Текст книги "Красавица и генералы"

Автор книги: Святослав Рыбас

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 26 страниц)

Глава седьмая

1

Шахтеров подвели к стене. За казаками опасливо трусила желтая собака. Урядник что-то вымолвил и показал на пожарную лестницу, и стоявший ближе всех к ней шахтер поглядел вверх, оглянулся и быстро полез. Казаки ждали, и когда он добрался до крыши, урядник выстрелил. Шахтер сорвался вниз, и что-то темное брызнуло в низкое окно кочегарки, сквозь которое наблюдали за казнью старик-кочегар и Виктор.

Два казака пошли к двери кочегарки.

– Ховайся в уголь, – сказал старик.

Виктор кинулся на угольный люк и упал за кучей. Снова затрещали выстрелы. Из люка тянуло в затылок холодом. "Найдут!" – подумал он.

Хлопнули двери, за хрустом шагов кто-то приблизился к Виктору.

– Кого ховаешь, дед?

– Никого не ховаю!.. Уж и так народу набили, чего вам еще?

Виктор старался не дышать, но дышать очень хотелось. У него перед глазами еще стояли последние минуты обороны. Стрельба, перебежки, бессмыслица поражения. Рудник взяли после артиллерийского обстрела, сбив с террикона пулеметчика. Сперва снаряд ударил выше, затем ниже по склону, и третий разнес пулеметное гнездо вместе с пулеметчиком. Полтуловища подбросило в воздух, и потом оно кувыркалось по заснеженным камням.

Перед Виктором блестели черные камешки угля "орешек".

– Так, никого не ховаешь, дед?

Что-то зажурчало. На затылок, щеку и руки полилось что-то теплое. Казак крякнул над головой Виктора.

– Ты чего робишь? – крикнул старик. – Я сам в пограничной страже служил... Счас шугану вас, басурманов!

– Счас шуганешь, – весело произнес казак. – Эй, кто там, вылазь. Эй, обоссанный!

Виктор встал, утерся. Казаки смеялись.

– Я гляжу: кажись, что-то не то! – сказал чернявый стройный понизовец. – Дай, думаю, пошуткую!

– Шашкой бы чкнул, – усмехнулся второй, по виду – верховец, плотный, широколобый, и шашкой плашмя перетянул Виктора по плечу. – Ну чего, допрыгался, рудничный? Иди на суд!

У Виктора ослабли ноги. Он поглядел на чернявого казака-понизовца, цепляясь надеждой за того. Понизовцы – взрывчаты, но отходчивы.

– Куда ж вы его? – спросил старик. – Молоденького такого?

– И тебя, старый пес, могем прихватить, – сказал широколобый.

Виктора вывели во двор. Он увидел убитых, отвернулся, не в силах смотреть на них.

– Вот, хоронился! – доложил понизовец уряднику и добавила. Молоденький ишшо.

– Кто такой?-спросил урядник, оглядывая Виктора маленькими спокойными глазами.

– Штейгер я! – ответил Виктор. – Комитет никого не выпускал с шахты!.. Я гимназию кончил!

– Его к есаулу надеть, – заметил понизовец.

– Да куды ж к есаулу, коли ты его обмочил? – удивился верховец. – Нет, паря, тут уж одна путя-дорога. Тем паче хоронился от нас. Значит, виновный.

Один предлагал куда-то увести, второй – расстрелять, и теперь все зависело от урядника.

Виктор умоляюще смотрел на него, но не мог поймать его взгляда. Виктора для урядника как будто не существовало.

Остальные казаки без сочувствия, равнодушно глядели на Виктора.

От убитых повеяло запахом крови. Прибежавшая желтая дворняга слизырала темные пятаки с мерзлой заснеженной земли.

– Ух, бесяка! – крикнул какой-то казак и пнул ее.

Собака присела, зарычала, и казаки одобрительно загудели:

– Рубани ее, нечего кровушку православную сосать.

Виктор понял: его не пощадят. Казак вытащил до половины шашку, потом кинул ее обратно, не захотел рубить.

– Пущай трошки еще погавкает, – с усмешкой вымолвил он.

Урядник прямо поглядел на Виктора, выдавил из груди гулкий рычащий звук, словно выражавший вопрос: "Что с тобой делать?", и, отвернув длинную захлюстанную полу шинели, достал из кармана шаровар кисет.

