Текст книги "Агни Парфене"

Автор книги: Светлана Полякова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 14 страниц)

И, зная, что это невозможно, вновь ощутил укол боли и вины и быстро пошел по коридору дальше, пытаясь убежать от этих развалин, от – невозможности радости, от – невозможности счастья.

На улице он остановился. Снег падал крупными хлопьями – он стоял, словно не замечая, как снежинки ложатся на его волосы, не замечая холода.

Перед глазами были языки пламени, пожирающего маленький дом.

В душе была едкая горечь вины.

И когда ее рука легла на его плечо, он вздрогнул, но – ему стало легче.

– Вы замерзнете и простудитесь. Накиньте капюшон, пожалуйста, – попросила она.

«Я уже замерз. Осталось совсем немного – и не будет меня, останется заледеневший ствол дерева с облетевшими ветвями, останется снег внутри, я видел такое дерево – без веток, с умирающим стволом, превратившимся в огромный остов, заполненный снегом. Или – я буду как руины монастыря, знаешь, как сейчас там все засыпано снегом?»

Он послушно накинул капюшон куртки, и она рассмеялась – он улыбнулся в ответ, а она уже виновато потупила взгляд и проговорила:

– Простите... очень забавно, но эти капюшоны почему-то всегда делают нас похожими на монахов-капуцинов.

– Я бы предпочел быть похожим на православного монаха, – серьезно ответил он. – В них есть что-то... небесное. Никогда не замечали?

– Иконописное, – согласилась она. – Кстати, почему вы не пишете иконы? Вы же чувствуете это...

– Я недостоин, – сказал он, слегка прищурив глаза, посмотрел в небо. И повторил: – Недостоин. Мне всегда казалось, чтобы прикоснуться к лику Божьему, или Богородицы, или Ангелов, надо самому обладать святостью. Или – особенной благодатью. У меня нет этого... Я обычный. Даже то, что я чувствую иногда, – это от моего неустройства, именно что – душевного. Господь просто жалеет меня и посылает утешение.

«Он верующий», – подумала Лика. И ей стало почему-то обидно. Она посмотрела на него украдкой, потом посмотрела на небо, где, по ее представлениям, пребывал Бог, – и вздохнула. «У него ведь тоже лицо иконописное. Как у архангела. Поэтому мне нечего и думать о нем». И тут же испугалась собственных мыслей – а она собиралась о нем помечтать? И на каком основании? Он просто помог ей. Он встретился совершенно случайно. И это не повод относиться к случайно встреченному человеку с нелепыми мечтаниями. Хотя, конечно, помечтать можно о ком угодно. Даже о человеке, оказавшемся с тобой рядом в трамвае. Мечтать-то не вредно.

Если помнить при этом, что все – просто случайность.

И оттого, что сейчас все закончится, он развернется, скажет ей что-нибудь хорошее на прощание или совсем ничего не скажет, просто – уйдет, и они никогда уже не встретятся или – встретятся снова случайно и незначительно, стало – грустно совсем.

– Поэтому я предпочитаю пейзажи, – сказал он. – В конце концов, природа создана Господом, и на ней лежит отблеск Его. Надо просто увидеть это. Почувствовать, но – к сожалению, многие этого не ощущают. Если бы ощущали, были бы счастливее...

– Но мне кажется, они чувствуют, просто не умеют облечь в форму, – сказала Лика.

– Может быть, – кивнул он.

«Сейчас уйдет», – подумала она.

Он поднял на нее глаза – на минуту ей показалось, что он все понимает. Слышит ее каждую ее мысль. Знает, что она боится его ухода.

– Вы торопитесь? – спросил он.

– Нет, не очень...

– Я просто подумал – может быть, нам выпить по чашечке кофе?

Она так поспешно согласилась, что невольно испугалась, что он заметит ее поспешность. Но если он и заметил, то не показал виду.

– Только не в ту кофейню, ладно? Лучше подальше пройти немного, там неплохо...

И снова она удивленно посмотрела на него – ей тоже не хотелось туда, где улыбалась дешевая, глупая Коломбина.

