Текст книги "Красавица и генералы"

Автор книги: Святослав Рыбас

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 26 страниц)

Возница дергает вожжи, подгоняет лошадей. Поскорее бы проехать.

Но на улице вдоль повыщербленного пулями забора – убитые в солдатских шинелях, среди них двое в офицерских фуражках. И от подводы к подводе передается:

– Наши!

Однако кто-то замечает, что на погибших офицерах нет погон. Значит, красные. Так им и надо!

* * *

Виктору вода была по грудь. Он рычал от холода и показывал, что не боится. На том берегу шли быстро, все были радостны и веселы, что удачно пробрались и теперь ударят с тыла. Из переулка выскочил усатый пожилой, кинулся к добровольцам.

– Товарищи!

Его тотчас пристрелили. Подбежали – хрипит, черными пальцами врывается в грязь. И взводный, усатый подполковник Бударин, опустил винтовку штыком вниз и на бегу ковырнул его в сердце штыком. "Зачем раненого?" – мелькнуло у Виктора. Пробежал дальше, хлюпая полными воды салагами. Убитый лежит с сухими ногами, а у живого ноги мерзнут. И как раз из переулка выбегает еще один усатый краснюк. Виктор бежал на него. Краснюк поднял винтовку. Что, стрелять хочет в Виктора? Но резко хлопнуло сзади три или четыре раза, и краснюк взмахнул руками, приподнялся на воздух и стал падать, выронив винтовку.

После взятия Лежанки на улицах добивали раненых – без стрельбы, штыками и прикладами. Пленных, среди них было несколько бывших офицеров, расстреляли возле кладбища: война на истребление, пленных девать некуда.

Виктор с тремя студентами вошли в брошенную хату и стали устраиваться на ночлег. Уже вечерело. В хате было сумеречно, тепло. В раскрытом сундуке бугрились скомканные кофты и юбки. Видно, в спешке хозяева что-то искали. Студенты скинули шинели, разулись и разделись донага. Черт с хозяевами! Важно, что печка теплая. Закутались в пестрое тряпье. Гимнастерки и сапоги разложили на лежанке сушить.

Виктор, улыбаясь, признался, как боялся идти к реке. Он чувствовал подъем духа оттого, что не струсил, что первый бой прошел так удачно, что все уже позади.

– А как ты краснюка испугался? – весело спросил один из студентов, переодетый в белую ночную сорочку. – Я его сразу на мушку – и в рай.

– Чего испугался? – возразил Виктор.

Студент в сорочке потер голые плечи и стал пританцовывать, смеясь и дрыгая ногами, как в балагане.

Второй студент, откопавший хозяйские подштанники и желтую кофту, хлопнул себя ладонью по заду и заскакал козлом.

Третий, в юбке и безрукавке, столкнул с лавки Виктора, и все вдруг стали по-детски прыгать, топать, размахивать руками.

Только-только они начали согреваться и забыли про страх, в сени кто-то вошел. Они встали и посмотрели на дверь.

Вошли четверо офицеров, среди которых Виктор узнал капитана Ушакова.

Должно быть, в темной хате ряженые парни показались офицерам опасными. Винтовки с поразительной скоростью были подняты на изготовку, после чего начались расспросы, и офицеры стали усмехаться.

– Что ж, настоящее крещение в ледяной купели! – прощая студентам их вид, произнес рослый полковник. – А теперь потрудитесь одеться поприличнее.

Сухощавый штабс-капитан заглянул в печь и вытащил чугунок с кашей, затем зажег лампу, сдвинул ногой тряпичный половик и поднял крышку подпола.

Студенты строго глядели на спускающегося вниз штабс – капитана, будто он показывал чудеса.

– Сметана и масло! – послышался из ляды бархатистый баритон.

Не успели студенты и глазом моргнуть, как хозяевами положения стали уверенные в себе, властные корниловцы.

– Юнкера, вы должны уступить нам, – сказал полковник. – Мы раньше вас выбрали эту хату. Вы по ошибке посчитали ее незанятой.

Но уступать не хотелось. Студент в ночной сорочке скрестил на груди руки, наступил одной голой ступней на другую и стал глядеть вбок. Другие запереглядывались.

