Текст книги "Агни Парфене"

Автор книги: Светлана Полякова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 14 страниц)

– Дим, привет, – сказала Лика. – Марина передала тебе какой-то сверток.

– Сверток? – переспросил Дима.

– Я тебя разбудила? – спросила Лика. – Дим, ты заболел?

Голос у него был глухой, и Лика на самом деле испугалась – вдруг он болеет, у него высокая температура, а она со своим дурацким свертком...

– Нет, все в порядке, – сказал Дима. – Просто я думаю... Я пока не могу его взять. Освобожусь только вечером. Слушай, ты можешь его забрать домой, а я к тебе подъеду?

– Могу, конечно, – согласилась Лика. – Во сколько ты подъедешь?

– Где-то около девяти вечера, это не страшно?

– Нет, это совсем не страшно.

Поговорив, она посмотрела на пресловутый сверток – ей совсем не хотелось до него дотрагиваться и уж тем более нести его в дом. Она почему-то не хотела снова испытывать никаких потрясений, головокружений, и видения эти ее тоже утомили.

Можно было сколько угодно ругать Марину, но – исправить ничего было нельзя, придется смириться, подумала она. Да и в конце концов – что в этом такого?

Она осторожно дотронулась до свертка – все было в порядке, никаких головокружительных видений, она с облегчением вздохнула – ну, вот и хорошо, и положила сверток в пакет.

Оказавшись на улице, она совсем забыла про этот сверток и про свои головокружения – ей стало легко и радостно, и почему-то эта легкость и эта радость были связаны с Сашей – она еще не знала, будет ли новое знакомство продолжительным, но – думать о нем было приятно. «Ну, пусть будет как будет», – рассудила она. А помечтать ей никто не запрещает.

Проходя мимо кафе, где они сидели, она даже зажмурилась – так ей хотелось, чтобы ощущение бесконечного счастья еще немного побыло с ней, и еще – ей очень захотелось, чтобы сейчас он появился, просто случайно, просто решил бы прогуляться, и наткнулся бы на Лику, но – ничего подобного не случилось, она дошла до дома без приключений.

Матери дома еще не было – Лика поставила чайник и включила телевизор.

Сверток положила на журнальный столик – сейчас, в домашней обстановке, он уже не пугал ее так, как в музее. Воспоминания о происшедшем с ней казусе стерлись, уступив место более ярким впечатлениям – встрече с Сашей. «Между прочим, не закружись у меня голова и не посети меня это видение девочки и Тени, я бы не имела возможности с ним вот так пообщаться», – подумала она, размешивая сахар в чашке. Так что – в любом плохом и странном наверняка можно найти что-то странное и хорошее.

По телевизору шла какая-то совершенно дурацкая передача, сначала там рассказывали про шахтеров, которые спускались в забой за двенадцать тысяч рублей, а потом показали довольного жизнью и собой комсомольского олигарха, который объяснял «ленивым и несведущим гражданам страны», что тот, кто хорошо работает, обязан и отдыхать хорошо. В большинстве своем граждане страны работали плохо, как шахтеры, а не как «комсомольские олигархи», и Лике подумалось, что этот радостный тип, наверное, не очень умен, раз изрекает такие перлы, вызывая к собственной персоне в лучшем случае неприязнь.

Потом показывали новости, и Лика переключила на другой канал.

Сначала шла панорама Новодевичьего кладбища, а потом, когда камера остановилась у могилы Гоголя, голос диктора произнес:

«В 1931 году, в рамках кампании по борьбе с религией, было принято решение о закрытии Данилова монастыря в Москве, а заодно и кладбища на его территории. Оставшихся монахов выселяли, монастырь перестраивали под нужды приемника для беспризорных детей, а наиболее выдающиеся могилы переносили на главное кладбище СССР – Новодевичье. Главной заботой работников НКВД, которые осуществляли эту акцию, были могилы поэта Николая Языкова и писателя Николая Гоголя. Для придания хоть какой-то декорации общественного согласия на совершение подобного вандализма на кладбище в момент вскрытия могил были приглашены литераторы, среди которых известные писатели В. Лидин и В. Катаев. С могилой Языкова проблем не было. А вот гроб Гоголя преподнес сюрприз».