– Мне совсем не нравятся там настенные росписи, – сказал он. – Типичный образчик дурного вкуса с претензией на высокий интеллект. Сейчас это стало, увы, модно... Там Коломбина напоминает помесь вампира и дешевенькой проститутки. А Пьеро похож на продавца наркотиков, который решил их попробовать.

Лика засмеялась.

– Надо же, – заметила она. – А я думала, что только у меня такие ощущения...

Они шли по улице, почему-то ей пришло в голову, что он тоже боится, что она уйдет и что она – случайность. Она даже затаила дыхание от этой мысли, но – ей так этого хотелось...

Когда они проходили мимо маленького храма, зазвонили колокола.

Служба закончилась.

Только – почему он так тревожно посмотрел вверх?

Колокола ведь – звучали так светло и радостно...

Ему бы хотелось рассказать ей про сны. Как над развалинами темного храма появляется радуга, и хочется плакать, склонить голову, но – если голову наклонить, не увидишь, как радуга эта сияет все ярче, и ты смотришь, не мигая, но потом просыпаешься, и чудо кончается. Вместо радуги – «черная икона», и это потому, что ты не склонил головы.

Ему хотелось показать ей и икону, потому что – вдруг именно она могла освободить то, что скрыто?

Она была совсем рядом – пока рядом, и он знал, что они неминуемо расстанутся, несмотря на то что он пьет уже четвертую чашку кофе и готов и дальше делать вид, что у него такая кофейная жажда.

Самое обидное – что он молчал. Точно не мог решиться заговорить о важном, а говорить с ней о глупостях не хотелось. И она – в конце концов устала говорить вместо него и замолчала, помешивая ложечкой остатки кофе в чашке и не поднимая глаз.

– Знаешь, – сказал он, испугавшись, что она устанет от молчания и уйдет. – Мне так много хочется тебе сказать сейчас, но почему-то я молчу. Я трус.

– Я тоже, – серьезно ответила она. – Тоже трус. Потому что мне, например, очень хочется тебе рассказать, что со мной бывает, когда я прикасаюсь к старой иконе, но я очень боюсь. Ты посчитаешь меня сумасшедшей, уйдешь, и мы никогда больше не увидимся. Я куда больше трус, чем ты. Потому что ты меня увидел только что и совсем не хотел со мной познакомиться. А я... Я влюблена в твои пейзажи, особенно в тот, где монастырь. И я больше всего на свете хотела с тобой поговорить. А теперь сижу и молчу. А перед этим несла какую-то околесицу – и ты, наверное, подумал, что я совсем пустоголовая. Подумал, да?

Он рассмеялся.

– Нет, – покачал он головой. – Я подумал, что ты мужественно берешь на себя функцию поддержания разговора. Сам я настолько слаб, что даже на это не способен. Но... Знаешь, чего я боюсь больше всего на свете?

Она посмотрела ему в глаза, и – все поняла. Улыбнулась светло и радостно и прошептала:

– Ну, может быть, того же, чего боюсь и я? Что мы сейчас разойдемся в разные стороны и Бог не даст нам с тобой больше шанса встретиться и поговорить?

«А мы все молчим, мы все считаем и ждем. Мы все поем – о себе, о чем же нам петь еще? Но словно бы что-то не так, словно бы блекнут цвета, словно бы нам опять не хватает тебя», – пел по радио Гребенщиков, и он подумал, что в этом кафе – где им суждена была откровенность – даже музыка играет особенная, нежная, и нет в том случайности – хотя сейчас эта музыка закончится, начнется другая, но – именно сейчас...

Серебро Господа моего, серебро Господа,

Разве я знаю слова, чтобы сказать о тебе?

Серебро Господа моего, серебро Господа —

Выше слез, выше слов, вровень с нашей тоской...

– Разве я знаю слова, чтобы сказать – тебе?

Она улыбнулась.

– Я тоже, – ответила она. – Они куда-то исчезли. Я хотела тебе рассказать, что, когда я дотронулась нечаянно до той твоей картины, я увидела там три фигуры... А до этого я видела радугу. Никто ее не видел. И я потом обнаружила, что никакой радуги там нет. Но – когда я посмотрела в первый раз, я ее видела!

Он вздрогнул и поднял на нее глаза.

То, что она сейчас сказала, – было так странно.

– Там... кажется, там были старик, женщина и мальчик. Совсем юный. В странном, черном одеянии – монашеском.

Она заметила, что он изменился в лице, и притихла, почти шепотом спросила:

– Я... что-нибудь не то говорю, да? Это мои фантазии... У меня в голове огромное количество фантазий...

Она взмахнула руками, как крыльями, и совсем обреченно пробормотала:

– Глупости одни, вот.

Он понял, что надо решаться. Она это видит. Она видит то, что внутри, то, что скрывается.

– Это не фантазии, – сказал он. – Там в самом деле была сначала радуга. Я ее потом скрыл. Потому что это неправда. Я мечтаю о радуге там, я верю, что с ней связано нечто очень важное, и не только для меня. Но пока я ее там не видел. И... Эти три фигурки, я их тоже видел... Во сне. Если это был сон, конечно.

Он поднялся.

– Мне надо тебе кое-что показать. Пойдем со мной. Это... недалеко. Просто мне очень нужно, чтобы ты... ее увидела.

Они уже подходили к выходу, когда им пришлось остановиться – чтобы пропустить новую парочку, входящую в кафе.

Это был неприятный и странный тип, в котором при ближайшем рассмотрении Саша узнал Нико Садашвили – процедил сквозь зубы: «Привет», – разговаривать с этим типом совсем не хотелось. Дело было даже не в том, что Саша плохо относился к его «творениям», нет... Почему-то этот Садашвили ему не нравился как личность. Что-то было от хорька в его лице. Даже манера улыбаться была как у грызуна.

А вот девушка с ним была милая, чем-то похожая на Гликерию, и это было странно.

Садашвили на них внимания не обратил, но как раз девушка очень долго смотрела на Лику и на Сашу и – едва улыбнулась, когда Лика тоже подняла на нее глаза, и слегка вздрогнула.

...за мной не уйдет никто.

И может быть, я был слеп,

И может быть, это не так,

Но я знаю, что ждет перед самым концом пути —

Серебро Господа моего, серебро Господа...

Последний аккорд песни «Аквариума» отзвучал, Саша дотронулся до Ликиной руки – она словно застыла, с удивлением глядя на спутницу Садашвили.

– Все нормально?

– Да, – улыбнулась она. – Нормально... Просто девушка, которая только что прошла мимо сейчас... Она странная. В ней живет запах зажженных свечей. Она наполнена молитвами. Она...

Они уже вышли на улицу, и Лика прошептала едва слышно:

– Это только фантазия, конечно, но... Мне показалось, что эта девушка не... совсем живая. Не такая, как мы.

«Ну и зачем я это сказала?»

Ей казалось теперь, что он смотрит на нее как на больного ребенка, погруженного в мир собственных фантазий, и она отчаянно ругала себя за то, что у нее сорвалось это, – но ведь в самом деле, это очень странная девушка, и – тем более странно, что она ее почувствовала – как будто девушка была... нарисована. Или – сделана. Как будто она не была человеком, потому что обычно почувствовать то, что внутри, мешают именно плоть и кровь, они надежно закрывают душу от случайных взглядов.

Она же почувствовала это – снова запах зажженных свечей, молитва, тихий женский голос, который читает нараспев, будто поет – «Радуйся, Радосте наша», и, несмотря на слово «радуйся», голос грустный, и еще Лике показалось, что девушка эта – хотела, чтобы Лика все почувствовала.

Она обернулась – странная девушка в самом деле смотрела на нее с легким удивлением и – улыбкой. «Да нет же, она просто смотрит вдаль, а улыбается не мне, а своему спутнику, а мне только кажется». Но – как она ни пыталась себя убедить, ей все равно казалось, что эта случайная встреча совсем не случайная, и – в ее душе появилось ощущение сладкой тревоги, как будто сейчас она видела чудо, совершенно непостижимое, не поддающееся объяснениям.

– Как это? – услышала она голос Саши откуда-то издалека и – вернулась, мотнула головой, пробормотала:

– Снова фантазии мои. Обычная красивая девушка.

– Тем более странно, что такая красивая девушка с таким неприятным типом, – усмехнулся Саша. – Интересно, что бы ты почувствовала, заглянув ему в душу.

