Хведоровна.

– Уцелеть нам надо, – сказал Родион Герасимович. – Будет нам удар под вздохи... А коль сорвет нас с этого места, то превратимся мы в бродячих скоморохов. Тогда уж легче помереть!

Хведоровна перекрестилась, сердито поглядела на старика, осуждая его за горькие речи в светлый вечер рождества. Она надеялась на лучшее, как привыкла за долгую жизнь к неизбежным переменам, утверждающим продолжение человеческого рода вопреки горечи и смерти. Пока степной чернозем был способен родить, хутор должен был жить.

– Крестись, крестись, старая! – сурово произнес Родион Герасимович. Моли, чтоб вернуть нам молодость, а слепому – очи. Больше не на кого уповать, на себя и на господа !

– Нехай идуть, мы никого не держим, – вздохнула Хведоровна. – Витя, я знаю, ты еще повернэшься. Меже, я вже лягу у могылу, не побачу тебя, а ты все ж таки повернэшься.

Виктору было тяжело и хотелось, чтобы разговор скорее кончился. Хведоровна действовала на него сильнее, чем старик, ее было жалко, оживали еще не оторванные путилища родных корней, связывающих бабку и внука, и он был вынужден отрывать их в своем сердце с кровью.

– Я тоже спешил, – сказал Макарий. – А вот сижу под старой грушей... и дым отечества! – с дрожью в голосе вымолвил он. – От судьбы не уйдешь. А не было бы хутора, бродил бы с сумой.

– Я не боюсь сумы, – возразил Виктор. – Что панихиду разводите? Когда ты записывался в аэроклуб, у кого спрашивал благословения?

– Скоро все это кончится, – поддержала его Анна Дионисовна – Казаки удерживают народ от беспорядков, с немцами перемирие... В конце концов народ одумается и перестанет разрушать.

– Тогда повесят твоего мужа, – заметил Родион Герасимович. – Простой народ и повесит, как поймет, что пора землю букарить...

– Не повесят, – ответила Анна Дионисовна. – Скоро все кончится. Тогда заживем счастливо.

Неизвестно, верила ли она в близкую возможность счастливой жизни, – в ее словах не звучало большой уверенности. Скорее всего, Анна Дионисовна пыталась отвлечь хуторян от попыток остановить неостановимое.

3

Двадцать второго января тысяча девятьсот восемнадцатого года в поселок с мужичьей стороны вошел красногвардейский отряд, казаки отступили в сторону Таганрога.

Нина осталась: ей нечего было бояться, ибо она считала, что ее самый большой грех перед простым народом-то, что казаки отбили у шахтеров ее рудник, – в действительности произошел не по ее воле, а по стечению не зависящих от нее обстоятельств. Казаки рассеяли вооруженную силу, по-другому они не могли. Поэтому, зная это, Нина надеялась, что любой здравомыслящий человек оценит ее роль беспристрастно и не осудит за чужую вину. Еще она надеялась на снисходительность, так как она поддерживала рабочих, покупая для рудничной лавки продукты.

Вместе с ней остался и Виктор. Он с любопытством ожидал, что сделает новая власть, и надеялся на лучшее, как всегда надеются юноши. "Вот мы не выдали Рылова, – думал он. – Рылов мизантроп, ему надо в политических целях чернить все прошлое и, значит, все русское. Но им понадобится добывать пропитание, обеспечивать себя металлом и углем, – значит, они займутся хозяйством, им понадобятся инженеры, промышленники, образованные люди. Понадобится и Россия. Она их и переварит".

Размышляя о приближающейся встрече с враждебно настроенным Миколкой, Виктор надеялся, что сумеет найти с ним общий язык. В конце концов спасение Рылова чего-то стоило.