– Обыскали? – спросил он, закручивая цигарку. У Виктора был "стеер".

– А чего обыскивать? – сказал понизовец – Возрастом еще не вышел. К есаулу надеть вести.

– Зараз обыщем, – сказал верховец, не собираясь давать поблажки.

И нашел пистолет.

– Давай, паря, ставай сюды. – Урядник махнул рукой, показывая на забрызганную стену кочегарки, и сказал верховцу: – Облегчи его.

Казак потянул ремень винтовки. Виктор толкнул урядника и побежал. За ним кинулась погоня, затопали сапоги. "Успеть, успеть!" – билось в голове. Угол дома, какие-то надписи углем на стене. Успел? Завернул, теперь хоть не выстрелят. А куда теперь? Здание конторы, двор, ворота. Там несколько казаков в длинных шинелях. Все смотрят. Он остановился, повернул к мастерским. И возле подъемника казаки!

Виктор метнулся обратно. Из-за кочегарки выскочили казаки, впереди бежал широколобый верховец с винтовкой. Весь ужас сосредоточился в этом нацеленном человеке, и Виктор кинулся от него к зданию конторы.

Неожиданно возле конторы появилась коляска-баянка с бородатым Ильей на козлах. И женщина в черной шубке и белом платке. Нина! Откуда? С казаками?

– Господин есаул, это мой штейгер. Оставьте его.

Нина, Господи, неужели?

Розовое с мороза, усатое лицо офицера с маленьким блестящим пенсне на переносице.

– Господин есаул! Хоронился в кочегарке. Хотел убечь. Дозвольте увести. – Верховец настиг жертву.

– Я разберусь, ступай, – сказал офицер, отправляя казака.

Верховец нахмурился, весь подобрался и смотрел то на Виктора, то на есаула. Подбежавшие казаки молчали.

– Не хочешь отпускать? – усмехнулся есаул. – Отпусти, отпусти. Зеленый еще парнишка. Ты себе матерых добудешь.

– Я-то добуду! – сердито вымолвил казак. – За мной дело не станет.

– Садись в баянку, – сказала Нина Виктору. Он залез к Илье, прижал руки к животу и согнулся, ни на кого не глядя. Его трясло. Он кусал губу, его подбородок дрожал.

– Зеленый, чего там! – вымолвил кто-то из казаков. – Пущай трошки поживет.

Виктору казалось, что сейчас его сорвут с козел, потащат к кочегарке, где собака лижет кровь убитых, и там убьют. И одновременно с этим обжигало: нет, уже не убьют!

2

Анна Дионисовна слышала бой на шахте, думала о сыне и муже. Она страшилась казацкого пришествия и объявленного Донским правительством военного положения, но еще больше ее пугало безвластие и разгул простонародной вольницы.

Она механически читала "Живые помощи":

– "Не убоящихся от страха ночного и от страха и беса полуденного... сохранить тя во всех путях твоих... скорби возьму его..."

Молитва обволакивала душу надеждой и отвлекала. Анна Дионисовна разложила карты: Виктору легло все черное – дальняя дорога, потери, какие-то военные люди и иностранцы; выпала, но, к счастью, сразу отошла в сторону трефовая восьмерка, обозначавшая могилу.

Москалю выпадало хорошее.

До Анны Дионисовны донесся стук в двери, и она окликнула :

– Кто там? Витя?

Никто не отозвался. Она вышла в коридор и сени. Входная дверь чуть приоткрыта. С улицы дует холодом. Анна Дионисовна выглянула на крыльцо, увидела прислугу с цебаркой, идущую к сараю.

Небо над поселком низкое, пахнет угольным дымом.

Донеслась казачья провожальная песня. Несколько сильных голосов дружно вели:

Ой, да разродимая ты моя сторонка,

Ой, да не увижу больше я тебя.

Голоса пели слаженно, привычно, и только один высокий молодой голос выбивался из строя и не пел, по-настоящему горевал.

Она знала песню, и сразу перед ней встал летний день на станции Никитовка, когда она видела поезд с казачками.

Ой, да не увижу, голос не услышу,

Ой, да звук на зорьке в саду соловья!

Пение уезжающих на фронт было похоже на заклинание и задело сердце Анны Дионисовны. Особенно сильно прозвучали слова прощания:

Ой, да не печалься, родная мамаша,

Ой, да не печалься да ты обо мне...

