Текст книги "Красавица и генералы"

Автор книги: Святослав Рыбас

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 26 страниц)

– У, "пся кров" в тебе говорыть! – усмехалась Хведоровна, но на время оставляла "дворянку" в покое.

Летом Виктор жил на хуторе и работал по хозяйству, во– зил в поселок яйца и кур, ездил верхом, караулил коршунов. Сын Павлы Миколка был Виктору верным Санчо Пансой.

6

В воскресенье Анна Дионисовна распорядилась накрывать стол в саду под грушей. Стояла жара, в доме было душно.

Она надела кремовое платье с открытым воротом и рукавами, едва закрывавшими локти, и попросила сыновей одеться понаряднее.

Виктор оделся в белую рубаху и синие шаровары с красными лампасами, превратился в настоящего казачонка.

– Вылитый чиг! – сказал Макарий, с удовольствием оглядывая его.

– Мы казаки! – гордо ответил мальчик.

– Ну какой же ты казак? – улыбнулся старший брат. – Дед – кацап, бабка наполовину хохлушка, мать – наполовину полячка.

– Все равно казак! У нас земля казацкая.

Макарий засмеялся. За ним, скорее, был Петербург и гатчинское небо, а на хуторе он чувствовал себя временным жильцом.

– Ты будешь летать, а я буду курчат выращивать, – сказал Виктор.

Макарий переоделся в белый костюм и стал похож, как заметил младший, на сыщика Пинкертона.

– Тебя подранили бандюги! – крикнул он и куда-то побежал, притащив через полминуты штуцер. – Сдавайся!

Макарий выставил вперед указательный палец и сказал:

– Кх! Все. Вы убиты.

– Кх! – тоже произнес Виктор. – Это вы убиты. Донцов не возьмешь.

За обедом было очень заметно различие между стариками и Анной Дионисовной. Но между ними, как переправа, располагались Витюха во всем казацком, Александр Родионович в серой толстовке и Макарий, почти петербуржец.

– Ох, вы як цыгане! – оценила их вид Павла.

Александр Радионович засмеялся и налил себе горькой настойки. Стекло стукнуло о стекло.

– Хочешь? – спросил он у Макария.

Анна Дионисовна вскинула голову, недоуменно глядя на мужа.

– Ничего, ничего! – буркнул он. Его лоб и щеки сморщились, а красные прожилки, полукругом охватывающие скулы, стали заметнее.

Макарий тоже налил настойки, хотя видел, что матери это не нравится. Но он уже был самостоятельным человеком.

– У меня предчувствие, – сказала Анна Дионисовна – Это добром не кончится.

Она не говорила, что Александр Родионович пьяница, ибо это было бы преувеличением.

Хведоровна шутя заметила:

– Какого еще добра тебе надо? Як паны в шелках! Бога не гневи.

Никаких напастей она не ждала. Семейство сейчас вокруг нее, все живы, харчей хватает.

Обе женщины, привыкшие противостоять друг другу, и теперь занимались тем же.

Анна Дионисовна предчувствовала что-то разрушительное: муж, с которым не было душевной близости, выпивал, дети уже отделились, приближалась пора угасания.

Однако на самом деле и старуха Хведоровна видела это, ничего страшного в том разрушительном еще не было, ведь все это она уже пережила и перемучила. Лишь две вещи должны существовать вечно – земля и дети на земле. Остальное постоянно превращалось в полынь, катран или кусты барбариса. Поэтому Хведоровна смотрела на "дворянку" словно с небес и не понимала ее малых горестей.

– Я бы тож хотела! – потребовала Хведоровна, подняв маленький серебряный стаканчик. – Макарий, налей бабке, серденько мое.

Она медленно выцедила настойку, пожевала губами и подмигнула младшему внуку, настороженно наблюдавшему за ней.

Павла притащила кастрюлю, поставила ее перед Анной Дионисовной. Крышка была снята, и запахло несравненными запахами укропа, чабера, перца, чего-то кисло-сладкого. Анна Дионисовна брала из стопки тарелку, наполняла борщом. Полные руки, обнаженные ниже локтей, плавно плыли над столом.

Макарий отметил, что прежде она не позволила бы Павле принести борщ прямо в кастрюле, заставила бы взять фарфоровую миску. Что ж, с Павлой бороться трудно, за ней – Хведоровна.

