Текст книги "Огонь в колыбели"

Автор книги: Святослав Логинов

Соавторы: Даниэль Клугер,Людмила Козинец,Лев Вершинин,Борис Штерн,Юрий Иваниченко,Наталья Гайдамака,Микола Дашкієв,Наталья Астахова,Валерий Гаевский,Александр Зарубин
сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 24 страниц)

– Еще хуже. Сейчас постарел, хоть рукам воли не дает, знает, что теперь-то со мной не справится. А раньше… всем доставалось. Поэтому и мама бросила его. Не выдержала…

– А ты?

– А что я? Куда мне было деваться? Сестры разъехались, с мужниной родней не сошлась… Надо ж было где-то жить. А тут все-таки дом, хозяйство.

Она оглянулась на темное окно.

– Ночь уже…

– Я пойду, Марта. Добрых снов…

– Не уходи, – голос Марты дрогнул. – Мне страшно…

Легкие пальцы коснулись щеки Рэма. Он порывисто обнял ее и спрятал лицо в темных волосах.

Будто большая ночная птица раскинула сильные крылья и вылетела в раскрытое окно, унося с собою все печали. И сразу стало легче Дышать. Со двора потекла в комнату ночная прохлада и аромат маттиолы. Марта прерывисто вздохнула и тряхнула головой, отгоняя последние призраки. Волосы ее пахли дождей, позабытым вольным ливнем.

* * *

– Что ты несешь? При чем тут война? На войне убивают. А я не собираюсь никого убивать. Я и оружия-то в руках сроду не держала.

– Оружие разное бывает. Твое – равнодушие. Оно тоже убивает. Равнодушие к чужой боли, чужому горю, нетерпимость ко всему, что не укладывается в твои представления о жизни, к тому, кто чужой, не такой, как ты и твой отец… Лина чужая, потому что не такая. – Рэм старался говорить ровно, спокойно, словно объясняя очевидное. – Ты уничтожаешь не только Лину. Ты убиваешь и будущих ее детей. Ведь девочка, если мы выживем в этом аду, вырастет и сможет родить детей. Что если им предстоит заселять нашу землю снова?…

– А где ж ты, миленький, собираешься искать ей жениха? – Глаза Марты сделались колючими. – Небось, сам ждешь-не дождешься, пока она подрастет? Рыцарь-избавитель… Ну да, девочки быстро растут, я это знаю. Еще год-другой, и тогда… Ты просто меня не любишь! – она снова сорвалась на крик.

– Неправда, Марта. Мне больше некого любить в этом сожженном мире. Именно потому я хотел уберечь себя от страшной ошибки, ведь ты…

– Ошибка – это оставить ее здесь! Пусть убирается вон! Немедленно!

– Пока я здесь, ты не посмеешь.

– Пока ты здесь? – с нажимом сказала Марта. – Пока ты здесь? А куда же ты денешься?

* * *

За что, ну за что же?

За что они меня невзлюбили?

За что ненавидят?

Когда же это началось? Когда я рассказала Марте, почему оказалась недалеко от их дома? Она тогда поглядела на меня, как на ненормальную: «Лилии? Какие лилии? Там давно одна тина да жабы квакают». Наверное, девчонки меня и вправду разыграли, а я, как маленькая, побежала в лес искать это озерцо… Я никогда не видела водяных лилий… Даже тете ничего не сказала – убежала. Мама расстраивалась, что я такая доверчивая. Она мне говорила: «Учись отличать ложь от правды, добро от зла, доченька, ты уже большая». Теперь никто не скажет мне: доченька. Рэм однажды так сказал – и все. Не хочет сердить Марту. А Марта меня даже по имени не называет, будто его у меня и нет… Она к собаке и то добрее.

Я их боюсь. У меня руки и ноги деревянными становятся, когда Марта на меня смотрит. Глаза у нее такие недобрые. Что ж она меня сперва по головке-то гладила? Зачем? А старик меня просто обходит, как пустое место. Чужая… Всем я тут чужая. Так Марта сказала.

Зачем только они нашли меня!.. Я их не просила… Да я и не помню даже, как к ним попала!