Последовала многозначительная пауза, а Лика уже заинтересовалась.

«Гроб классика находился в каменном склепе. На разрушение кладки и извлечение гроба ушла масса времени. Наконец гроб вытащили. Открыли крышку: вот так номер! Остов классика был одет в серый сюртук, который хорошо сохранился. Кости рук были сложены на груди, кости ног покоились в сапогах, а вот главной детали – черепа – не было! Об этой чертовщине было немедленно доложено Сталину, который взял дело на особый контроль: всех свидетелей предупредили о жестокой каре за разглашение тайны. На этом месте версии происходившего начинают противоречить друг другу. По одной, пропажа черепа никак не сконфузила писателей. Катаев захватил с собой на кладбище ножницы, которыми вырезал из полы гоголевского сюртука кусок ткани для того, чтобы позже сделать переплет для своего первого издания «Мертвых душ». Лидин также получил кусок ткани на память».

Лика покачала головой и усмехнулась.

– Какой ужас, – пробормотала она. – «Кусок ткани на память», с трупа, пусть даже этот труп принадлежит великому писателю!

Чай был допит, она встала, чтобы отнести чашку, и – снова остановилась, заинтересовавшись продолжением «исторического детектива».

«Из допроса монахов монастыря выяснилось, что накануне столетия со дня рождения Гоголя (1809—1852) в 1909 году на кладбище проводилась реставрация могилы великого классика. Обновили ограду, укрепили свод подземного склепа: вот тут-то и появился на кладбище известный московский коллекционер, миллионер Бахрушин. Бахрушины были известными капиталистами, скупщиками скота, суконщиками, исполнителями военных заказов. Алексей Бахрушин слыл весьма экстравагантной личностью. Ум, энергия, глубокая эрудиция сочетались в нем с цинизмом и безумным азартом собирателя. Он коллекционировал театральные реликвии. Ради своей страсти капиталист был готов буквально на все. Ему удалось скупить тысячи уникальных вещей. После революции Бахрушин был вынужден передать всю свою коллекцию народной власти. Ленин лично предложил назвать музей его именем и назначил его директором. И сегодня театральный музей имени Бахрушина, готический дворец напротив Павелецкого вокзала – самое грандиозное специализированное собрание Москвы. В музее насчитывается один миллион экспонатов. Библиотека музея – шестьдесят тысяч томов. Рукописный фонд хранит редчайшие рукописи. Этот-то пленник страсти и решился на святотатство. За хорошие деньги кто-то из могильщиков украл для Бахрушина бесценный раритет. По слухам, череп Гоголя хранился в кожаном медицинском саквояже среди анатомических медицинских инструментов. Так Бахрушин хотел обезопасить череп Гоголя: мало ли что держит в саквояже патологоанатом! Смерть Бахрушина в 1929 году, видимо, навсегда унесла тайну нынешнего местонахождения черепа в могилу».

«Коллекционеры все-таки очень странные люди», – подумала Лика. Передача закончилась. Она отправилась готовить ужин, ругая себя за легкомыслие – вот-вот должна была прийти мама, а Гликерия ничего не приготовила.

Успела, впрочем, почистить картошку – «Ну да, плохая работа, милая моя, какой тебе хороший отдых, тут и из еды одна картошка», – и поставить ее жариться. Как раз в это время хлопнула входная дверь, вернулась мать.

– Привет, – сказала она, появляясь на пороге кухни. – А почему телевизор так надрывается?

– Я просвещалась, – сообщила Лика. – Оказывается, коллекционеры по сути люди не совсем здоровые. Могут украсть череп из могилы. Говорят, именно так поступил Бахрушин с Гоголем...

