Текст книги "Агни Парфене"

Автор книги: Светлана Полякова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 14 страниц)

– Надо-надо, – сказала Лика. – Мне интересно...

– Так вот, однажды прадед разговаривал с одной моей знакомой – тогда ведь все с гитарами бегали да по экстрасенсам, ну, и у меня был такой грех, задружил с одной загадочной феминой, которая все руками загадочно крутила и про ауру щебетала. Она, кстати, его потом боялась – даже на другую сторону улицы переходила, как завидит. А тогда – он сам к ней пришел и попросил ее вызвать дух. Она ему говорит – я вроде бы не медиум, я такими вещами не занимаюсь. А он ей – как же так, ты же магией занимаешься, значит, можешь это сделать. Она снова ему про то, что то, чем она занимается, – вроде не магия, а целительство. Он послушал ее, послушал и – вдруг сказал: «Разницы-то нет никакой. Скажи, а может такое быть, что человек, которого ты давно убил, в твоем родственнике возродился?» Тихо так сказал, задумчиво, а у нее – по коже мурашки пошли, ей страшно стало. Она ему начала было плести, что может, конечно, и – если такое случилось, это значит, что его простили... А он тихо рассмеялся, сказал: «Может быть, и простил он меня, только... Я в глаза правнуку смотреть не могу. Его глаза ведь, ты понимаешь? Синие. И – младенец ведь, а иной раз смотрит на меня, как будто он – подросток... Серьезно так, и – в меня. Как будто хочет душу мою увидеть. Вот я и думаю – почему такое случилось?» – «Может быть, вы просто себе это придумали?» – спросила моя знакомица. А он ей, уже с порога, обернувшись: «Я сам – светловолосый. Сын у меня – светловолос. Мать его – с рыжинкой, русая. Отец – светлый. И никогда у нас в роду синих глаз не было. А у него – волосы черные, а глаза – синие. И не похож он ни на кого из нас, он... на него похож». Только ты, Гликерия, смотри, этого Саше не рассказывай. Ему и так – трудно. Он ведь – всех потерял, и жизнь у него – как у отшельника, в полном одиночестве, а мальчик светлый как будто...

Он посмотрел на Архангела Михаила, вздохнул.

– Как будто в самом деле – с небес упал, – закончил свою мысль.

«С небес упал – и не разбился, – подумала Лика. – Только крылья опалил, и пришлось учиться ходить, а не летать...» Она улыбнулась. Когда она думала о Саше, рождались стихи. И – уходила горечь внутри, и запах гари, преследующий Лику после ночного сна-кошмара, становился тише.

«Но будущего у нас нет. Или есть, но... Существовать мы будем в разных измерениях, потому что – нам разрешено было встретиться только с одной целью. Потом – каждый пойдет своей дорогой».

– Каждый пойдет по своему пути, – повторила она вслух, грустно, надеясь, что «мысль изреченная есть ложь», так пусть – станет ложью.

– Будет так, как Богу угодно, – тихо сказал дядя Ванечка, смотря на Лику внимательно, с улыбкой в глазах. – Он ведь людей не просто так сводит. Так и пусть будет так, как Ему угодно. Главное – самим не воспрепятствовать...

– Пусть будет так, – согласилась Лика.

Ей хотелось еще рассказать о своих странных видениях – дядя Ванечка вызывал в ней доверие, но – хлопнула дверь, пришла Людмила, а потом...

Пришел Дима. Она почувствовала его появление, даже не оборачиваясь. Он вошел тихо, остановился за ее спиной.

– О, ты делаешь успехи, – сказал насмешливо. – Взгляд получился вполне живым... Даже немного страшновато – будто он смотрит прямо на тебя.

– Боишься взгляда ангела? – усмехнулась Лика.

– Боюсь проникновения в мою душу...

– Там так темно?

– Темные пятна в душе у каждого есть...

– Не у всех в таком количестве и качестве.

– Лик, я не понимаю твоей агрессии...

Она смерила его взглядом – он стоял, немного наклонив голову, вид у него был какой-то жалкий и в то же время – высокомерный. «Как он умудряется сочетать это?» – подумала она. Как будто – горделиво выпрашивает подаяние, заранее презирая того, кто ему поможет.