И за этими словами утешения следовали другие слова, другая мысль уже оторванных от родного и перешедших черту обычной жизни людей.

Анна Дионисовна не уходила с крыльца и жадно слушала песню.

– Ой, да неужели... – взвился высокий голос.

– Да нас одиноких, – подхватили остальные. – Ой, да убивают, ой, да на войне!

Да, это была та самая провожальная казачья, и пели ее те, кто пришел в поселок воевать.

Анна Дионисовна прикрыла плечи ладонями и почувствовала пронизывающий холод.

Прислуга Леська бежала с цебаркой угля. На ее крепких щиколотках болтались черные чуни.

– Двери надо закрывать, раззява, весь дом выстудила! – сказала Анна Дионисовна.

– Да все обойдется, не мучайтесь, – ответила Леська.

Анна Дионисовна почувствовала, что переворачивается и тонет семейный мир, который она прежде никогда особенно не ценила. "Революция, – подумала Анна Дионисовна. – Я дворянка. Мои предки опирались на незыблемые законы, на царя, Бога, семью. Это было служение долгу. А я вместо родины хотела верить в народ, земство, электричество. Если б можно совместить Бога и электричество!"

Она догадывалась, что наступает что-то страшное, от чего она не сможет уберечься, и потому домашняя крепость, семья, теперь показалась ей единственной защитой.

Первым пришел Миколка, сын хуторской работницы Павлы. Он укрывался от казаков на лесном складе, окоченел и был не в силах рассказать что-то связное, только говорил, что побито множество и что видел, как Виктор уезжал на коляске с самой Григоровой. Выпив водки и чаю, он отогрелся, стал рассказывать об обороне рудника и вдруг, проникнувшись доверием к Анне Дионисовне, заявил, что Виктор предал шахтеров. Как предал? Что он сделал? Этого Миколка не говорил. Он твердил, что других расстреливали, но Виктора отпустили.

– Что ж, – не выдержала она, – лучше бы его убили, так?

– Других убили, – ответил Миколка. – Чем он лучше?

Анна Дионисовна не знала, как его убеждать. Глядя на пылающее лицо, на красные руки с черными ногтями, она видела одного из мирмидонян, муравья. из бесчисленного муравьиного рода, и ощущала, что ей хочется выгнать его вон. То, что Миколка не понимал, что перед ним мать, было не то что бестактно, а просто дико.

Она велела Леське налить Миколке еще чаю и ушла из кухни, чтобы больше не слушать его. Что ж, он был как раз из тех, кого надо было по земской традиции воспитывать и образовывать, прощая дикость, уповая на будущее. "Пусть казаки их научат", – подумала Анна Дионисовна. Она почему-то вспомнила, что когда-то курсистки посылали японскому микадо поздравительную телеграмму в связи с падением Порт-Артура, и Миколка был подобен нетерпеливым глупым эмансипанткам. С небольшой разницей. Он с товарищами отнял чужую собственность.

Когда пришел измученный грязный Виктор, Анна Дионисовна в беготне и хлопотах забыла про Миколку. Пока грели воду, готовились мыть Виктора в корыте, тот помалкивал. Леська не захотела поливать Виктору, отнекивалась, а Миколка на просьбу Анны Дионисовны грубо отказался:

– Не барин, обойдется.

– Полей-ка! – попросил Виктор.

– Пусть тебе казуни поливают! – ответил Миколка. – А я почекаю поливать. В его голосе звучала не злость, а ненависть.

– Какая тебя муха укусила? – спросил Виктор.

– Не обращай внимания, сынок! – сказала Анна Дионисовна. – Он не в себе. Претензия у него, что тебя не убили, как других!

– Меня хотели убить! – сказал Виктор. – Не веришь?

Анна Дионисовна наклонила ему голову, стала лить из ковшика, произнося с укоризной:

– Не верит! Ну и пусть не верит... Мы его приютили, обогрели, а там Бог ему судья.

Миколка вышел в коридор. Хлопнули одна за другой две двери. Значит, выскочил на крыльцо.

– Пусть охолонет, – сказала она. – Мыль голову.

Хотелось, чтоб сын стал маленьким и она могла бы его защитить, уберечь, спасти.

