Текст книги "Огонь в колыбели"

Автор книги: Святослав Логинов

Соавторы: Даниэль Клугер,Людмила Козинец,Лев Вершинин,Борис Штерн,Юрий Иваниченко,Наталья Гайдамака,Микола Дашкієв,Наталья Астахова,Валерий Гаевский,Александр Зарубин
сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 24 страниц)

Вновь начинался бред! Вполне ясно было уже, что Корабль – всего лишь машина, и поэтому никак не могло быть, чтобы он задал этот вопрос, – хотя бы потому, что в посылке Домингеса про звезды не было ни слова. Он дал Кораблю ясную исходную, и Корабль должен был реагировать именно на нее. Но вместо этого Корабль спросил про звезды – и это было непонятно, но Домингес недаром был Домингесом и потому только покачал головой:

– Нет. Я должен уничтожить Президента.

– Чтобы людям не было плохо?

– Да. Чтобы людям не было плохо.

– А что для твоих людей хорошо?

Нет, этот Корабль, кажется, не был просто машиной, потому что сумел задать удивительный вопрос, из тех, на которые не всегда ответит и человек. Собственно, и сам Домингес не смог бы ответить внятно, хотя, в сущности, хорошо – это очень просто: это когда на площади торгуют цветами, когда границы не закованы в бетон, когда на бульварах есть деревья и скамейки, а президент приезжает во дворец утром и уезжает домой по вечерам. Домингес не смог бы высказать все это вслух – и в то же время был почему-то уверен, что Корабль его понимает, и Корабль, видимо, действительно понимал, потому что почти сразу спросил:

– А это действительно хорошо?

И Домингесу стало ясно, что он ошибся, и Корабль – не просто машина, а значит, ничего не было зря, и стоило идти сюда через перекрестки, и пухом земля Абуэло Нуньесу, потому что старик был прав: все в конечном счете упиралось в Корабль, а тем самым – и в него, Домингеса! И была правда в том, что он не взорвался вместе с Паком, и отпустил джинсовых ребят с Энрикесом, и не переписывал тетрадки Такэды!

Вот оно, долгожданное, совсем рядом – только возьми; и он возьмет, сумеет взять… если только Корабль поверит ему. Но Корабль поверит, это точно! Он не сможет не поверить! Ведь каждое слово Домингеса – это святая истина, потому что Домингес не может солгать, он не солгал же тогда, когда отказался участвовать в Социальной Критике, – и за это его макали в дерьмо… и безразлично, знает Корабль или нет, что такое дерьмо, – он все равно должен поверить!

– Да! Это действительно хорошо!

– Ты знаешь. Ты хочешь объяснить это людям?

Именно так два года назад спросил Домингеса Такэда. Он вообще любил лезть в душу… Впрочем, Такэда не навязывался: Домингес сам пришел тогда к нему, это было нехорошее время, в те дни Домингесу вдруг показалось, что все бессмысленно и надежды больше нет. Они никогда не были особенно близки с Такэдой, хотя уважали друг друга, и когда Домингес пришел в халупу на окраине седьмого сектора, Такэда слегка удивился, но ненадолго: он достал толстые книги из-под половицы и стал объяснять, писать формулы, увлекаясь и все чаще ударяя кулаком по столу, словно отметая этим жестом все возможные возражения. Все в этих книгах было логично, и у рассуждений Такэды нельзя было отнять логики, но все же Домингеса не оставляло чувство, что Такэда знает, куда вести людей, а в свое время угрястый тоже знал… И в мозгу Домингеса плясали, сплетаясь, сиреневые каллы и смешивались улыбки людей, вышедших из многоэтажек.

И тогда, уже не слушая убежденного шепота Такэды, Домингес понял раз и навсегда, что самое главное – чтобы не стало Президента, а дальше люди разберутся сами. Да, люди смогут сами разобраться во всем и сами переделать все – вот только нужно решиться начать, нужно, чтобы не стало именно этого Президента, и тогда все пойдет проще. А сам Домингес знает, что такое хорошо, но не знает, как это сделать, и не хочет знать, потому что в отдельности этого не может знать никто, даже Такэда со своими толстыми книгами. Только люди, все вместе, могут понять такое! И снова Корабль услышал его раньше, чем он успел ответить…

– Я хочу к звездам, Домингес. Я давно не видел звезд.