Она достала сверток.

– Вот то, что просила передать тебе Марина, – сказала, протягивая ему.

– Спасибо, – кивнул он.

– Только прости, пришлось поменять бумагу, в которой это было завернуто, – все-таки не удержалась Лика.

– Да ладно, не важно... Порвалась?

– Нет. Тебе интересно, что произошло?

– Нет, мне не очень интересно.

– И все-таки давай выйдем, поговорим, – решилась она.

Он удивленно приподнял брови.

– Я... не совсем тебя понимаю. Но – давай поговорим, пожалуй, это будет правильно.

Они вышли на улицу.

Дима достал сигареты – протянул Лике, она отказалась. Почему-то не хотелось ничего у него брать.

Он пожал плечами, закурил.

– Так что тебя взволновало? Что за история с оберточной бумагой?

– Дима, – начала она, – откуда эта икона?

– Господи, откуда мне знать? – вытаращился он на нее. – Меня просили передать ее реставратору. Перед тем как отправить в антикварный магазин... Я это сделал – я не знаю, откуда она. Скорее всего, бабуля какая-то принесла из запасов. Или – ханыга какой-то... Лик, что за допрос-то? Я вообще – не знаю, откуда эти иконы.

Она почему-то ему не верила. Может быть, потому, что он сейчас не смотрел ей в глаза. Может быть, потому, что, когда он отвечал ей, старался говорить тихо, как будто опасался, что их услышат.

– Ладно, – согласилась Лика. – Ты не знаешь... Тогда скажи, кто попросил тебя найти реставратора для этой иконы? И почему ты сам не стал реставрировать?

– Я работаю хуже, чем Маринка, и ты это знаешь! А там нужен был первоклассный специалист!

– Для антикварного магазина? – усмехнулась Лика. – Был нужен непременно специалист, который может сохранить ощущение старины, но с улучшенным качеством... Я была в антикварных магазинах, Дима. Обычно такие специалисты, как Маринка, становятся нужны, когда речь идет о больших деньгах, крупных аукционах или – просто богатых покупателях... Так кто сделал этот заказ?

Он достал новую сигарету. Руки подрагивали. Он по-прежнему смотрел то в сторону, то в небо, то себе под ноги – только не в глаза Лике, только не в глаза!

– А почему я должен тебе отвечать? – наконец спросил с неприятной усмешкой. – С какой стати?

– С такой, – сказала она. – Потому что бумага, в которую была завернута эта икона, вдруг запалилась. Не то чтобы она горела, она – тлела... Как угли на пожарище. Знаешь, как бывает – когда от дома остается только остов, и – такой странный, тяжелый запах... Запах пожара. А утром я узнала, что сгорел дом священника. Вместе с семьей. Вот такие странности, Дима...

– Так я тут при чем? Во-первых, икону эту я еще неделю назад Маринке отдал! И – какое отношение вся эта твоя дурацкая парапсихология имеет к тому, что вчера где-то сгорел дом? Лика, если тебя какие-то видения мучают, надо к психиатру идти, а не устраивать мне тут аутодафе!

– Я не устраиваю, я просто пытаюсь узнать!

– А тебе не кажется, что это не твое дело? – вдруг как-то грубо спросил он. – Тебя просили передать мне сверток? Ты передала. А что там у тебя тлело и что ты себе вообразила – это твои проблемы. Еще я все-таки дам тебе совет, ага? Не лезь в чужие дела, Лика, хорошо? Так всем нам будет спокойнее.

Он резко повернулся и пошел от нее прочь. От разговора остался на душе гадкий осадок, – было обидно. Она даже почувствовала себя виноватой – ну с какой стати, в самом деле, она сует свой нос в чужие дела? По сути ведь Димка прав...

Или...

Она закрыла глаза.

Девочка по имени Лика, девочка, сгорающая в огне, и – загоревшаяся бумага, и слова: «Они убивают даже во сне». Все это говорит о том, что она права.

– Я права? – прошептала она едва слышно, сама не зная, у кого ищет ответа.

«Они убивают во сне... они убивают...» Голос продолжал звучать до тех пор, пока она не открыла глаза.

