Текст книги "Красавица и генералы"

Автор книги: Святослав Рыбас

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 26 страниц)

– Нет, я еще не занимаюсь этим, – просто сказала она. – Могу вас познакомить с очень красивой паненкой.

– Зачем? Не надо, – ответил Макарий.

– Она может пойти к вам на квартиру, и вы сделаете дело, – предложила девушка. – Будете довольны.

– Что за дело? – спросил он.

– Дело как дело. Вы не знаете, что делают с паненкой офицеры? Раздевают ее и кладут на постель.

Макарий вошел в дом и вынес девушке коробку печенья.

– Чи пан офицер больной? – улыбнулась она. – Чи кохает свою невесту?.. Не бойтесь, паненка очень порядочная. И родына у нее порядочная. Она не думает этим заниматься. Она хочет на приданое, вы разумеете? Сколько рублей вам не жалко? И мне дадите на цукерки.

Макарий тоже улыбнулся. Она появилась словно для того, чтобы сказать, что нет нужды ни о чем думать.

– Сколько же вы хотите? – спросил он, втягиваясь в странную игру.

– Вы попробуете и сами скажете. Вы останетесь довольны.

– А если мне нравитесь вы?

– Я еще девушка, пан офицер. Мое вино еще не распечатано. Но мне очень хочется.

– Я вам дороже заплачу, – сказал Макарий.

– Нет, даже за сто рублей не можно.

– А за сто двадцать?

– Не можно, не можно, – вздохнула она. – Моя подруга самая красивая. Я вам советую идти к ней.

– Нет, вы самая красивая, – возразил Макарий, чувствуя, что исчезают нравственные законы и все позволено.

– Не можно! Перестаньте! – Она подошла близко к нему, он ощутил дрязнящий запах пота и увидел, что большие навыкате глаза зачарованно смотрят на него.

– Тогда уходите, – сказал Макарий. – Пусть придет ваша паненка, я ей и так подарю денег.

– Чи вы банкир? – изумилась она. – Моя подруга зарабатывает. Вы ж не подарите ей двадцать рублей?

– Подарю. Почему же бедной не помочь?

– Даром?! – воскликнула она. – Краше дайте мне, я тоже бедная.

От мысли, что офицер может одарить другую, она потеряла осторожность и, дрожа, подступила к Макарию вплотную и прикоснулась ногой к его ноге.

– Нет, вы на подруге еще заработаете, – сказал Макарий.

– Ай, зачем вы меня дразните? – спросила она. – Мне не можно, не можно... – И стала наваливаться грудью на него. – У, нэхай оно все горит!.. Вы сказали сто двадцать? Давайте...

Игра кончилась, на него обрушилась страсть и алчность. Зачем он это сделал? Что хотел себе доказать? Эта грубая девушка его не интересовала, он не собирался с ней спать. Тогда что же? Неизвестно. Какая-то причуда.

Макарий выпроводил девушку, дав ей пять рублей. Без денег она не соглашалась уйти.

– Вам, наверное, нравятся такие, что работают с утра до ночи, как хороший варшавский лифт? – заметила она, уходя.

У Толстого на этот счет не было написано ни строчки. Граф, хотя он умер недавно, примерно через месяц после первого петербургского праздника воздухоплавания, жил почти в античную пору.

А во что верить Макарию? В силу моторов, в пулеметы, стреляющие через винт, во вседозволенность?

Он уже достиг всего, о чем мечтал, и теперь его мысли, если они не были направлены на задачу наилучшего уничтожения вражеских самолетов, были маленькими детскими мыслями.

"Страшен был только момент, когда нужно было принять решение", вспомнилась фраза из письма Нестерова о сделанной им "мертвой петле?".

Что же страшно нынешнему летчику, кроме подобного простого страха?

Отечество, прапорщик Игнатенков, наше родное отечество страшит тебя своей загадочной, непостижимой целью.

Указка учителя географии скользит над коричневыми Карпатами, зеленой Галицией, салатовым королевством Польским, рисуя невеселую картину отступления. Виктор Игнатенков знает, что после оставления нашими Домбровского бассейна в Донецком бассейне стали добывать больше угля и это выгодно шахтопромышленникам, ведь правда, господин учитель?

Еще Виктор знает, что можно на шахте купить пуд угля за двенадцать копеек, а продать за тринадцать и что такими операциями занимается служащий Азово-Донского банка Каминка.

Пока указка скользит над европейским театром и не перешла на Кавказский фронт, Виктор вспоминает, что про Каминку и торговые операции банка ему поведал Иван Платонович Москаль. О Москале думать трудно, даже досадно. Теперь он отчим Виктора, мать вышла за него, и они живут не на хуторе, а в поселке. Так удобнее Москалю, ведь он по-прежнему служит на горноспасательной станции, ему всегда надо быть готовым кого-то спасать. Он был вместе с отцом, но отец погиб, а Москаль уцелел. Конечно, человек он вполне хороший, но мать не должна была за него идти – он моложе ее и был вместе с отцом, не спас его.

Но вот указка над синим Черным морем... – да, да, Константинополь, мы помним! – и уже тычется в Закавказье, где наши теснят османов.

А каково назначение Виктора Игнатенкова на этих пространствах, поражаемых огнем?

8

Итак, юношеский нетерпеливый вопрос о предназначении...

Дивизия же была разгромлена на Закарпатских отрогах, ее бесстрашный и безжалостный командир Корнилов попал в плен; потом дивизию переформировали, генерал бежал из лагеря для военнопленных, его стали возносить как несгибаемой воли героя, а уцелевшие от геройства нижние чины, в числе которых был и Штукатуров, могли им гордиться...

Учительская указка очертила берега Ирландии – там в морской пучине немецкой подводной лодкой потоплен пассажирский пароход "Лузитания".

На фронте дивизии – ночью перестрелка между разведчиками и передовыми караулами, земляные работы, углубление траншей, постановка рогаток, делание бойниц, козырьков, ниш; тишина, прерываемая тарахтением немецких аэропланов, стрельба немногих наших орудий.

Порой противник пытался атаковать рано на рассвете.

В пять часов второго июля противник, пользуясь густым туманом, наступал двумя цепями на заставу тринадцатой роты Очаковского полка. Завязывался фронтальный бой, самый трудный и кровопролитный, ибо построен на одном огне и ударах в лоб, без маневра. Временно командующий ротой подпоручик Рогали-Левицкий приказал одному отделению скрытно выдвинуться правее рощи, где стал накапливаться противник, и косоприцельным огнем с фланга остановить его движение.

– Чтоб мозги с них вышибли! – подытожил подпоручик. И как только из тумана стали выплывать темные фигуры, им навстречу и справа полетели пули стрелков. Причем если с заставы пули кололи как колья, то справа они вычищали перед собой все пространство рекой огня. Подпоручик мог торжествовать от такой прямо-таки показательной дисциплины огня, но тут по выдвинутому отделению забил ручной пулемет. И Рогали-Левицкий вспомнил азбучную истину, что трудно пересилить чувство самосохранения и не переносить огонь на непосредственную опасность. Не успел он это подумать, как косоприцельный огонь прекратился и отделение сосредоточилось на пулемете. "Идиоты! – закричал Рогали-Левицкий. – Ну погодите у меня!"

К счастью, противник стал окапываться, дальше не пошел, а к вечеру, когда подтянули батальонный резерв, отступил без боя.

Рогали-Левицкий, однако, не испытывал удовлетворения, ибо его замысел серые герои сорвали. Похвалиться перед командиром батальона можно было только замыслом и разве что первыми минутами огненного маневра.

– Эх, Рог-али, Рог-али, – укоризненно произнес батальонный. – Вам следовало быть рядом с ними. Слово до них не доходит.

В темноте подпоручик пошел в траншею. В жилой нише на ветках и брезенте спали нижние чины. Он растолкал их ногами, со злобой в голосе спросил, почему они спят, когда приказано работать – делать козырьки. Ему ответили, как обычно, что, мол, виноваты, сон сморил, сейчас пойдут. Он размахнулся и ударил отвечавшего кулаком в зубы.

– А в бою кто не выполнял приказ? Почему перенесли огонь?

Солдаты молчали.

Ему стало стыдно за то, что он бьет беззащитных людей, не могущих даже уклониться от ударов, и еще досадно, что не может преодолеть этого позорного для офицера стыда.

Но остановиться, тем более обнаруживать растерянность было для командира непростительной ошибкой...

9

Погода была сырая, шли дожди. В сухие часы между деревьями санитары развешивали простыни, рубахи и кальсоны, а когда начинался дождь, быстро срывали белье с веревок и утаскивали во флигель, где, наверное, помещалась и прачечная.

Вследствие непрерывных дождей вода в реке Кревянке повысилась на два аршина. Говорили, в ходах сообщения Рымникского полка вода стоит по грудь, а долину реки начинает затапливать.

Раненые в палатах перевязочного отряда с интересом обсуждали эту новость, решали, кому такая погода выгоднее, нам или германцу.

Макарий же знал, что сейчас одинаково плохо и тем и другим, однако большинство считало, что нашим все же получше, они привычнее к непогоде и грязи.

Он был ранен шрапнелью в ступню левой ноги, по всем представлениям легко, но рана не заживала, нагнаивалась. Конечно, сырость тоже влияла. Но гораздо сильнее кислой погоды мешала заживлению другая болячка, неверная Лидия. Пока Макарий находился вдали, она снова сошлась со своим артиллеристом и сейчас сообщила, что место, увы, занято, так уж получилось, не будем из этого устраивать любительский спектакль. Она не имела представления о поселковом драмкружке, и Макарию нечего было краснеть. Впрочем, она истолковала покраснение как проявление ярости и, подняв обе руки, невинно улыбаясь, стала поправлять белую наколку и рыжеватые волосы, представ перед ним в беззащитной и нахально-обольстительной позе.

После паузы она сказала что-то о дружеских отношениях и еще какую-то бабью глупость, из которой тем не менее стало ясно, что, если артиллериста прихлопнет... словом, то ли оставляла надежду, то ли играла.

Макарий перестал ее замечать.

Он ходил на костылях, поджав больную ногу, и однажды во дворе увидел Лидию с ее артиллеристом. Тот оказался не подполковником, как она говорила, а капитаном, и эта ее маленькая ложь почему-то вызвала в Макарии презрение к нему.

Капитан был ниже его ростом. Он дружески смотрел на Макария, готовый, должно быть, даже раскланяться. Еще чего захотел, пукалка несчастный!

Макарий отвернулся и с достоинством, не спеша направился по раскисшей дорожке неизвестно куда. Ну погоди, говорил он себе, я тебе поулыбаюсь.

Ротная застава находилась на берегу Кревянки против деревни Лукавей. Вода подступала все ближе. По реке неслись мутные потоки, прибивая к исчезающему берегу желтоватую пену. Ветлы уже были затоплены.

Глядя на такой потоп. Штукатуров позвонил в роту и сказал, что заставу скоро зальет, что делать? Подпоручик Рогали-Левицкий велел оставаться на месте и продолжать наблюдение.

– Скоро зальет, – предупредил телефонист Олейник и перетащил аппарат повыше, к кустам, где, впрочем, он мог пострадать от неприятельской пули.

Вода стала подбираться к сапогам, пришлось поджать ноги. Кто-то вполголоса выругался и вспомнил, как наши били из пушки по своим окопам. Штукатуров узнал голос Дудкина, повернулся и возразил, что на войне неизвестно, где убьет, надо исполнять службу, тогда будет легче на душе. И молиться Богу, еще добавил он.

– Не все согласные, как ты, легко погибать, – сказал Дудкин. – Еще ладно от германца, он – враг, от него добра не ждешь... А от своего?

– Опаснее свой, – сказал Олейник. – От своего не убережешься.

– Смотри-ка, где-то мост сорвало! – сказал Дудкин. – Ишь, крутит!

Все посмотрели на реку, увлеклись зрелищем. Потом Олейник поглядел на коробку телефона и мокрой рукой провел по мокрой крышке.

С неприятельской стороны был слышен стук ручных насосов, изредка над брустверами всплескивались темные струи, выплескиваемые из ведер.

– Не любит! – усмехнулся Олейник. – Насосы приволок...

В эту минуту вода в реке мгновенно поднялась и захлестнула заставу. Штукатуров успел заметить, что Олейник схватил аппарат, и больше ничего не видел. Его тащило под водой течением, хлестнуло по лицу, и он машинально схватился за какие-то прутья. Вынырнув, Штукатуров определил, что держится за ветви ветлы, стал осторожно подтягиваться к стволу.

Чуть выше прицепились к другому дереву трое рядовых. Ниже мелькала среди струй голова Олейника, уносимого течением.

Штукатуров укрепился на ветке и решил, что надо ждать, когда спадет вода, а тогда добираться до винтовок и нести наблюдение дальше. Только жалко, что Олейник наверняка потерял аппарат.

Вскоре он стал мерзнуть. На соседнем дереве шевелились, видно, растирались.

По воде зашлепали пули, что было уж совсем скверно и бесчеловечно со стороны противника. Люди едва спаслись, а по ним открыли ружейный огонь.

Упал в воду кто-то из троих. Должно быть, убили. Штукатуров разглядел белое пятно лица, полускрытого водой. Хотел ухватить – не достал.

– Кого? – крикнул соседям.

– Дудкина!

Наши тоже начали стрелять, вступились за пропадающую заставу.

Было еще довольно рано, до темноты оставалось часа четыре. Штукатуров спрятался в воду по ноздри, слабо надеясь, что не собьют. Стал разминать ступни и икры, потом вроде свыкся с холодом.

Вспомнилось, как ночью полк отводили на отдых; шли по очень грязной дороге, некоторые спотыкались и падали; ротный ругался... Потом вспомнилась жена, дети.

В сознании Штукатурова появилась картина родной деревни, ее строения исчезали за горой, а он с женой ехал мимо своего поля и все оглядывался. Ехать было хорошо: не было ни пыли, ни грязи, дождь перестал накрапывать.

Прошлое отлетело. Штукатуров приподнял голову, чтобы оглядеться. Вода и не думала спадать, а ждать еще сколько-нибудь было невмочь. Руки и ноги уже совсем занемели. Он крикнул товарищам, что надо плыть, прибиваться к берегу, а там видно будет...

10

Из донесения командира полка: "... наша застава 13-й роты, находившаяся против дер. Луковей, оказалась затопленной. Около 18-19 часов девятого июля бурным течением четыре нижних чина оторваны от земли и отнесены шагов на 300 южнее Луковея. Один из этих нижних чинов, поборов течение, вышел на берег, остальным же удалось удержаться, ухватившись за ветки деревьев. Названной заставе пришлось пробыть на своем месте по горло в воде. Противник открыл по ним ружейный огонь, на который отвечала огнем же дежурная часть четвертого батальона. В 23 часа застава была снесена, потеряв одного убитого и двух раненых.

С 211/2 часа немецкая батарея обстреливала до рассвета нашу заставу 12-й роты у господарского двора Геверишки и выпустила по ней 69 снарядов. Вышедшей из берегов рекой Кревянкой были сорваны мосты у господарского двора Черкасы и против двора Геверишки, однако к 2 часам удалось в названных пунктах устроить переправы из 10 аршинных бревен.

Всю ночь противник освещал местность белыми ракетами.

К утру 10. VII вода стала убывать.

Полковник Уваров".

* * *

Во дворе Макарий увидел человека с простым, замутненным усталостью, твердым лицом, он сидел на скамеечке у ворот и о чем-то думал. У него левое плечо было перевязано, из-под расстегнутого ворота нательной рубахи выглядывали бинты.

Макарий присел рядом, поставил костыли.

– Здорово, братец. Ты что, новенький? Лицо твое мне знакомо.

Человек повернул к нему голову, усмехнулся и тяжело поднялся.

– Ефрейтор Штукатуров, ваше благородие, – негромко произнес он.

– Сиди, сиди, – сказал Макарий. – Я тебя помню. В прошлом году в Галиции... богатый парк, статуи, офицерское собрание... Вас вывезли кресты вручать...

– Было, – кивнул Штукатуров и душевно спросил: – Вас тоже, я вижу, подранили, ваше благородие?.. Вот солнышко светит. – Он поднял голову, посмотрел на солнце, по-летнему ярко сиявшее среди белых кучевых облаков. И всем хорошо в Божьем мире.

Вопреки его словам Макарий понял, что как раз не всем хорошо, и, должно быть, лишь привычка Штукатурова уповать на лучшее заставляет его так говорить.

– И германцу хорошо? – усмехнулся Макарий.

– Это верно, – вздохнул Штукатуров.

– Тебя где ранило?

– В заставе были. Немного промокли, ну и он стрелял... Думал, каюк, уже солнышка не увижу... – Штукатуров снова посмотрел вверх долгим взглядом и повел здоровым плечом. – А вас как же?

– Меня шрапнелью в ступню.

– Это как же в ступню?

– Очень просто, бабахнуло подо мной, меня и зацепило.

– Должно быть, на дереве сидели?

Макарий засмеялся и объяснил, как все было.

Штукатуров тоже объяснил, что с ним произошло, потом подумал и спросил про ангельские чины в облаках, видны ли они из аэроплана.

Макарий ответил, что не видны.

– Вы неверующий, – понял Штукатуров. – Там, где пулемет людей режет в куски, трудно соединяться мыслью с Богом. Однако и помирать вам страшнее. Как без Бога? Тогда лишь о своей жизни будешь заботиться, а ведь жизнь большая...

– Тебе не страшно в окопах?-спросил Макарий. – Видишь, как народ косит. – Штукатуров вызывал желание спорить. Хотелось разрушить это примитивное мировоззрение, хотя зачем разрушать, чем оно не устраивало Игнатенкова, сказать было нелегко. Но – не устраивало, и все. – Неужто ты спрячешься за Господа? – продолжал он. – Господь же создал эти аэропланы, пулеметы, пушки и вручил их нам.

– Может, и не он создал, – ответил Штукатуров – А пусть даже и он! Для нашего испытания...

– Зачем ему испытание? – спросил Макарий. – Нет, братец, ты сам в это не веришь!

– Я с ним не торгуюсь, – сказал Штукатуров. – Начнешь торговаться, жизнь выторговывать, глядь, что-нибудь недоглядел, не поостерегся, тебя и убило. У меня с Богом договор...

Штукатуров не смог объяснить своего договора, ему помешал подпоручик с перевязанной головой, державший фуражку в руках.

– А, Штукатуров! – воскликнул он. – Пригрелся на солнышке?

Штукатуров встал и ответил:

– Так точно, ваше благородие, пригрелся.

В его голосе послышалась усмешка. Подпоручик это почувствовал, махнул рукой, сказал Макарию:

– Вот видите, – словно приглашал полюбоваться редким зрелищем. Затем он представился:

– Подпоручик Рогали-Левицкий, ротный командир.

– Подпоручик Игнатенков, авиатор, – назвав себя, Макарий еще добавил новомодное словцо: – Летчик.

– Ты видишь? – спросил Рогали-Левицкий у Штукатурова. – А ты "пригрелся"! Деревня, брат, серость!.. Ну давай, пошли прогуляйся, а мы с господином авиатором потолкуем.

Отправив раненого ефрейтора, подпоручик сел на скамейку и переспросил:

– Значит, летчик? Летаешь? А почему германцы с черными крестами над нами шуруют, а наших не видно? Аэропланов у нас маловато?

Он сразу стал на "ты" и производил впечатление разбитного напористого окопника, немного одуревшего после траншей. Расспросив Макария, откуда тот родом. Рогали-Левицкий поведал, как он отражал атаку косоприцельным огнем с фланга и как солдаты подпортили ему дело; потом начал хвастаться, как выставил макет пулемета в удобное для атаки противника место и выдвинул в засаду команду охотников, чтобы заманить германцев, и захватил в плен лейтенанта.

– Не веришь? – спросил Рогали-Левицкий.

– Верю, – успокоил его Макарий.

– А чего улыбаешься?

– Потому что ты хвастаешься.

– Я хвастаюсь? – вытаращил глаза Рогали-Левицкий. – Да это, знаешь, не по-товарищески так говорить. Я боевой офицер! Не то что некоторые, которые по тылам околачиваются и пороха не нюхали. Может, ты еще думаешь, я башку сам себе перевязал? После этого я тебя знать не желаю!

Подпоручик встал, зацепил костыль Макария и, не оглянувшись, пошел к воротам, заложив руку с фуражкой за спину. Сделав шагов пять-шесть, он вернулся обратно, поднял костыль.

– Не кипятись, – сказал Макарий – Расскажи про фланкирующий пулемет. Мы всегда их ищем с воздуха, только их всегда крепко маскируют.

– Расскажи! – буркнул подпоручик. – Опять скажешь: хвастаюсь!

Через полчаса они уже были приятелями. А вскоре, увидев Лидию, Рогали-Левицкий засмотрелся на ее походку и пошел за ней.

Макарий не остановил его, чтобы не разочаровывать раньше времени. Впрочем, после ужина подпоручик имел возможность самостоятельно оценить свои шансы, ибо увидел сестру вместе с плотно сбитым, невысоким капитаном артиллеристом, который как хозяин обращал на нее меньше внимания, нежели она на него.

– Что за пузырь? – спросил Рогали-Левицкий. Макарий ответил коротко, не вдаваясь в прошлое.

– Он мне не нравится, – сказал подпоручик. – Тебе, я вижу, тоже?

Макарий пожал плечами.

– А где он служит? – не отставал Рогали-Левицкий.

– Командир первой батареи.

– Ага! Это он накрыл наши окопы?! – злорадно воскликнул Рогали-Левицкий. – Ну то-то гляжу, не нравится мне его физиономия! Мы его проучим, Макар.

У него мгновенно возник замысел: дождаться, когда артиллерист с мадам уединятся, и кинуть в дверь бомбу. Макарий с трудом отговорил, причем пришлось признаться, что он был с Лидией в любовных отношениях. Без этого признания подпоручик вряд ли угомонился бы. Услышав про отношения, тот спросил:

– Не врешь?

– Было, – повторил Макарий.

– И ты сдаешься без боя? – удивился Рогали-Левицкий и схватился за голову. – Голова из-за тебя болит!.. Слушай, если думаешь, что могут на тебя подумать, давай я один.

– Это просто не благородно, – ответил Макарий, начиная раздражаться бесцеремонностью нового приятеля. – Оставь их в покое.

– Ну и катись со своим благородством! – разозлился Рогали-Левицкий. Если я решил, так и будет.

Макарий попробовал его образумить, но контуженый подпоручик не захотел с ним разговаривать, считая его отступником и размазней.