– Почему же ты не улетел?

– Я – корабль. Я не могу летать один. Я ждал того, кто скажет мне: летим к звездам. А пришел ты.

– А пришел я, – подтвердил Домингес.

– Давай полетим к звездам, Домингес! Твоим людям станет хорошо. А мы полетим. Я покажу тебе звезды, которых ты не видел!

Это действительно был не простой Корабль – машина не способна требовать платы за помощь. Все оказалось очень просто: Корабль хотел лететь к звездам, а Домингес хотел, чтобы не стало Президента. Их желания сплетались – и одно было невозможным без другого, а вокруг был город, рассеченный бульварами, в многоэтажках копошились люди, и на десять миль в округе не было сиреневых калл, потому что цветы не растут на бетоне.

А где-то наверху были звезды, Домингес и Корабль хотели, в сущности, одного и того же – счастья, и он еще ничего не ответил, он думал даже, что не знает, как ответить, но Корабль понял его – и в стенах распахнулись широкие полукруглые окна. В них хлынула Площадь, она была вся в гвардейцах: плотные шеренги окружили Корабль, базуки истерично дергались, снаряды, прочерчивая воздух огненными хвостами, били по Кораблю, но Домингес не чувствовал толчков.

И наконец Площадь встала на дыбы, гвардейцы превратились в крохотные игрушечные фигурки, и Домингес увидел, как откуда-то сверху возник синий луч, он уткнулся прямо в шпиль с флагом, скользнул ниже – и Дворец поплыл, истекая сероватым дымом, а через секунду Дворца уже не было вообще. Луч качнулся по сторонам, стирая с бетона пирамидки, а потом Корабль почти незаметно дернулся, и на окна упала блестящая тьма.

3

Тьма была действительно блестящей, впрочем, то, что искрилось за окнами, вряд ли можно было назвать тьмой: оно вообще не имело определенного цвета; мерцающие точки скапливались, уплотнялись и вновь рассыпались – и все это было тьмой, но одновременно и не было.

Окна уже не были полукруглыми, они превратились в широкие, мерно пульсирующие овалы: казалось, Корабль дышит пространством, он распахивал окна все шире, стараясь поймать в них все, что плыло вокруг. Вся Вселенная окутывала серебристую иглу, а вокруг были звезды, такие, каких никогда не видел Домингес.

– Звезды, Домингес! – Корабль радовался, это было несомненно, радость сквозила отовсюду, она билась и в бешеной пляске бликов на стенах, и в пульсации окон, и сам Голос будто надрывался, и пытался сдержаться, и никак не мог, и не стыдился этого. – Смотри, это звезды! Они всегда разные, Домингес, но издали их нельзя понять! Мы увидим их совсем близко, Домингес… Я очень много раз видел их вблизи, но мне мало! Я хочу видеть их всегда, всегда, всегда!

Синие блики мерцали на стенах, Домингес попытался радоваться вместе с Кораблем, но стены отливали голубизной – и перед глазами дергался прямой синий луч, стирающий с бетона пирамидки. Планета осталась позади, а может быть, сбоку, она была сейчас лишь одной из точек в пляшущем бесконечном хаосе, и на ней больше не было Президента! Но почему-то Домингес не думал о Президенте; внутри была странная пустота, как однажды уже случилось: он тогда поступил в колледж, хотя по идее поступить не мог – дотаций было три, а претендентов на них много больше. Но когда вывесили списки, там было и его имя, и мать заломила руки, будто собираясь закричать, и глаза Кристины стали сиреневыми, как букет весенних калл, а отец крякнул и смял недочитанную газету, и только у него внутри было пусто.

Одна из разбегающихся точек была Планетой. Там больше не было Президента, но именно поэтому потеряло смысл все, что было сутью большей части жизни, и теперь Домингесу уже не нужно было быть Домингесом, а снова ощутить себя Омаром Баррейру он не мог. Это не могло придти в один миг, для этого нужны были годы – может быть, не меньше, чем потребовалось на то, чтобы выковать из Омара Баррейру Домингеса.