Лика вздохнула. «Как же мне узнать, что происходит? Надо ли мне узнавать? И кто может мне помочь?»

Она ощущала себя одинокой, маленькой и – совершенно беззащитной. Ей казалось, что она ничего изменить не может. Ничего.

«Какого черта, – думал он, пока шел к этому дому, – все суются в мои дела... Вчера – мать, сегодня – эта девица. В конце концов, каждый вправе жить так, как ему удобно».

Он был зол и в то же время – испытывал острую жалость к самому себе. И – странное ощущение стыда. Конечно, так, как он вчера орал на мать – орать было стыдно и неправильно. Он должен был сдержаться.

Но – она натворила столько глупостей за один день, сколько он за всю жизнь не натворил! Если ты не знаешь настоящей ЦЕНЫ ИЗДЕЛИЯ, то – какого черта продавать это изделие?

Да еще – в тот момент, когда он нашел более выгодного покупателя...

Он снова разозлился – и даже не заметил, как поднялся на нужный ему этаж. Дима постарался привести себя в порядок – он предпочитал приходить к таким людям в маске. Втайне он побаивался их. Да что там – побаивался... Он их боялся. Ему иногда казалось, что он имеет дело с самыми настоящими бандитами-головорезами. И не важно, что с виду они утонченны и интеллигентны. На самом деле – Дима был в этом уверен, – они черные изнутри. Иногда ему начинало казаться, что и он чернеет изнутри, в душе у него каждый раз после общения с ними что-то сгорает.

Как бумага, про которую ему рассказывала Лика.

Душа становится – обгорелой бумагой, ломкой такой, и – мертвеет.

Может быть, он потому так и разозлился на Лику. Как будто она это почувствовала. Запах его тлеющей души...

Наконец перестали дрожать руки. Дима смог улыбнуться с той нахальной беспечностью, с какой улыбался каждый раз, когда входил в эту квартиру.

Он нажал кнопку звонка.

Дверь ему открыли не сразу – некоторое время за дверью было тихо, потом кто-то крикнул: «Сейчас, минуточку!» Наконец он услышал приближающиеся шаги. Дверь приоткрылась, он увидел лицо хозяина – осторожный взгляд, как будто хозяин кого-то смертельно боялся, потом – облегчение и следом – непременная, обязательная надменность.

– А, это ты, – протянул хозяин. – Проходи... Принес?

– Да, – кивнул Дима.

Он отдал сверток.

– Проходи, – сказал хозяин. – Сейчас. Придется немного подождать...

Он был еще в халате – вид имел заспанный, Диме показалось, что он его разбудил. «Как неловко».

Дмитрий сел в предложенное ему кресло.

Хозяин исчез в другой комнате – вместе со свертком. Чтобы не скучать, Дима взял в руки книгу, которая лежала на столике. Хозяин читал Достоевского. «Бесы», – прочитал Дима и усмехнулся. Как странно... Впрочем, он странный и противоречивый человек.

Как сказал в свое время Сашка: «Раздираемый изнутри стальными когтями собственной алчности и безумия». Перевернул книгу – прочитал:

«Долой нож, спрячь, спрячь сейчас!» – приказал с нетерпеливым жестом Николай Всеволодович, и нож исчез так же мгновенно, как появился.

Николай Всеволодович опять молча и не оборачиваясь пошел своею дорогой; но упрямый негодяй все-таки не отстал от него, правда теперь уже не растабарывая и даже почтительно наблюдая дистанцию на целый шаг позади. Оба прошли таким образом мост и вышли на берег, на этот раз повернув налево, тоже в длинный и глухой переулок, но которым короче было пройти в центр города, чем давешним путем по Богоявленской улице».

Почему-то Диме стало зябко, он оглянулся на закрытую дверь в ту комнату, где скрылся хозяин дома.

Но там было тихо, и он продолжил читать:

«Правда, говорят, ты церковь где-то здесь в уезде на днях обокрал?» – спросил вдруг Николай Всеволодович».

Диме снова стало страшно. Он вспомнил почему-то Лику с ее рассказом, и сейчас ему показалось, что все – не случайно.

И книга эта – не случайно открыта именно вот на этой странице.