Вымытый розовый мальчик сидел за столом, рассказывал ей, как все было. В чем он был виноват?

– Видишь, вы захватили ее рудник, а она тебе жизнь спасла.

Он кивнул, потом вздохнул и сказал:

– Как можно убивать? Русский русского?.. – И добавил: – Если б я не побежал, они б и меня... Я ведь тоже...

– Что тоже?

– Стрелял, мама.

– Бедный! Ты стрелял?

До Анны Дионисовны дошло, что все ею услышанное – правда. Его едва не убили: он участвовал в покушении на частную собственность, преступил закон, охраняющий права личности и собственности.

– Ты живешь с мужем-социалистом, а до сих пор ни к чему не привыкла, сказал Виктор, заметно бравируя. – Рабочие не хотят, чтоб ими распоряжались, кому топор с голоду варить, кому так помирать... Они объединились посильнее, чем в твоем земстве кооператоры. Тут речь о жизни и смерти.

– Ты-то разве рабочий? – спросила Анна Дионисовна – Нужны долгие годы, чтобы твои некультурные рабочие дотянулись до твоего уровня. У тебя дед был рабочим, а ты – свободный, умный, гимназию кончил. Их объединяет только голод.

За дверью зашуршало, скрипнули полы.

– Ой, вже вымылися? – спросила, входя, Леська. – А где Микола?

Анна Дионисовна велела ей прибрать корыто и ведра и перебралась с сыном в гостиную.

Через несколько минут она уже знала, как быть, чтобы защитить его. Увезти на хутор! Пусть все утрясется, казаки усмирят шахтеров, вернется порядок. Да и как может быть иначе? Переворот в Петрограде, в ответ на который Каледин ввел в Донской области военное положение, – это ненадолго. Есть армия, которая должна защитить правительство; есть главный закон – не разрывать нить жизни, а сохранять и приумножать нажитое дедами и отцами. Другой нити не существует. Если ее обрубить, то она срастется заново.

Виктор с ней не спорил, и они решили завтра ехать на хутор.

– Леська! – позвала Анна Дионисовна. – Нечего ему на крыльце чужих приваживать, пусть на кухне греется.

– А он вже на кухне сыдыть, – с усмешкой ответила прислуга про Миколку.

К ночи пришел Москаль, а с ним еще какой-то незнакомый, высокий, с бескровным лицом, раненный в шею. Незнакомого уложили в зале на диван. Наверное, у него была перебита ключица, руку подвело.

– Надо бы приютить, – с виноватым выражением произнес Москаль. – Ты не против?

Он взвалил на нее тяжесть, не спросив, посильна ли она. Анна Дионисовна ничего не ответила.

– Я на часок, – прохрипел раненый. – Надо уходить.

– Куда уходить? – вымолвил Москаль и косолапо прошелся вдоль дивана. Я тебя оставлю, жена за тобой присмотрит. – Он выжидательно и сурово поглядел на нее: – Верно, Аня?

– Да-да, – кивнула она. – Что же теперь делать?

Она распорядилась греть воду, готовить простыню для перевязки и постель.

Миколка стал стаскивать с раненого сапоги. Раненый напрягся, снова закашлялся, дергаясь со стоном.

Виктор стоял за Миколкой, с болью смотрел в бескровное лицо, потом посмотрел на Анну Дионисовну, и она поняла, что он далек от мысли о хуторе.

Миколка стащил оба сапога, в гостиной резко запахло заношенными портянками.

– Вынеси, – велела она, отворачиваясь.

– Три дня сапог не снимали, – оправдываясь, сказал Москаль.

– Ничего, – ответила Анна Дионисовна. – Ты скоро идешь?

– Сейчас, – сказал Москаль.

– А что будет с нами? – спросила она.

Он не знал, что будет с ними, и стал говорить о каких-то красногвардейских отрядах, которые выбьют казаков.

Она не удержалась, спросила, а что же тогда? Кто обеспечит порядок? Вы же не признаете частной собственности ?

Раненый хрипло произнес:

– Главное, власть...

– Какая власть?! – повернулась к нему Анна Дионисовна – Вам-то она зачем? Главное, если я что-то понимаю, экономическая сторона. На что вы употребите свою власть?

– Мы отдадим власть народу? – сказал Москаль привычной фразой.