– Жуть какая, – охнула мать. – И что, ему не снились кошмары по ночам?

– Об этом история умалчивает, – вздохнула Лика.

– Я все-таки уменьшу звук, а то разговаривать невозможно... Такое ощущение, что мы с тобой не одни в квартире.

– Большой Брат следит за тобой, – рассмеялась Лика.

– Да ладно бы просто следил, а то такое ощущение, что он хочет жить с нами вместе и управлять потихоньку нашими мыслями.

– Позови его ужинать, а то он голодный...

– Нет, не буду, я сегодня не гостеприимна.

– Жалко, – заметила Лика. – Сегодня к нам может забежать Димка. Я должна ему кое-что передать.

– На твоего Димку моя неприязнь к «большим братьям» не распространяется, я даже сварю ему кофе.

– Ну, он вообще-то не мой, – заметила Лика.

И подумала: «А вот Саша, он мой. И я бы хотела, чтобы мне сказали – «твой Саша». Почему так? Не знаю. Есть люди, с которыми хочется быть рядом постоянно. Вот Саша – я знаю его всего один день. Но – мне кажется уже, что я его чувствую. И мне с ним легко. Даже если бы он не был художником – мне все равно было бы легко с ним. Хотя он странный, а Димка – нормальный и понятный».

– Когда к нам твой приятель пожалует? Может, есть смысл его подождать? – спросила мать.

– Да нет, он придет поздно. И по делу. Мне надо ему кое-что передать.

– Ладно, ждать не будем.

Они поужинали, потом смотрели фильм про Эркюля Пуаро, а около десяти позвонил Димка.

– Лика, я не смогу сегодня приехать, можно эта вещица побудет у тебя до завтра?

– Можно, – согласилась Лика. И ей снова показалось, что голос Дмитрия какой-то странный – как будто он его нарочно приглушает, чтобы – не услышали.

– Спасибо! Мне жутко неудобно, но... Завтра мы что-нибудь придумаем.

Последние слова он произнес совсем другим тоном, как будто приглашал Лику на свидание. Лика удивилась.

– Я завтра перезвоню тебе, и мы обязательно встретимся! Не сердись, милая, таковы обстоятельства!

И он повесил трубку – так быстро, что Лика даже не успела спросить, когда примерно его ждать.

«Странно все-таки, – подумала она. – Что с ним происходит? Такое ощущение, что он крупно влип... Хотя – с другой стороны, он в самом деле мог заболеть. А я все придумываю. Надо смотреть на происходящее спокойнее, не искать никаких страшных коллизий там, где их нет, и их и не будет».

Несмотря на то что ей удалось себя успокоить, она долго не могла заснуть – ей казалось, что Димка в самом деле попал в нехорошую историю из-за своих «антикварных» дел, а потом она все-таки заснула, и ей приснилось, что она идет за ним по темной улице, и он, Димка, несет в руках какой-то сверток, и Лике почему-то кажется, что это голова, завернутая в тряпку, и она даже знает, что это голова Гоголя, а в самом конце улицы она видит человека, только как она не пытается рассмотреть его в темноте, не может даже понять, кто перед ней, мужчина или женщина, просто – это Тень. И ей становится страшно и за себя, и за Димку, и очень хочется закричать, остановить Димку, но – кто-то дергает ее за руку. Она оборачивается.

Видит перед собой девочку – маленькую, светловолосую девочку, и ей кажется, что она эту девочку уже видела где-то. Но вот вспомнить где никак не может...

Девочка, приложив палец к губам, берет ее за руку и шепчет:

– Не надо... Пока тебя не видят. Они убивают, когда понимают, что их заметили.

– Но это сон, как они могут убить нас во сне?

– Они и во сне убивают, – отвечает девочка, и Лика понимает вдруг, что она видела девочку в своем видении, когда прикоснулась нечаянно к Марининому свертку, и ей хочется закричать, она пытается вырвать свою руку из ее руки – и просыпается...