Было бы разумнее просто закрыть ее и положить на место – но он не мог остановиться. Он – читал дальше.

«– Я, то есть собственно, помолиться спервоначалу зашел-с, – степенно и учтиво, как будто ничего и не произошло, отвечал бродяга; даже не то что степенно, а почти с достоинством. Давешней «дружеской» фамильярности не было и в помине. Видно было человека делового и серьезного, правда напрасно обиженного, но умеющего забывать и обиды. – Да как завел меня туда Господь, – продолжал он, – эх, благодать небесная, думаю! По сиротству моему произошло это дело, так как в нашей судьбе совсем нельзя без вспомоществования. И вот, верьте Богу, сударь, себе в убыток, наказал Господь за грехи: за махальницу, да за хлопотницу, да за дьяконов чересседельник всего только двенадцать рублев приобрел. Николая Угодника подбородник, чистый серебряный, задаром пошел: симилеровый, говорят.

– Сторожа зарезал?

– То есть мы вместе и прибирали-с с тем сторожем, да уж потом, под утро, у речки, у нас взаимный спор вышел, кому мешок нести. Согрешил, облегчил его маненечко.

– Режь еще, обокради еще.

– То же самое и Петр Степаныч, как есть в одно слово с вами, советуют-с, потому что они чрезвычайно скупой и жестокосердый насчет вспомоществования человек-с. Окромя того, что уже в Творца Небесного, нас из персти земной создавшего, ни на грош не веруют-с, а говорят, что все одна природа устроила, даже до последнего будто бы зверя, они и не понимают, сверх того, что по нашей судьбе нам, чтобы без благодетельного вспомоществования, совершенно никак нельзя-с. Станешь ему толковать, смотрит как баран на воду, дивишься на него только. Вон, поверите ли-с, у капитана Лебядкина-с, где сейчас изволили посещать-с, когда еще они до вас проживали у Филиппова-с, так иной раз дверь всю ночь настежь не запертая стоит-с, сам спит пьян мертвецки, а деньги у него изо всех карманов на пол сыплются. Своими глазами наблюдать приходилось, потому по нашему обороту, чтобы без вспомоществования, этого никак нельзя-с...

– Как своими глазами? Заходил, что ли, ночью?

– Может, и заходил, только это никому не известно.

– Что ж не зарезал?

– Прикинув на счетах, остепенил себя-с. Потому, раз узнамши доподлинно, что сотни полторы рублев всегда могу вынуть, как же мне пускаться на то, когда и все полторы тысячи могу вынуть, если только пообождав? Потому капитан Лебядкин (своими ушами слышал-с) всегда на вас оченно надеялись в пьяном виде-с, и нет здесь такого трактирного заведения, даже последнего кабака, где бы они не объявляли о том в сем самом виде-с. Так что, слышамши про то из многих уст, я тоже на ваше сиятельство всю мою надежду стал возлагать. Я, сударь, вам как отцу али родному брату, потому Петр Степаныч никогда того от меня не узнают и даже ни единая душа. Так три-то рублика, ваше сиятельство, соблаговолите аль нет-с? Развязали бы вы меня, сударь, чтоб я то есть знал правду истинную, потому нам, чтобы без вспомоществования, никак нельзя-с».

Теперь у него уже не было сил читать.

Он захлопнул увесистый том, положил осторожно на столик, подошел к окну.

В ушах звучали слова:

«Правда, говорят, ты церковь где-то здесь в уезде на днях обокрал?»

И обращены они были почему-то именно к нему.

Как будто он в самом деле – ограбил церковь.

Он был даже рад, когда хозяин наконец появился – к его удивлению, все в том же халате.

– Да, работа сделана хорошо, – сказал он. – Только маленькая проблема... Я сейчас могу заплатить тебе только половину. Сможешь подойти за второй половиной вечерком?

Диме не хотелось этого. Но он знал – спорить не стоит. Это вызовет недовольство, а ему с этим человеком работать.

– Но художница... – робко начал он.

Его прервали:

– Объясни ей как-нибудь.

– Ладно, – пробурчал Дима. И – не сдержался: – А откуда эта икона?

Хозяин нахмурился. Раньше таких вопросов не возникало.

– Почему тебя это интересует?

