Текст книги "Огонь в колыбели"

Автор книги: Святослав Логинов

Соавторы: Даниэль Клугер,Людмила Козинец,Лев Вершинин,Борис Штерн,Юрий Иваниченко,Наталья Гайдамака,Микола Дашкієв,Наталья Астахова,Валерий Гаевский,Александр Зарубин
сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 24 страниц)

– Обязательно, – ответил Вольт и, извинившись, пошел, все ускоряя шаг, потому что дверь его квартиры открылась, и на порог вышла Рита.

* * *

– Вольтик, расскажи мне сказку. Все равно какую, только грустную. Ты рассказывай, а я буду слушать тихонько, как мышка. Только если совсем печально станет, я тебе в подмышку ткнусь и немножко поплачу. Ты ведь не рассердишься?

– Что ты? – сказал Вольт. – Слушай. Далеко-далеко, в укромном уголке мироздания, вокруг желтого солнышка бегает маленькая планетка. Я, конечно, неправ, она не маленькая, для себя она очень даже ничего. У нее есть голубое небо и трава, зеленее которой не найти, есть море, ветер, птицы, чтобы летать, и звери, чтобы бегать. Большие белые, очень гордые птицы и смешные пушистые звери. Там можно бегать босиком и пить воздух, не боясь, что он кончится…

– Вольтик, какой ты у меня смешной! Разве эта сказка грустная?

– Да, Рита, это очень грустная сказка.

* * *

Об этом так много говорили и писали, этого так долго ждали, что в конце концов перестали ждать. Но время шло, корабли строились, и вот их стало больше, чем требовалось для проектов освоения и дальнего поиска. Вышло решение об открытии космического туризма.

Мало кто знал, какие битвы отгремели, прежде чем Мировой Совет утвердил это решение. Сергей Юхнов отчаянно сражался за идею сплошного поиска. Однако космический туризм победил, надо было дать хоть какую-то отдушину миллиардам замкнутых в мегаполисах людей. Конечно, полторы тысячи старых, переоборудованных для автоматического полета кораблей не могли удовлетворить всех, но все-таки это было кое-что. Любой взрослый человек, прошедший трехмесячные курсы, имел право получить звездолет, выбрать систему в радиусе одного перехода и отправиться туда одному или взяв трех-четырех друзей. Программа полета рассчитывалась на Земле, корабль сам отвозил экипаж к выбранной звезде и через пять дней привозил обратно.

Вольт не колебался. У него появилась возможность еще раз побывать на Ласточке и даже показать ее Рите. Ласточка была почти на пределе досягаемости, но все же туда можно долететь за один переход. И пока первые счастливцы занимались на курсах, пилот Вольт без всякой очереди получил одну из туристских машин и вместе с Ритой отправился в путешествие.

Все выводы ручного управления на звездолете были наглухо блокированы, рубка узнавалась с большим трудом, столько в ней появилось приспособлений, защищающих корабль от неумелого капитана, а неопытный экипаж от слишком мощных механизмов. Появились даже вспыхивающие табло, требующие пристегнуться и зажмурить глаза в момент перехода: правило, давно отмененное для профессиональных пилотов.

Вольт сказал Рите, что они летят к месту его вынужденной посадки, и Рита заранее представляла, какую коллекцию кристаллов они повезут на Землю.

Переход сильно напугал Риту. Она побледнела и стала жаловаться, что ее тошнит. Пока Вольт водил Риту в медотсек, пока диагност прослушивал ее, поил чем-то из мензурки и печатал длинный перечень рекомендаций, прошло около получаса. За это время корабль подошел настолько близко к системе, что обсерватория могла начать исследования. Вольт с Ритой выходили из медицинского отсека, когда по кораблю раздались требовательные звонки, потом где-то включился невидимый динамик:

– Уважаемый экипаж! Корабль подходит к выбранной вами звезде, у которой только что обнаружена планета с кислородной атмосферой. Вы, конечно, извините нас, что ваша экскурсия прервана и корабль возвращается на Землю. Ваш удачный выбор помог всему человечеству. Спасибо!

Вольт бросился в рубку.

Несколько часов, пока звездолет гасил скорость и снова набирал ее для обратного скачка, Вольт отчаянно пытался перехватить управление у автоматики. Сделать ничего не удалось. Побледневшая Рита, которой Вольт успел объяснить положение дел, молча наблюдала за ним. Наконец Вольт бросил микродатчик на стол.

– Не получается! – простонал он.

– Вольтик, ну попробуй еще раз, – ободряла Рита. – Ведь наверняка можно что-то сделать.

– Сделать можно одно – взять железяку побольше и разнести все в щепы. Правда, на Землю вернуться не придется.

– Это надо, Вольтик? – жалобно спросила Рита.

– Нет, – ответил Вольт. – Если бы я был один, я бы это сделал, а с тобой – нет.

– Если бы я была одна, я бы тоже это сделала, – сказала Рита, – но сейчас я не могу.

Она протянула Вольту ленту с рекомендациями диагноста. Вольт прочитал и все понял.

* * *

«Мировой Совет рассмотрел вопрос о кислородной планете Ласточка и, приняв во внимание мнения всех сторон, постановляет:

1. Начать освоение планеты Ласточка и приспособление ее к жизни людей.

2. На базе комплексной экспедиции, исследовавшей Ласточку, создать постоянно действующий центр, в задачи которого войдут сбор и хранение растительного мира планеты, кладок насекомых, изучение возможности адаптации живого и растительного мира к новым условиям, попытки длительного сохранения животных в состоянии анабиоза.

3. В долгосрочные планы освоения включить создание в трехсотлетний срок планеты типа Ласточки, на которой воссоздать условия, существующие в настоящий момент на Ласточке.

Мировому Совету известно, что ущерб, нанесенный Ласточке, может быть непоправим, однако положение, сложившееся на Земле, требует радикальных мер. Благо человечества превыше всего».

Вольт отложил бюллетень Совета. Это был приговор Ласточке, окончательный и не подлежащий обжалованию. А ведь Вольт был не один. Сотни тысяч людей требовали сохранить Ласточку. Старый идеалист Юхнов, чья мысль нашла-таки воплощение в блокировании приборов, был в отчаянии. Его не утешало даже то, что космический туризм был отменен и часть кораблей передавалась ему для сплошного поиска. Ведь остальные корабли уходили на освоение Ласточки.

Неожиданно человек, о котором думали как о самом опасном враге, оказался самым горячим защитником Ласточки. Владимир Маркус прервал многолетнее затворничество на Плутоне и прилетел на Землю. Но все было бесполезно.

В первый отряд, отправлявшийся на Ласточку, брали людей не старше сорока лет и не имеющих детей. Тут же у пунктов записи выросли длиннейшие очереди. Мегаполисы резко снизили рождаемость. А ведь обе стороны в полемике больше всего апеллировали к детям. Но кто знает, что будет благом для будущих поколений? У них с Ритой через полгода родится Марунька. Уже известно – будет девочка. Что-то даст ей разграбленная Ласточка? Что получит и потеряет Марунька?

Со стен, перекрытий, с открыток и плакатов на прохожих смотрела последняя картина Маркуса. Над серой, засыпанной прахом равниной летит птица. Навсегда улетает от погибшего гнезда.

Люди, спешившие к пункту записи, смущенно отводили взгляд и ускоряли шаги.

Если судить по старым, снимкам, небо у Ласточки было густо-синим, без малейшей примеси какого-нибудь другого цвета. Оно и теперь оставалось таким же, разве что самая малость зелени капнула в синеву. Но заметить это мог бы только очень опытный глаз.

Трава на лугу поднималась сплошной стеной, узкая тропинка словно прорезала ее. Упругие головки тимофеевки, метелки овсяницы и мятлика, солнечные глаза ромашек, купы колокольчиков поднимались, почти на метр, и только огненные фонтаны иван-чая царили над ними, привлекая к себе яркой окраской.

Луг представлялся лесом, тем более, что у подножия сильной травы кудрявилась какая-то травяная мелочь. Но ее видно, только если присесть на корточки, а тогда трава и тебя спрячет с головой, и можно воображать что угодно.

Марунька сидела на корточках, тимофеевка и ромашки склонялись над ней. А прямо впереди торчал нескладный разлапистый кустик звездки, одного из немногих растений Ласточки, сумевших выжить в новых условиях. На одной из боковых веточек плавно покачивался цветок. Заходящие друг за друга лепестки, с тыльной стороны зеленые, изнутри были бледно-розовыми, а на розовом фоне в беспорядке располагались мелкие ярко-красные пятна.

Марунька водила перед цветком пальчиком, а он медленно поворачивался, пытаясь уклониться от прикосновения.

– Оп! – воскликнула Марунька и ловко дотронулась до пушистого пестика. Цветок моментально захлопнулся, плотно сжал лепестки, обратился в зеленый шарик, сидящий на конце ветки.

Марунька подождала, потом наклонилась вперед и, прикрыв рот ладошкой, быстро зашептала:

 
Аленький цветочек,
Открывай глазочек,
Полюбуйся на меня:
Я не трогаю тебя!
 

Зеленый комок дрогнул, и перед девочкой раскрылась чашечка цветка, словно спрыснутая изнутри алыми каплями.

Наталья Астахова
Хлеб для случайного путника

– Извини, что отвлекаю тебя от святых материнских дел, но мы решили, что только ты можешь внести хоть какую-то ясность… – Вика, первая редакционная красавица, так прочно усвоила ироническую манеру говорить, что теперь, даже если бы и захотела, не смогла бы от нее избавиться.

Однако я ее хорошо знаю, поэтому чувствую, как сквозь иронию и легкую издевку прорывается тревога.

– Что случилось? – спрашиваю и уже почти знаю, о чем пойдет речь. Неужели все-таки…

– Ионыч исчез. На работе нет, дома нет. Сережкину машину он вчера брал. Стоит в гараже. Когда вы ее поставил, Сережка не знает. А Ионыча нет. Мы решили, может быть, ты знаешь.

– Напрасно решили. Я не знаю.

Вика, наверное, хотела еще что-то сказать, но с меня достаточно. Кладу трубку. Значит, все-таки исчез…

Наша с ним дружба началась с того, что я разревелась в его кабинете. Принесла материал в секретариат, новый секретарь начал ворчать, сроки перепечатки его, видите ли, не устраивают. Я, конечно, не преминула ему напомнить, что раньше никто на такие мелочи внимания не обращал, и вообще, некрасиво придираться по пустякам к несчастной замотанной женщине.

– Причем здесь это? – искренне удивился Ионыч.

– Что «причем?» – не поняла я.

– То, что вы женщина. Ни меня, ни читателей это не волнует.

– Боюсь, что это вообще никого не волнует…

И вот тут я разревелась. Потом неожиданно для себя самой все ему рассказала.

Но сначала, наверное, нужно объяснить происхождение его имени. Полностью это звучит так – Родион Иванович Кольцов. Учитывая не очень солидный возраст и простоту редакционных нравов, коллеги отчество отбросили сразу. Осталось – Родион. Длинно. Стали звать короче – Род. Возмутился: «Что за страсть к сокращениям. Тогда уж зовите второй половиной – Ион. Как-то актуальней». Из Иона легко и быстро образовался Ионыч.

И вот теперь я сидела в кабинете нашего нового ответственного секретаря Ионыча, плакала и рассказывала о своих отношениях с восьмилетним сыном.

Мой сын дипломатично молчал, когда в нашем доме появился симпатичный молодой человек Сережа. Сын благосклонно принял от Сережи цветные карандаши и надувную сову. Только сказал тихонько: «Сова типа свинья». Я поняла сразу. Сова была жизнерадостного розового цвета и, когда ее надували, очень напоминала розового поросенка. Сережа сравнения не услышал, а может быть, не захотел услышать. Он усиленно пытался наладить отношения с моим сыном Антоном.

Наверное, симпатичный молодой человек Сережа не чувствовал, что просто и незамысловато разрушает быт и нравы нашего с Антоном дома. Он грел для себя молоко по утрам, а мы с Антоном пили кофе или тоже молоко, но непременно холодное. Он занимался йогой прямо в комнате, нимало не смущаясь нашим присутствием, а мы с Антоном привыкли делать зарядку на балконе; ему не нравился кораблик на стене, а мы его любили. И еще множество разных мелочей не совпадали.

Меня раздражали его мелкие колкости, придирки, желание иметь максимум удобств, прилагая для этого минимум усилий. Но я подавляла раздражение, потому что твердо решила – Антону нужен отец. Что с того, что я умею играть в хоккей, прилично плаваю, а недавно окончила курсы шоферов. Что с того, что умею многое из того, что должен уметь папа: менять перегоревшие пробки, прибивать полки, чинить ботинки, клеить обои? Сколько бы ни пыжилась, я все-таки женщина, а сыну нужен отец.

И я гасила в себе раздражение. Но ведь не могла же я не замечать, как снисходительно смотрит сын на бритье Сережи, которое тот возвел в ритуал. Видела, как сын улыбался, когда Сережа втирал в гладкие щеки французский крем, любовно себя похлопывал и поглаживал. От внимательного и презрительного взгляда Антона не укрылись ни полировка ногтей, ни пренебрежительное отношение Сергея к авоськам и сумкам. Он все замечал и ничего не прощал.

Однажды, когда Сергея не было дома, мой сын, с двух лет отученный от слез как типично немужского проявления чувств, серьезно и скорбно спросил:

– Он что, тебе очень нужен? Если ты из-за меня, так я обойдусь. Это только очень невоспитанным детям нужны отцы. А я ведь ничего, да? Может, он нам не очень нужен?

– Антон, ну что ты о живом человеке, как о шкафе каком-то говоришь: обойдусь, не обойдусь, нужен, не нужен. Ведь он нас любит. И тебя, и меня.

Антон подумал, помолчал.

– Себя он любит, – буркнул и ушел в свой угол. Это значило: я все сказал – делай выводы.

Я сделала выводы. Сергей из нашего дома исчез.

Мой сын воспринял это известие с огромным воодушевлением. Когда я вернулась с работы, меня ждал сервированный на двоих стол. В идеальном порядке разложены были ножи, вилки, салфетки. Возвышалась в центре бутылка холоднейшего молока, а завершил все это великолепие букет. Цветы были подозрительно похожи на те, что растут на клумбе в нашем дворе, но я предпочла это сходство не заметить. Рядом с моей тарелкой блестело колечко. Маленькое, желтое, обручальное. Откуда? Заглянула внутрь колечка. Там значилось «ц. 55 коп.». Ясно, из газетного киоска. Видела я там такие. Антон пожал плечами: «Раз уж тебе так хочется быть женатой».

И еще целую неделю он обращался со мной, как с выздоравливающей. Мыл посуду, без напоминай чистил зубы и делал много других вещей, совсем не свойственных здоровому восьмилетнему мальчику.

Я была почти напугана. И вот нервы сдали, разревелась в кабинете у Ионыча.

Он выслушал молча, потом сказал:

– Я найду тебе ручную кофемолку.

Кажется, я даже вздрогнула испуганно, так это было неожиданно. Ведь про кофемолку я ему ничего не говорила. Но меня это давно мучает.

Все дело в том, что у меня в доме две вещи, которыми я пользуюсь особенно часто: кофемолка и пишущая машинка. Кофемолка электрическая, а машинка – нет. Когда мелю кофе, отдыхаю от машинки. Но порция кофе мелется всего за тридцать секунд. Не очень-то успеешь отдохнуть. Поэтому мне хочется иметь ручную кофемолку, такую старинную, чтобы молоть кофе долго, с чувством, с толком. А вот машинку лучше бы электрическую, чтобы быстрее работалось и меньше уставали руки. Где взять ручную кофемолку, я не знаю. Добыть электрическую машинку проще, но тут я не знаю, где взять денег.

Но откуда Ионыч узнал про кофемолку? Он не ответил. Заговорил об Антоне:

– Сын у тебя вполне адаптировался.

– В смысле?

– Ну, ему уже не так трудно существовать в этом мире. Ты хорошо помогла ему. Период адаптации у него не затянулся.

– Ты имеешь в виду детство?

– Можно назвать и так.

Тогда я не очень задумалась над его словами. Своих проблем хватало.

Через полгода после того, как из нашего дома исчез Сережа, нас стало трое. Родилась девочка Света. Антон ее так назвал.

Наверное, это слишком – двое детей у женщины, которая никогда не была замужем и даже не может рассчитывать на алименты или другую помощь. Только зарплата машинистки, а еще то, что удастся выстучать вечерами на портативной «Москве».

И сама до сих пор не знаю, как решилась оставить ребенка. Теперь почему-то кажется, что это было как-то связано с Ионычем. Как раз в то время я в первый раз увидела сон про планету с голубым солнцем.

Когда же это было? Да, после стихов. Очередной графоман из самых настойчивых долго осаждал кабинет ответственного секретаря, и бедный Ионыч никак не мог доказать ему непригодность для печати принесенных творений. Наконец выпроводил настойчивого искателя лавров и, весь взъерошенный, зашел к нам а машбюро.

– Ну вот почему я свои стихи по всяким редакциям не таскаю и даже в нашей газете не печатаю? – почти простонал он.

– А ты что, стихи пишешь? – удивились мы с Викой.

– В принципе не пишу, но такие, как этот автор, думаю, что сумею. Вот, пожалуйста, слушайте:

 
Я не с того света —
Вообще ниоткуда.
Я похож на ракету,
На кусок пистолета,
На сто тысяч розеток
И чуть-чуть на верблюда.
 

Мы с Викой, конечно, хохотали и уговаривали Ионыча немедленно опубликовать шедевр в ближайшем номере.

Эти глупые строчки почему-то врезались в память, и я весь день твердила их про себя. А вечером мне привиделась планета с голубым солнцем и желтым небом. Нет, это был не сон, я хорошо помню, что не спала. Но ведь и не явь, не настолько я сумасшедшая, чтобы наяву видеть другие миры.

Вот так, небо было желтым, солнце голубым. Дома высокие, ажурные вдали фоном. А на переднем плане – два человека. Только не понять, кто они – мужчины или женщины. Они стоят на берегу реки, какого цвета вода в реке, мне не разглядеть, берег крутой, отвесный, и воды не видно, слышно только, как она шумит внизу. И еще слышны голоса людей. Говорят они на языке, совершенно мне незнакомом. Я-то и в земных языках не очень разбираюсь, но этот совсем особенный, так очень много гласных, и произносятся они чуть нараспев. Как ни странно, я понимаю все, о чем они говорят.

– Подумай хорошо, – говорит один, – стоит ли рисковать. Ты не хуже меня знаешь, что они еще не готовы к контактам. И поэтому пока не нужно никаких встреч.

– До чего же ты правильный, – отмахивается другой. – Но чего стоят все наши теории, если их нельзя проверить на практике? Сколько лет потрачено на расчеты? И вот теперь я знаю почти все. Знаю год, когда он должен появиться. Знаю место, где это произойдет. Знаю человека, от которого он отпочкуется. А ты отговариваешь меня, лишаешь самой большой радости ученого – проверить правильность расчетов и догадок. От тебя ведь требуется совсем немного. Отправить меня, послать луч, а через год принять обратно. Скажешь всем, что я на годик уехал в горы, чтобы в тишине и покое завершить работу. Какая, в сущности, разница, где я ее завершу?

– Я сделаю все, о чем ты меня просишь, но ты должен знать, что сам я отношусь к этому крайне недоброжелательно.

– Знаю, все знаю. Давай быстрей, их планета слишком быстро вертится. Если не успеем сейчас, придется ждать еще целую вечность или ты забросишь меня куда-нибудь мимо.

Они еще немного поспорили, потом пошли к какой-то ажурной решетке. Все происходящее я видела с одной точки, будто подсматривала в неплотно прикрытую дверь, но вскоре перестала их видеть. Яркий тонкий голубой луч вырвался из-за ажурной решетки, ушел в желтое небо.

И все. Я снова в своей комнате, в своей постели. За окном темное ночное небо, и я прекрасно знаю, что утром оно будет голубым, ну в крайнем случае серым, только уж никак не желтым.

Теперь мне кажется, что после того сна или видения незнакомой планеты я окончательно решила, что нас будет трое.

Никому не рассказала, только Ионычу. Да нет, не про ребенка, про сон этот дурацкий. Правда, он ничего странного в этом не увидел. Задумчиво посмотрел на меня, отодвинул макет очередной полосы.

– Представляешь, – так тихо и серьезно говорит он, – к нам на Землю с другой планеты собирается этот, как бы его назвать, пришелец. А ты, в силу своей какой-то сверхчувствительности, перехватываешь разговор инопланетян. А может быть, он уже здесь, и ты просто подслушала его воспоминания, ну, мысль его. Ведь вполне так может быть, как ты думаешь?

– Ой, Ионыч, много ты читаешь, все твои беды от этого. Подумай сам, зачем я им, этим пришельцам, чтобы они мне себя снили? И потом, все это еще не доказано, а я непроверенным слухам не верю, в серьезном месте работаю. Здесь реальные факты на веру принимаются, а всякие там НЛО – это для изданий не нашего профиля.

– Зря смеешься, – Ионыч был на редкость серьезным. – Когда-нибудь это должно случиться. Почему же и не с тобой, чем ты хуже любого другого жителя нашей планеты?

Тогда мне, честно говоря, было не до пришельцев. И куда больше волновало событие, которое на Земле случается гораздо чаще, чем контакты с инопланетянами.

Мне еще предстоял разговор с Антоном. И не о моих снах, отнюдь. Вопреки ожиданиям, он спокойно воспринял известие о том, что у него в скором времени появится брат или сестра. Поинтересовался только, не очень ли ребенок будет кричать.

…Светка оказалась на редкость спокойной девочкой. Я уставала с ней куда меньше, чем с Антоном, когда он был маленьким. И взгляды соседок меня теперь почти не ранили.

Когда мы только пришли из роддома и устроились для первого домашнего кормления, Антон внимательно посмотрел и сказал: «Нужна скамеечка тебе, чтобы ноги ставить. У нас такой нет».

Побродив по квартире, принес двухтомник Грина, подложил мне под ноги.

– Ну что ты, Антон, как же можно на Грина?

– Знаешь, ма, мне кажется, он бы ни за что не обиделся. Может, даже гордился бы. А скамеечку я сделаю.

И сделал. С помощью Ионыча. Он бывал у нас гораздо чаще, чем остальные мои сотрудники. Соседки считали, что гораздо чаще, чем того требовали приличия.

Однажды он притащил-таки ручную кофемолку. Огромную, квадратную, наверное, на ней при желании можно было смолоть мешок зерна, а не только немного кофе для завтрака.

– Та кофемолка у нас дикая, а эта домашняя, ручная, – заметил Антон.

– Ну, а электрическую машинку можно купить, это проще, – порадовал меня Ионыч.

Я промолчала, да и что тут скажешь, сейчас я не могла себе позволить даже покупку новой зубной щетки. Все мои отпускные деньги и материальная помощь, которую оказали на работе, давно разлетелись, и теперь выручала только машинка. Хорошо еще, старые заказчики не забывали. Наша Светка легко засыпает под грохот машинки, Антон и подавно привык.

И снова я плачу, лью слезы. Что-то часто в последнее время. Только что вернулась из школы. Оказывается, у Антона полно двоек. А он не счел нужным сообщить мне об этом. Бережет от жизненных невзгод.

– Раньше бы ты мне сам об этом сказал, – упрекаю я сына.

– Раньше бы я их не получал, – парирует он.

– Что же тебя теперь заставило? Что тебе мешает? Может быть, сестра?

Антон молчит, а я все ворчу, просто никак не могу остановиться. Дело здесь, конечно, не в двойках Антона. Накатило все сразу.

– Ну что ты ревешь? – не выдерживает сын. – Просто какая-то женщина.

Он произносит последнее слово как ругательство.

– А кто же я, по-твоему? Я и есть женщина. Самая обыкновенная. И очень жаль, если ты не хочешь этого видеть.

Ну что за дурной тон – устраивать семейные сцены собственному ребенку. Я даже не замечаю, как в комнате появляется Ионыч.

– У вас, кажется, каша сгорела. Запах до самого первого этажа.

Каша! Ну конечно же, Светкин ужин горит синим пламенем. Кастрюлька испорчена окончательно и восстановлению не подлежит. А Светка уже орет. Ионыч с Антоном пытаются, как могут, успокоить ее.

Как всегда, не в самое подходящее для визитов время является соседка Людмила. Она чем-то расстроена, но, увидев, что творится в нашем доме, не торопится выкладывать свои новости. Моет посуду, помогает мне отмерить смесь для новой каши и в суете кухонных дел все-таки выпаливает:

– Уйду я от него, от изверга такого.

Знаю я эту старую песенку, опять не поладила со своим Валеркой. И здесь, пока варится каша, я разражаюсь монологом:

– Ты готова перейти в другой клан? Наверное, думаешь, что женщины бывают умные и глупые, красивые и не очень, счастливые и не совсем? Все это чушь. Женщины бывают одинокие и замужние. Два лагеря, два враждующих клана. Если замужние еще как-то дружат, объединенные общей целью удержать, то одинокие вдвойне одиноки. У них тоже одна цель – приобрести, заиметь, но она не объединяет, а наоборот. Ведь они не союзницы, а соперницы в этой борьбе. Они ни в ком не находят понимания. Замужние их боятся. Боятся, что они могут прямо из стойла увести их сокровища. И мужчины боятся: не хотят быть прирученными. Сможешь ты существовать так? Хватит сил?

Людмила удивленно хлопает глазами:

– Но ты ведь живешь?

– Я? Кто тебе сказал? Не живу – воюю.

Наверное, очень смешно выгляжу: растрепанная, в халате с оторванной верхней пуговицей, в руке бутылочка с остывающей кашей. Воительница!

Людмила не выдерживает, хохочет. Уходит, пообещав завтра сходить за молоком для нас.

Лечу кормить Светку, натыкаюсь в коридоре на Ионыча. Похоже, он все слышал. Ну и пусть, что он нового узнал?

Наконец все в порядке. Светка, накормленная и выкупанная, спит. Пеленки и ползунки висят на балконе. Мы с Антоном и Ионычем пьем чай на кухне. Узнаю редакционные новости. Ионыч ругает новую машинистку: и печатает медленно, и ошибок много.

Хорошо понимаю, что в словах Ионыча больше желания похвалить меня, чем правды, но мне все равно приятно, что им без меня плохо.

Наверное, наши дамы уже успокоились, обсудив во всех деталях мою беспутную жизнь. Когда у меня был один ребенок, они надеялись выдать меня замуж. Это, по их мнению, было вполне реально. Теперь же можно рассчитывать только на чудо. А в чудеса они не верят. Я, впрочем, тоже.

Ионыч смотрит сочувственно:

– Ты что-то похудела с тех пор, как появилась Светка, но тебе идет.

Антон таращит сонные глаза. Мой взрослый восьмилетний сын. Он и раньше был самостоятельным, а с тех пор, как появилась дочь, я и вовсе отношусь к нему, как к большому. Но ведь неправильно это, он тоже ребенок. Двойки, наверное, для того, чтобы я вспомнила о своих обязанностях. А я хороша, еще сцены ему устраиваю.

Погас свет. Мы выглянули в окно. Темные окна во всем квартале.

Над совсем темными домами со слепыми окнами особенно яркими казались звезды.

– Ну вот, а у нас даже свечи нет. В доме моей бабушки такого бы не случилось. Когда я была маленькой, жила у нее. Каждый вечер она проверяла, все ли есть необходимое. Очень не любила, если вечером в доме не было хлеба. Я удивлялась: зачем ночью хлеб, ведь можно утром купить. Бабушка объясняла: а вдруг ночью кто-нибудь придет, и нечем будет накормить случайного путника. У нее всегда с вечера готовы были хлеб, вода, свечи. Для случайного путника.

– Мам, а расскажи еще, как ты была маленькой, – просит Антон.

– Пусть лучше Ионыч расскажет, мы про него совсем мало знаем, я как-то не могу его представить маленьким. Кажется, он и родился таким большим и умным.

Ионыч стоит далеко от меня, в темноте его почти не видно, но мне почему-то кажется, что он вздрогнул.

В комнате заворочалась, закряхтела Светка. Наощупь я пошла к ней, поменяла пеленки, укрыла потеплей, постояла рядом. Спит.

Они вдвоем сидели на подоконнике. Ионыч что-то показывал Антону, водил пальцем по оконному стеклу.

– Вот та звезда, голубая, видишь? За ней еще есть одна. Ее отсюда не разглядеть, она почти такая же маленькая, как Земля. На той планете тоже живут люди. Они очень похожи на землян. Многим почему-то кажется, что инопланетяне должны сильно отличаться. Их представляют по-разному. То с синими волосами, то с фиолетовыми, то со щупальцами вместо рук. Может быть, где-то есть и такие, но эти похожи на землян. Одно, пожалуй, отличие. У них нет мужчин и женщин. Они все одинаковые, все высокие, красивые, сильные. Процесс адаптации нового человека проходит очень быстро. Каждый новый человек легко догоняет в развитии своих предшественников.

– Каждый новый человек – это ребенок – спрашиваю я, поудобнее устраиваясь рядом с ними.

– Да нет же, там нет женщин, нет мужчин, нет детей, нет никакого деления на группы. Все равны.

– Откуда же тогда берутся новые люди? – спрашивает Антон, давая понять, что тайны деторождения на Земле для него давно не тайны.

– Они, ну как бы тебе объяснить поточнее, они отпочковываются. Есть такое слово?

– Есть такое понятие – размножение почкованием. Но я думала, что так бывает только у простейших. – Меня увлекла сказка Ионыча, кажется даже, что я уже что-то знаю об этой планете.

– Там в жизни каждого человека наступает время, когда на теле у него появляется небольшое утолщение, чем-то похожее на почку, как на ветке дерева. Когда утолщение достигает определенных размеров, его безболезненно для человека отторгают и помещают в специальные камеры, к ним присоединены источники питания и информации. Время, пока человек проходит адаптацию, совсем незначительное, чуть меньше месяца. Из камеры он выходит взрослый и знает все, что произошло на планете до его появления.

– Значит, детство там меньше месяца? – восхищается Антон. – И в школу никто не ходит, и в детский сад? Вот здорово! Только родился – и сразу взрослый. А тут – целых восемь лет, и все еще ребенок, все маленький. И еще сколько расти.

– Как скучно, – не соглашаюсь я. – Людей выращивают в инкубаторах, будто они цыплята. Нет у человека родителей, нет бабушки и дедушки. Никто не поет ему колыбельные, не рассказывает сказки, не учит ходить, говорить, понимать. Взрослые не слышат смешных детских словечек, им не нужно отвечать на тысячи вопросов, а значит, нет необходимости задумываться над вещами, ставшими привычными. Потом, если все люди одинаковые, значит, нет любви. О чем же тогда пишут стихи их поэты, кому посвящают песни их композиторы? Не верю я, что люди могут быть высокоразвитыми, если нет у них детей, нет любимых. Страшную сказку придумал ты, Ионыч, на ночь глядя.

Ионыч погладил по голове примолкшего Антона.

– Кажется, у фантастов это называется земным шовинизмом. Когда люди утверждают, что их планета самая хорошая, самая правильная. Почему ты называешь эту сказку страшной? Подумай, сколько времени, сколько сил отнимают у людей проблемы, связанные с воспитанием детей. Каждый раз все снова… А любовь, которой ты так сожалеешь… Сколько энергии, эмоций сжигается зря! Все могло бы пойти на дело, на развитие науки, техники. У нас… то есть у них… за счет этого, как ты называешь, инкубатора, экономится уйма времени и сил.

– А ты давно прилетел оттуда? – неожиданно спрашивает Антон.

– Что ты выдумал, Антон, – я обнимаю сына, чувствую, как горят его щеки. – Это же сказка. Пора спать.

Ионыч идет к двери.

Свет так и не включают. Дети спят. А я долго не могу уснуть.

И опять, как в тот раз, то ли наяву, то ли во сне видится мне далекая планета, где небо желтое, а солнце голубое.

Наверное, на этой планете притяжение меньше, чем на Земле, потому что люди не ходят, а почти плывут или парят в воздухе, едва касаясь ногами почвы. А может быть, у них такая походка потому, что, они сбросили груз повседневных забот, их не давит быт. Сколько ни пыталась, так и не увидела ни одной кухни, ни печки, ни кастрюли, ничего из того, чем до отказа заполнены все мои дни. Ничего земного, заземленного. Только изящество линий прозрачных домов, одухотворенность взглядов жителей.