– И вы определите, кто народ, а кто ненарод? – язвительно спросила Анна Дионисовна, вступая в ненужный, как она видела, спор, но ей хотелось сказать все, что она думает. – Чем вы объедините нашу лоскутную империю – бедностью, пугачевщиной, ненавистью к богатым?

– Сейчас недосуг спорить, – хмуро сказал Москаль. – Собери мне тормозок.

– Бедные насытятся! Что тогда заставит их работать для пользы державы? – Она уперла руки в бока и подступила к нему вплотную, как это делала Хведоровна с Родионом Герасимовичем. – За тучными коровами идут худые коровы, верно я говорю? Твое равенство – это равенство баранов...

– Черт тебя дери! – выругался Москаль. – В своем ли ты уме? Там людей стреляют, гражданская война началась...

– Мама, не время спорить! – сказал Виктор.

– Я недолго у вас пролежу, – произнес раненый, поняв ее состояние. Суждено, видать, помучиться вместе.

Леська внесла кастрюлю с горячей водой, и Анне Дионисовне можно было не отвечать. Сострадание к мучающемуся человеку и христианский долг заставляли ее быть милосердной. Но едва она задумывалась, куда ведут эти люди, подобные ее мужу и раненому, сострадание куда-то отодвигалось.

Она пересилила себя, стала раздевать раненого и ножницами разрезала на нем заскорузлую от крови рубаху. Леська помогала ей, боялась крови и вздрагивала.

С правой стороны груди и на шее обнажились две дырочки.

– Боже мой! – сказала Анна Дионисовна, снова думая о Викторе. – За что все это?

Когда она обмыла и перевязала раненого, он стал ей чуть ближе, и она уже смирилась с тем, что в доме чужой. Надо было провожать мужа, и Анна Дионисовна всю накопившуюся тревогу перенесла на Москаля, который собирался уходить неизвестно куда.

– Уходишь? – виновато спросила она. – А когда тебя ждать?

Ей казалось, что он уходит из-за нее.

– Жди, – сказал Москаль и обнял ее. – Сбереги моего товарища.

Он уже собрался, был в темно-синем пальто, шапке и сапогах, и в его глазах отражалось желание уйти и начать действовать. Все выжидательно смотрели на него. Виктор – спокойно, Миколка – преданно, Леська равнодушно.

– А коли казуня нагрянет? – вдруг спросил Миколка.

– Вы уж держитесь, – неопределенно ответил Москаль и поглядел на Анну Дионисовну, словно хотел сказать, что надеется на нее.

– Дай перекрещу, – Анна Дионисовна перекрестила его. – Ну ступай... – И чуть улыбнулась: – Пусть господь образумит и вас, и тех...

И Москаль ушел.

Ей стало одиноко, она вздохнула, подумала, что все – таки он ушел от нее, а будь она помоложе – удержала бы.

Миколка понял ее по-своему и предложил наколоть дров, принести угля и воды.

С улицы донеслась пьяная песня, три подряд выстрела, от которых тоской сжало сердце.

– Казуня! – бросил Миколка – Наших добивают.

Виктор сжал зубы, его глаза сузились, и вдруг стало видно, что он хочет воевать. За что? За кого? У него не было никаких убеждений – ни социалистических, ни буржуазных, ни монархических. Ей было страшно за него всюду он будет чужой, им будут затыкать дыры, использовать как глину. И для Миколок он предатель, и для казаков, офицеров – ненужный интеллигент.

3

Наутро приехала проведать Виктора Нина Григорова и, оправдываясь, говорила Анне Дионисовне, что возмущена жестокостью казаков и бессмысленными расстрелами. Она была свежая, молодая, на запястье у нее серебрилась старинная базелика, доставшаяся ей, видно, от покойницы – свекрови.

– Вот, – сказала Нина, – показывая на браслет. – А что делать? Приходится приспосабливаться под казачий стиль. Зато, знаете, все определенно.

Анна Дионисовна сперва пригласила ее на кухню, предупредила, что в гостиной лежит раненый рабочий-социалист, и потом через гостиную повела в кабинет.

Возле раненого сидел Миколка. Увидев Григорову, он механически встал, лоб порозовел, и он зло сказал:

– Что? Довольны, Нина Петровна, как пришли казачки? Устроили вы своим рабочим гулевой бал! Век вам будут помнить.