Родион Герасимович перекрестился и взялся за ложку. Вслед за ним перекрестилась Хведоровна и Виктор, и потом старуха осуждающе поглядела на Макария. Однако он уже привык за эти дни к подобным взглядам и не поддавался.

– Господи, царица небесная! – сказала Хведоровна и снова перекрестилась.

Теперь в ее движениях сквозила нарочитость, будто она таким образом решила показать мальчику, с кого надо брать пример.

– Макар, ты чего лба не крестишь? – задорно вымолвила Павла и, подхватив кастрюлю, легко и мягко ступая босыми ногами, пошла к летовке.

– У, кобыла! – сказал Родион Герасимович.

После борща последовали тушеные курчата с чесноком и кислыми яблоками, потом вареники с вишнями и грушевый взвар.

– Может, записать тебя в штейгерскую школу? – предложил Александр Радионович. – Всегда на кусок хлеба заработаешь.

– Меня! – высунулся Виктор, навалившись грудью на край стола. – А братан не пойдет.

– Эге ж! – воскликнула Хведоровна. – Батько говорыть, а ты не встревай.

Макарий, вправду, не собирался в горнопромышленники, и об этом уже твердили предостаточно, убеждали пошатнувшегося одуматься и вернуться на предназначенным путь.

– Зря не хочешь, – продолжал Александр Родионович миролюбивым тоном. Кусок хлеба, брат... Это тебе не птицеводство. Это всегда при тебе. Не отнимут.

– Петербурга ему хочется! – еще громче произнесла Хведоровна. – Того, что у Таганроге, где босяки водятся. Батько ему больше не указ.

– Вот был бы у меня аэроплан – взял бы да улетел, – вдруг сказал Александр Родионович. – Ей-богу!

Хведоровна посмотрела на него и покачала головой. По-прежнему узел оставался затянутым. Долго ли еще? Похоже, никогда его не разрубят. Коль приезжают к Макарию ученые господа и пишут про него в газету, это значит, есть какая-то большая сила, которая вырывает из родного угла.

– Он хозяйство не уважаить! – с горечью вымолвила Хведоровна, повернувшись к деду. – Он как твои шахтарчуки. Где прилепится, там и родина.

Она нападала на прошлое старика, пришедшего из неведомой стороны и не сумевшего воспитать привязанность к родной земле ни у сына, ни у внука.

– А подохнем мы с тобой, старый хрыч, кто им тогда допоможет? спросила Хведоровна. – Ни хозяйства у них нету, ни Бога.

Родиону Герасимовичу сделалось скучно, и он закричал:

– Павла! Где тебя носит, чертова дочь?

– Та дайте ж и мени поесть! – отозвалась работница – Перетяните его по спиняке дрючком – та и успокойтесь.

Макарий и Александр Родионович засмеялись.

– Я вот тебя перетяну, курва! – пригрозил старик. – Ишь, язык распустила!

Он не ответил Хведоровне на ее обвинение в отсутствии у детей Бога.

Макарий улыбнулся.

Александр Радионович наблюдал за переливающейся радужным блеском стрекозой, которая зависла на границе тени и солнечного луча.

– Чего вы шумите, мамаша? – спросила Анна Дионисовна вежливым тоном.

– Сиди, старая, не сепети! – сказал Родион Герасимович. – Ты бы лучше Павле хвоста накрутила.

– Нехай все летят! – вымолвила Хведоровна, медленно качая головой. Никого не держу. Сама останусь! Никого не держу!

– Так, пообедали, – бодро произнес Александр Родионович. – Пойти под вишню, что ли? Витюха, а ну-ка дуй до хаты, тащи думочку!

Мальчик поглядел на Анну Дионисовну, словно хотел спросить, надо ли слушаться отца, и уж потом пошел за подушкой.

– Вот стрекозы! – сказал Александр Родионович. – Ее прабабушка порхала над древним морем. Сколько чудес на земле прошло, а они все порхают... А название какое – дозорщик-повелитель!

Он предвкушал отдых и тянул время, не давая Хведоровне возможности начать пилить всех подряд.

– Поскольку постольку, – вымолвил Александр Родионович новомодное выражение. – Поскольку постольку человеческий род не такой древний... Да... Вы слышали, на хуторах конокрады шалят? Возле Криничной, говорят. . .