В селе все дома сделались одинаково черные, без окон, без дверей. Я не смогла узнать наш дом. Только об одном и думала – добраться до города. Там мама… И я шла, шла… Пока не упала. А потом я была уже тут, у них.

Они так на меня смотрят, будто это я во всем виновата. Я чувствую их злость. Она меня давит и душит… хуже, чем красный туман. Рэм говорил яд, химическое оружие. А мне иногда кажется, что это их ненависть такая черная и скользкая, как черная смола. Это она взорвалась и все вокруг уничтожила… Может, потому их и не задело?

Никого, никого они не любят. Не зря же поселились подальше от всех. Только для себя стараются, только чтоб им было хорошо. Марта хитрая. Она вроде жалуется на отца, а вроде и хвалится им: вот он у меня какой, никому спуску не даст! А Рэм… Он добрый, он заступался за меня, я слышала. Только они все равно по-своему сделают. Они уговорят его, а не уговорят, так заставят. Марта сумеет. Она красивая. Я же видела, как он смотрит на нее…

Что ж делать? Что мне теперь делать? Просить, плакать, не выгоняйте меня, оставьте, я для вас все сделаю? Не оставят. А мама говорила: «Никогда не унижай других и сама не унижайся». Нет, не буду я унижаться. Не стану их просить. И ждать не стану, пока в спину вытолкают. Я сама уйду. Главное – идти и не оглядываться. А то станет страшно: позади все зеленое, а впереди – черное…

Я пойду в город. Я должна дойти! Я уже поправилась, я теперь смогу… А если и вправду там есть кто живой? Что, если и мама жива? Я найду ее. Я буду идти, пока не встречу людей…

Почему они не могут мне простить, что я живая? Что по их земле хожу, хлеб их ем? Черная смола убивает быстро, а они… Если во всем мире сейчас только они остались… Как мне тогда жить? Лучше уйти от них навсегда… в черную пустыню…

За что, ну за что?

Вот и граница. Теперь надо ступить на черную смолу и идти, идти, идти… Только бы не оглянуться! Не оглянуться!

Хорошо, что они не видят, как я плачу…

* * *

Скрипнули двери – на пороге стоял старик.

– Да хватит вам ругаться, – сказал чуть, ли не добродушно. – Нет ее уже. Было бы о чем говорить.

– Как – нет? – вздрогнул Рэм.

– А так, нет – и все. Вы тут такой шум подняли – мертвый проснется. Она слушала, слушала – да и ушла. Видно, сама поняла…

– Ушла… – с облегчением выдохнула Марта.

– И что ты думаешь, такая упрямая, слова даже не сказала. Зыркнула на меня волчонком, подхватилась и побежала. Ну, оно и лучше. – Старик уставился холодными водянистыми глазами на Рэма: – Ты, парень, не вздумай догонять. Тут ей все одно не жить, пока я в доме хозяин. В случае чего, у меня и винтовка есть. Охотничья. Старенькая, но в порядке. Так что не горячись. У тебя ж голова на плечах варит, я понял. Мы с тобой поладим. Ты и сообразительный, и руки откуда надо растут, – глаза старика потеплели. Мне жить немного уже, на тебя оставлю и дочку, и хозяйство…

– Спасибо за честь. Только не по мне она, – Рэм изо всех сил дернул дверь, которую старик предусмотрительно запер на крючок. Петля вылетела, и дверь распахнулась.

– Ты чего? Ты куда? – взвилась Марта. – Неужто за этой девчонкой побежишь? Безумный, ты ж пропадешь!

– Я тут пропадаю. Каждый день, каждую минуту!

Марта беспомощно оглянулась, ища поддержки, но старик куда-то исчез.

– Не пущу! – заголосила, вцепившись в руки Рэма.

В ответ он засмеялся тихим, странным смехом. Марта залилась краюшкой и отпустила его.

– Ты еще и смеешься надо мною? Ну так иди, держать не буду. Сам назад прибежишь, проситься станешь, чтоб пустили! – с яростью крикнула она, повернулась на каблуках и хлопнула за собой дверью.