А Кораблю не нужен был Омар Баррейру, как, впрочем, не нужен был и Домингес, ему был нужен просто человек, любой, потому что Корабль не умел летать один к звездам, без которых в жизни Кораблей не больше смысла, чем в жизни людей, когда у них есть Президент. Корабль был счастлив, а Домингес нет. Человеку это было ясно, а Корабль ничего не понимал: он плескался в бесшумных волнах блестящей тьмы, он впитывал ее окнами, он, кажется, даже пофыркивал. Да, Кораблю было хорошо – так хорошо, что часть своего счастья он великодушно предлагал Домингесу!

Часть стены стала полупрозрачной, и на ней сменяли одна другую картины. Корабль показывал зеленые плоскогорья, заросшие крупными алыми цветами, похожими на маки, воздух над ними, казалось, тоже был зеленовато-алым; картины менялись, наплывали одна на другую: пурпурные океаны выплескивали на коричнево-черный песок розоватую пену, а в ней дробились осколки двух холодных багровых солнц, перламутровое небо вздрагивало над прозрачно-янтарными горами, и в нем плыли клинья золотогрудых длинношеих птиц. Непонятно, то ли Корабль вспоминал это для себя, то ли отдавал Домингесу, потому что стены беззвучно шептали: «Все это теперь твое, Домингес, бери… А сколько еще мы увидим…» – и янтарные отроги исчезли, а на смену им приходили новые горы, и птицы, и моря, и всюду были цветы, очень много цветов, но среди всех них не было ни одной сиреневой каллы.

– Что с тобой, Домингес?

Голос возник так внезапно, что Домингес вздрогнул. Голос был радостно-возбужден, но в нем чувствовалась и озабоченность. Корабль волновался; он, наверное, ощутил что-то, но вопрос был неуместен – Корабль мог бы и не задавать его, потому что заранее знал ответ. Конечно же, знал, ведь если бы не знал, то не мог бы и сказать то, что сказал:

– Ты жалеешь, Домингес?

Домингес пожал плечами. Внизу – или позади? – была Планета, и на ней больше не было Президента, и это было счастьем для Домингеса, а то, что все, оказывается, не так просто и теперь Домингесу нет нужды оставаться Домингесом, – это было личным делом Омара Баррейру. И в этом вовсе не был виноват Корабль, который сдержал слово и был теперь счастлив, и купался в плывущей мгле пространства. И с какой стати Корабль должен волноваться здесь, среди звезд, которые он любит? Домингес криво ухмыльнулся и ответил:

– Наверное, жалею. Но ведь это неважно?

– Это очень важно! – Голос Корабля уже не светился, стены стали тусклыми и перестали пульсировать. Они застыли и подернулись поволокой… Из-за этой дымной поволоки сияние тьмы померкло – и так же померк Голос Корабля. – Это важнее всего, Домингес! Нельзя лететь к звездам, если не хочешь.

– Но я лечу.

– Нельзя лететь к звездам, если не хочешь! – в Голосе прорвался страх, фразы зазвучали сбивчиво, неровно. – Тот, кто летит, но не хочет лететь, – болен, его нужно лечить. Но ведь тот, кто не хочет увидеть звезды, – тоже болен! А тебя не от чего лечить. Значит, ты здоров и все-таки не хочешь к звездам…

Корабль почти плакал. Домингес вдруг понял, что Кораблю просто больно – из-за него, по-шулерски нарушившего правила игры. Ему было очень жалко Корабль, который страдает неведомо почему. В пространстве, среди звезд, Корабль не должен страдать, но, несмотря на это, Голос срывается от боли, потому что Домингес, который не хочет лететь к звездам, тоже летит, а это неправильно. И, значит, счастье Корабля – не совсем счастье. Нет, Корабль, конечно, не может так думать… но ведь этот Корабль не просто машина! И Домингесу хотелось сказать Кораблю, что он ошибается, однако обманывать не было никакого смысла, и поэтому Домингес промолчал.

– О чем ты жалеешь, Домингес?!