Виктор принес расшитую разноцветными, синими и красными, звездами и крестами подушку-думку.

– Кинь туда, – велел Александр Родионович и встал, вздыхая от тяжести обеда.

– Что в Криничной? – спросил Родион Герасимович.

– Говорят, конокрады, – ответил сын. – Смотри, батька. По Терноватой балке подкрадутся... Ха-ха! – и засмеялся.

– Подкрадутся! – осуждающе произнес старик. – Поди, не чужое, чтоб ржать. Подкрадутся!..

– Хай ему трясця! – сказала Хведоровна. – Нехай лезуть! Головы ихние поотрываем.

7

Среди недели на хутор прикатил мотор, который лидировал знакомый Макарию хорунжий Петр Владимирович Григоров.

Дул "афганец", неся сухой жар далекой пустыни. Виктор и Макарий водили пальцами по припорошенным пылью темно-синим бортам автомобиля.

Хведоровна напоила Григорова взваром, велела Павле отогнать байстрюков и стала рассказывать гостю, что внук Макарий очень скучает, ждет не дождется, когда совсем загоится нога. Она не скрывала, что знает, кто такие Григоровы, но не преминула заметить, что за ее, должно быть, праведную жизнь Господь сподобил внука летать аки ангелу.

Офицер похвалил грушевый взвар, осмотреть курятник с орловскими и панскими белохвостыми несушками отказался.

За мотором поднималась пыль, дорога бежала под колеса, как летное поле. Черные волосы Григорова вздыбило ветром.

Вот Терноватая балка, вот ковыль возле выпирающих из земли пластинчатых гряд песчаника, а вот уже и поселок.

На углу Одиннадцатой линии и Девятого проспекта кирпичный двухэтажный особняк с вывеской "Дмитриевский народный дом". Григоров, играя, нажал на грушу клаксона, и упругая резиновая мелодия разлетелась во все стороны. Огромный чудовищный поселок, не успевший сложиться всеми своими балаганами и бараками в подобие города, еще не слышал таких звуков. Какая-то баба с черным синяком на лбу вела на веревке козу и остановилась, глядя на мотор.

– А це куды? – спросила она.

– На кудыкину гору! – весело сказал Григоров.

– Ага, – кивнула баба и пошла дальше.

Макарий взял палочку, открыл дверцу. Нина Ларионова велела Григорову привезти его. Должно быть, тоже сыграла на офицере свою мелодию и хочет сыграть и на авиаторе с хутора.

Нина? Помнит Нину! Смуглое лицо, зеленоватые глаза, пушистые завитки. Дочка доктора Ларионова, бывшего новочеркаского тюремного врача.

Поднялись на второй этаж, в большой, человек на сто, зал с темно-красными гардинами на окнах.

– Это вы, наш знаменитый Икар? – спросила Нина и протянула руку.

В ее голосе слышались любопытство и провинциальная ирония. Зато рукопожатие было откровенное, в нем осталось лишь одно: "наш".

Вокруг собралось много людей, стали знакомиться, говорить, что знают и его, и его семейство, спрашивали про участие русских авиаторов в Балканской войне, про перелеты из Петербурга в Киев и Москву, о смерти.

– А может быть так?-спросила Нина и прочитала стихотворную строфу о том, как кому-то видится грозный аэроплан, к земле несущий динамит.

– Вполне может быть, – согласился Макарий. – А что вы тут делаете?

– А! – сказала Нина. – Что могут делать в такой дыре, как наша? – Она подняла голову, посмотрела вверх. – Спектакль готовим, Макарий Александрович! – с вызовом вымолвила она. – О народной жизни.

– Ага, – ответил Макарий, совсем как баба с козой.

– Удивлены?

– Ну не очень. Хотя – да, удивлен. Я, знаете, человек практический. Помните, вы земством интересовались? Это я понимаю – помочь бедному, научить его.

– А душа? – спросила Нина. – Не хлебом единым живы и мы, провинциалы! Нас, конечно, мало, и нам приходится доказывать, что мы не замышляем ничего дурного, что мы не призываем бунтовать...

– Образование чревато кровопролитием, – с легкой усмешкой произнес Григоров. – Видите, и господин Игнатенков кое о чем догадался. Старайтесь для шахтарчуков, учите, играйте спектакли – а все ж таки зверя вам не приручить. Чистую правду говорю! Либо они, либо мы. Третьего не дано.