Когда она снова выскочила на крыльцо, Рэм был уже за пределами зеленого островка. Сквозь слезы Марта видела, как он догнал девочку, положил руку ей на плечо, наклонился, что-то говоря, – и дальше они пошли вместе.

Марта побежала за ними. Она не знала, как вернуть его, просто бежала, бежала… Почти возле самой границы споткнулась о толстый корень и упала. Вытирая грязной ладонью слезы, заливавшие лицо, медленно поднялась с земли. Взгляд ее скользнул по черной пленке. Она присмотрелась повнимательнее – и не поверила глазам: в смоле появились просветы, граница черноты отодвинулась на пядь, это было хорошо видно по серой полоске песчаного грунта меж пленкой и зеленой травой. Сомнений не было: утренний дождь размыл пленку там, где она была потоньше. Но Марта даже не обрадовалась своему открытию. Машинально отряхивая пыль, она смотрела вослед двум удаляющимся фигурам. Красное платьишко Лины, белая рубаха Рэма еще долго виднелись на черном фоне. Прибежал запыхавшийся отец с ненужной винтовкой в руках….

Снова посыпался дождь.

Лев Вершинин
Перекресток

1

Плотный ветер насквозь проглаживал бетонную полосу бульвара, спотыкаясь на перекрестках: там он схлестывался крест-накрест с таким же прямым и плотным ветром. Домингес мельком подумал, что сверху все это выглядит, должно быть, внушительно: перекрестья бульваров напоминают решетки, в ячейки которых вкраплены сероватые глыбы многоэтажек.

В ногах у ветра шаркали по плитам обрывки газет… На перекрестках, под самыми сапогами очередного Президента, они шелушились, мертвой чешуей в перехлесте ветров, опадали и снова суетливо скреблись по бетону… или сворачивали на другой бульвар, устремляясь к следующему монументу. Направление в первый сектор – самое настоящее, с печатью и четырьмя подписями, правда, для этого пришлось выйти из подполья на свет и пойти в бюро распределения с фальшивыми документами. Старый Хон выполнил их на совесть, но все же они были фальшивыми – и лысый в отделе регистрации вполне мог бы посмотреть сквозь очки и не полениться запросить Картотеку, и тогда Домингесу пришлось бы укусить воротник, потому что Картотека в две секунды сообщила бы лысому, что Домингес – никакой не Домингес. А в общем, это не имело уже ровно никакого значения, поскольку документы Хона, как всегда, не подвели.

На этом перекрестке Президент был при трости, и означало это, что все идет хорошо. В седьмом, шестом и даже в пятом секторах Президент обязательно держал на руках ребенка, ребятишки были самые разные, от года до шестнадцати – в последнем случае Президент трепал их по щечкам, а то и стоял вполуобнимку, но последнее дитя имело место пять, если не шесть перекрестков назад. Третий и второй секторы являли Президента с разной живностью, как правило, это была мелочь, хотя пару раз попадались и сенбернары.

Живность на пьедесталах у ног Президента означала многое: недели три назад Такэда добрался до этого места, не до этого конкретно, он шел по другому бульвару, – но Чанг рассказывал, что там Президент сидел на верблюде. Никто не понимал, откуда и почему верблюд, но уточнять было не у кого: Такэда остался там, и оба Нуньеса, Флавио и Алехандро тоже остались там…

Президент был величав, как везде, но он был сам по себе! – а из этого следовало, что начался первый сектор, а значит – уже можно надеяться дойти и до Площади. Собственно, Площадь была не так уж далеко: шпиль Президентского Дворца с пляшущим трехполосым – Согласие! Вера! Труд! – флагом виден был как на ладони, но вот то, что под шпилем, – это все еще было далеко. Когда Домингес был почти вдвое моложе, он бегал на Площадь покупать цветы: на всех девчонок не хватало стипендии, а на Площади, которая тогда была совсем не такой, как теперь, цветы у торговок были дешевле, чем на окраинах. Эти старые крикливые торговки были достопримечательностью города; им не было никакого смысла дорожиться, потому что туристы покупали не торгуясь, а длинноволосые парни с окраин напоминали грудастым теткам собственных внуков. Получалось, что туристы, покупая знаменитые сиреневые каллы, платили вроде бы и за местных мальчишек, которым вечно не хватало монет. Не могли же туристы уехать отсюда без сиреневых калл… Их жены не поверили бы, что они были здесь, вернись они без цветов. Даже президент – не тот, что на пьедесталах, а просто президент, который был когда-то раньше, – ежедневно покупал букет, когда по утрам ехал во дворец, который тоже еще не был Дворцом.