Корабль уже кричал, а спустя секунду кричал и Домингес, потому что на стенах появились новые картины: вздыбились серые стены бараков, и колючая проволока обвилась вокруг мраморного карьера, и Стервятник Пако шел вдоль рядов, тыча в грудь каждому пятому неструганой палочкой, которую он называл стеком. Домингес кричал, потому что на стенах прыгала Площадь, а рамы мясорезок посреди нее топорщились косыми квадратами… солнечные блики на стальных пластинах… к средней мясорезке была прикручена Кристина. Пластины поднимались и опускались, сизо-красные лохмотья, смешанные с пучками волос, уже не дергались, но это все-таки еще была Кристина, потому что над Площадью висел тонкий рвущийся вой, и вой этот не могли заглушить даже хрипы динамиков: «Согласие! Вера! Труд! Согласие! Вера! Труд! Согласие! Вера! Труд!»

И нельзя было не видеть этого; тогда он закрыл глаза – и не видел, а здесь бессмысленно было закрывать глаза: то, что корчилось на стене, проникало и сквозь сжатые веки. И оставалось только кричать, кричать вместе с Кристиной, которая все еще жила там, посреди Площади – на стене! – под пластинами мясорезки. Только крик мог помочь не сойти с ума. И Корабль, видимо, понял это. Стены пригасли, а Голос, уже не срывающийся, а какой-то отрешенный, повторил:

– О чем ты жалеешь, Домингес?

И этому новому, спокойно-отрешенному Голосу можно было вовсе не отвечать – уже все было понятно и без объяснений. Корабль умел знать без слов, на то он и был не просто Кораблем.

Пространство распахивалось: синие луны опускались в багровый океан неведомого мира, и сплошным ковром цветов были выстланы изумрудные плоскогорья, но нигде не было сиреневых калл. А где-то внизу – или позади? – уже вышли, наверное, из многоэтажных коробок люди, которые, собственно, и были Планетой. Там уже горели мясорезки, и молодые парни, пугливо озираясь, срывали с себя в подворотнях сиреневые форменки… Там можно было, уже не таясь, пойти на Черное Кладбище и поискать могилу Кристины. И наверняка останки Такэды выскребли из-под копыт верблюда, и сейчас над его гробом, покрытым пурпурным полотнищем, клянутся в чем-то его сумрачные, затянутые в скрипучие кожанки друзья… А Домингеса не было там, он летел к звездам, и это было, пожалуй, самой большой несправедливостью – вот почему Корабль больше не радовался, и стены его уже не ворчали, а испуганно затихли.

– А может, не надо? А, Домингес?

Но Домингесу было уже все равно. Ему было плевать на Корабль и на его счастье: у каждого, в конце концов, свое счастье, и Кораблю не понять человека. И он не мог лететь к звездам, когда там вышли на улицы люди. Он не хотел к звездам, он хотел на Планету, домой, туда, где уже нет мясорезок и можно хоть каждый день ходить на Черное Кладбище… туда, где, может быть, спустя годы Домингес снова сможет стать Омаром Баррейру.

А если и не сумеет, то все равно – Домингес тоже нужен на своей Планете, потому что на всякого, сказавшего людям, что точно знает, как должнобыть, понадобится Домингес. Но всего этого не стоило говорить Кораблю, потому что главным оказалось совсем другое…

– Послушай, Корабль, там у нас сейчас карнавал! Ты ведь не знаешь, какие у нас были карнавалы… Там танцуют девушки, и парни тоже танцуют, и Чаморро, если еще жив, вылез на Площадь со своим саксофоном! Корабль, ты слышал когда-нибудь саксофон Чаморро?! Я хочу видеть карнавал, я хочу танцевать… Я не танцевал двадцать лет, но я выдам такую самбу! Я одену гирлянду из сиреневых калл, – ты слышишь, Корабль?! – а если она упадет, возьму ее в зубы и все равно буду танцевать!

– Но звезды…

– Бери их себе! Все до одной – мне не жалко. Я хочу увидеть карнавал! И услышать Чаморро, если старик еще жив… Корабль, мне не нужны звезды, если внизу нет Президента!