Она некоторое время лежала, закрыв глаза, и боялась открыть их – ее не покидало ощущение, что в комнате она не одна. Она боялась даже пошевелиться – хотя это было глупо, ведь – если этот «кто-то» был бы действительно, он уже давно понял бы, что она проснулась.

«Надо открыть глаза. Надо открыть их, убедиться, что сон кончился, я нахожусь в своей комнате».

– А в этом мире, ночном, есть что-то твое? Ну, так открой глаза...

«Они и во сне убивают».

Обычно ночной кошмар заканчивался вместе с пробуждением, оставляя после себя только неприятный привкус тревоги. Достаточно было включить свет. Теперь Лика понимала – сон кончился. Но – ей казалось, что она еще там, в этом мутном кошмаре, и веки были тяжелыми, отказывались подчиняться.

– Мой сон был слишком глубоким...

«Или – твое проникновение было слишком глубоким. Или – кто-то хочет поговорить с тобой, потому что – с тобой можно говорить...»

Она на этот раз слышала этот голос вполне отчетливо и – извне. Лика напряглась – ей стало так холодно и страшно, что на этот раз она не сможет справиться, но – она собралась и открыла глаза.

От резкого движения глаза заболели. И она не сразу привыкла к темноте. Потянулась рукой к выключателю, щелкнула – резкий электрический свет заставил ее зажмуриться.

А свет ли?

Почему-то в голову пришла строчка из песни Гребенщикова: «С прицельным вниманьем глядит электрический пес». Потому что – она ощущала это прицельное внимание. Глаза открывать было страшно.

Она услышала, как тихонечко и осторожно скрипнуло кресло – как если бы туда кто-то сел, и сердце сжалось, притихло: «Оно меня все равно прекрасно видит, это я его – не вижу, лучше видеть, видеть, видеть... Но мне не хочется!»

Господи, помоги мне... Господи... Они же пропадают при свете, Господи, почему ЭТО не уходит, не прячется? Или – они уже не боятся света, Господи?

– Сейчас такое время – сны не кончаются. Кошмар из сознания переходит в окружающую реальность. Сейчас – такое время... столько мы об аде знаем; обращаю взор вверх – облачной текучей пеленою закрыто небо; застит кругозор – туман – он подо мной и надо мною... Везде туман. Сейчас мы знаем об аде больше Китса. И больше его современников...

«Но я хочу, чтобы кошмар закончился...»

Тогда надо открыть глаза. Ведь посмотреть противнику в глаза – уже шаг к победе. Да, она больше всего боится сейчас увидеть в кресле расплывчатое, бесформенное Нечто, Тень, которую трудно различить, но – ведь она и сейчас ее видит, не так ли? Значит, надо открыть глаза, надо решиться... Лика собралась, как перед прыжком, и – решилась.

Комната была пуста. Никого не было. Привычная, родная комната. Старое кресло с порванной обшивкой, которое Лика знала и помнила с детства, торшер, брошенная книга Павича – Лика засмеялась, ей стало хорошо и спокойно. Кошмары не выходят из предела сна, это неправда.

«Те» времена, когда кошмары будут сопровождать человека и утром, после пробуждения, – еще не наступили.

Она встала – и подошла к окну, потянулась, чтобы открыть форточку, и – задела книгу. Книга упала.

– Какая я неловкая...

Она подняла книгу и невольно посмотрела, перед тем как закрыть.

«То, что происходит со мной и со всеми этими окнами, не имеет никакого смысла», – прочитала она и усмехнулась. И в самом деле – что за причуда искать смысл там, где его нет и быть не может? Каждый оказывается в ситуации, когда кажется, что жизнь – продолжение сна. Но – это неправда. Никаких граней между нашими снами и жизнью нет, нет и не может быть...

Но она начала читать дальше и невольно снова замерла.