Домингес помнит того президента. У него было скучное круглое лицо, припухшие глаза… Его портретов никто не запрещал, но как-то само собой получилось так, что портреты исчезли, и парни моложе тех, с кем Домингес бегал за цветами, уже не помнили, каким был тот, прежний, президент, хотя часто спорили о нем и вспоминали, как было тогда… А что, спрашивается, они помнили из «тогда»?!

Площадь распахнулась внезапно: Домингесу брызнуло в глаза открытым пространством. Пустота была так громадна, что ноги подкосились, – не верилось, что бульвары наконец кончились. Площадь подавляла: она была безгранична. Расплесканные потоки ветров зарождались на ней, завинчивались в тугие жгуты и плавно разворачивались вдоль бетонных полос бульваров. И Домингес увидел Памятник.

Этот Президент был непривычен, во всяком случае, что-то не давало взгляду безучастно скользнуть по темной, с палевым отливом бронзе. Может быть, это что-то было в позе: непривычно запрокинутая голова, почтительно вытянутые руки, а возможно, мешало то, что этот Президент был совсем одиноким, даже без трости, но скорее всего причина заключалась в том, что этот Президент был Президентом, Который Стоит Перед Дворцом. Под его сапогами не было никакого пьедестала, а за его спиной уже не было монумента – там был только бетон, но не такой, как пупырчатые шкуры многоэтажек, и, конечно, совсем не похожий на выутюженную гладь бульваров. Ячеистые блоки топорщились короткими пирамидами и из скошенных книзу щелей торчали пулеметы, управляемые электроникой.

Домингес вспомнил инструкцию, вернее, первый пункт инструкции, потому что она, собственно, и состояла из одного пункта: каждый, – гласил этот пункт, кто, находясь на Площади, оказывается вне одной из двух Зон Дозволенного Передвижения, рассматривается как враг социальной стабильности и подлежит немедленному применению мер радикального надзора. Впрочем, надо полагать, Президент не очень верил в электронику, если вдоль двух широких полос крашеного бетона – синей и красной – плотными цепочками стояли гвардейцы. Их было довольно много, но Домингеса пугало не это – кто-кто, а он давно уже не боялся гвардейцев, зато он, в отличие от Президента, был электронщиком и потому всерьез опасался оказаться вне одной из Зон, поскольку «немедленные меры радикального надзора» – это не шутки, а позволить пирамидкам осуществить указанные меры означало бы абсолютно бесхозяйственно распорядиться тем, что Домингес все-таки оказался на Площади!

Зоны были вовсе не зонами – просто две дорожки, прорисованные на бетоне: одна, длинная, синего цвета, просачивалась сквозь строй пирамидок к колоннам Дворца. Домингес приостановился, на долю секунды позволив себе расслабиться. Он представил того, который во Дворце, за прикрытыми лаковыми шторами окнами… нет, не Президента, а просто человека, вполне обыкновенного, несколько даже хиловатого, с угреватым длинным носом. Когда-то в юности Домингесу доводилось бывать на его митингах, скорее из любопытства, потому что тогда никто не принимал того, кто теперь за шторами, всерьез: его называли параноиком и выскочкой, о нем ходили анекдоты, но их не полагалось рассказывать при дамах, потому что анекдоты эти, как правило, заканчивались пошлятиной…

Домингес представил того, кто за шторами, – и расслабленность сменилась леденящей тошнотой. Тошнота эта появилась, когда Домингес еще не был Домингесом, вскоре после того, как угрястый вошел в Корабль. Тогда их похватали почти поголовно – и многие так и не вышли из подвалов, а те, кто вышел, за редким исключением, перестали узнавать на улицах друзей. А потом улицы сменились бульварами, и узнавать стало уже негде. Там, в кафельном подвале, под портретом угрястого, о котором уже не рассказывали анекдотов, потому что он был Президентом, Домингес впервые узнал эту тошноту: его тогда ткнули в таз с дерьмом, и пришлось, давясь, глотать это дерьмо. С тех пор она подступала каждый раз, когда он позволял себе думать о Президенте как о человеке, и Домингес дорожил своей тошнотой, потому что, возможно, именно она позволяла ему по сей день не воспринимать угрястого как Президента.