Пуст был Корабль. Матовые стены отливали белизной, скорее даже не белизной, а нездоровой бледностью. Голос умолк. Окна сжимались… они стягивали края очень медленно, неохотно, но даже на глаз было заметно, что они становятся все меньше и меньше… потом они превратились в узкие щели и затянулись совсем. Корабль ослеп. И Домингес тоже ослеп, потому что в потемневшем зале нельзя было различить ничего. Только телом чувствовал Домингес, что Корабль разворачивается. Что-то жгло в груди, хотелось плакать, но Домингес держался. Впереди – уже не внизу и не сбоку! – была Планета, он не видел ее, но знал, что она совсем уже близко. И когда движение прекратилось, а в белесой стене раздвинулись края люка, Домингес тихо попросил:

– Не сердись на меня, Корабль…

Эпилог

Мясорезки горели тяжелым густоватым пламенем. Время от времени трещали рамы, и снопы искр подпрыгивали в тусклое небо, низко нависшее над Площадью. Клочья сумерек впитывали в себя смрад от спекшихся лохмотьев, висящих на стальных пластинах, а рядом продолжали работать другие, неподожженные – их было больше, и, хотя низкого рядом не было, сизые полосы вздымались и опадали, как заведенные, да, собственно, они и были заведенными. Сумерки оседали на город, но ночь никак не наступала, потому что ее отгоняло багровое зарево, хлещущее из горящих многоэтажек.

Где-то в предместьях гукали базуки, перекрывая дробный треск автоматов, но здесь, у руин Дворца, было совсем тихо. Площадь была безлюдна, на ней не осталось никого, все разбежались, остались только те, кому было уже все равно. В их остановившихся глазах отражались дымные блики, они лежали грудами, почти полностью закрывая бетон. На искромсанных телах с трудом различались остатки одежды: сиреневые форменки, джинсы, кожанки, рабочие блузы – все это было смято, пережевано, как остатки бронзовой статуи, скрученной взрывом. От нее остались только сапоги, а над ними начиналось нечто оплавленное и искореженное.

А рядом с сапогами, возвышаясь над ними, серебрилась широкая игла с плавно закругленными гранями. Она стояла посреди бетонной площади; это было единственное чистое место на Площади, вернее – почти чистое, потому что и на этой полоске, едва не касаясь ногами матовой поверхности иглы, лежал лицом вниз человек, почти надвое перерубленный автоматной очередью. Из-под тела широкой полосой вытекала кровь, кажущаяся в разорванных огнем сумерках почти черной, а чуть выше щерилось темное отверстие, словно прорезанное в поверхности серого металла.

Корабль ждал.

Святослав Логинов
Я не трогаю тебя

Глава 1
Завод

– Мама, вставай!

– Что ты, Паолино, спи, рано еще…

– Скорее вставай! Ты же обещала!

Эмма с трудом приподнялась и села на постели. Паоло стоял босыми ногами на полу и ежился от холода.

– Ты с ума сошел! – сердито сказала Эмма. – Бегом в кровать! Ночь на дворе, а он вставать хочет.

– Ты же сама сказала, что мы встанем сегодня очень рано, – обиженно протянул Паоло.

– Но не в четыре же утра!

– А на улице уже светло.

– Это белая ночь. А дальше на север солнце летом вовсе не заходит. Ты бы там по полгода спать не ложился?

– Ну мама!..

– Спать скорее, а то вовсе никуда не пойдем!

Обиженный Паоло повернулся и пошел, громко шлепая босыми ногами. Он решил, несмотря ни на что, не спать и, завернувшись в одеяло, уселся на постели.

После разговора с сыном сон у Эммы, как назло, совершенно пропал. Она ворочалась с боку на бок, переворачивала подушку прохладной стороной вверх, смотрела на розовеющее небо за окном. Вспоминала вчерашнее письмо. Неожиданное оно было и несправедливое. Маленький прямоугольный листок, и на нем – обращение Мирового Совета с очередным призывом ограничить рождаемость. Глупость какая-то, почему именно к ней должны приходить такие письма? У нее и так еще только один ребенок, хотя уже давно пора завести второго.