Нина остановилась, наклонилась к раненому и, не замечая недоброго взгляда, спросила, чем помочь.

– Разве что привести казаков, чтоб не мучился, – насмешливо сказал Миколка.

– Выйди отсюда! – произнесла Анна Дионисовна. – Немедленно выйди, неблагодарный! Разве Нина Петровна первая начала? Кто рудник захватил?

Григорова остановила ее, сказала, что казаков она не звала, что на руднике многое поразрушено, и она обо всем сожалеет; и пообещала прислать аспирину, бинтов и мази.

– Теперя откупиться хотите? – непримиримо произнес Миколка. – А сколько там побито людей?!

– Да что с тобой! Прямо бес вселился! – воскликнула Анна Дионисовна. А ну-ка! – И стала толкать Миколку в грудь. – Я здесь хозяйка! Уходи!

Вытолкав его и тяжело дыша, она повернулась к Григоровой, та натянуто улыбалась. "Боится, – подумала Анна Дионисовна. – Хочет соломки подостлать. А они ей навряд простят, что она богатая".

За дверями слышалось злое ворчание Миколки.

– Людей побили много, – объяснил раненый. – Смущенный он сильно, никак не смирится. Но ничего – потом его ничем не смутишь!

– Не я это начала. Я тоже пострадала, – повторила Григорова. – Я вырвала сына Анны Дионисовны прямо из рук у казаков.

– Все равно мы враги, – спокойно произнес он. – Жаль. Вы хорошая добрая женщина.

Когда он это начал говорить, из кабинета вышел Виктор и, задетый врагами, остановился, хотел было возразить, но потом передумал и заговорил с Григоровой, не глядя на лежащего социалиста.

С появлением Виктора в гостиной что-то переменилось, сделалось тревожно, словно могла начаться настоящая драка.

Раненый замолчал, закрыл глаза. Миколка за дверью стих, не ворчал больше, и Виктор никак не показывал, что готов защищать Нину.

– Спасибо, – вдруг сказал социалист. – Я виноват – простите. Обидно помирать, . когда уже близко победа... Я тоже из вашей среды, мой отец земский начальник в Ярославской губернии. Но я пошел дальше вас.

Его стали слушать. Он говорил спокойно, без раздражения и злости. Бледное лицо смягчилось. Должно быть, ему хотелось объясниться и достичь хоть какого-то положения в чужом доме перед чужими, холодно настроенными людьми.

– Я был таким, как ваш сын, – продолжал раненый. – Я закончил гимназию, видел всю нелепость жизнеустройства. Вместо того чтобы помогать простому народу стать образованнее и богаче, власти поощряли его дикое состояние, крестьянскую общину. Отец воспитывал во мне независимость, но не указал пути... Отцы и дети! – усмехнулся он. – Нас призывали сеять разумное, доброе, вечное! Кому сеять? В деревне все поют под дуду какого-нибудь Тит Титыча и охотно подавляют все независимое.

– Как вас зовут? – спросила Анна Дионисовна. До сих пор они не спрашивали его имени.

– Викентий Михайлович Рылов, – ответил он.

– Хорошо, Викентий Михайлович, – сказала она. – Вам надо набираться сил. Потом поговорим. Деревенская община, замечу, не только источник свинцовых мерзостей, как писали некоторые утратившие веру в будущее литераторы. И не прообраз социалистической коммуны, как утверждали другие. Община – это муравейник.

Рылов пошевелил рукой, напряг подбородок, желая что-то сказать, но она остановила его:

– Муравейник, Викентий Михайлович! Причем без головы. А головой может служить только земство. Только кооперативные основания, когда все свободны, но имеют общий интерес.

– Нет, – сказал Рылов. – Нет. Это буржуазные затеи. Рабочим нечего ждать, ничего они не дождутся. – Его лицо ожесточилось, глаза стали слезиться.

– Наслышались мы подобного, – заметила Григорова. – Не будем мешать вашему социалисту, Анна Дионисовна... Витя, я хочу пригласить тебя на обед, будут офицеры, – она отвернулась от Рылова, он совсем перестал ее интересовать.