Теперь Домингесу надлежало следовать по синей дорожке, предъявляя допуск гвардейским постам, – и так до самого Дворца, откуда сегодня поступил в бюро обеспечения стабильности заказ на электронщика. Но Домингес вовсе не собирался идти по синей полосе, поскольку к Памятнику вела красная…

– Допуск?! – мордатый парень в сиреневой, как калла, форме заступил дорогу, тупорылый автомат ткнулся в живот, Домингес привычно вздернул руки. Потные и профессионально ловкие пальцы прошлись по пиджаку, ощупали пояс и карманы, извлекли залитую в пластик карточку.

– В порядке. Ступай. Синяя зона – до конца. Шаг в сторону – радикальные меры. Все.

Зона расплылась под ногами синим пятном. Шаг, еще один… вот красное ответвление! Домингес свернул – и тотчас же цепочка гвардейцев перестроилась: они уже не стояли вдоль полосы, а преградили ему дорогу.

– Допуск?!

Вопрос был чисто формальным: идти по красной полосе имел право лишь Президент, впрочем, он не пользовался этим правом, а то, что Домингес не является Президентом, было вполне очевидным фактом даже для кретинов из внешней охраны. Впрочем, автоматы на животах висели пока спокойно: скорее всего, парни в сиреневом решили, что это ошибка, – на Площади, действительно, ноги могут понести не туда, куда следует.

– Стоять! Руки!

Гвардейцы реагировали правильно. За их спинами высились сапоги Президента, а рядом, гораздо выше сапог, – серебристая широкая игла с плавно закругляющимися гранями. Именно к ней протягивал почтительно руки Президент, под которым не было пьедестала. Корабль! И гвардейцы хорошо знали, что полагается делать с чужаком, приближающимся к Кораблю…

– Стоя-а-ать!

Да, гвардейцы сообразили, но они туго соображали, этому не учили в казармах, а до люка оставалось не больше трех шагов… Чужой не вышел из Зоны – значит, в него не следовало стрелять, его надлежало брать живым, – но это был Домингес, а не Гарибальди Пак, не Энрикес, не Такэда! Впрочем, Такэда сумел бы положить этих парней, но он пошел другим бульваром – и поэтому сейчас не он, а Домингес, перевернувшись через голову, влетел в открытый люк Корабля, и не ему, а Домингесу вслед защелкали пули. Пирамидки приняли радикальные меры, но было уже поздно, потому что впервые за много лет пасть Корабля захлопнулась, серебристая плита закрыла выход, и пули только запоздало щелкали по ней, не оставляя следа…

2

И только теперь Домингес испугался. Всей спиной чувствовал он дробный перестук пуль по двери, но если бы люк сейчас открылся, то, скорее всего, он выскочил бы на автоматы. Однако выскочить не было никакой возможности, а вокруг переливался теплый синий свет, он появился невесть-откуда, и плавные голубые волны протекали по матовым стенам овального зала. Ладони стали влажными, это было неприятно, но, с другой стороны, страх позволил сообразить, что он – наконец! – находится в Корабле, о котором столько слов сказано и на который столько сил угроблено… И не следовало распускаться, потому что в любом случае оставалась ампула в воротнике, а значит, не было никаких оснований для паники.