Вполне возможно. Рогали-Левицкий исполнит свой замысел, и что тут сделать? Как защищать женщину, которая тебя бросила, и этого мазилу-артиллериста? И нужно ли защищать?

От раздумий отвлек грузовой "фиат", въезжавший в ворота господарского двора подобно голове огромной стрекозы. Завывая, грузовик въехал, и с него стали сгружать сундуки и жестяные коробки.

Макария потянуло посмотреть, что происходит. Из всех строений и закоулков к грузовику устремились раненые, доктора, сестры милосердия. Даже хозяева господарского двора, переселенные куда-то в сарай и молча следившие оттуда за каждодневным разорением хозяйства, вышли из своего укрытия.

От мотора горячо несло запахом масла, напоминало Макарию, что пора вырваться отсюда и вернуться в отряд.

В открытые ворота еще въехали две брички с людьми в полувоенной форме и чистеньким штабным прапорщиком. Двое в полувоенном были калеки, безрукий и безногий.

Прапорщик передал какую-то бумагу начальнику перевязочного отряда, толстому штабс-капитану в пенсне, и объяснил с игривыми нотками в голосе, что прибывшие господа будут снимать для кинематографа, как увечным воинам оказывается всякая помощь.

После этого он попросил стать кучнее, сам стал впереди всех рядом с толстым штабс-капитаном, а усатый мужчина в полувоенном поставил на землю треногу с ящиком, навел окуляр ящика на раненых и быстро закрутил ручку.

– Я скажу, что женюсь на ней, – услышал Макарий неугомонного приятеля. – Скажу, что я единственный сын богатого шахтовладельца. Как думаешь?

– Сперва все же оглуши, – посоветовал Макарий.

– Я же серьезно! – сказал Рогали-Левицкий.

– А кто твой родитель?

– Ветеринар. Тут не похвастаешь.

Макарий стал наблюдать за съемкой фильма. Он понял, что, кажется, обойдется без взрывов, а остальное его мало занимало.

Тем временем перед крыльцом поставили стол, за который сел однорукий, а за его спиной выстроили полукольцом раненых.

– Можно с костылями вот сюда перейти, – попросили Макария и поставили вблизи от однорукого.

Усатый мужчина принялся крутить ручку ящика, однорукий вставил в свой железный протез карандаш и стал что-то строчить на бумаге, раненые заглядывали, толпились позади него, теснили Макария. Вдруг кто-то обнял Макария за плечи. Он повернулся – Рогали-Левицкий.

– Ну подвинься, подвинься же! – глядя в ящик и улыбаясь неподвижными губами, потребовал подпоручик.

– Стоп! – громко крикнул усатый господин. – Попрошу вас отойти!

Рогали-Левицкий продолжал улыбаться и крепче обнял Макария.

– Я вам русским языком говорю! – потребовал усатый. – Вы, вы! С перевязанной головой.

– Я? – спросил Рогали-Левицкий и надел набекрень фуражку. – А так?

– Господи! – не выдержал усатый, глядя на штабного прапорщика. Объясните же ему!

– Пошли вы все в задницу, – сказал Рогали-Левицкий. – Перед вами герой великой войны! Он знаменитый авиатор, сбил тридцать восемь вражеских аэропланов. А я – Рогали-Левицкий. Слыхали про такого?

– Вправду герои? – спросил усатый у прапорщика.

Тот обеспокоенно посмотрел на раненых офицеров, явно не зная, как ответить.

– Ясно, герои, – без всякого выражения подытожил усатый. – Но, к сожалению, я про вас ничего не слыхал.

Рогали-Левицкий дернул Макария за рукав:

– Пошли отсюда!

Макарий пошатнулся, подпрыгнул на здоровой ноге, чтобы устоять. Рогали-Левицкий поддержал его.

– А вы, господин подпоручик, на костылях, останьтесь, – попросил усатый.

– В окопы пожалуйте! – зло сказал Рогали-Левицкий. – В дерьмо! Где артиллеристы-молодцы отрывают нам ноги и руки. Там и покажите нижним чинам эти крючья!.. Идем, Макар, от этих циркачей! – Он снова потянул Макария. Перемышль сдали, из Польши выкатываемся... Тьфу! Приехали они фильму снимать!

Макарий вышел из толпы раненых и сказал толстому доктору, штабс-капитану, что здесь делается что-то не так, зачем вблизи фронта мучить людей видами протезов, кому нужен этот спектакль?!

Доктор оглянулся на прапорщика.

– Это не ваши заботы! – отрубил прапорщик.

– Как не стыдно? – ответил Макарий. – Люди через несколько дней вернутся в окопы... Эти крючья, деревяшки! Негуманно!

– Прекратите! – железным тоном сказал прапорщик.

– Я думаю, господа, раненые уже устали и нуждаются в отдыхе, – произнес доктор. – Весьма сожалею. Вынужден остановить ваши занятия... Лидия Александровна, – обратился он к сестре милосердия, – прошу всех вернуться в палаты.

Вмешательство начальника перевязочного отряда решило спор, хотя прапорщик начал грозить, а усатый мужчина в полувоенной форме перебивал того и просил, обнимая штабс-капитана за плечи, разрешить съемку ради тысяч увечных, которые увидят фильм и воспрянут духом.

– Попрошу вас! – вдруг вскрикнул доктор и затряс указательным пальцем. – Здесь не место представлениям!

– Пойдем, – сказала Лидия Макарию – Приятеля своего зовите. Когда вы успели сбить тридцать восемь аппаратов?

– А вы не знаете?-спросил Рогали-Левицкий – Хотите открою тайну?

– Знаю, знаю! – усмехнулась она.

– Дикость! Азиатчина! – воскликнул усатый. – Я напишу в газеты!

– Нет, вы не знаете, – тоже усмехнулся Лидии Рогали-Левицкий. – В живом существе есть своя тайна. К примеру, хороший конь: сегодня он проскачет как ветер, а завтра у него что-то не так, чемор какой-нибудь приключается. – Он наклонился к ее уху и что-то шепнул.

Лидия отступила от него, вскинула брови и засмеялась, качая рыжеволосой головой.

Рогали-Левицкий стал подниматься на крыльцо. Она повернулась к другим раненым. Макарий понял: у приятеля не получилось. Необычные гости уехали, жизнь перевязочного отряда вернулась в прежнее состояние. С позиций приходили бледные, в окровавленных бинтах солдаты, некоторых привозили на санитарных линейках. Почти все, за исключением совсем тяжелых, радовались передышке, чистым постелям и регулярной кормежке. Поступили двое из роты Рогали-Левицкого, рядовой солдат и прапорщик, командир взвода, недавно прибывший из пополнения. Штукатуров, проведавший солдата, рассказал, как их ранило. Глупее не бывает. Рядовой стоял у бойницы на посту, наблюдал за противником, а прапорщик увидел его, велел вылезть на бруствер, ибо, как он считал, только с бруствера можно что-либо заметить; оба вылезли на бруствер, тут по ним и вдарили.

Что взять с дурачка-прапора, только-только кончившего ускоренный курс училища? Отдать под суд? Пожалеть? Что еще? Но за раздражающим неумением осталось незамеченным, что он тоже встал под пули рядом с нижним чином и что солдат выполнил ошибочную команду, по-мужники веря одетому в офицерский мундир барину. В этом звучал отголосок давних битв и канувшей в Лету старины.

Рогали-Левицкий признался, что он и сам такой же ускоренный полководец. И вообще кадровых офицеров уже редко где найдешь, разве что у Господа в свите средь ангельских чинов. Вот до чего дошли, даже императорскую гвардию бросили на фронт, опору престола. Что ж, вернется ли она обратно?