Несмотря на приветливость и легкость, с которой он обращался к Ларионовой, было видно, что он не собирался скрывать неодобрение ее занятиями в драматическом кружке народного дома. Григоров как будто не понимал, что находится не среди офицеров или помещиков, и всеми движениями рук, мимикой, поворотами плотного сильного корпуса выражал уверенность хозяина в своем праве разговаривать так, как привык считать нужным.

Макарий забарабанил палочкой по полу.

– Что с вами? – спросила Нина.

– У меня дед был простым шахтером!

– Мой тоже из простых крестьян, – сказала она. – Кажется, наш Петр Владимирович просто потерял поводья. Единственная творящая сила-это народ. А он пугает народом !

– Да никого я не пугаю! – воскликнул Григоров. – Вы же интеллигентные люди, должны различать... Есть земля и то, что на земле растет. – Он махнул рукой и сказал новым тоном: – Ладно. Все равно вас не переубедить. Когда-нибудь какая-то грязная баба схватит вас, Нина, закричит: откуда у тебя такое красивое платье, а у меня такого нет! – Григоров растопырил пальцы, потом сжал кулак.

Раздались протестующие возгласы в защиту народа-кормильца.

Нина провела ладонью по рукаву шелкового платья, и на ее высоком челе между бровей напряглась мягкая беззащитная складка.

– Ничего! – улыбнулся Григоров. – Прошу простить, ежели сказал лишнее. Человек служивый, защитник устоев... Ежели не возражаете, мы с Макарием Александровичем тихонько посидим, а потом поедем кататься.

– Садитесь вон там и не мешайте! – ответила Нина и позвала своих на сцену.

– Что вы ее пугаете? – упрекнул Макарий Григорова, когда они сели возле окна. – Она ведь не кавалеристская лошадь!

– С лошадью мы всегда лаской, – сказал хорунжий. – Знаете стих? "Иль отравил твой мозг несчастный грядущих войн ужасный вид: ночной летун во мгле ненастной Земле несущий динамит?"

– Замечательно! – сказал Макарий. – Больше не пугайте. Это в конце концов скучно и пошло.

– Ох-ох! – вымолвил Григоров и, скинув фуражку, сунул ее на подоконник за гардину. – Хочешь сказать, я тут белая ворона?

– Сиди, не мешай им, – ответил Макарий.

– Поехали в бордель, а? По крайней мере, все просто. Сейчас покатаем Ниночку и отвалим... – Григоров пощелкал ногтем по медной головке шашки. Чертова Русская Америка! Приткнуться некуда!

Макарий отвернулся к сцене.

Нина чего-то добивалась от коренастого парня в гимназической форме, а тот напряженно смотрел на нее и кивал. У него за спиной стояла девушка, с которой, как понял Макарий, следовало ему объясниться в любви.

– Ну вы же любите ее! – сказала Нина. – Пусть она бедная, но сейчас она для вас выше царицы. Вы не покупаете ее, а любите!

– Чувствам, – тихо заметил Григоров. – Ты, поди, с работницей грешишь?

– А ты с лошадью? – огрызнулся Макарий.

– Не злись, я тоже с работницей, – сказал Григоров. – Все порядочные люди через них прошли.

– Нет, Григоров, – сказал Макарий, чуть покраснев. – У меня в Питере курсисточка есть.

– Ого! – Григоров не заметил покраснения. – Врешь, да?

Макарий промолчал, чтобы не сочинять дальше. Тем временем на сцене гимназист-старшеклассник густым баритоном требовал от девушки, чтобы она вышла за него, и протянул к ней руки.

– Нет, нет! – закричала Нина. – Я больше не могу!

– Ну что ты за пентюх! – решительно произнесла девушкам. – Повторяй за мной! – И с поразительной страстью проговорила: – Катерина... сколько раз я караулил тебя возле этой криницы!

Нина затопала ногами, колени и бедра неуловимо быстро отпечатывались под шелком, и снова крикнула:

– Умница, Сонечка!

– Катерина... – вдруг протянул гимназист. – Я... здесь... криница... я караулил... – Он опустил голову и прижал руки к груди.

– Ну наконец, Стефан! – сказала Нина – Почувствовал!

8

После репетиции катались в окрестностях поселка. Проехали мимо казачьих казарм, где на плацу блестели клинки и падала срубленная лоза.