Давным-давно – а в сущности, не так уж давно, лет десять назад, когда еще казалось, что все может измениться само собой, а на собраниях спорили главным образом о том, стоит или нет взрывать памятники, – старый Абуэло Нуньес, отец Флавио и Алехандро, тех самых, которые три недели назад дошли до перекрестка с верблюдом, он-то первым и понял, что все это – и даже нападения на патрули! – бессмысленно, потому что дело упирается в Корабль. В конце концов, кому, как не ему, было сообразить это: до начала Социальной Критики он работал в Университете, а Университет ведь тоже находился тогда на Площади, и нет ничего удивительного, что старый Абуэло Нуньес, а тогда – просто доцент Нуньес наблюдал из окна лаборатории, как на площадь опустился Корабль. Серебристая игла упала бесшумно, она стояла день, и второй день, и третий – и ничего не происходило. Вокруг суетились полицейские («Полицейские?» – переспрашивали те, кто помоложе. – «Ну да, полицейские!» – ничего не объясняя, подтверждал Нуньес…), пару раз подходил мэр (молодые переглядывались, но спрашивать уже не решались), однако поверхность Корабля оставалась гладкой. А потом, когда в ней прорезалась овальная дыра, толпа отхлынула, потому что, на землю выползли лиловые существа и принялись перебирать щупальцами. А немного погодя возник Голос.

Абуэло Нуньес клялся, что Голос услышали все сразу, а не только стоявшие на площади, – он был слышен даже на окраинах, хотя вроде бы и не звучал, и вообще он не был Голосом, во всяком случае, человеческим голосом. Но все равно, было понятно, что это Голос и что он зовет. В нем было нечто успокаивающее, и толпа не разбегалась, однако и подходить никто не торопился: здесь все были в здравом уме и предпочитали смотреть на лиловых каракатиц издали: они, конечно, никого не трогали, но вполне могли и тронуть.

И только один, хилый, с угреватым носом, пошел к ним, вернее, побежал – и, скорее всего, совсем не к ним, наоборот, он попытался пробежать мимо них, потому что полицейские, державшие его за локти, оцепенели вместе со всей толпой и на миг ослабили хватку. Угрястому было нечего терять: его закидали гнилыми помидорами, а дружки его в отместку разломали столы в закусочной, но дружки смылись, а он не успел – и теперь его ожидал суд и работы в цехах плазменных заводов. Угрястый был посмешищем для города, но это не давало ему права ломать столы в закусочной, а ему не хотелось на плазменные заводы – и потому он вырвался из рук полицейских и побежал через площадь. Может быть, он и не видел каракатиц, может быть, он вообще ничего не видел, но они видели его, они выбросили вперед, навстречу ему, длинные лиловые щупальца и перехватили, и опутали, и вплели в себя, а потом, клубясь, исчезли в овале люка, который закрылся за ними. А когда люк открылся вновь, из него выползли каракатицы и вышел угрястый, но он уже был не просто угрястым и уж совсем не был посмешищем… потому что был Президентом. В это трудно было поверить, но невозможно не подчиниться Президенту. И все подчинились. Почти все.

– Кто ты?

Голос появился внезапно, как и свет. Он был везде и нигде, он звучал как-то странно, но в то же время он не был страшным, совсем наоборот, услышав его, уже не хотелось бояться. Казалось, он рождается в мозгу, но в то же время он исходил и от клубящихся синеватых стен, и из светящегося над головой сетчатого диска. Это было непривычно, но удивление не приходило: Голос спрашивал, и следовало отвечать.

– Я Домингес. Но что это тебе скажет?

– Многое. Ты – Домингес. У тебя есть имя. Ты владеешь речью и задаешь вопросы. Ты умеешь бояться. Значит, ты человек.

– И что с того?

– Я ждал тебя. Почему ты пришел так поздно?

Это было уже слишком. Голос явно лгал, потому что никак не мог ждать Домингеса. Но в конце концов ложь – это понятно, во всяком случае, привычно. Домингес ожидал большего от этого Корабля.

– А ты кто?

– Я Корабль. Я очень давно жду. Я не верил, что меня бросили навсегда. Ведь я никогда не бросал людей.