«То, что происходит с тобой, объясняется предельно просто. Это так же просто, как Serbische Bohnensuppe. Давай посмотрим с точки зрения теологии. Дьявол – это прошлое и, кроме того, актуальная реальность человечества. Единственное место, где его нет, – это в будущем. Там один только Бог. В будущее Дьявола вводит человек, постепенно, шаг за шагом. Если через это окно можно увидеть Дьявола...»

Лика прервала чтение, ей стало не по себе – она посмотрела в окно, и ей показалось, что там – снова мечется Тень, теперь она даже догадывалась, как зовут эту Тень, но – не хотела называть, боясь, что, получив имя, Тень обретет реальные черты.

Она положила книгу, осторожно задвинула шторы – теперь ей снова стало спокойно. «Мне совсем не хочется смотреть в окна, – подумала она. – Мне не хочется».

– Но некоторым людям Бог дает способность посмотреть в окно, и, если Он дает эту способность – подумай сама, зачем? Может быть, Он надеется, что ты сможешь помочь тем, кому можно помочь?

Лика не хотела думать об этом. Ее все еще не покидало ощущение тревоги и – неизбежной беды.

А потом она почувствовала странный запах – горелого, как будто где-то жгли большой костер, запах становился все сильнее и сильнее, Лика начала оглядываться, ей стало страшно – казалось, что горит что-то в ее комнате.

Сначала она ничего не увидела – все было спокойно. Но – сверток на столе, тот самый, Маринин, который она должна была передать Диме, – был открыт.

Она помнила, что она его не открывала, даже старалась не прикасаться к нему без особенной нужды.

Но сейчас он был открыт...

И она видела теперь, присмотревшись, что края бумаги обуглились.

Она невольно вскрикнула, дыхание стало учащенным, она бросилась туда к свертку, что с переданным Диме предметом что-то случилось, но, подойдя ближе, перевела дыхание – все было нормально, она сейчас увидела старинную икону в хорошем состоянии, слегка подлеченную Марининой рукой, – только глаза Пресвятой Богородицы смотрели на нее тревожно, или – ей казалось? Она достала икону – оставлять ее в этой обугленной бумаге было нельзя, и – вздрогнула.

Все потемнело, она видела только огонь, и в центре этого огня металась девочка – та самая, которая появлялась до этого в видениях. Огонь становился все сильнее, а девочка – все слабее, и выхода у нее не было... Лике хотелось закричать, к горлу подступили слезы, и тошнота, и запах, этот запах становился все сильнее, вместе с огнем, и уже не было понятно, кто же кричит – девочка, погибающая в пламени, или она, Лика?

А потом все стихло, только хлопнула дверца машины и мужской голос произнес: «Все, поехали».

Лика не видела ни машины, ни того, кто это сказал, – но откуда-то уже знала, что это связано с Тенью.

Темнота, звук отъезжающей машины, запах пожара – все это было связано с той неразличимой, серой, бесформенной Тенью.

И почему-то – с Сашей...

Он долго не мог заснуть – хотя сегодня квартира уже не была, как обычно, пустынной и мертвой, она теперь снова понемногу наполнялась живым дыханием, и часть его дыхания была его, а часть – Ликина... И – еще икона перестала ему казаться мрачной, он теперь знал, что там, под слоем черной краски, живет настоящая радуга, дающая надежду.

Он улыбнулся и встал – ему не хотелось тратить время на сон, он и так спал все дни, находясь на грани реальности и снов, и сейчас ему хотелось окончательно вырваться, освободиться от этого гнета. «Кричат мне с Сеира: сторож! сколько ночи? Сторож отвечает: приближается утро, но еще ночь», – напомнил он себе и тут же ответил – но утро приближается. Оно даже чувствуется, там, в груди, поет птичка радости, и – поет тихо пока, осторожно, а он просто боится ее спугнуть. Ведь в этом мире радость пуглива.

Пока варился кофе, смотрел в окно – пустынная улица, в самом конце призывно горит ларек с «курицей гриль».