– Летим!

И летели. Позади пыльные тучи, спереди ветер. Сияли повсюду рассыпанные куски угля, несколько дорог сползались в одну, ведущую на тот берег, в Новороссию.

– Там целых три театра! – крикнула Нина. Волосы сбросило ей на лицо, она сдвинула их ладонью и задержала руку возле уха. Заискрилось колечко с темным рубином.

Григоров повернул и залидировал прямо по степи, не собираясь переезжать на юзовскую сторону, дымившую "лисьими хвостами" завода Новороссийского общества.

Мотор раскачивало и подбрасывало. Нина ахала, Григоров смеялся и рычал.

Желто-сизая выгоревшая степь уходила к горизонту. Вдруг откуда-то слева стали вырастать два извивающихся черных вихревых столба, прошли вдали и пропали. Дунуло нестерпимым жаром, померещились голубые ставки, серебристый лес и крыши невиданных зданий.

Возле небольшой балочки остановились. По ее дну бежал ручей, желтел мелкими ягодами шиповник. Григоров вытащил из кожаного кофра арбуз, кинул его в воду и зачерпнул полный котелок. Вода текла ему на сапоги, сверкала как лед.

– Цирлюй-цирлюй! – послышался свист полевого конька.

– Как гуляли мы, братцы, по синему морю, по Хвалынскому, – нараспев произнес Макарий.

– Ну, казаки! – укоризненно-весело сказала Нина – Куда мы заехали?

Григоров протянул ей котелок. Она напилась, ее губы и подбородок стали мокрыми.

Из балочки тянуло прохладой, а спину и голову пекли тяжелые лучи.

– Вы у нас в полоне, – усмехнулся Григоров и в шутку крикнул: – Эй, Игнатенков, хочешь – тебе мотор, мне девка.

– Пусть сама выбирает, – ответил Макарий. – А и на что, сказать по правде, казаку образованная баба? Она тебя умучает, как того парнишку.

– А тебя не умучает? – спросил Григоров.

– Так офицерам до двадцати пяти лет нельзя жениться, верно? – поддел его Макарий.

– Нельзя жениться? А! – отмахнулся Григоров. – Вольный ветер в степу окрутит! Эй, полонянка, как ты?

Нина подбежала к мотору и взяла григоровскую шашку, вытащив клинок из ножен. Она стала вращать им над головой, слегка пританцовывать и выкрикивать:

– Эй, казаки! Кто не боится?

Платье облепило ее ноги.

Макарий засмеялся. Поднял свою палочку, приблизился к ней.

Шашка ударила как раз посередине, палочка разделилась на две, и Нина заявила:

– Какой казак пропал!

Она воткнула клинок в землю, подкинула пальцами кисть темляка.

Григоров покачал головой и зацокал языком. С ней попробовали поиграть, и она тоже поиграла.

– Григоров, выломай мне сук! – попросил Макарий и, улыбаясь, захромал к балочке.

Григоров взял его под руку.

– Где тут выломаешь, – с сочувствием вымолвил он. – Давай садись на закорки.

– И так дойдем, – ответил Макарий. На спуске больная нога поскользнулась, и, если бы не Григоров, он бы покатился.

Потом Григоров пошел вытаскивать из мотора ковер. Нина стояла возле Макария, смотрела на бегущую воду. Солнечные лучи отражались от струй и белыми зайчиками падали на ее лоб и глаза.

Макарий взял Нину за руку и сказал, чтобы она держала его.

– Сами держитесь, – усмехнулась она, но руку освободила не сразу, наоборот, крепко схватилась и спросила: – Вправду болит?

У Макария не болело, он ответил, что можно потерпеть. Тогда она осторожно освободила руку.

Безусловно, это была не Павла и не мадам из заведения. Ему хотелось ее обнять, стиснуть, чтобы она застонала от боли.

9

Сидели в тени шиповника, разговаривали о Нининой пьесе. Она сочинила ее по рассказам отца и считала, что отразила народную жизнь без прикрас.

– У него отец – богатый хуторянин, – сказала Нина. – А она – дочь соседа-пасечника, Катря. Из красавиц-хохлушек, гордая... Я еще девчонкой была, когда услыхала про них. Она его погубила.

Мужчины ничего не поняли.