Синеватые стены посветлели, даже немного раздались в стороны – Домингес поклялся бы могилой отца, что зал стал шире. На стенах появились картинки, они двигались, переплетались, Домингес не мог уловить детали, но отчетливо воспринимал смысл, хотя изображение двоилось, троилось, расплывалось. Алые смерчи хлестали крупный золотистый песок, рвано кривились молнии, и в их изгибах плясала серебристая игла… К ней, по вздыбленным дюнам, катились лиловые существа, похожие на каракатиц, они выпускали щупальца, цеплялись за песчаные наплывы. Острие молнии пригвоздило к вершине дюны одно из них, но другие докатились до иглы и переваливались в нее, а игла плясала на месте, и физически ощущалось, с каким трудом она держится, но она держалась, пока последнее лиловое существо не перевалилось в люк…

– Кто это? Твои хозяева?

– Нет. Это мои люди. Те, кто создал меня.

– Это не люди!

Домингес почувствовал, что уже не может говорить спокойно. В конце концов, он – человек, и его силы не беспредельны. Те, кто знал его, никогда не поверили бы в это, но у него действительно уже не было сил, с него было достаточно – и этого Корабля, который был Голосом, и этих плывущих стен, и лиловых каракатиц, катящихся по песку неведомого мира.

– Ты болен? – Голос то ли спросил, то ли подтвердил. – Я полечу тебя… – и голова стала светлой и чистой, нервы перестали ощущаться раскаленным комком, и все показалось проще. – Вот и все. Ты больше не будешь кричать.

– Но это не люди! – тихо повторил Домингес.

– Ты не прав. Они разумны. Они умеют спрашивать и бояться. Они создали меня. Но дело не в этом. Когда мы летим?

– Летим?

– Ну да. Ведь ты пришел, чтобы лететь?

– Нет. Чтобы уничтожить тебя…

Домингес не успел произнести это, только подумал, но, наверное, подумал вслух, потому что Корабль отозвался мгновенно, и в интонации его ясно читалось недоумение:

– Меня нельзя уничтожить. Я создан разумом, а то, что создано разумом, нельзя уничтожить. Люди не делают этого.

– Вот как? – Домингес помолчал. – А что делают люди?

Надо было спросить спокойно, но именно об этом Домингес не мог думать спокойно уже давно. И он закричал, сознавая, как жалок этот крик, но не имея сил умолкнуть:

– Что делают люди?!

Такое было с ним лишь однажды, много лет назад, когда стукача Хайме поймали наконец в одной из трущоб Города и вывезли на окраину, и там, на кладбище автомобилей, юнцу Домингесу приказали привести в исполнение приговор. Потный толстяк вырывался, тоненький скользкий шнурок никак не хотел затягиваться, резал ладони, в глаза брызгала слюна, Хайме кричал, и Домингес тихо кричал, чтобы не слышать этого булькающего воя. Он не мог остановиться даже тогда, когда рыхлое связанное тело вдруг обмякло и на левой штанине удушенного расплылось резко пахнущее темное пятно. Хайме лежал тихо, а Домингес кричал, пока Гарибальди Пак не схватил его за плечи и не прижал к своему мокрому кожаному плащу…

– Что делают люди?!

Вопль отскакивал от стен, снова бился в них, и в местах удара синие переливы тускнели, вспыхивали лихорадочными багровыми пятнами, и эти пятна долго не исчезали, дергались, пульсировали, перепрыгивали отблесками на перекошенное лицо Домингеса.

– Что делают люди?!!

В спокойные переливающиеся стены кричал Домингес, кричал про все, что накипело за последнюю половину жизни: и про таз с дерьмом, и про бетонный пояс вдоль границ, и про Такэду с его заумными книжными фразами, и про Кристину – о Боже, сколько лет Домингес запрещал себе вспоминать Кристину! – но сейчас вспомнил, и крикнул… и, наверное, именно это, про Кристину, добило Корабль, потому что он перестал молчать, и пульсирующие стены стали ровными, светло-шоколадными, и Голос испуганно спросил:

– О чем ты, Домингес? Ты опять болен? – и после короткого молчания: – Нет… Тебя не нужно лечить. Я не понимаю.

– О чем? – Домингес сумел наконец оборвать крик, махнул рукой, опустился прямо на пол, но пол вспучился, распластался, выпустил поручни, кресло оказалось очень удобным, оно успокаивало – и Домингес передернул плечами: – А я понимаю? Если вообще кто-то понимает, то это ты. С тебя все началось.