– Вам все ясно? – громко спросил полковник. – Чтоб в пять минут очистили помещение.

8

Четвертого марта в станице Кореновской стало известно, что в ночь на первое марта Екатеринодар оставлен войсками Кубанской Рады. В это не верилось. После тяжелых переходов и боев позади остались Плоская, Незамаевская, Журавский хутор, Выселки. До Екатеринодара оставалось всего пятьдесят верст. И как можно было сразу поверить, что идти больше некуда?

Армия была обречена. Начинался последний акт.

Ясной холодной ночью вышли из Кореновской и, петляя, направились на юго-запад в неведомом направлении. Перед колонной ярко горели знакомые звезды Ориона и холодно мерцали белые огни Сириуса и Юпитера.

Хотелось жить. Вспоминался рождественский вечер дома на хуторе: слышался голос Хведоровны, рассказывающей о запорожцах. "На своей земле их никто не мог взять".

Родичи выходили из тьмы к Виктору, чтобы поддержать и, может быть, проститься с ним.

Смерть? Он не ее боялся, шагая в колонне или идя в цепи. Страшно было раненому, а не мертвому. Один из его новых товарищей, студент Старев, был ранен под Выселками в шею, и его, парализованного, везли в лазаретном обозе. Он молил: "Застрелите меня?" – но у кого бы поднялась рука?

Новая подробность боя высвечивается в памяти Виктора: пулемет стучит, рвется вперед. Добровольцы взбегают на железнодорожное полотно. Рвется воздух от треска. Кто-то падает, крутится волчком. Кто? Сейчас меня? Впереди взяли пленных. Мальчишка кричит: "Дяденька! Не надо!"

Война на истребление. Что же они сделают с нами, если мы попадемся к ним в руки? Замучают, просто расстреляют?

– Спишь, Игнатенков? – послышался голос соседа. – Скоро уж приедем... Не дай Бог, снова в речку лезть!

Виктор представил большую станицу у реки, мост, сады, церкви. И ответил нарочито с бездумной легкостью:

– Ничего! Зато потом выспимся и пожрем.

Вскоре бой – и прекрасно. Не надо ни о чем думать.

– Ты веришь в предчувствия? – спросил сосед.

– Брось, какие там предчувствия! – ответил Виктор.

Впереди в рассветной серости лежала большая станица Усть-Лабинская. Колонна остановилась. Стали спадать оковы строя, и после бессонной ночи накануне боя снисходило очищение и чувство общей судьбы...

Усть-Лабинскую взяли вопреки соотношению сил, несмотря на то, что на помощь красным подошел эшелон с пехотой. Добровольцы точной стрельбой, выпустив всего десять шрапнелей, отогнали батарею противника, а вслед за ней стали отступать и густые цепи.

И Виктор к вечеру получил ужин и ночлег. Он не знал, что будет завтра, куда идти, где воевать, но знал, что пойдет и будет бежать, стрелять, падать в грязь и снова бежать, чтобы потом войти в какую-нибудь хату, поесть крутой каши с салом и завалиться спать на охапку соломы. Он был захвачен армией, как песчинка с дороги схвачена колесом, и не имел возможности оторваться, а с каждым оборотом все сильнее прирастал к тяжелому ободу.

За Усть-Лабинской колесо покатилось к Некрасовской, потом переход через Лабу, плавни, бои в горящих хуторах, бои в Филипповской, горские аулы. Бой в Филипповекай пришелся на день Сорока мучеников Севастийских, их особо почитали Хведоровна и Родион Герасимович как покровителей птиц, и Виктор после боя, преодолевая отупение и усталость, вспоминал за ужином печенных из теста жаворонков с растопыренными крыльями, которых пекла бабушка, как будто даже воспоминание о них могло укрепить его силы.

В ауле Шенджи добровольцы соединились с покинувшими Екатеринодар кубанцами, но объединение это было непрочным, и многие догадывались, что грезившая автономией Кубанская Рада не захочет быть в подчинении у добровольческих генералов, которые твердо стояли на принципе единой и неделимой России. Кубанский генерал Покровский, в недавнем прошлом военный летчик, капитан, произведенный Радой сначала в полковники, затем в генерал-майоры, ревниво смотрел на Корнилова, Алексеева, Деникина и других генералов, понимая, что не может с ними сравниться ни по опыту, ни по авторитету.