– Она его погубила, – повторил Макарий шутливым тоном.

– Это тяжелая история, – сказала Нина. – Нечего смеяться над горем.

– А в чем, собственно, дело?-спросил Григоров.

– Вы слушайте, не перебивайте!.. Ну вот. Стал он ходить до криницы возле пасеки, караулил, когда Катря по воду пойдет. Каждый день они встречались там и полюбили друг друга... Уговорил он родителей своих, поженили они их с Катрей. – Нина покачала головой. – Боже ты мой, знал бы он, что готовит она!.. К сестре в село она часто бегала.

– Ну-ну, – сказал Григоров. – И что же?

– Года они не прожили, умирает его мать, а отец запил да вскоре и женился на одной девке гулящей, в положении она была. Мачеха невзлюбила Катрю. Начались свары, ад кромешный... Вот тут вся история и начинается. Как ложатся спать, начинает Катря своего мужа уговаривать: "Убей ты батьку с маткой, а то батька старый, скоро помрет и все добро останется мачехе да ее выродку незаконному!"

– Ну, убил? – спросил Макарий. Ничего захватывающего в Нинином рассказе не было, и он слегка разочаровался.

– А у вас выдержки, оказывается, нет, – упрекнула Нина. – Думаете, пошлую историю я взяла? А вот и не пошлую...

– Да нет, ничего я не думаю.

– На вешнего Николу Катря ночью разбудила мужа. Он смотрит – приладила она веревку к матице, в руке – топор, и говорит: "Хочешь с ними жить, так я повешусь сейчас, а со мной хочешь жить, так иди и заруби их!" – и топор ему подает. У него все перевернулось. Он ей говорит: "Нет, Катря, голубка моя, не вешайся: грешно это". И сам с топором пошел в отделю, где спали отец с мачехой, и зарубил их. Потом Катря дала ему стакан водки.

– Значит, зарубил? – спросил Григоров.

– Ну конечно. Он же ее любил!.. Потом дала она ему водки и куда-то исчезла. Куда она исчезла, как вы думаете? – Нина наклонилась и прижала ладони к коленям. – Куда?

– В церковь? – спросил Макарий.

– В город к следователю! – сказала она. – В ногах у него валялась, молила: "Заступись, барин, мой муж зарубил отца с матерью... Как меня Господь спас, вырвалась!.. " Какова натура? Леди Макбет!

– Почему леди Макбет? – не согласился Макарий.

– Кровавая история, – отметил Григоров – Вышла замуж за нелюбимого, позарилась на богатство. Остальное – просто. История из раздела "Происшествия".

– Вот если бы Катрею кто-нибудь управлял, а? – предложил Макарий.

– Помните, я говорила, она часто бегала в село, к сестре? – продолжала Нина, гибко наклоняясь вперед и чуть искоса глядя на Макария. – У сестры на квартире учитель жил! За него-то она и вышла замуж, когда ее мужа осудили на бессрочную каторгу.

– Значит, учитель управлял?

– Учитель. Он и стал хозяином хутора.

– Тогда – ничего, забавная будет пьеса, – решил Григоров. – Особенно для тех, кто любит носиться с народом как с писаной торбой. Народ-то звероватый. Раньше община держала передок, сама управляла и береглась от злоумышленников... Да что говорить!

– Народ разный бывает, – возразила Нина. – Этот несчастный, что зарубил отца, не захотел доносить на Катрю, простил ее.

– Ну, Ниночка, вы совсем невинная душа! – засмеялся Григоров. Возьмите такой пример: вы любите нашего воздухоплавателя, но выходите замуж за богатого помещика-офицера... Словом, по вашей пьесе... Что? Морщитесь? Не нравится? А это всего лишь пример!.. Что отличает вас от бедной Катерины? Культура, Ниночка. Мои предки тоже были простыми казаками, не стеснялись кровь проливать... У народа есть своя культура и порядок, но нет индивидуальности. Они без артели не могут.

– Вы против народа, это видно. – сказала Нина. – А мы с Макарием за народ. Правда, Макарий Александрович?

– Пусть народ растет до нашего уровня, а не наоборот, – сказал Григоров.

– Я за вас, Нина, и за воздушный флот, – вымолвил Макарий.

– Я за Ниночку тоже! – подхватил Григоров. – Тут я не уступлю, Ниночка, вы кого предпочитаете, казака или иногороднего господина Игнатенкова? – Он поджал под себя колени, вытянулся и приставил указательный палец к виску.