– Просто... одна моя знакомая, – начал Дима, отчаянно себя ругая за то, что вообще заговорил об этом, – уверяет меня, что икона эта... украдена из церкви.

Он сам не мог понять, почему он говорит именно так – из-за прочитанного, наверное... Ну, не рассказывать же про тлеющую бумагу...

Его собеседник еще больше нахмурился, потом – рассмеялся:

– Глупости. И – что за знакомая? Зачем ты ей это показывал?

– Так вышло. Случайно.

Он почему-то совсем не хотел говорить о Лике.

– Можешь передать своей... знакомой, что ей померещилось. Пусть все-таки иногда крестится, когда ее посещают... видения.

И он нехорошо улыбнулся.

Так нехорошо, что Дима почувствовал – что-то случится с Ликой, из-за него случится, и вообще – из-за него слишком много происходит несчастий с его друзьями, надо удерживать язык.

Но – про Ликины видения он не говорил.

– Все, прости, я страшно занят. Зайдешь вечером – отдам тебе вторую половину суммы...

Хозяин практически вытолкнул Диму за порог.

Дверь закрылась. Дима пожал плечами и начал спускаться вниз, но почему-то все время повторялась в голове та фраза из книги:

«Правда, говорят, ты церковь где-то здесь в уезде на днях обокрал?»

Глава 9

ЗАМОК

...Чей и теперь таится дух великий

В развалинах и лиственнице дикой.

Когда закончен пир, допито зелье,

Кто вам опишет буйное веселье?

Кто вам опишет ожиданье боя

Под сенью стен, украшенных резьбою?..

Дж. Китс[14]

В поезде Нико чувствовал себя неуютно. Елизавета молчала – еще в Праге, перед их вынужденным отъездом, напоминающим ему бегство, они поссорились первый раз. И когда Нико возмутился – «из-за такой мелочи», она холодно посмотрела на него и усмехнулась. «Мелочи! – повторила она. И – процедила сквозь зубы: – Бросить бы тебя здесь, чтобы расплачивался за свои мелочи и шалости сам. Но – я не имею права. Я помогу тебе. В последний раз».

Да, он был согласен, что его перформанс не удался. И преследования ему порядком надоели. Но – ему совсем не хотелось расставаться с уютной Прагой, а уж когда он узнал, куда они едут...

– Подожди, мы будем жить в монастыре?

– А где нам жить? – усмехнулась она.

– Там же гостиницы...

– Нет, – отрезала она. – Если тебя не устраивает монастырь – хорошо, я попытаюсь договориться со старшим братом. Но – боюсь, не получится. Он сейчас занят. Замок его продается какому-то твоему соотечественнику – поэтому не думаю, что он сможет нам помочь.

– Ну у вас и семейка, – пробормотал Нико. – Замки какие-то... Монастыри.

– Древний род, – пожала она плечами. – Древний и славный род.

И вот – поезд, ее демонстративное молчание и его скука – и страх какой-то, ощущение тревоги, которое не покидает.

Чтобы отвлечься, Нико начал смотреть в окно – там уже сгущалась темнота, и пейзажи были однообразными, надоевшими до бесконечности. Елизавета читала какую-то книгу, он спросил, что она читает, и – не получил ответа, просто она показала обложку. Только он там ничего не понял. Потому что – Елизавета читала книгу какую-то странную, он даже спросил – не арабское ли это?

Она едва заметно усмехнулась и наконец произнесла одно слово:

– Греческая...

Все. Беседа была закончена. На попытки ее продолжить Елизавета не отвечала, делая вид, что для нее нет ничего важнее этого греческого текста.

Он попытался заснуть, но – не получалось, достал газету, купленную на вокзале, – начал читать, наткнулся, конечно, на пасквиль в его адрес: «Художнику-авангардисту и в Праге спокойно не живется. Он покупает десять мобильных телефонов и изготавливает таблички с их номерами. Таблички развешиваются на надгробных плитах одного из пражских кладбищ. Дескать, звоните, дорогие близкие, узнаете подробности. На другом конце линии – автоответчики. Каждому телефону – каждому умершему – Садашвили «подарил» свою судьбу. На автоответчиках – звуки войны, секса, ругани, кваканья лягушек».