Эмма представила, как Паоло, важный и гордый, катит по дорожке коляску, в которой, задрав к небу голые ножки, лежит его брат. Почему-то малыш всегда представлялся ей мальчишкой. Эмма улыбнулась. Когда-то такое сбудется! Придется нам с Паоло пожить вдвоем, пока наш папка летает со звезды на звезду. Появляется на Земле раз в год и, не успеешь к нему привыкнуть, снова улетает в свой звездный поиск. Жизнь ищет, а находит одни камни. Глупый, нет в космосе жизни, здесь она, на Земле! Только ведь ему бесполезно доказывать: он со всем согласится – и все-таки через несколько дней улетит. А она обязана ждать и получать обидные листовки, словно это ее вина, что на Земле все больше людей и меньше места для живой природы. В конце концов, могут же быть другие выходы, кроме ограничения рождаемости! Вот пусть их и используют. Пожалуйста, создавайте заповедники, осваивайте другие планеты или даже ищите такие, которые сразу пригодны для заселения. И природу нужно беречь, это всем известно. Тут она ничем не хуже других и никогда не делала плохого. Но требовать, чтобы она одна расплачивалась за все человечество, отнимать у нее право иметь детей, они не могут! А если подумать, так ее дети вовсе ничего не решают. Там, где живет столько миллиардов, проживет и еще несколько человек. И пусть в Мировом Совете не занимаются глупостями. Вот вернется из полета Родька, надо будет с ним поговорить.

Эмма посмотрела на часы. Скоро семь, пожалуй, пора поднимать Паолино. Эмма прошла в комнату сынишки. Тот спал сидя, неловко привалившись боком к спинке кровати.

– Паолино, безобразник, что ты вытворяешь? – со смехом воскликнула Эмма, тормоша его. Паоло разлепил заспанные глаза и сморщился от боли в онемевших ногах. Потом сообразил, где он и что с ним, и сказал:

– А я так и не спал с тех пор. Только немножко задумался.

– Ну конечно, – согласилась Эмма.

В девять часов они подошли к заводу. Как всегда в этот день, вокруг его серых корпусов волновалась толпа экскурсантов, пришедших посмотреть на работу. Большинство были с детьми.

Гудок, тягучий и громкий, упал откуда-то сверху, и в то же мгновение на верхушке длинной красной трубы появился черный клуб.

– Дым! Дым! – раздались восторженные детские голоса.

Паоло прыгал около Эммы и непрерывно дергал ее за рукав.

– Правда, красиво? – то и дело спрашивал он.

– Красиво, – соглашалась она. – Когда единственная труба на Земле дымит один день в году, то это красиво.

Первое черное облако расплывающейся кляксой медленно плыло по небу. Из трубы вырывалась уже не черная копоть, а в основном горячий воздух, лишь слегка подсиненный остатками несгоревшего топлива.

Празднично одетые экскурсанты разбредались по гулким цехам. Кое-где загудели станки, включенные пришедшими в этот день сотрудниками музея истории техники, пронзительно громко завизжал разрезаемый металл.

Паоло и Эмма ходили по цехам, разглядывая приземистые, непривычного вида машины, кружили по заводскому двору, усыпанному мелкой угольной крошкой, прибивались к группам, слушавшим экскурсоводов. В какой-то момент невнимательно слушавший Паоло вдруг остановился. В той группе рассказчиком был очень старый человек, еще из тех, быть может, кто работал на таких коптящих предприятиях. Он стоял, задрав вверх дрожащую голову, и говорил:

– Курись, курись, голубушка! Кончилась твоя воля! – потом объяснил вновь подошедшим: – Последний раз она так. На следующий год дым пускать уже не будут, нашли, что даже такие незначительные выбросы угнетают окрестную растительность. Только, знаете, мне ее и не жалко, довольно эти трубы крови попортили.

– А завод тоже больше работать не будет? – спросил кто-то.

– Будет, – успокоил старик. – Как всегда, двенадцатого июня.

– Как же без трубы?

– Милочка вы моя, топка-то у него бутафорская, для дыму. Сами посудите, можно ли гудок дать, пока котлы не разогреты? А ведь даем.

– Без дыма неинтересно, – решительно заявил Паоло.

– Да ну? – живо возразил старик. Взгляд у него был цепкий, совсем молодой, и он моментально выхватил из толпы фигурку мальчика. – А ты приходи через год, иногда поговорим. – И добавил: – Открывается новая экспозиция. Через несколько месяцев будет законченна эвакуация на Плутон промышленных предприятий, только у нас останется один подземный автоматический завод. Милости прошу…

Люди обступили старика плотным кольцом, из разных концов подходили все новые экскурсанты, ненадолго останавливались послушать и оставались.

– …когда начинали их строить, считалось, что они совершенно не затрагивают окружающую среду. Полная изоляция, никаких выбросов. А вышло не совсем так. Тепло утекает, опять же вибрация. Деревья наверху сохнут, звери из таких мест уходят, и людям жить не слишком приятно. Зато сейчас мы лихо управились, каких-то десять лет, и на Земле ни одной фабрики. Это в самом деле получается не переезд, а эвакуация, – старик с особым вкусом повторил последнее, почти никому не понятное слово. – Теперь планета наша в естественный вид пришла, ничто ее не портит, специалисты говорят, что на Земле сможет прожить восемьдесят миллиардов человек.

– А живет уже шестьдесят восемь, – негромко, но словно подводя итог, сказал чей-то голос.

* * *

К полудню Паоло утомился и не прыгал, как прежде, а тащился, держась за Эммину руку и почти не слушая волшебно звучащих слов: «прокат», «вулканизация», «оксидированный»… Другие тоже устали, все больше народа тянулось к выходу.

– Как можно было каждый день проводить семь часов среди такого лязга? – удивлялась идущая перед Эммой девушка.

На воле Паоло снова ожил и, соскочив с дороги, исчез в кустах. Потом вылез оттуда перемазанный зеленью и убежал вперед. Эмме понадобилось полчаса, чтобы отыскать его. Она нашла сына на одной из полянок. Паоло сидел на земле и вырезал из ветки дротик.

– Паолино, негодный мальчишка, куда ты пропал? Обедать давно пора!

– Мама, – вместо ответа спросил Паоло, – а зачем слону дробина и что такое общее угнетение биоценоза?

– Боже мой, мальчик, откуда такие слова?

– А тут вот сидели какие-то дяденьки, и я слышал, как один сказал, что все меры вроде сегодняшней – это дробина для слона, потому что у нас это самое угнетение. А что это значит?

– Это значит, – сказала Эмма, – что на Земле живет шестьдесят восемь миллиардов людей, и если каждый сорвет такую ветку, как ты сейчас сломал, то на Земле ни одного деревца не останется.

Паоло вспыхнул и кинул ветку в траву, но тут же передумал и поднял ее. Ветка была до половины ошкурена, верхушка с горстью еще не совсем раскрывшихся листьев уцелела. Паоло решительно перерезал ветку и протянул верхушку матери:

– На. Мы ее дома в воду поставим, а когда она корешки пустит, то посадим, и целое дерево получится.

– Хорошо, возьми ее с собой, может, не завянет.

– А другой конец я оставлю для копья. Все равно он без кожи уже не вырастет.

– Ну возьми.

Эмма поднялась с травы, следом с палками в руках встал Паоло. Эмма оглядела его с головы до ног.

– Ох, и извозился ты!

Паоло попытался стряхнуть со штанов приставший мусор, потер ладошкой рубаху, измазав ее еще больше, и наконец сдался.

– Ничего, – сказал он, – до дому доберемся.

– А людей не стыдно будет?

– Ну так что, ты вон тоже грязная.

– Где?

– Честно. Вся кофта перепачкана.

Эмма поднесла руку к глазам. Белый рукав кофточки был густо усеян чуть заметными черными крапинками.

– Гарь налетела, – оправдывалась Эмма, пытаясь сдуть с рукава черный налет. Но сажа села прочно и не сдувалась.

– Давай я почищу, – предложил Паоло.

– Не надо! – испугалась Эмма. – Ты своими лапами меня мгновенно в чучело превратишь!

– А другие сейчас тоже так? – спросил Паоло.

– Тоже.

– И все от одной трубы?

– От нее.

– Тогда хорошо, что дыма больше пускать не будут, – сказал Паоло, – жаль только, что это всего одна дробина.