– Мальчишка! – усмехнулась Нина. – Вам бы в наш драмкружок... Будет второй Мозжухин.

– Лучше я буду генералом, если не подстрелят в грядушей баталии.

– А вы, Макарий, тоже высоко метите? – В Нинином голосе слышалось подзадоривание, она улыбалась, глядела то на одного, то на другого, словно сравнивала.

– Высоко! – резко сказал Макарий. И это прозвучало как вызов.

– Грохнется сверху, костей не соберет, – насмешливо заметил Григоров. Нет, дворяне живут дольше. Порода сказывается.

– Офицера в баталии подобьют, – поддразнила Нина. – Аэроплан над кавалеристом летит, – она взмахнула ладонью над ковром. – Двадцатый век над феодальной конницей!

Григоров лег на спину, положив руки под голову.

– Все-таки у казаков все получше будет, – задумчиво сказал он. Поярче... Вольна военна жисть, – он нарочно заговорил на казацкий манер, не дает казаку обзаводиться семейством. И женатые не пользуются никаким почетом. Коль убьют, так, значить, судьба. А не убьют погуляешь-потешишься!.. Военный человек обязан желать воевать...

– Вон орел летит, – сказал Макарий.

– Верно, степной орел, – согласился Григоров. – Однажды я видел, как ихняя стая устроила засады у байбачиных норок...

Нина приложила ладонь козырьком к глазам, приоткрыла рот.

Макарий посмотрел на ее вытянувшуюся шею.

Она повернулась к нему и спросила:

– Что вы так смотрите?

– Да не смотрю я! – буркнул Макарий.

– Нравится, вот и смотрит, – сказал Григоров. – Вы, Ниночка, настоящая красавица... Знаете, мне через полгода стукнет двадцать пять. Можно жениться.

Нина снова подняла голову и приложила ладонь к глазам.

– По казачьему обычаю, – сказал Макарий, – невеста сидит на сундуке и хныкает, а подруги поют.

– Перед тем, как ехать в церковь, – подхватил Григоров, – жениха и невесту обвязывают куском сети, чтобы предохранить от нечистой силы.

– Но еще раньше невеста вручает жениху "державу", плетку или шашку, добавил Макарий. Нина потеряла орла из виду, встала и пошла к ручью.

Григоров и Макарий поглядели ей вслед, потом посмотрели друг на друга.

– Это дело поправимое, – усмехнулся Григоров – Поедем к девочкам на Новороссийскую сторону. Зараз погуляем.

10

Макария Игнатенкова пригласили на обед к доктору Ларионову. Он въехал на бричке в больничный двор, где в просторном флигеле квартировали Ларионовы, оставил лошадь возле сарая и, прихрамывая, пошел через двор мимо больницы.

У крыльца сидели безногие, безрукие, один ослепший с вытекшими глазами. Макарий почти миновал их, но затем остановился и дал крайнему рубль.

– Всем на курево, – сказал он. Тот поблагодарил, и остальные стали благодарить, лишь слепой, не понимая, в чем дело, с напряженной полуулыбкой прислушивался.

Когда Макарий отошел на несколько шагов, до него донеслось ругательство в его адрес.

"Эх, люди! – подумал Макарий. – Что ж я плохого им сделал?" Вспомнил катастрофу на Рыковских копях, где погиб и муж Павлы в числе двухсот пятидесяти других шахтеров. Отец Макария тоже не раз мог попасть под взрыв болотного газа, остаться калекой или не выбраться из-под земли. Правда, уточнил Макарий, и я рискую, все должны рисковать ради прогресса... Эта мысль успокоила его. Слава Богу, он не был калекой!

Возле докторского флигеля росли вишни, на верхних ветвях над уцелевшими черно-красными посохлыми ягодами возились воробьи.

От ворот послышался скрип колес и показалась пара серых в яблоках. Кто приехал? А приехал англо-бельгиец-француз Симон, человек с двуцветными черно-рыжими волосами.

Он скоро захватил внимание доктора, его супруги и дочери. В кувшине плотно сидели привезенные им белые розы, немыслимые в рудничном поселке и потому особенно неотразимые.

Компания была такая: три Нинины подруги, фельдшер, судебный следователь, еще какие-то люди.