– Нина, погодите, ей-Богу! – сказала Анна Дионисовна. – На такое надо ответить немедля... По-вашему, Викентий Иванович, надо все получать в этом мире, не откладывая ничего на мир иной? А вы слышали такую истину: если враг твой голоден, накорми его, если жаждет – напои его, ибо, делая сне, ты соберешь ему на голову горячие уголья?

– Я не Иванович, а Михайлович, – сказал Рылов.

– Да, Викентий Михайлович. Простите.

– Ничего. Я тоже когда-то уповал на веру, надежду, любовь. Теперь я уповаю на ненависть. Сердце, горящее ненавистью, ничто не остановит. Теперь я вам скажу: нет ничего сильнее ненависти.

– И что вы ненавидите? Может, вам не повезло в жизни, вы не нашли своей дороги. Но рано или поздно умный находит себе применение. А сейчас война, люди быстро выбывают, требуется приток свежих сил.

– Война! – воскликнул Рылов. – Я был на фронте. – Там научили простой народ презирать жизнь, убивать, не верить пустым сказкам. Пролетариат желал в войне поражения, чтобы Российская империя развалилась к чертовой матери! Вот где горячие уголья.

– Я знаю, вы пораженцы, – сказала Анна Дионисовна-Это ваша страшная ошибка. Нельзя так ненавидеть свою страну, ее прошлое, обычаи, героев.

– Нет героев, все грязь, обман. – Рылов усмехнулся. – Прислужники кровопийц!

Увидев его слабую высокомерную усмешку, Анна Дионисовна почувствовала, что он мнит себя первохристианином и переубеждать его бессмысленно.

– Не время спорить, – сказала она. – Лежите, будем вас лечить.

Она была довольна собой, что не сорвалась, выдержала этот нелегкий разговор с единомышленником мужа. Оба они заблуждались, это было очевидно, и она кормила и укрывала голодного, зная, что побеждает его таким образом.

После слов Рылова на Виктора нашла непонятная тоска, как будто он увидел тяжелый сон и ничего не смог поделать, чтобы освободиться. И раньше он слышал о желании поражения России, только раньше он не верил этому, слишком слабыми казались пораженцы, а сейчас, глядя на едва теплившегося раненого, поверил, что Россия рушится. Эх, выбросить бы Рылова из дома! И не надо уповать ни на какие уголья – только на силу и решимость!

Но мать расслабилась от великодушия, и вообще – одно дело думать, а другое – взять да выставить лежачего больного на мороз прямо к казакам. На это Виктора не хватит.

Во взгляде зеленоватых глаз Нины он прочитал, что она презирает Рылова и скрывает это из-за такого же стремления казаться великодушной. Тот прямо заявлял: все грязь и обман, и с ним можно было бы не церемониться, а они не умели поставить его на место. А ведь это просто было сделать.

Весь день до обеда у Григоровой Виктор находился в тяжелом настроении, читал роман Сенкевича о древнеримских безобразиях и ни на минуту не забывал, что в доме – чужие. Как от них можно было избавиться без насилия, он не знал.

На обеде у Нины в кругу шахтовладельцев, инженеров и офицеров Виктор оказался младшим и сидел молча, приглядывался. Офицеры держались как освободители и ожидали чествования. Остальные гости, среди которых как патриарх выделялся Ланге с холодным выражением лица, держались натянуто. Хозяйка стремилась сблизить всех, ведь она была не только владелицей шахты, но и вдовой казачьего офицера. И подняла первый тост за донцов, всегда верных своему долгу, доблестных воинов. Она не могла не видеть, что противостоит ее желанию нащупать опору в поднимающейся буре. Сошлись две силы: патриархальное воинство, грубое, твердое, мужественное, и промышленно-технические работники, интеллигенты, видевшие в военных лишь нерассуждающую, подавляющую все новое мощь, да притом явно монархического толка. Однако другого воинства, другой защиты у Нины не имелось.

Для кого, как не для них, она нарядилась донской казачкой – в желтую шелковую кофту с оборками и длинную юбку, покрыв плечи шелковым зелено-красным платком. На тонких запястьях скользили, поворачиваясь чернеными узорчатыми боками, тяжелые базелики, на груди позванивало монисто из старинных монет с арабской вязью.

Постепенно обстановка застолья потеплела и натянутость сменилась взаимным любопытством. Начались прощупывающие разговоры, скрытые подначки, сближающие воспоминания.