Пока в ауле возле мечети шли маленькие торжества встречи, рядовые добровольцы занимались повседневными делами, стремясь пополнить запасы еды или выменять на что-нибудь черкесскую теплую шапку или сапоги. Горцы не хотели брать денег, просили винтовки и патроны, щурились, поглаживали потертые винтовочные приклады.

Виктору удалось выменять за одну обойму старую черную папаху, и он был возбужден риском своей сделки. Папаха сбоку была заметно побита молью, но теплая. Надев, он ощупывал ее обеими руками и представлял себя почти полковником.

Пока стояли в Шенджи, он нашел Нину, поговорил о походной жизни, расспросил о Старове. Студент был еще жив, но от него исходил тяжелый дух нечистот. Нина не захотела приближаться к нему, ее ждали другие раненые.

– Помнишь Ушакова? – спросила она устало. – Под Усть-Лабинском ему оторвало ногу... Ты поговори, я пойду.

И Виктор стал разговаривать с однополчанином, не думая, чем это закончится.

– Помоги! – взмолился Старов, тараща кровянистые глаза. – Это не грех, помочь избавиться от мук. Застрели меня! Не бойся...

– Вот теперь мы возьмем Екатеринодар, – сказал Виктор. – А там положат тебя в больницу и вылечат. Ну держись. Я еще приду.

Его подмывало снять с плеча винтовку и выполнить просьбу бедного Старова, но сдерживал страх перед неведомым. Кто был в праве гасить эту жизнь, которая еще билась в живых глазах?

– Стой! – попросил студент. – Почеши мне голову. Чешется – спасу нет.

Виктор просунул руку под его затылок, жирные свалявшиеся волосы легли ему в ладонь. Стало неприятно и неловко оттого, что он брезгует.

– Хорошо, – произнес Старов. – Спасибо. Я всем противен...

Виктор вытер руки о шинель и подумал, что никогда не придет сюда, такое нельзя выдержать.

Старов заговорил о своих родителях. Надо было выждать паузу и уйти.

– Он погиб, – рассказывал Старов об отце. – Где-то в Польше... У нас дом в Ростове. Я единственный сын. Еще две сестры. Младшие... Матушку жалко...

– Мне уж надо идти, – сказал Виктор.

– Спой мне что-нибудь. "Разродимую сторонку", – попросил Старов.

– Я слов не знаю, – ответил Виктор. – Хочешь, "По Дону гуляет"?

– Тогда я сам, а ты слушай, – сказал Старов, закрыл глаза и, выждав паузу, запел:

Ой, да разродимая ты моя сторонка!

Ой, да не увижу больше я тебя...

Он стонал и гудел, а когда дошел до слов: "Не печалься, родная мамаша", – не выдержал, заплакал.

Виктор, больше не колеблясь, сорвал винтовку, передернул затвор.

– Давай, – сказал Старов.

Виктор выстрелил, из головы Старова вылетели черные брызги.

Виктор отшатнулся к выходу, с ужасом глядя на полувывалившиеся старовские глаза и понимая, что натворил что-то непоправимое. Сейчас должны прибежать на выстрел и арестовать убийцу. Но разве он убийца?

Пришла Нина и какой-то мужчина с погонами военного врача, спросил его, зачем он стрелял, и накрыл покойника с головой.

– Идите в свою часть, молодой человек, – сказал мужчина. – Вы ни в кого не стреляли. Он умер сам.

– Он просил меня, – вымолвил Виктор. – У него голова чесалась, я почесал ему голову... Я сперва не хотел стрелять...

– Идите в свою часть, – повторил мужчина злым голосом.

Виктор вышел из сакли, присел возле стены, поставив между колен винтовку. Над серо-бурыми горами в яркой синеве медленно летел орел. Неподалеку сильные голоса пели кубанскую песню; потом их сменили другие голоса с донской песней. Он слушал и не слушал, мысленно скитаясь где-то рядом с кружившим орлом. Затем его будто пронзило словами:

Мы пробили стену, пошли на "ура"!

Били да рубили, крепко ранили,

Назад возвращались – сильно плакали.

Наши друзья-братья ранены лежат,

Руки, ноги нету, все смерти хотят.

Он встал и пошел туда, где пели, как будто там был Старов.

Ранним погожим утром армия, преследуемая с трех сторон красными, двинулась на станицу Новодмитриевскую. В Новодмитриевской было два полка большевиков, и их следовало выбить к вечеру.

Светило солнце, синели горы, и пахло настоящей весной.

Но скоро весна исчезла. Подул западный ветер, небо заволокло черно-синими тучами.

Из головы колонны доносился властный голос, требовавший ускорить движение.

Хлынул холодный дождь.

Сперва казалось, что беда невелика и к ней притерпятся. Но дождь не стихал, а хлестал косыми струями, пропитывая шинели и гимнастерки. Потом к дождю прибавились снег и град, а при ледяном ветре буря обрушилась на армию. Пешие колонны побелели от смерзшегося снега.

Взводный подполковник Бударин поворачивался назад, подбадривал юнкеров, его усы повисли двумя сосульками, из красного рта рвался пар, а ледяная корка пластами отваливалась с башлыка.

Шли без дороги, прямо по липкому глинистому киселю, взбираясь на предгорные холмы. В Новодмитриевской ждал желанный бой. Что с того, что там свыше двух полков, которые будут сражаться не на жизнь, а на смерть, чтобы не уступить теплых углов? Новодмитриевская все равно будет взята!

– А ну, братцы, припряжемся! – крикнул Бударин. Впереди на взвозе заскользила артиллерийская шестерка, две лошади упали, орудие развернуло боком, и вся упряжка грозила перевернуться. Нижние колеса пушки и передка удерживали несколько артиллеристов в желтых от глины шинелях. Ездовой поднимал упавших лошадей, с грив которых свисал лед, а над вспотевшими боками клубился пар.

– Давай! – крикнул Бударин.

Виктор уцепился за мокрые, скользкие спицы колеса. Руки схватило ледяным, сапоги заскользили, все тело напряглось и заныло. В лицо било бурей. Повернувшись щекой к ветру, он сквозь слезы увидел рядом полузакрытое башлыком лицо с раззявленным в натужной гримасе ртом и красные пальцы с выдавленной между ними жидкой грязью. Это был студент Феоктистов, сосед покойного Старова по строю...

Колесо стало подаваться. Лошади жалобно ржали, словно умоляли пощадить.

– Давай! – гремел голос Бударина.

Виктору показалось, что на них откуда-то смотрит брат Макарий, как будто хочет помочь.

Пушку поставили, вкатили на холм, а ощущение родного брата осталось. За спиной оставалась родина, а впереди гибель. Это было ясно. Сжавшись, шла белая пехота.

Выведя из Шенджи свою армию, Корнилов отправил обоз на дневку в станицу Калужскую, где стояли основные части Кубанского войска. Кубанцы же по его приказу должны были покинуть Калужскую и поддержать добровольцев, ударив по Новодмитриевской.

От Шенджи до Калужской было пятнадцать верст. Обоз вышел, когда светило весеннее солнце и над далекими горами вытягивались маленькие облака. Санитарная двуколка, где лежал Ушаков, шла впереди Нины, и ей был хорошо виден красный крест на брезентовой крыше. Нина просила, чтобы ее перевели туда, но ничего из этого не вышло, ибо сестра из той двуколки не пожелала ехать в открытой подводе. Но может быть, это было к лучшему. Ушакову ампутировали по колено раздробленную правую ногу, и он до сих пор находился в полубредовом состоянии, то требуя поднять и показать его отнятую ногу, то проклиная всех окружающих.

После Усть-Лабы Нина на каждой остановке подходила к нему, и всякий раз, услышав ее голос, он грубо прогонял ее. Она видела в этой беде отмщение ей за бедного Сашу Колодуба, потерявшего ногу под Новочеркасском.

Дорога тянулась с бугра на бугор. Нина молча слушала пожилого сорокалетнего бородатого полковника с простреленным бедром и думала, почему одного человека ранит совсем легко, не задевая ни кости, ни сосудов, а другого рубит безжалостно. Полковник попал в лазарет после Усть-Лабинской, а Ткачев ушел в строй, оставив после себя странную философию, что Россия женственна и нуждается в мужском начале. С этой-то философией и спорил полковник Левкиев и поминутно обращался к Нине, не понимая, почему она отворачивается от него.

– Не будем путать народ и простонародье! – зычно говорил полковник. Бунты на Руси не редкость, но не забывайте – мы стоим между немецким племенем и азиатами, и никто нас не жалует. Никто! Согласны? Англичанке мы, что ли, нужны? Она дрожит за свою Индию и Афганистан и всегда рада нас обессилить. Французу? Тот боится немцев, а только расколотят немцев – он нам покажет. Согласны?.. Нас союзники всегда обманывали. Вы меня слышите?

Облака стали заволакивать небо, подул холодный ветер. Полковник попытался еще говорить, но хлынувший дождь не способствовал разговорам. Нина накинула на голову одеяло.

Обоз почти остановился. Дождь, снег, град – все смешалось в безумной буре, обрушившейся на изгнанников, как будто великая равнина, которую они покидали, входя в предгорья, больше не защищала их.

Несется белая ледяная мгла, стучит по бортам, засыпает укутанных разноцветным тряпьем раненых. Медленно ползет колесо. Тощие лошади с обледеневшими хвостами и гривами толстеют прямо на глазах от снежной корки. Они останавливаются, ходят распаренные бока, дрожит кожа в пахах. Снова ползет колесо. Вот обошли подводу, где все лежат как убитые, обошли еще одну. Вот санитарная двуколка. В ней, кажется, Ушаков. Стоит. Лошади понурились.

– Я промок до костей! – гудит полковник. – Не завидую сейчас большевикам. Их голыми руками выбросят из Новодмитриевской... Мадам, вы меня слышите?

Нина скинула с себя одеяло и укрыла ему ноги, думая об Ушакове.

В Калужскую вошли едва живые. На плетнях, деревьях, клунях и хатах лежал снег. Мело и ревело вокруг. Но желтыми огоньками светились окна. Лошади вошли в какой-то двор и остановились. Еще минута – и тепло очага должно было обогреть окоченевших людей.

Нина отворила дверь в хату, окунувшись в теплый запах сеней, где пахло теленком, нащупала вторую дверь и вошла в комнату. Топилась печка, светила лампа, и вокруг стола сидели кубанцы, кто в синей черкеске, кто в нательной рубахе.

– Позвольте раненым переночевать, – попросила Нина, несмотря на то что хата была занята. – Мы до костей промокли.

– Тут места нету! – послышалось в ответ несколько голосов.

– Мы корниловцы, – еще добавила она. – Сил нет. Раненые мучаются.

– Идите в другую хату, – посоветовал рыжеватый кубанец. – Може, там пристанете.

Нина вышла во двор. Мела вьюга, и в двух шагах смутно различалась подвода с лошадьми.

– Ну как? – спросил из-под белого сугроба голос Артамонова. – Вылазим?

– Едем дальше, – ответила она. – Здесь кубанцы стоят.

– Какие кубанцы? – возмутился полковник. – Кубанцы сейчас под Новодмитриевской вместе с нашими. Никаких кубанцев здесь быть не должно!

– Поехали, – сказала Нина.

Снова оказались на улице, проползли десяток шагов и наткнулись на другую подводу. Ее возница целился въехать во двор, где они уже побывали.

– Эй, завертай! Мы тама вже погостевали!

В Калужской не было места для раненых добровольцев и беженцев. Все хаты были заняты кубанцами, и никто не хотел потесниться.

Обоз остановился посреди станицы, и замерзшие, покрытые ледяной коркой люди сквозь вой ветра ловили еле слышный глухой стон орудий, гудевший далеко к северу. Неужели Новодмитриевская не будет взята и войска останутся в поле?

О кубанцах, из-за непогоды не вышедших из Калужской, в эти минуты не думали.

Потом как будто ярость охватила раненых и врачей, и раненые сами полезли в хаты, а тех, кто не в силах был идти, поволокли на носилках и одеялах. И только Ушакова среди них не было, хотя Нина прошла вдоль всего лазаретного обоза, ища санитарную двуколку.

Санитарная двуколка, в которой везли капитана Ушакова, завязла в снегу и глине. Весь обоз прошел мимо. Ушаков слышал духовой оркестр, видел танцующих офицеров и дам, плыл на лодке по Дудергофскому озеру. Он знал, что замерзает, и ему было горько, жалко себя. Он еще не успел пожить и должен был через час или полчаса проститься с этим миром. Рядом с ним безмолвно лежали товарищи и сестра милосердия. Почему Нина не шла к нему? Ведь она видит, что двуколка остановилась? А это кто такой смотрит на него? Он превращается в маленького воспитанника кадетского корпуса, залезает в большой шкаф на полку и дремлет во время урока. Дверцы открылись, преподаватель смотрит на него. Потом выплывает лицо командира соседней роты, поручика Леша, сына командующего Третьей армией генерала Леша. Поручик пьет чай, а Ушаков видит в его глазах, что назавтра тот будет убит. Обреченных смерти накануне боя всегда заметно по задумчивости или излишней живости. Поручик Леш куда-то отодвигается, оркестр играет "Дунайские волны", и сердце Ушакова щемит. Все, Ушаков, ты умираешь, твоя душа прощается с твоим изувечным телом, и больше никогда не повторится тот день, когда ты, полный жизни, с треском распахнул окно на третьем этаже училища и сделал на подоконнике стойку на руках, ничего не повторяется, жизнь дана неведомо для чего.

9

Станица Новодмитриевская лежала за разлившейся рекой. Промокшая, заледеневшая пехота с обледеневшими затворами винтовок была развернута в цепь и пошла по холму брать два одиноких домика на этом берегу, в них сидела застава красных.

Выбить ее не составляло труда, но главная трудность – широкая река, затопившая горбатый мост так, что только его середина поднималась островом среди черной воды, страшила многих и манила бравирующих храбростью удальцов из Офицерского полка, которым командовал генерал Марков.

В домиках взяли двух пленных и погнали их в воду показывать брод.

Бухнула на западной окраине пушка. Визжа, ударила в глину граната, разбрызгав снежную жижу, но не разорвалась.

Один пленный уперся, не желая лезть в воду. Он был молодой, без папахи, с курносым простоватым лицом. Через минуту он лежал лицом в землю.

Ко второму подошел в негнущейся от льда шинели высокий офицер и замахнулся прикладом. Пленный отшатнулся и, подоткнув под ремень полы шинели, покорно полез в воду справа от моста. Офицер решительно шагнул за ним, держа винтовку над головой.

– Сыровато! – крикнул он, смеясь нервным смехом.

Вода была по пояс, а дальше – по грудь. Пленный шел молча.

Выбравшись на берег, офицер оглянулся и стал подбадривать идущих следом удальцов. Но многие топтались возле убитого пленного, не решаясь сделать первый шаг.

Рассекая снежные вихри, свистела, шуршала и высоко разрывалась шрапнель. К мосту подъезжали кавалеристы, на холме отцеплялись, передки и устанавливались пушки. Лошади храпели и дрожали, не желая лезть в воду. Вихри снега смешивались со столбами воды от падающих гранат. Ярко сверкали в сумерках огни добровольческих орудий. Храбрецы лезли в кипящую реку, осторожные взбирались на крупы лошадей. В хаосе бури и огня, как всегда, сперва не было заметно никакого результата атаки. Черный столб взрыва взметнулся между двумя всадниками, и один упал вместе с лошадью и извивался в конвульсиях, а второй совершенно невредимым двинулся вперед. Было не разобрать, кому суждено остаться живым, – осторожным или храбрецам. Горячий прямодушный пленный был сразу убит, а оробевший уцелел. Зато смельчак-офицер, первым кинувшийся в воду, сейчас оказался в более безопасном месте.

Когда в реку вошел Партизанский полк, бой шел уже на подступах к станице. Скрытно, по неглубокой балочке, два отделения пробрались к самым окопам красных...

Пригнувшись, Виктор бежал вместе со своим взводом по прогибающейся земле и думал только о том, что не дай Бог все хаты в станице окажутся заняты. Что красные?! С ними разговор короткий. Свои – удалые, полные азарта мести и обреченности – были страшны.

Вода хлюпала в сапогах, лед обволакивал ноги, живот и грудь. Черная папаха пропала при переправе, и голова была полна снега. Единственное, что держало, – это бой.

И станицу взяли.

Наутро на площади возле станичного правления вешали одиннадцать большевиков, захваченных вчера.

Этой казнью как будто хотели еще раз показать, что война идет на истребление противника и о пощаде не может быть речи.

Небо прояснилось, пригревало солнце, на улице и во дворах журчали ручьи. Не верилось, что вчера пронеслась буря. С базов доносились звуки живой хозяйственной жизни – гакали гуси, кукарекал петух, по-весеннему яростно ревел бугай. Мокрые крыши блестели. В тени заборов веяло ледяным холодом, а на припеке от большого солнца приоткрывалось лето.

И трудно было умирать этим ясным утром после тяжелой ночи, в чужих руках, а не в открытом бою.

Добровольцы вспоминали зверей-большевиков, натравивших в прошлом году солдат поднимать офицеров на штыки и стрелять им в спину. Тяжелая работа по лишению жизни врагов должна была неизбежно совершиться.

Виктору вспомнилось разгоряченное лицо казака-верховца, расстреливавшего шахтеров на Нинином руднике, и захотелось домой, занудилось сердце от беды.

Он видел: среди одиннадцати человек явных большевиков мало. Вот несколько солдат, рябая женщина в разорванной юбке, студент. И только один явный. Он подбадривает плачущую женщину и гневно говорит начальнику конвойной команды:

– Бабу-то зачем? Отпусти!

Женщина умолкла и с надеждой ждала ответа.

– Передаст весточку моей матери, – с пугающей улыбкой сказал офицер. Вы ее сожгли вместе с домом.

В полной тишине скрипнула скамейка. На нее встали трое. Скамейку выбили, и тела, дергаясь и хрипя, обвисли. Ветер бесстыдно разметал на женщине разорванную юбку, открыв розовые резинки на чулках.

Виктор отвернулся. Эти розовые полоски на толстых бедрах вызывали тошноту. Он ощутил в ладони теплый сальный затылок Старова. Как можно было спастись? Уйти и от добровольцев, и от Миколки?.. Хватит, хватит ледяных походов!

* * *

Через две недели добровольцы штурмовали Екатеринодар, и Виктор был с ними. Колесо докатилось до конца.

Корнилов бросал офицеров на приступ, не считаясь с потерями. У него было три тысячи пехоты и четыре тысячи конницы при восьми орудиях. У красных оборону держали 15-17 тысяч при тридцати орудиях. Но в Корнилова слепо верили, он всегда воевал меньшими против больших сил и не страшился гибели. Верно говорил о нем Брусилов: у него было сердце льва... Окончание брусиловской фразы никто не вспоминал...

После двух неудачных попыток штурма 27 и 29 марта армия, взяв пригороды, исчерпала наступательную силу и остановилась. Каждый час осады истощал наступавших. Корнилов ввел в бой резерв – юнкеров Киевской Софийской школы, несколько десятков юношей и подростков, подобных шестнадцатилетнему Пете Ростову. Горечь оттого, что большинство их было обречено на гибель где-нибудь на подступах к артиллерийскому складу, заслонялась необходимостью спасти армию от разгрома.

Тридцатого марта в деревянном одноэтажном домике Кубанского экономического общества, где размещался штаб, собрался военный совет. Кончались патроны, каждый третий доброволец был убит или ранен, надо было решить, какую гибель следует предпочесть: на екатеринодарских улицах или в новом отступлении под ударами красных. Романовский, Деникин, Богаевский, Марков не верили, что город можно взять, и предлагали отступить.

Старик Алексеев, похожий на какого-нибудь древнего пасечника, переодетого в генеральский мундир, высказался за штурм.

Корнилов объявил: утром решительный штурм.

Отпустив генералов, он вышел из домика и в сопровождении адъютантов обошел все четыре двухорудийные батареи, открыто стоявшие на лугу. Его пытались удержать: шел сильный обстрел и риск командующего был непонятен. В ответ Корнилов усмехался, кивал на шедшего позади начальника конвоя хана Хаджиева и говорил, что хан-фаталист и ничего тут не поделать.

С левого фланга Корнилов пошел прямо по полю на наблюдательный пункт. Пуля срезала за ним сырую кочку, вывернув белесые корни лисохвоста. Наверное, с той стороны было прекрасно видно всю группу.

На холм он поднялся один и долго в бинокль осматривал близкий город, вызывая своей бравадой мучительное чувство у всех сопровождающих. Только что на холме убили двух офицеров, еще не успела запечься на траве их кровь. Зачем он так рисковал? Кому хотел показать, что готов погибнуть? Что хотел пересилить?

Единственный человек, на котором держалась армия, игрался со смертью. Должно быть, предчувствие приближающейся гибели мучило его, он хотел переломить судьбу

Корнилов погиб накануне штурма утром тридцать первого марта от снаряда, угодившего в его комнату. Вместо штурма началось отступление добровольцев. Армия покатилась обратно н направлении Ростова без снаряжения, без надежды, без цели, отягощенная громадным обозом с ранеными и небольшой группой заложников, взятых Покровским в Екатеринодаре.

Спасти ее могло чудо. Офицеры молились о смерти в бою как о последнем земном благе..."Наши братья ранены лежат, руки, ноги нету, все смерти хотят..."

Три дня и три ночи идут корниловцы. Сон валит их с ног, притупляет волю и жажду жить. Виктор идет и грезит наяву. Проходят какие-то хутора, блестит в пруду звездное небо, тянутся по обочине тени. Колесо по-прежнему катится, впереди – множество переездов через железнодорожные пути, стальной сетью раскинутые по кубанской степи, и там красные бронепоезда раздавят и сожгут беспомощную армию.

Вот первый переезд в версте от станции Медведовской. В тишине на рельсах гремят подводы, вдоль высокой насыпи лежат офицерские цепи. Виктора вместе с ротой студентов направляют обойти станцию, там бронепоезд и эшелон красноармейцев. Хочется спать. Идут крадучись вдоль заборов. Предрассветная темень. На перроне тихо, едва различаются на путях вагоны, пахнет горелым углем. От паровоза падают на землю красные отсветы. Лязгает железо. Отсветы медленно переползают, удаляются. Бронепоезд идет к переезду. Сколько ему понадобится, чтобы дойти туда?

На переезде маленький неукротимый человек в белой папахе хлещет нагайкой изможденных обозных коней, торопит. Это генерал Марков. Сейчас подойдет бронепоезд, и он, взяв три гранаты, побежит ему навстречу, закричит отборным простонародным матом, защищая собой однополчан от бронированной смерти. А пока бронепоезд надвигается, пока судорожно отцепляют передок и устанавливают возле шлагбаума пушку, пока Марков командует артиллерийскому полковнику Миончинскому стрелять по поезду только с расстояния пистолетного выстрела, в эти минуты к переезду подкатывает телега, в которой едет Нина. И Нина все видит.

Маленький генерал бросается навстречу черной громадине и с веселой злостью выкрикивает слова. В будке машиниста возникает щель света, затем сверкают три вспышки взрывов, бьют пушки бронепоезда, озарив огнями шрапнели темную степь. Стреляет пушка у шлагбаума. Горит бронепоезд, мечутся люди. Трещит, грохочет, воет. Все перепуталось возле рельсов, и как зачарованная смотрит Нина на огонь и мелькающие тени. Ее приводят в чувство грубые требования освободить подводу, и какие-то офицеры быстро выгружают раненых и на нескольких подводах мчатся к бронепоезду. И вдруг она оказывается на насыпи, тащит мешок с ржаным хлебом и бросает в подводу. Рядом с ней и возчики, н сестры милосердия, и штабные. Грузят, грузят подводы, вырывая из оставленной махины патроны, снаряды, сахар, хлеб.

Чудо свершилось? Спасение?

Это было никому не известно. Но пока что после утреннего боя за станцию стало ясно, что корниловцам наконец улыбнулось счастье.