А розы англо-бельгийца-француза были подобны крупному предприятию, выдавливающему с рынка мелюзгу.

Даже походка у Симона бодрее, чем у отечественных господ, не говоря уже о пораненном авиаторе.

– Вот наш воздухоплаватель. Читали в "Приазовском крае"? Господин Игнатенков.

– Знаю. Сын Александра Радионовича Игнатенкова. Не так ли?

Чистая русская речь. Доброжелательный взгляд, никакой ущербности или стремления подавить конкурента. Европа, милостивые государи, чувствуется!

Застольный разговор вели доктор, судебный следователь и Симон. О том, какие акции следует покупать, о состоянии биржи, Северо-Американских Штатах. О Штатах, правда, пришлось к слову, – Симон вспомнил, как в прошлом году американцы высадили войска в малоизвестной стране Никарагуа, – у них сила, они одни такие могучие на своем континенте. И тут же перенеслись в Европу, там сам черт ногу сломит. По сведениям особой экспедиции, снаряженной Советом съезда горнопромышленников юга России, одни Балканы представляют собой огромный рынок каменного угля. Но! Внешний рынок, увы, захвачен английским углем.

Симону этот факт был досаден, ибо он, как ни странно, патриот России. Впрочем, что ж странного? От успеха донецкой промышленности зависел и его успех!

Нине и девушкам эта тема показалась не совсем интересна.

– А правда, что авиаторам за каждый полет платят бешеные деньги? А правда, что появилась неуловимая шайка конокрадов? А может, преступник отомстить следователю?

Макарий и следователь отвечают. Симон занимается белорыбицей, но взглядом показывает, что следит за нитью беседы. Воспитанный мусью.

Хозяйка, полная жизни, смуглая, зеленоглазая женщина, старается не упускать его из виду, но без навязчивости, а с веселым любованием. Не забывает она и остальных гостей, обращаясь к каждому как горячий ветер-"афганец" – пролетел и забыл.

В Татьяне Федоровне таится столько нерастраченной жизненности, что рядом с ней доктор Ларионов кажется поникшим стебельком.

Следователь Зотов, ухватившись за вопросы о преступниках и преступлениях, с удовольствием рассказал жуткую историю, – очевидно, веселое настроение компании было противоестественно его нраву.

Девушки отвернулись от него, почувствовав, что он привык обходиться без радости и не желает ее другим, и он тоже занялся белорыбицей.

Рядом с Макарием сидел фельдшер Денисенко, стройный усач, и негромко говорил о том плачевном состоянии, каковое может последовать из замужества российской девицы с каким-нибудь Джеком.

– От смешения народов вымрем, как нынче кочевники мруть, – сказал Денисенко и выпятил большой подбородок. – Сифилис, воровство... Наши мужики приходят на шахты – и то же самое: пьянство, разврат... А Джекам за одну и ту же работу платят в двадцать раз больше.

– Очень вкусно! – сказал Симон хозяйке. – У вас замечательный стол... Какая красивая семья... – Он повернулся к фельдшеру и спросил: – А как вам? Правда, хозяева очень приличные и симпатичные?

– А кто, собственно, возражает? – усмехнулся Денисенко и вдруг зло добавил: – На Россию привыкли глядеть как на консерву.

– Голубчик, что это вы не в духе? – удивилась хозяйка. – Что вы задираетесь?

– О, да, со времен Петра Великого, – заметил Симон и обвел всех улыбающимся взглядом.

– Но почему у вас иностранцу платят больше? – спросил Макарий, чтобы отвлечь Симона от Денисенко.

– Наши-то, небось, все пьяницы и воры, – примиряющим тоном сказала хозяйка.

– Вот! – развел руками Симон. – Я люблю русских. Я родился в России... Но русские еще не готовы к свободному труду.

– Бросьте вы нас бранить, ей-Богу, – сказала Нина. – Поглядите на здешних больных... Страшно становится! Какой уж тут свободный труд?

– Думаете, я бездушный? – Симон сдвинул черно-рыжие брови и покачал головой. – Горе и человеческие страдания ранят и мою душу. Я вижу: русские сильны своей артелью, но в одиночку не умеют, они без контроля пропадают. Даже ваши писатели пишут: как только кто-нибудь почувствует себя в отдельности, так сразу же делается лишним человеком.