Корабль, помедлив, заговорил. Он, казалось, размышлял вслух, вовсе не для Домингеса, но каждое слово еще отчетливее, чем раньше, впечатывалось в мозг.

– Я помню. Мы опустились здесь, хотя ваша планета грязна. Посадка была необходима для лечения поломки, мои люди рассудили так, и я согласился с ними. А здесь оказались вы, разумные. Закон Вселенной гласит: разум означает контакт. Я звал вас, но вы вели себя не по закону. Тогда мы решили, что вы больны. Я сказал своим людям, что нужен один из вас, для анализа, потому что лечить без анализа не смогу. Тогда они пошли и привели такого, как ты. Он не был болен, но все время плакал… Ему было плохо. Мои люди долго говорили о нем, а потом вышли и больше не приходили, хотя я ждал.

– Что твои люди сделали с ним?

Домингес снова был Домингесом, тем самым, за голову которого власти сулили повышение социального индекса на два порядка и одноэтажку во втором секторе, о котором в казармах рассказывали новобранцам страшные байки. Больше всего Домингес напоминал сейчас настороженный капкан в тот миг, когда лиса уже попала в него, но зубья еще не успели сомкнуться…

– Что твои люди сделали с ним?

– Он был маленький и очень жалкий. Он говорил о плохом. Я не все понимал, потому что лечил поломку, но мои люди были к нему очень внимательны. Наверное, они ему поверили. Он объяснял, что знает, как помочь всем. Мои люди приказали, и я сделал так, чтобы этого человека не могли повредить, пока он здесь, недалеко от меня. Он сказал, что теперь будет Президентом, и позвал их во дворец. Они ушли все вместе, но никто не вернулся. Ты пришел, Домингес.

– Пришел. Твои люди не вернутся никогда. А я должен убить… уничтожить Президента.

Молчание длилось секунду – и Корабль спросил:

– А зачем тебе уничтожать Президента?

Зачем? Странный вопрос. Домингес хорошо знал – зачем. В противном случае ему давно уже не было бы никакого резона жить. Зачем – это понимали все, кто еще способен был понимать, никто не мог сказать только, почему это не удавалось до сих пор. Не «зачем?», а «почему?» – именно так стоял истинный вопрос, и ответить на него не сумел пока никто: ни Гарибальди Пак со своей дурацкой бомбой – она разорвалась тогда у самых ног Президента, но он даже не покачнулся, а Пака разнесло по стене; ни Энрикес со своими джинсовыми мальчиками, которые – по сей день непонятно как! – прорвались через пирамидки до самого Дворца и изрешетили фасад из базук, Дворец был похож на груду кирпичного лома, вокруг вповалку лежали перемолотые гвардейцы, а когда все кончилось, Президент подошел к куче джинсового тряпья и поворошил ее носком сапога; ни даже Такэда, имевший столько спокойных и уверенных друзей и все-таки тоже пошедший к Кораблю, несмотря на все свои книги…

Но Корабль не спросил: «Почему?». Он спросил: «Зачем?» – и Домингесу было совсем несложно ответить. Труднее оказалось сообразить, как отвечать, чтобы наверняка убедить Корабль. «Но, – одернул себя Домингес, – ведь Корабль просто машина, хотя и очень совершенная, а значит, убеждать никого не нужно: машине нужно просто дать ответ, исключающий алогизм».

– Чтобы людям не было плохо.

Корабль замолчал. Он молчал долго – или это Домингесу казалось, что долго? – во всяком случае, стены пригасли еще больше. Казалось, Корабль размышляет над услышанным, хотя размышлять было не над чем: формулировка была конечной, то есть такой, какая и нужна в общении с машиной. А возможно, он просто вспоминал день, когда его люди ушли через распахнутый люк и не вернулись. Изредка откуда-то сверху доносилось тихое ворчание, оно было неуловимо коротким, но удивительно внятным и мелодичным: казалось, звук: непостижимо растягивает время, вмещая аккорды в долю секунды. Кресло под Домингесом покачивалось в такт ворчанию… И наконец Корабль отозвался:

– Может быть, лучше полетим к звездам? Вместе, а?