Ей больше не к кому было притулиться. Ни высокомерный Ланге, ни подтянутый железнодорожный контролер Жизлин, ни тучный барственный окружной инженер Троян силой не обладали. Прикажи им есаул, подчинились бы беспрекословно.

Виктор спросил себя: а я б тоже подчинился? Ему не хотелось отвечать. За ним не стояло ни одного человека. Никому он не был нужен. А ведь еще вчера, защищая вместе с шахтерами рудник, он обладал большой силой.

Виктор завел разговор о патриотизме и спросил есаула, румяного усатого интеллигентного на вид человека в пенсне, о долге русского гражданина в нынешнюю пору.

Есаул рассказывал Нине о запрещении Калединым вывозить в Россию хлеб, уголь и нефть и на вопрос Виктора не ответил, зато сказал:

– Среди нас, казаков, тоже разные бывают. Вот на хуторе Чеботаревском старый казак Тихон Миронов убил колом собственного сына-фронтовика. Не слыхали? Сынок хотел свободы. Гутарил, что непременно надо России германцу уступить...

– Родного сына?! – ужаснулась Нина.

– Как Тарас Бульба. Только колом. – Есаул посмотрел на нее долгим взглядом. – Вы, Нина Петровна, вдова боевого офицера. Наш девиз: за веру, царя и отечество! Пусть царя у нас отняли, отечество оплевали. Остается последнее – вера.

Нина опустила голову, смущенная, должно быть, его жестокой простотой и вспоминая расстрелянных.

Сидевшие за столом два сотника и хорунжий, все молодые, крепкие, с ловкими движениями кавалеристов, одобрительно загудели. Они были старше Виктора всего двумя – тремя годами, но между ним и офицерами лежала непреодолимая преграда: они имели решимость и знали, чего хотят.

Родина – страшное слово, способное и уничтожить и возвысить. Они могли умереть за нее. А могли ли это сделать Рылов, Москаль, Миколка? Виктор подумал, что нет. У них была какая-то другая родина, за нее они воевали с казаками. Эта мысль о второй родине показалась Виктору предательской по отношению к тому, что он считал святым для русского человека. И тем не менее ему трудно было мысль опровергнуть.

– Это его вы вчера освободили! – улыбаясь и показывая на Виктора, сказала Нина. – Ваш казачок уж совсем в раж вошел...

– Ага! – ответил есаул. – Молодой. Еще ветер в голове гуляет... Давай-ка, Макаренко, позовем песенников, что-то от досужих разговоров ваши гости примариваться стали, как бы не позаснули, а?!

Сотник вскинул голову, отвел ладонью русый чуб и повторил:

– И впрямь как бы не позаснули!

Послали за казаками, а на Виктора, ожидавшего неприятного разговора о его участии в обороне, не обратили внимания. Через несколько минут он забыл о есауле, увлеченный казачьим пением.

Пятеро казаков стояли возле рояля и пели любимую песню воспитанников Донского императора Александра III кадетского корпуса, в котором, как сказала Нина, учился и ее покойный муж.

Конь вороной с походным вьюком

У церкви ржет, кого-то ждет,

высоким голосом начал черноусый широкоплечий казачина, и остальные подхватили:

В ограде бабка плачет с внуком,

Молодка горьки слезы льет.

Они сразу вошли в повторяющийся из поколения в поколение обычай проводов и, казалось, сейчас жили им.

А из дверей святого храма

Казак в доспехах боевых

Идет к коню из церкви прямо,

Идет в кругу своих родных.

И чудилось, что они тоже провожают уходящего на войну казака, вместе с его родней печалятся и гордятся.

Под впечатлением песни Виктор вспомнил брата, прозябающего на хуторе, повернулся к Нине поглядеть, что чувствует она, вспоминала ли Макария?

Краем глаза он заметил отворяющуюся дверь и входящего малыша в большой казачьей фуражке, сдвинутой на затылок.

Нина скользнула взглядом по Виктору, повернулась к сыну с выражением пробуждающейся тревоги и, вдруг поняв шутку, засмеялась. Но в этом промельке тревоги Виктор ощутил ее беззащитность и подумал, что нет, она не может сейчас вспоминать Макария, что вообще вся жизнь обесценивается до маскарадной картинки. Появление малыша отвлекло песенников. Есаул взял его на руки, стал делать козу, приговаривая: