Текст книги "Бухта командора"
Автор книги: Святослав Сахарнов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 9 (всего у книги 22 страниц)
Учился Кирюха плохо, школу не кончил, немного поработал шофером.
Потом началась служба в армии. Служил он в авиации на аэродромах, шоферил, работу любил за то, что в ней было много воздуха, много простора, много ветра. Аэродром, степь до горизонта, пыльные грунтовые дороги, свободные минуты в кабине или на ватнике у колеса КрАЗа, высоченного и теплого, нагретого за день солнцем.
Любил, свернув с дороги в степь, лежать, прикрыв пилоткой глаза, и бездумно смотреть в небо, высокое и прозрачное. Рядом приемничек: биг-да-биг-да-да…
Однажды зимой их часть перебросили на север, морозы завернули до сорока, с ветром, и это уже было настоящим адом. Он обморозил кожу на щеках и ноготь на большом пальце ноги. Мороз огнем бил через прошитые валенки. Спасались так: пригнав бензозаправщик на летное поле, просили спецмашину, прогревающую моторы, дать тепла. Шофер позволял протянуть к себе рукав, врубал мотор, и в кабину густым потоком врывалась жара – сбрасывали гимнастерки и сидели на диванчике полуголые, липкие от пота, глупея от тепла и блаженства.
Так и промелькнула его служба: ночные выезды, караул, степное, безмерной высоты небо, зимние холода и одуряющая жара в кабине.
Самое интересное, что шофером он не стал, наоборот, появилось отвращение к машинам. Кончилась служба – подался на Дальний Восток. Был рыбаком, брал сайру у Южно-Курильской гряды. И опять во всем лове нравилась мелочь, пустяк, картина: свешенные за борт, пылают синие люстры, снизу из черных глубин клубится, поднимается наверх к манящему свету серебристая сайра, вот уже зарябила у борта вода, переключили люстры – вспыхнул алый пламень красных ламп, шарахнулась, села в кошель рыба… Эту игру цвета только и запомнил. Проплавал сезон, подался на Камчатку в геологоразведочную партию. Чуть не утопил вездеход – переходили вброд речку, взял левее, не так, как командовал инженер, уже побывавший в этих местах. Уехал на Командоры – захотелось посмотреть самый край земли, шоферское свое умение скрыл, назвался разнорабочим, пожалели, взяли на ферму – обучили плотничать. Чинил клетки, натягивал порванные сетки, насаживал на гвозди алюминиевые звенящие тарелки-пойлушки…
– Прижился бы ты тут… Семья есть?
– Откуда…
Наконец, прибежав однажды утром, он выпалил:
– Дали отгул – два дня. Быстрее – пошли!
К морю мы спустились у памятников командору. Памятников Берингу на острове было три: в разное время кому-нибудь приходила в голову мысль увековечить имя мореплавателя. Возникновение этой мысли вполне объяснимо – в печати появлялась очередная публикация, человек, побывавший на месте гибели, писал, что, кроме старого покосившегося креста, там ничего нет, на Большой земле изготавливался монумент (в двух случаях – надгробие с обелиском и плитой, окруженное цепями, в одном – скромная колонна, увенчанная бюстом), его грузили на корабль и доставляли в бухту Никольскую. Только тут сопровождающие монумент узнавали, что от Никольского до места смерти командора еще добрых полсотни километров – без дорог, по тундре… Как доставить туда многопудовое надгробие? И каждый раз решение было простейшим: устанавливали монумент тут же, на берегу. Так получилось это скопление чугуна и гранита.
Мимо школы, мимо причала спустились к воде и, обогнув мыс, побрели вдоль берега. Тропинка удалилась от океана, под ногами зачавкал мох, перебрались через ручей, попали в заросли борщевика. Сочная высокая широколистная трава. На взгорках карликовая рябина – листья мелкие, а ягоды обычные, крупные, алые, как капли крови в траве. Часа через три вышли к юрташке – полузаваленному дерном сарайчику. Кирюха развел костер, вскрыл ножом консервную банку, я достал флягу с холодным чаем…
– Вечером сюда же вернемся, – предупредил он.
Это значило – будем ночевать.
Снова вышли к океану. Теперь шли по лайде – песок и галька. По пути попался непропуск – огромная каменная скала падала отвесно в воду. У ее подножия лайда обрывалась, волны, ударяясь о скалу, заплескивали, оставляя на базальте серую пену и рыжие обрывки водорослей.
Снова пришлось взбираться в гору. Ободрав руки, перепачкав одежду, вышли на едва приметную каменистую тропку, по ней достигли вершины. На севере тусклое солнце катилось над самой тундрой. Вечерело. Внизу сверкнула бухточка.
– Пришли! – задыхаясь, сказал Кирюха.
Распадок между двумя сопками, из тундры в бухту бежит ручей. Желтые суглинки по берегам. Расхаживают чайки. Они подходят к воде и, вытягивая шеи, высматривают в ручье рыб.
– Скоро здесь нерка пойдет, – сказал Кирюха. – От нее весь ручей красным будет.
Это он про нерест…
Мы начали спуск. У самой воды я сорвался, покатился спиной по камням, следом, ударив по голове, свалился рюкзак. Скрипя штанами по камням, съехал Кирюха.
– Ну, где твое место? – потирая ушибленный затылок, спросил я.
Он уже крался к песчаному взлобку, который порос острой голубой травой и зелеными кустами крестоцвета.
– Давайте сюда!
Увязая по щиколотку в песке, я поспешил к нему. Кирюха стоял у неглубокой ямы. В ней лежали до половины занесенные песком, потемневшие от сырости и времени кости. Присев на корточки, я с волнением рассматривал их.
– Дай нож…
Кирюха протянул свой. Я стал извлекать кость за костью. Ребро… еще ребро… позвонок…
– Что-то они больно малы для коровы.
– Значит, детеныш.
Под лезвием покатился уплощенный желтый зуб. Показалась челюсть.
Мы бережно, в четыре руки извлекли ее. Это была уже знакомая мне оленья челюсть, точно такая, какие я видел – первый раз у Никанорова, второй раз – у Чугункова.
– И это, по-твоему, морская корова? – сказал я. – Это же олень. И ты прекрасно знал это. Интересно, куда делись рога? Унес или их и не было?..
Назад мы шли в молчании. Молча устроились на ночь в юрташке. Молча вернулись утром в Никольское. Расстались около причала. Меня окликнули: на Арий Камень шел катер – снимать Михтарьянц.
Я стоял, закутанный в плащ, на корме катера и смотрел, как уходит назад засыпанный углем и цементной пылью причал.
Описав по бухте полукруг, катер прибавил оборотов и побежал по свинцовой океанской воде туда, где на самом горизонте смутно чернел зубчик одинокой скалы.
Он шел, взбираясь с одной волны на другую. Берег, низкий, с заснеженными сопками, валился за корму.
Появились киты. Они неторопливо выдували прозрачные белые фонтаны, неторопливо погружались, всплывали. Стук мотора китам не понравился, и они ушли.
Черный зубчик поднимался, желтел и мало-помалу превратился в остров. Когда мы подошли поближе, от него отделилась струя серого дыма, она изогнулась, взмыла вверх и рассыпалась на тысячи белых и черных искр. Птичий гомон обрушился на катер: дым оказался огромной стаей птиц.
Под их гвалт старшина повел катер к берегу. Обрыв – метров сто, на узких каменных карнизах рядами – тысячи пернатых: белогрудые кайры-ары, черные как смоль бакланы, серые чайки. Птицы сидели, прижимаясь к отвесной скале. Удивительно, как это не падают в дождь и ветер с узких карнизов их яйца?
Отгрохотав цепью, ушел в воду якорь. Новый взрыв беспокойства: несколько самых отважных чаек бросились к нам, загребая крыльями воздух, с криком повисли над катером. «Людей мало, ружей нет» – чайки успокоились и унеслись прочь.
Два матроса спустили шлюпку, наладили уключины.
Ворочая тяжелое весло, я посматривал через плечо на каменную отвесную стену и все удивлялся: как можно к ней подойти?
Но матросы ловко направили нос шлюпки в какую-то расщелину, он ткнулся туда, матрос выскочил на камень и отчаянно завопил:
– Конец!
Его товарищ швырнул канат…
Вбив в трещину в скале обломок прихваченной с катера доски и привязав к ней шлюпку, мы отправились в путь. Сперва ползли на четвереньках, цепляясь руками за камни, потом выбрались на карниз. Карниз стал шире – появилась тропинка. Наконец я увидел сорванный каблуком мох и отпечаток резинового сапога.
Другая сторона острова: не такая крутая, на ней – площадки, лужи, густая сочная трава. И вдруг на одной из площадок грязное озерцо, а рядом вылинявшая зеленая палатка.
От палатки к нам уже шла женщина. Она была в синем спортивном костюме и коротких резиновых сапогах. Копна черных волос развевалась по ветру.
– Долго же вы добирались! – крикнула она. – Жду уже неделю.
– Ну у тебя и вид, Эля! – сказал я. – Надо же – одна на скале!
– Привыкла. Четыре месяца…
Мы стали помогать ей собирать вещи.
Пошел бус. Он посыпался из ясного неба мелкой водяной крупой и кончился так же неожиданно, как начался.
Когда постель и одежда были увязаны, Эля принялась складывать приборы и журналы с записями – их она не доверяла никому, а мы с матросами отправились бродить по острову.
С камня на камень, с камня на камень – камни мокрые, загаженные птицами, скользкие.
Вот и вершина острова, самая макушка скалы.
Здесь на крошечной, с ладонь шириной, площадке сидела кайра. Увидев меня, она по-змеиному зашипела, нехотя снялась и, распластав крылья, уплыла вниз, где лучилось и сверкало солнечными искрами море. На площадке осталось яйцо – зеленое в коричневую крапинку, один конец тупой, другой острый. Я положил его на наклонный камень, яйцо не покатилось, а покачалось, повернулось тупым концом вниз и замерло.
Яйцо-неваляшка, яйцо – ванька-встанька! Вот почему не падают вниз с обрыва ни в дождь, ни в ветер арьи яйца.
Постояв на вершине, я начал спуск. С камня на камень, как по лестнице. Справа и слева из-под камней, поблескивая белыми грудками, шипят кайры.
Лез, лез, снова попал на край обрыва. Снова под ногами море. Сбоку – на фоне воды – две черные змеи. Поднялись на хвосты, вертятся, раскачиваются, грозят.
Никакие это не змеи. Два баклана устроили на выступе скалы себе дом. Сидят бок о бок, как сажа черные, вокруг глаз – оранжевые ободки. Ворчат, успокаивают друг друга: «Не посмеет тронуть, не посмеет!»
И верно – лучше уйти.
Отполз в сторону, и тотчас один из бакланов метнулся вниз. Словно черная стрела полетела с обрыва, вонзилась в воздух, прочертила прямую линию. Развернулись крылья – баклан уже на воде. Качается черной лодочкой – сейчас начнет ловить рыбу.
А подруга его осталась на камне. Косит на меня оранжевым глазом. Если присмотреться, под ней, между лапами, – яйцо.
«Когда уйдешь?» – Это она мне.
Ушел я, ушел. Дальше пополз. Вниз.
Скатился со скалы, а там – Михтарьянц.
– Идем, – говорит, – я топориков покажу.
Внизу, где каменные уступы пошире, травы побольше, гнездятся топорики.
Сели мы в траву, стали наблюдать.
Ара взрослому человеку по колено, топорик меньше ее раза в два. Сам бурый, на голове два лимонных хохолка. Нос красный, лопаточкой. Лапки тоже красные.
Гнезд не вьет, на карнизах, как бакланы, не сидит – роет норы. Вон один старается: тюк, тюк! – красной лопаточкой, носом долбит землю, лапками из-под себя выбрасывает.
Взлетает топорик так: часто-часто замашет короткими крыльями, толкнется – и пошел. Пока набирает скорость, лапки опущены, пальцы перепончатые растопырены, точь-в-точь самолет на взлете. Но вот набрана скорость – можно убирать шасси, – топорик лапки подобрал, к пузечку прижал, стрижет воздух крыльями. Свист идет!
И садится топорик как самолет. Подлетел, выпустил лапки, затормозил крыльями – фррр! – приземлился около своего дома.
Мы идем, стараясь не шуметь, мимо россыпи валунов, мимо нор, пробитых в зеленой траве. Смотрят на нас умные птицы, поворачивают вслед пестрые хохлатые головы.
– Наш северный попугай!
У Эли для всякой птицы здесь прозвище, про всякую – сто историй.
Родилась она далеко от Командорских островов – в Армении.
Раскаленные красные камни, синие горы, маленькое селение посреди сухой безводной долины. Воду девочка видела всегда помалу: в ладошках – когда умывалась, в кружке – когда пила, на дне колодца, когда отец приоткрывал крышку, чтобы опустить ведро.
Выросла, окончила институт, попала во Владивосток. А тут – море! Вода до самого горизонта. Пораженная, решила: тут и останусь.
Как все горянки, была она молчалива и не боялась одиночества. Поэтому, когда ей предложили поехать на остров изучать птиц, сказала:
– Ладно! – и очутилась на Арьем Камне.
Когда собиралась туда, опытные люди советовали:
– Сапоги обязательно возьмите резиновые – в них нога не скользит. И конечно, примус. Деревьев на острове нет, костерок не разведешь. Одеяло потеплее, свитер – даром что лето, может и снег пойти…
– Это в июне-то?
– В июне.
Самой страшной была первая ночь. Катер, который привез ее, ушел. Набежали тучи, солнце село – темнота! Ни зги! Висит где-то между черной водой и черным небом крошечная палаточка, в ней на железной койке – маленькая женщина. Где-то внизу ворочается океан. Ветерок шевелит траву, а женщине кажется – кто-то подкрадывается. Идет кто-то по скале, все ближе, ближе… Камень упал. Крикнула морская птица… Такие тоска и страх!
Достала Эля из ящика примус, чиркнула спичку – разожгла. Вспыхнул над примусом голубой огонек, зажурчал. Набрал силу, стал желтым, красным, по палатке побежало, заструилось тепло. Шумит примус! Будто появился собеседник: торопится что-то рассказать взахлеб, а она сидит, слушает его и кивает…
Потом привыкла. И к темноте и к ветру. Бывает, задует он, белой пеной покроется океан. Волны с размаху – о камень. Гудит скала!.. Посыплет бус, тонкой водяной пленкой покроет скалы, траву, тропинки. И только птицы, верные соседи, по-прежнему галдят, хлопочут.
– Я их тогда и полюбила. Они бесстрашные! Хочешь расскажу, как они ведут себя в ненастье?
Над островом обрушивается шторм, а колония не прерывает дел. Во время самых диких ветров можно видеть в воздухе птиц. Только когда сидят, они поворачиваются носами к ветру да потеснее прижимаются к скале…
И еще – когда на Арий Камень первый раз упал туман, она тоже оробела.
Было безветрие. Туман наполз с океана плотной стеной. Стало трудно дышать. На лице, на плечах – мелкие водяные капли. Все как в молоке, вытянешь руку – не видно пальцев.
– Туман застал меня на берегу озерка. До палатки – шагов десять, а не дойти. Вдруг упадешь со скалы? Или подвернешь ногу… Села я на камень и стала ждать. В тумане ведь слышен даже самый слабый звук. И вдруг отовсюду понеслись крики, зашуршали крылья. Это взлетали и садились ары, бакланы, ссорились чайки, свистели крыльями топорики. В такой туман не выпускают самолеты, бывает, становятся на якорь корабли, а птицы летают! Молодцы!
Я заметил, как по-особенному научилась она здесь ходить. Тихо. Движения плавные, как в замедленном кино. Птицы ее не пугаются. Идет она прямо на чайку, та взмахнет крылом, отскочит на шаг и продолжает свои дела – рвет что-то на кусочки, ворчит.
– Как собака! – сказала Эля про одну злую чайку.
Мы ходили по острову, и она все рассказывала и рассказывала про птиц.
На Арий Камень птицы прилетают весной: надо снести яйца, вывести птенцов, поставить их на крыло или спустить на воду – у каждой птицы это получается по-своему.
У чайки-моевки птенец появляется на свет слабым, первую неделю лежит в гнезде и только к концу шестой крепнет, поднимается на ножки, пробует выходить на край обрыва. Станет здесь, развернет крылья, с опаской посмотрит вниз – страшно! А справа и слева такие же, как он, – серые, голенастые, бедовые. Кричат, подбадривают. Вьются над ними с криками отцы, матери. Но вот настает час – словно что-то толкнуло его, кувыркнулся птенец с обрыва, отчаянно замахал крыльями. Принял его воздух, поддержал. Описал смельчак петлю и снова вернулся к гнезду. А за ним – как купальщики холодной осенью, зажмурив глаза, в ледяную воду – соседи по скале – прыг, прыг!
Эти первые полеты продолжаются примерно месяц. Держится молодежь выводком. Постепенно смелеют – все позднее возвращаются на скалу, все дальше и дальше их полеты. Скоро на юг!..
У маленького топорика детство иное. Первые дни проводит он не под открытым небом, как чайка, а в глубине норы, на подстилке из сухой травы и перьев. Подрастет, начнет выбираться на свет, расхаживать у входа в нору. И вот настал день: подбадриваемый родителями, устремляется пешком через гальку, через обломки камней – к воде! Добежал до воды, упал, заработал лапками – поплыл. Прочь от берега! Больше не вернется сюда в этом году маленькая красноносая птица. Уплывет в открытое море, будет там расти, откармливаться, взрослеть среди кочующих рыбьих стай и холодных свинцовых волн.
Такое же детство и у птенца кайры. Этот, правда, растет на свету, на ветру, быстро оперяется, набирается сил. Но тоже приходит день – выйдет малыш на самый край обрыва. А под ногами-то – пропасть! Еле видны мелкие, как чешуйки, волны. И вдруг: замерло сердце, отчаянно затрепетали крылья, вытянул шею, растопырил ноги – и полетел! Вниз, вниз. По пути задел скалу, отскочил от нее как мячик. Все ниже и ниже. Держат крылышки, как парашюты работают перепончатые лапки. Вот и вода. Уф! Заработал ножками – поплыл! Как и топорик, прочь от берега. А неподалеку уже отец и мать. Радуются, торопятся плыть следом. Долго теперь им всем троим жить в море…
И уж совсем удивительно прощаются с берегом птенцы кайры на острове Тюленьем – еще на одном острове, где побывала Михтарьянц.
Тюлений – небольшая плоская скала. У подножия ее – котиковый пляж, на ровной как стол вершине – тысячи птиц. Отсюда совершают они полеты в море, чтобы накормить горластых большеротых птенцов. Но вот птенцы подросли. В жизни колонии наступает великий день. Небывалое оживление охватывает и без того шумный птичий базар. Тысячные толпы кайр совершают неосмысленные на первый взгляд перемещения: они то сбиваются в стаи, то рассыпаются. Постепенно вся эта черно-белая масса сдвигается в сторону моря, и тогда происходит великое: какой-то сигнал, всеобщее, по наитию, решение, случайный шаг вперед одной птицы – птичья толпа упорядочивается. Взрослые птицы спускаются со скалы и выстраиваются шеренгами, образуя проходы между котиками, а никогда не видавшие воды птенцы ручейками устремляются к морю. Они скатываются с обрыва и бегут по этим коридорам, между рыжих, рыкающих, страшных зверей, пока не достигнут камней, покрытых пеной. Бегут, бросаются в волны, а встревоженные котики, шумно дыша и вытягивая шеи, удивленно смотрят им вслед.
Над скалой всегда дикий гвалт: кричат во все горло, торопят родителей маленькие прожорливые кайры, бакланы, топорики. Напоминают о себе, зовут, упрашивают.
Мечется от скалы к воде легион черных, белых, коричневых птиц. Каждая пара кормит детей.
Охотятся птицы каждая по-своему.
Чайка ловит добычу на лету. Нырять не любит. Высмотрит у самой поверхности рыбешку, пронесется над ней, клювом, как крючком, подцепит. Есть!
Кайра – та может и нырнуть. Но под водой долго не сидит, догоняя, гребет одними лапами. Схватила добычу – и сразу наверх.
Совсем другое дело – топорик. Этот под водой чувствует себя как дома. Плоский нос вперед вытянул, лапами и крыльями как заработал… Мчится стрелой, никакой рыбе не уйти!
У огромной олуши и у маленькой вилохвостой крачки своя манера. Эти пикируют, входят в воду как камни. Поднимется олуша метров на тридцать, крылья сложит – и вниз. Бывали случаи, находили в воде олушу – сама мертва, на шее пробитый ее клювом баклан или топорик. Невзначай как копьем проткнула.
Но самый ловкий подводный пловец – баклан: этот, когда плывет, и лапами гребет, и всем телом, как бобр или выдра, извивается. Баклану нырнуть на десять метров ничего не стоит, несколько минут пробыть под водой – пустяк.
– Я опять о чайках, – говорит Эля. – Странные, ленивые птицы! Недаром их морскими воронами да побирушками называют. Никакой падалью не брезгуют. Что делается у рыбоконсервных заводов, видели? Или около китобойной флотилии. Их там туча! Крик, гвалт, из-за каждого кусочка – драка. Чешуя, кусочек кожи, кишки – им все равно. Недаром теперь многие чайки переселились в города. Я их называю помоечными чайками.
– Ну за что их так! – говорю я. – Птица красивая, неглупая.
– Умная. Посмотрели бы вы, как она с морскими ежами расправляется! Еж колючий, в известковой броне. Чайка заприметит одного, скажем, в море – отлив, и он в луже – обсох. На лету клювом за колючку подцепит и вверх. Поднимется, пролетая над берегом, разожмет клюв, еж с высоты об камень – бряк! Иглы вдребезги. А чайка уже тут как тут. Села рядом, лапой перевернула и давай клевать. Умная птица, но злая и хищная!..
Надо мной с диким криком парила серая чайка. Она то взмывала вверх, то пикировала, едва не ударяя крыльями. От такого крика мог переполошиться весь птичий базар. Но странное дело, птицы не обращали на нас никакого внимания.
В чем дело?
Я сделал шаг, и из-под ноги с хриплым писком вывалился огромный, с курицу, птенец. Он был серый, покрыт пухом, не умел летать, скользил по камням, проваливался и истошно орал.
Так вот отчего беспокоилась чайка – это была его мать! И вот почему не обращали на нас никакого внимания остальные птицы – разберетесь, мол, сами!
Вещи Михтарьянц мы перенесли к шлюпке. Только не сумели снять палатку: она была намертво прикреплена к стальным штырям, вбитым в камень. Такую не сорвет даже зимний шторм.
Мы волокли, переставляя с камня на камень, ящики, пустые баки из-под воды, спустили тюк, перебросали из рук в руки разную мелочь. И вдруг со звоном упал и покатился примус. Эля за ним – да куда там! С камня на камень – и в океан.
Уложили все в шлюпку, отвязали конец и, торопливо гребя, чтобы не набросило волной снова на камень и не разбило, отошли от берега.
– Жаль его, – сказала вдруг Эля, и я понял, что это она про примус. – В городах мы отвыкли от него. Газ да электричество. А ведь он был у меня как товарищ. Разговорчивый такой!
Я представил себе: май, по океану носит сахарные ломкие льдины. То и дело находит туман. А в крошечной палатке, около теплого подрагивающего примуса – женщина. Одна на скале посреди океана. Сидит и слушает, как шум огня мешается с криком улетающих в туман ар.
– Когда на Большую землю?
– Когда придет теплоход… С кем еще познакомились? У Чугункова долго были?
– Неделю… Познакомился тут с одним прохиндеем.
И я рассказал, как мне морочил голову Кирюха: про поход с ним, про то, как нашли оленью кость.
– Напрасно так, – сказала Эля. – Я его знаю. К нему присмотреться надо: он ведь бескорыстный. Ну что ему туристы? Что он от них имеет? Приехал человек, походил с ним, остров трудный, не всякому откроется – другой и обругает. А этот следующего зовет…
Признаться, я Элю не понял. У меня в голове было успеть до теплохода съездить на могилу командора.
Я успел.
Пройдя озеро Саранное, вездеход повернул на юг. Он шел тундрой, две дороги, то сближаясь, то расходясь, вертелись рядом. Колеи были заполнены жидкой грязью – ни одной за лето не удалось зарасти. Кто знает, сколько лет им теперь бежать ручьями!
Затравяневшие кочки. В пойме ручьев борщевики и колосняк. Рыжий, зеленый разлив. Вездеход идет, качаясь как лодка. Кое-где в траве мелькают березки – мелкие спутанные ветки лежат на земле. Деревцам не хватило за лето тепла, чтобы набраться сил, подняться, обогнать настырную траву. Только осенью повалится она, выйдут березки на волю, но сразу же пахнет холодом сентябрь, пожухнет, свернется лист, и снова стыть до будущей весны в жидких тельцах березовому слабому соку.
Наконец и Водопадский мыс. От него хорошо видна на юге наша цель – мыс Командор. По береговой лайде, объезжая скалы, приближаемся. Крутой поворот, последняя скала остается позади. Впереди распадок, в нем блестит речка, долину замыкает плоская наклонная сопка. Из воды едва заметными точками выступают камни – это Судовой риф, на нем и разбился двести сорок лет назад пакетбот «Святой Петр». Мы на месте.
Вездеход останавливается на берегу. Дерн здесь изрезан и порван гусеницами. Глаз тревожно скользит по неровной поверхности долины – в каждой ямке чудятся остатки землянок, «могилок», как их называли матросы Беринга.
Слезаю с машины и иду по пологому склону вверх, туда, где, утопая до половины в траве, стоит простой железный крест. Это могила Беринга. Стою сняв с головы вязаную шапочку. Поворачиваюсь лицом к востоку, внизу поблескивает в траве, бурлит речка – идет отлив. Все отчетливее выступает из-под воды риф. Освещенный закатным солнцем, пламенеет мыс.
Позади меня кто-то хрустнул песком. Поворачиваюсь – сзади Кирюха. Он стоит лицом к океану, сложив руки на груди, и молча смотрит на серую воду.
До поселка добрых полсотни километров. Какая нужда занесла его сюда? Человек – перекати-поле, ни семьи, ни двора, чужая крыша над головой, а ведь пришел через весь остров (сколько дней шел?), чтобы просто постоять у могилок…
– У нас в вездеходе есть место, – говорю я. – Ты с кем пришел?
Он пожимает плечами, что значит «один». Мы спускаемся к речке. Он приседает, зачерпывает песок, трет его между ладонями… В пальцах появляется голубая неровная бусина.
– Это вам, – говорит он и протягивает бусину мне.
– Ладно, – отвечаю я, – пойдем разведем костер. У нас с собой еда, дорога-то дальняя…
о. Беринга – Ленинград
1975—1982 гг.