Дальше он читать не стал – дальше объяснялось: «Табу – нормальный инстинкт самосохранения. Заметьте, что на подъеме оказываются те культуры, в которых очень сильны запреты. Взять, например, ислам. Мусульманская культура очень сильно охраняет себя. И если мы взглянем на Европу, мы поймем, что она очень сильно сдает позиции. Она приобрела политкорректность, но потеряла христианство (которое было основой культуры), а значит, и вот этот инстинкт самосохранения. Кстати, интересно, что сами деятели современного искусства на частном уровне этот инстинкт терять пока не собираются. Вот, скажем, почему бы Садашвили, раз для него искусство превыше всего, не вернуться в Россию и не предстать пред судом? Это будет красиво».

Он свернул газету и бросил ее на столик.

Перед судом... Настроение было теперь окончательно испорчено. Он не любил, когда его обвиняли в трусости.

Он закрыл глаза и снова попытался заснуть. Перед глазами почему-то возникло это кладбище. Мобильники звонили сами, а никто не отвечал. Он знал, что звонят ему, но не хотел отвечать. Он знал, что там услышит. Кваканье лягушек. Звуки войны. Он не хотел этого слышать.

А телефоны звонили, их почему-то стало больше, они были везде. И спрятаться было некуда – они уже звонили в его голове, в нем самом, и он слышал голоса – голоса пели, с каждым мгновением становясь все ближе и ближе...

– Мы подъезжаем... Проснись.

Он открыл глаза.

«Как хорошо, – подумал он. – Как хорошо, что это был только сон. Как хорошо...»

– Тьма выдергивается по нитке, – сказала Елизавета. – Дело кропотливое и трудное...

Она говорила не с ним сейчас. Она смотрела вдаль – туда, где заканчивалась ночь и начинался рассвет.

Они прибыли на вокзал еще в темноте – и сначала Нико не покидало какое-то болезненное ощущение от этих темных фигур, окружающих его, идущих мимо – создавалось впечатление продолжения сна, – и, лишь когда они вышли на площадь, стало легче дышать.

Их ждала машина – небольшой старый джип, за рулем сидел мрачный румын с небритым лицом, на Нико он посмотрел сурово, но – когда перевел взгляд на Елизавету – изменился в лице, засиял и начал что-то говорить ей.

Он расслышал только: «Буна диминяце». И совсем странное – «Ам да друмул ла фок?». Елизавета тихо рассмеялась, покачала головой.

Они сели в машину – пропуская его, румын отвернулся с гадливым и в то же время жалостливым выражением.

«Да уж, похоже, тут мне не понравится», – подумал Нико, с тоской вспоминая гостеприимную Прагу.

И Елизавета очень изменилась – сейчас она держала себя как венценосная особа и даже не смотрела на него. Что-то говорила шоферу, иногда улыбалась – но глаза у нее были странные, напряженные, – или ему так казалось.

«Да, я чувствую себя сейчас так, как будто меня везут на казнь...»

Он даже не мог избавиться от тревоги, иногда его душа наполнялась страхом – и местность, по которой они сейчас ехали, была мрачной, пугающей, холодной.

– Какие странные места, – не выдержал он. – Я слышал, Румыния очень солнечная, красивая страна...

– Это уже Валахия, – сказала Елизавета. – Впрочем, на рассвете все кажется странным. Тьма встречается со Светом. Она еще не уступает ему, они сливаются в схватке – от этого мир заполняется призрачными тенями, причудливыми видениями... Осталось немного, потерпи...

И в самом деле – спустя некоторое время он увидел старый монастырь. Уже взошло солнце, но день выдался серый, мрачный, или – настроение у него было таким?

Они вышли из машины.

Он замерз, и мышцы затекли, он сделал несколько произвольных движений, но теплее не стало.

От ворот к ним почти бежал юноша в черном монашеском одеянии – черноволосый, с синими глазами и тонкими чертами лицами. На кого он так похож? Нико и в самом деле казалось, что он где-то его видел – этого совсем юного монаха, почти мальчишку, но – он не мог долго вспомнить, а потом вспомнил и удивился. Сходство действительно было поразительным. Если бы Сашка Канатопов не был постарше, он бы подумал, что они – близнецы.

Мальчик посмотрел на него – Нико снова почудилось напряжение в этих синих глазах, – он тут же отвернулся, продолжая разговор с Елизаветой – долетали только обрывки фраз, и сначала Нико казалось, что они говорят по-румынски, слова были такие же певучие и гортанные – «монастырья», потом – долетело как усталый вздох: «И адъя му телиони» – это сказал мальчик, а Елизавета сочувственно кивнула и ответила: «Эфхаристо», – и он понял – они говорят уже по-гречески.

Потом мальчик махнул рукой, приглашая пройти внутрь, – и Елизавета, обернувшись к нему, сказала:

– Тебе повезло. Мы сможем переночевать в замке. Но Влад сможет появиться лишь к вечеру, позже. Поэтому – пока мы отдохнем в монастыре, пообедаем, я покажу тебе окрестности. Здесь красиво.

– Одну ночь?

– Да.

– А потом? Что будет потом? Ты же знаешь, я не могу теперь в Прагу. И в Россию мне лучше не возвращаться...

– Не волнуйся, – улыбнулась она ему. – Не волнуйся, завтра все решится. И мы что-нибудь придумаем...

Ему показалось, что ее голос печален, как колокольный звон в этом монастыре. Как предсказание беды.

Впрочем, он просто устал. Он действительно устал, он так был измотан, ему нужно было отдохнуть.

Колокола все звонили. Они шли по узкой дорожке. К трапезной, как объяснила Елизавета.

Он чувствовал себя одиноким. Почему-то вспомнился маленький щенок, которого однажды не пустили в теплый дом, и он – скулил, а мать его не пускала, и – сейчас ему казалось, что он сам такой же – как этот щенок...

А еще зазвонил мобильник, он хотел ответить – но мальчик-монах, обернувшись, сказал что-то очень строго, и Елизавета перевела – выключи мобильник. Тут нельзя...

Он выключил. Да и номер звонившего был ему неизвестен. После этого и в самом деле стало спокойнее – они уже входили в трапезную монастыря, там было пусто, только седой старик сидел в углу и смотрел в окно.

Когда они вошли, старик обернулся. Глаза у него были бледно-голубые, и Нико казалось, что старик смотрит мимо него, что он – слеп. Но – старик слегка раздвинул губы в улыбке и сказал:

– Привезли... Ну, слава Богу! Хоть одного привезли...

Он говорил по-русски. Сначала Нико обрадовался – ему порядком надоело это гортанное щебетание. Да и старик казался приветливым – в конце концов, вдали от Родины и монаху-черноряснику русскому рад будешь.

– Привезли, – радостно заулыбался он.

– И хорошо. А то – душа вся в дырах да черная. Подлечить бы тебя – да трудно это. Как в больнице говорят-то? Лекарствами уже не обойтись. Нужна операция.

Нико нахмурился – ему совсем не хотелось слушать дурацкие проповеди. И к чему говорить о душе, что, он может ее видеть?

Он хотел ответить дерзко, но – одумался. Куда ему идти? Он ведь сейчас зависит от них. От Елизаветы. От мальчишки. От старика. Может, старший брат нормальный будет. Раз у него какой-то замок...

– Один мужик поехал в лес за дровами. Утомившись от трудов, лег отдохнуть под большим дубом и, смотря на ветви дуба и видя на нем множество крупных желудей, подумал: «Было бы лучше, если бы на дубе росли тыквы». С этой мыслью закрыл глаза, и вдруг упал один желудь и больно ударил его по губам. Тогда мужик и говорит: «Я ошибся, Бог умнее меня и хорошо устроил, что на дубе желуди, а не тыквы», – проговорил старик. – Так и ты – радуйся, что желуди, а не тыквы.

Он засмеялся.

И повернулся к мальчику:

– Накорми его. Он так голоден и так устал, что ему не хватит сил выучить урок.

Нико встрепенулся – посмотрел на старика с вызовом, хотел сказать: «Я не маленький мальчик, мне нет нужды в ваших уроках». В груди закипало раздражение, – но старик смотрел со спокойной, насмешливой и участливой улыбкой.

– Все, что ты творишь, – выходки неразумного мальчишки, – проговорил он тихо. – Мальчишки, который из кожи вон лезет, чтобы показать всем, что он умный и самостоятельный, – а на деле он глуп, и труслив, и дерзок, не более того. Там, где мерещится свобода, нередко оказывается тюрьма. Зачем телу свобода, если душа – в оковах?

– Моя душа свободна. Мой разум, вернее, – поправился Нико.

– Душа... – засмеялся старик. – Именно душа. Она же у тебя скована ржавыми цепями. Ржа пожирает уже и ее, одни лишь дыры скоро останутся, и все твои метания – это лишь следствие болезни твоей души. А – так как тебе больно, ты хочешь, чтобы и другим стало так же больно. Вот и придумываешь, как сделать так, чтобы кому-то стало так же больно, как тебе. Чтобы – твоя ржа дотронулась до их душ... Тебе нужен урок.

Он встал.

– Мне же пора на молитву. Время подходит – сторож с Сеира кричит...

Он что-то тихо сказал мальчику – тот кивнул, и они вышли вдвоем – Нико удивился, что их движения так легки, словно они оба ходят не по земле, а немного – над ней.

Они остались вдвоем с Елизаветой – та молчала, и – когда подняла глаза, ему показалось, что смотрит она на него с состраданием.

Он решил, что она думает, будто ему тяжело тут, в монастыре.

– Мне не тяжело, – сказал он. – Мне любопытно... Например, вот эта икона... Кто это?

Икона в самом деле привлекала его внимание – она висела в самом центре трапезной, на стене, и изображала темноволосого мужчину с грустными глазами в одеянии средневекового князя.

– Это основатель монастыря и местночтимый святой, – сказала Елизавета. – Мы принадлежим к его роду. Князь Влад...

Он подошел ближе. Прочитал надпись и, не выдержав, рассмеялся:

– Князь Влад? Тепеш? То есть – Цепеш? Дракула – местночтимый святой? И это вот – ваше христианство...

Елизавета усмехнулась.

– Жил да был на свете кровожадный князь Дракула. Он сажал людей на кол, поджаривал на угольях, варил головы в котле, заживо сдирал кожу, разрубал на куски и пил из них кровь... – проговорила она, глядя при этом на икону с любовью. – Да, так рассказывал некий писатель Брэм Стокер, устами Ван Хельсинга... Идея «превратить» Дракулу в вампира возникла только в XIX веке. Состоявший в оккультном ордене «Золотая Заря» (он практиковал черную магию) Брэм Стокер заинтересовался этой исторической личностью с подачи профессора Арминиуса Вамбери, который был известен не только как ученый, но и как венгерский националист. Так и появился граф Дракула – литературный персонаж, постепенно превратившийся в массовом сознании в главного вампира всех времен и народов. Заметь – как все охотно поверили тому, кто сам – нечист.

– Но – не на пустом же месте появилась легенда, – начал Нико.

– Князь Влад по сей день покоя не дает врагам христианства, – проговорила Елизавета. – Клевета и ложь, ложь и клевета распространяются по земле... Но – раз ненавидят так до сих пор враги, значит, такова сила... Однако:

Час настает, и громкий судный глас

Уже гремит в ущелиях отмщенья.

Он нас зовет и порождает в нас

Страстей противоборных столкновенье.

И сонмы сил недобрых и благих —

Любовь и гнев, проклятья и молитвы, —

Блистают острием мечей своих

И дух мой превращают в поле битвы![15]

На пороге появился тихой тенью мальчик – он смахнул со стола пыль тряпицей, поставил тарелки с фасолевым супом. Жестом, молча, пригласил к столу.

– Эвхаристо, – проговорила Елизавета.

Нико уже хотел сесть за стол, он сразу ощутил, как он голоден, но – Елизавета начала молитву, и ему ничего не оставалось, как застыть на месте с глупым видом. Слов он не понимал и поэтому во время молитвы рассматривал странную икону, ему даже показалось, что эти большие, умные, печальные глаза смотрят прямо на него, а еще ему не давал покоя чудесный запах супа. Конца молитвы он дождался с трудом и был очень рад, когда Елизавета наконец закончила свое бормотание.