– Саша, я же не заглядывала никому в душу! Это вышло случайно, понимаешь? Я это чувствую, только... когда что-то не так. Когда передо мной не люди, понимаешь? Я же не могу увидеть то, что в человеке. Вот картины, или иконы, или...

«Тень, – подсказал кто-то вкрадчивым шепотом. – Еще ты чувствуешь тени, да. Ты даже определяешь, что это не человек, а тень. Только – заметь, что у теней ты не видишь лиц. А тут ты прекрасно видишь и лицо, и фигуру».

– Пойдем, – вздохнула она. – А то это даже неприлично как-то – стоим тут, смотрим... Кстати, а что за тип неприятный с ней?

– Один человечек, который придумал оправдание собственной бездарности, – едва заметно поморщился Саша. – Не хочется о нем. Знаешь, есть такие люди, в которых только тщеславие, а так как все другие движения души отравлены тщеславием, остаются только обида и злость. Таких людей обычно жалко.

– Подожди, – вспомнила она. – Я его, кажется, видела. Ну да. Его показывали по телевизору. Какая-то выставка дурацкая, и он там рубил топором иконы... Бррр. Как же странно, что она с ним.

Они уже поднимались по узкой улице в гору и почти дошли до старого шестиэтажного дома, на фасаде которого был изображен лев.

– Огнегривый, – пошутил Саша, – вот он встречает нас, видишь?

И она ответила – что еще не хватает синего вола, исполненного чудес, а он сказал ей, что это, наверное, имелись в виду они. Она – синий вол, исполненный чудес, а он – орел со светлым, незабываемым взором. И пока они поднимались на верхний этаж, они смеялись. Лика почти забыла уже странную девушку и вспомнила ее, когда он открыл дверь.

Она сама не знала, почему снова увидела ее, – какая связь была между этой старой квартирой и этой девушкой, Лика не могла понять.

Дом, в котором жил Саша, был пропитан одиночеством. Так бывает иногда со старыми квартирами, где жили большие семьи, а потом вдруг все изменилось – и вот теперь, когда все ушли и остался кто-то один, стены дома словно остывают, и голоса – едва слышны уже, только – гулкие шаги... И стеллажи, доверху забитые книгами, уже никому не нужны. И круглый, огромный стол под старинным абажуром с бахромой – вряд ли вокруг него когда-нибудь соберутся теперь гости.

На стене висели портреты и фотографии, и ей сразу бросился в глаза большой портрет старика с напряженным взглядом – Лике показалось, что он смотрит на нее очень внимательно, пристально и подозрительно. Ей даже захотелось показать ему язык, этому старику, и сообщить, что так рассматривать незнакомого человека неприлично. Рядом – картина, огромная, во всю стену – Лика присвистнула даже, увидев старинный замок, слегка освещенный луной... «Ничего себе, – подумала она. – Это же восемнадцатый век. Это же целое состояние...»

– Ой, я свистнула, денег не будет, прости, – сказала она Саше, вошедшему в комнату с подносом, на котором была расставлена посуда. Лика тут же определила, что фарфор тоже мейсенский, настоящий. Чашки с восхитительными голубыми незабудками и – ангелы...

– Их и так не будет, – рассмеялся он. – Свисти не свисти, а взяться им неоткуда...

«Ничего себе, – подумала она. – Он же должен знать, что сидит на сокровищах».

– Ну, если продать вот эту картину, то можно безбедно жить до старости, – сообщила Лика.

– Это если продать, – кивнул он. – Только я ничего не продаю. Прав не имею. Так что – остается любоваться, пока я не нашел для нее подходящего места.

– А что это?

– Художник неизвестен, – сказал он. – Это, как мне рассказывал дед, замок Хунедоара. Валахия. Мрачноватое место. Говорят, там водятся призраки... – И он подмигнул ей, мягко улыбнувшись. – Но чай остывает. Так что я потом расскажу тебе о замке Хунедоаре, в который я должен вернуть эту картину.

– А твой дед – он на портрете? – поинтересовалась она, чтобы отвести взгляд от мрачноватого замка, который притягивал ее против воли.

– Нет, на портрете прадед, – сказал Саша. – Мой дед был совсем другим. А это – прадед, про которого разное говорят... Пожалуй, он был странным человеком. И весь состоял из противоречий. Он словно спорил сам с собой всю жизнь, и так и не нашел со своим сложным альтер эго общего языка. Хотя – дед утверждал, что он спорил всю жизнь с Богом. И с Ангелами. Кстати, наши очень далекие предки приехали в Россию из Валахии. Поэтому, наверное, прадеду был так дорог этот пейзаж.

– Надеюсь, что не граф Дракула был вашим далеким предком? – засмеялась Лика.

– Нет, – покачал он головой. – Мой прадед был страшнее. Куда страшнее. Может быть, поэтому он и терпел такие муки всю свою жизнь. И мы – отвечаем за его грехи. Ладно, давай об этом тоже не будем...

Он улыбнулся ей, только глаза оставались потемневшими, и Лика поняла – ему очень хочется все ей рассказать. Он живет с этим гнетом в душе. Но – пока он ей не совсем доверяет.

– Мне кажется, если ты отправишь эту картину в тот замок, тебе станет гораздо легче, – сказала она.

– Да, – согласился он. – Но еще я должен вернуть то, что забрал мой прадед. Пойдем, я покажу тебе ее.

Они прошли по длинному, темному коридору – Лика снова удивилась размерам Сашиного жилища и подумала – как же ему тут пусто, одиноко и страшно бывает, наверное.

Она уже знала, что он совершенно один, и ее переполняла жалость к этому немного странному, замкнутому человеку.

– Вот сюда, – сказал он, открывая дверь.

Комната, в которую он ее привел, отличалась от других. Огромное окно хорошо освещало ее. Комната была удивительно светлой и радостной. Огромный иконостас занимал целую стену – как в храме. Впрочем, иконы в основном были новые, только две иконы резко выделялись на общем фоне. Одна – старинная, стояла в самом центре и изображала Господа Вседержителя. А вторая...

Честно говоря, Лика даже не поняла сначала, что это икона. Она была совершенно черная, только неуверенной рукой изображенная Богородица – при взгляде на Нее Лика подумала, что человек, изобразивший Ее, был начинающим, или... Просто сделал это намеренно. Чтобы спрятать от любопытных и злых глаз сокровище.

– Вот она, – сказал Саша и достал именно эту икону. – Возьми в руки. Пожалуйста...

Она кивнула – почему-то ей было страшно прикасаться к ней. Она зажмурилась, и...

Когда она взяла ее, она невольно ахнула. Необыкновенный свет заполнял теперь все пространство, и ей казалось, что она видит огромную радугу – всех цветов, и эта радуга вокруг, она везде, она заполняет собой весь мир, и – становится так легко и радостно, и не хочется открывать глаза, совсем не хочется возвращаться назад.

И там, в самом центре этой радуги, сиял образ – Лика никогда еще не видела такой красоты, такого живого взгляда, наполненного теплым сиянием, и – где-то очень далеко пели колокола и хрупкий голос читал нараспев:

Заступнице усердная, надеждо ненадежных, —

Радуйся, Невесто Неневестная!

В бедах и скорбех помощь нам, покров и утешение, —

Радуйся, Невесто Неневестная!

Она невольно повторяла эти слова про себя, словно пыталась их запомнить, сохранить в душе.

Откуда-то издалека доносился звон колоколов. Два голоса переговаривались совсем тихо, и – вдруг раздался оглушительный грохот, похожий на взрыв, а потом – все стихло, и Лика оказалась в кромешной темноте, только – звон колокола, все тише, и тише, и тише, пока совсем не смолк колокольный звон, и стало страшно и пусто.

Она медленно открыла глаза, прошептала:

– Это чудо там, внутри...

– Да, – кивнул он. – Его нужно освободить. И вернуть туда, откуда это чудо было украдено.

– Подожди, – нахмурилась она. – Ты хочешь сказать, что эта икона была украдена?

– Да. Из того самого монастыря, – кивнул он. – Она была украдена оттуда моим... прадедом.

Когда он произнес это, ему стало страшно. Как будто он признался ей не в грехе своего прадеда, а в – собственном. Сейчас она уйдет.

Он отвернулся, начал смотреть в окно. Там, на подоконнике, вальяжный голубь ждал подаяния, с важностью прохаживаясь по самой кромке. Он подумал: «Сейчас она уйдет, и я буду кормить голубя, потому что это моя расплата – общаться я могу только с голубями. Или с теми, кто наживается на награбленном, как мой прадед в свое время наживался. Но так как я не хочу их видеть и не хочу быть с ними, мне остаются только голуби».

– Ты хочешь, чтобы я ее реставрировала? – услышал он голос Лики. – Но... я не мастер. Я же только учусь. Это очень тонкая работа, Саша, ты понимаешь? Наверное, мог бы справиться с этим дядя Ванечка, но никак не я!

Он затаил дыхание, боясь поверить в услышанные слова.

– И ты... мне кажется, что ты мне слишком доверяешь, – продолжала она. – Ты же совсем не знаешь ничего обо мне!

Он улыбнулся:

– Я знаю, что ты сможешь. Я знаю, что ты была избрана для этого. Поэтому...

Она стояла и смотрела на него – с таким ужасом и с таким счастьем в глазах, боясь вымолвить слово, потрясенная, испуганная, и – вдруг ставшая самой близкой, ближе, чем голубь на подоконнике, ближе, чем дядя Миша, чем дед, чем...

Разве такое возможно, разве бывает это, так защемит сердце, словно случится беда... Но это теплое счастье уже спешит нам на помощь, протягивает нам руки и дарит нам два крыла...

– Знаешь, – тихо сказал он, – в моей жизни был один человек, необыкновенный, может быть, очень странный и неправильный... Он раньше был то ли хиппи, то ли байкером – он не любил вспоминать о своем прошлом, мой дядя Миша. Просто однажды он вернулся с какой-то попойки и увидел, что в углу сидит человек, и – это даже не человек, а тень какая-то расплывчатая. Сидит и ухмыляется. Неприятный такой, и дядя Миша понял, что это бес. Наглый бес, потому как сидел он прямо рядом с бабушкиной иконой. Что ему было делать – он не знал. Страшно ему стало, а бес ухмыляется себе, молчит, и – прямо ему в душу смотрит. И от его взгляда дяде Мише изнутри больно так, как будто там что-то рвется у него когтистыми лапами, и он эту боль никак прогнать не может. И на каждом когте видит надпись «похоть», «чревоугодие», «злоба», «жадность», «зависть», «трусость», и – все это его, и не только его, он вдруг понял, что мир вокруг точно так же раздирается на части сейчас этими когтями, миллионами когтей, и миру этому – так же больно... И остановить это хочется, а он – не может. Потому что сам бессилен, а как призвать на помощь и кого, он не знает, не ведает, и почему-то закричал он – да помоги же мне, Господи, и – вдруг услышал тихий голос: «Почему же вы Меня раньше не зовете, почему не хотите принять от Меня помощь?» И – все стихло, боль ушла, тень исчезла, только тишина осталась, и дядя Миша вроде в той же комнате стоит, и у него из глаз – слезы... Он тогда сначала подумал, что все ему только привиделось, но, подойдя ближе к тому месту, где бес сидел, увидел он горстку пепла там, на стуле. Тут же почему-то пришло ему в голову – как подсказали: «Боже, милостив буди мне, грешному!» – он на колени упал и так и молился до самого утра и плакал, а поутру отправился в храм. В монастырь он хотел, но ему не благословили. Старец какой-то сказал – твой монастырь еще в руинах лежит, его восстанавливать надо. Дядя Миша подумал было, что старец о его душе больной говорит. Он еще книгу прочитал: «Откровенные рассказы странника своему духовному отцу» и решил отправиться в странствие, и вот – набрел на руины. Того самого монастыря, который я рисовать пытался.

Странно, но сейчас, когда он рассказывал ей эту историю, по спине пробежали мурашки – как тогда, когда он слышал эту историю от самого дяди Миши. И – посмотрев на нее, убедился, что и Лика смотрит на него замерев, с широко открытыми глазами, впитывая каждое его слово, как ребенок.

А он точно оказался снова там, как много лет назад, услышал голос дяди Миши:

– И вот я увидел этот монастырь. Я не руины, я сам монастырь ведь увидел. И – колокола, и голоса услышал, и пение. И запах свечей – так это было хорошо, что я замер и понял – я пришел. Я туда, куда меня моя душа звала, – пришел. Здесь мое место. И так мне в этот момент стало легко, радостно, что я засмеялся, посмотрел в небеса, а там – радуга, и такая странная, кругом, вокруг золотого купола и креста. А где-то тихонечко запели – «ангелы поют на небеси», и я словно сам вот-вот взлечу сейчас туда, ввысь, к ангелам, к радуге, к солнцу этому – которое прямо на купол лучи посылает. Когда я очнулся, я глазам своим не поверил. Потому что – руины, сорняки, запустение – никакого храма, никаких куполов, да и солнца не было – небо серое, дождь накрапывает... Тогда ведь тут еще было хуже. И мне так больно и обидно стало, слезы к глазам подступили. Смотрю на небо, спрашиваю: «За что ты так, Господи?» А потом понял вдруг – вот он, мой монастырь. Разрушили его. И я должен его восстанавливать потихонечку, потому что – так я, может быть, и свои грехи отмолю, и другим помогу.

Саша замолчал – ненадолго, он каждый раз думал, каково было дяде Мише принять такое решение. И – откуда у него взялось тогда столько смелости, решимости и мужества – остаться там, в диком лесу, совсем одному, начать строить свой домишко – а ведь ему приходилось долго вообще под открытым небом спать... Но дядя Миша тогда остался. Чем он питался, как он жил – Бог знает, весь в трудах был, и себе времянку срубил, и монастырь потихонечку восстанавливать пытался – к тому моменту, как там появился художник, он уже выложил основание стен храма. И – хотя художник смеялся над ним, говорил, что это наивно, и глупо, и бессмысленно, дядя Миша только усмехался в бороду, повторял: «Что для людей кажется глупым и бессмысленным, то Богу смысла исполнено. Людям некоторым и молитва кажется занятием суетным, только в минуту-то опасности сами кричат: «Господи, помилуй!» А разрушать монастырь – пот бессмысленным делом не показалось этим самым людям...»

Потом он начал потихонечку собирать иконы. Где мог, там их находил, покупал, да и помогали ему уже потихоньку. К нему даже стали приезжать – дядя Миша смеялся, что в нем какого-то отшельника, старца все рассмотреть пытаются, а он – ничего такого не делает, к святости и на шаг не продвинулся, ему бы только – монастырь свой отстроить потихонечку с Божьей помощью. Да и старается-то он – для себя самого. Так и жил, пока...

Саша снова смолк, потому что дальше говорить было больно.

– Однажды я приехал к нему не один, – сказал он тихо. – Знаешь, я подумал, что моему другу там надо побывать обязательно. У меня этот друг был единственный. Дед умер уже, я был один совсем. Вот мы и поехали туда. К дяде Мише. Нет, ему там понравилось очень, и дядя Миша ему понравился, и монастырь, и иконы... Дядя Миша тогда уже коллекцию собрал целую, ему даже какой-то немец подарил старинные иконы – купил на аукционе и привез ему в дар, для монастыря.

Он снова замолчал. Лика терпеливо ждала, понимала, как ему трудно сейчас говорить, и как ему нестерпимо больно.

– Знаешь, это ведь, наверное, покажется наивным, что человек решил в одиночку восстановить этот монастырь. Мне тоже так иногда казалось. Остальные вообще считали затею бессмысленной. Но – он верил, что это его монастырь. Что Бог его туда не зря привел. Что от этого монастыря многое зависит. Не все, но очень многое...

– Нет, – сказала Лика. – Мне так не кажется. Знаешь, это был смысл его жизни. Ты не докажешь мне, что этот смысл наивнее и глупее, чем отсутствие смысла вообще. Наверное, поэтому у него была жизнь, а не существование.

– Да, именно так. Так вот, когда я привез туда своего друга, дядя Миша нас встретил так радостно, и мне показалось, что он больше рад моему приятелю. У меня даже появилась такая гадкая, ревнивая обидка. Я, к своему сожалению, наслаждался этой обидой своей все время в тот приезд. Они подолгу ходили вместе, разговаривали, и – мне начинало казаться, что я лишний. А еще я не мог понять, что так привлекло дядю Мишу в моем друге. Ну, мне он казался довольно пустым. Знаешь, он был плоть от плоти мира и зависел от мира.

– Иногда нам просто так кажется, – заметила Лика. – Что человек никогда не смотрит в небо. Просто он смотрит туда, когда никто не видит. Чтобы над ним не смеялись. И твой дядя Миша мог это понять – то, что было скрыто от тебя, потому что ты привык к своему другу, открылось ему. Иногда свежий взгляд на человека открывает больше...

«Она говорит о нем так, как будто знает его, – подумал он с легкой, ревнивой досадой. – Наверное, так и есть. Человек смотрит в небо, пытаясь скрыть это от других. Чтобы все думали, будто он такой же, как они. А если все эти «они» точно так же, прячась друг от друга, смотрят в небо? И – такой мир разве не глуп?»

– Знаешь, как говорят индусы, если долго смотреть в небо, сначала там увидишь себя, а потом Бога, – усмехнулся он. – Вопрос только – для чего человек туда смотрит? Так вот, мне казалось, что мой приятель, как большинство людей, ограничился рассматриванием в небе себя самого. Хотя, возможно, я несправедлив. Тому есть причины.

– Да, ты же не рассказал, что произошло.

– А произошло...

Он прервался. Он словно снова все это увидел – тот день, когда они пошли все вместе к монастырю и дядя Миша разговаривал с другом. Они ушли вперед, Саша видел только их спины, иногда ветер доносил до него обрывки их беседы, а потом они пришли туда, и дядя Миша понял, что Саша сейчас чувствует себя одиноким, подошел к нему, сказал: «Прости, я очень нужен сейчас твоему другу. Ведь когда человечек живет, думая, что он так неказист, что никому не сдался, такому человечку очень грустно на земле, и за такими-то и охотятся бесы, нашептывая им страшное...» И посмотрел Саше в глаза таким взглядом, что у Саши сердце сжалось от чувства вины. И тогда же ударило в сердце предчувствие беды.

Нет, тот день они провели замечательно. Рисовали руины, потом – доехали до ближайшей деревни, купили парного молока и деревенских яиц, вернулись к дяде Мише, и он показал им свою коллекцию, гордый чрезвычайно, сказал: «Ну вот, осталось-то дело за малым – достроить наш монастырь, а иконы у нас есть, и даже вот ковчег у нас тоже обрелся, и будет мой монастырь готов...» И светло улыбнулся, посмотрел на небо, прищурившись, точно – там был его монастырь. Саша тогда этому не придал значения. Они были слишком увлечены идеей восстановления – тем более что его друг предложил собрать ребят из училища да и помочь с восстановлением. «Сейчас все так делают, – заверил он, – можно дать объявление в том же Интернете – народу приедет много, помогут с удовольствием». Дядя Миша был молчалив, только улыбался да смотрел на них странным, долгим взглядом. Наутро им надо было собираться рано, поэтому на молитву дядя Миша «загнал» их пораньше, и когда он читал в вечернем правиле: «Господи, не остави мене. Господи, не введи меня в напасть», – Саше показалось, что его друг – плачет. Он и теперь не мог себе ответить, показалось ему это, или – в самом деле душа приятеля была тронута искренними словами святого Иоанна Златоуста.

Потом друг был странно и непривычно молчалив, тих. А рано утром они простились с дядей Мишей, тогда еще не зная, что прощаются с ним – навсегда.

– Через две недели случилась беда. Дом дяди Миши сгорел. Виновных не нашли – все списали на дядю Мишу. Говорят, от лампады... Но перед этим к нему приезжали двое. Об этом рассказывали жители той самой деревни, где мы брали молоко. Вроде они спрашивали, где он проживает. Называли его старцем... Но – вид у них был совсем не... Бандитский был у них вид. Особенно у одного. Странного, как сказала одна старушка. Вроде видишь лицо, а черты – расплываются. И потом вспомнить не можешь. Как будто это не человек, а... Тень.