«Кому она нужна ночью», – подумал он. А потом в голову пришло, что если эти ларьки светятся ночью, то нужно, и еще – что, наверное, было бы многим удобнее, если б не птицы в душе, а курицы – в желудке, и рассмеялся сам над собой, потому что – мысли собственные посчитал глупыми и смешными.

Кофе сварился, он включил музыку, тихую и нежную, успокаивающую, подумал, что давно уже так не радовался своей бессоннице, и ночь давно уже не была такой приятной.

Он даже не был уверен в грядущем утре – он же привык ждать от нового дня неприятностей, и поэтому, может быть, это ночное спокойствие было – драгоценно...

По радио тихо пел Азнавур на немного исковерканном русском, пел про вечную любовь, и было невозможно спрятаться от того, что он видит перед собой Лику, как будто – она и есть Вечная Любовь.

– Приближается утро, – прошептал он и улыбнулся.

Ему казалось, что его душа летит где-то высоко-высоко, а он – испытывает радость этого полета, и – в то же время ему страшно, потому что он – боится обмануться.

Но – разве Лика может обмануть?

Он достал бумагу и карандаш – ему хотелось вспомнить Лику, прикоснуться к ее взгляду, к ее улыбке – и начал рисовать, не так как обычно – нервными, порывистыми линиями, а спокойно, нежно, вдумчиво – наслаждаясь каждой линией ее лица, проникая в ее душу, пытаясь угадать – что их ждет, таких разных, и – в то же время похожих?

Он не замечал, как течет время – на часы посмотрел, только когда из этих хаотичных линий, нервных штрихов проступило лицо – такое живое и настоящее, ему даже показалось, что сейчас ее губы раздвинутся в улыбке и она что-нибудь скажет ему, как тогда: «Я очень хочу туда поехать», – и он ответит: «Конечно, я возьму тебя с собой». И он сказал это вслух:

– Я возьму тебя с собой...

И тут же – сам спросил: «Куда ты возьмешь ее? Вся твоя жизнь – это цепь обретений и потерь. Ты потерял всех, кого осмелился любить больше, чем имел право себе позволить. Зачем ты возьмешь ее с собой? Чтобы – потерять?»

Вот тогда он посмотрел в окно, где уже занимался рассвет, а потом на часы – чтобы увидеть, что уже шесть утра, а потом на портрет прадеда, и ему показалось, что прадед виновато усмехнулся, а потом...

Потом он вспомнил, как они говорили с дедом, и дед, рассказывая ему об английском романтизме, привел в пример Йейтса и Теннисона.

«Вот посмотри, Саша, какое разное отношение к жизни и смерти... И к Богу. У Йейтса: «What matter? Out of cavern comes a voice, and all it knows is that one word «Rejoice!» – «Ну и что? Из склепа доносится голос, и он повторяет одно слово: «Радуйся!», и это по сути только реминисценция из Теннисона, из стихотворения «Два голоса»: «And wherefore rather I made choice To commune with that barren voice, Than him that said, «Rejoice! Rejoice!», и – они схожи по настроению на первый взгляд, но – чем ближе я подхожу к воротам смерти, тем больше мне кажется, что – Теннисон предупреждает, а Йейтс – смиряется...»

Тогда он ответил, что дед не прав, что и у Йейтса нет страха и уныния, но сейчас он тоже хотел бы послушаться Теннисона, внять его совету, и – тихо повторил строчку из его стихотворения:

– «Для чего же я вступил в беседу с этим унылым голосом, а не с другим, говорящим: «Радуйся!»?»

Но – теперь уже было поздно, унылый голос был впущен в сердце, и радость медленно угасала, уступая место страху – снова потерять, снова утратить, затянуть в свою собственную, личную пропасть эту девочку с удивительным светом в глазах и способностью почувствовать спрятанную радугу, девочку, без которой он уже не сможет дышать, и – с которой правильнее всего было бы – расстаться...

Лика проснулась рано и поймала себя на том, что ей хочется снова заснуть – как будто что-то случилось, что-то страшное для нее и для всех, и исправить ничего нельзя.

Она с трудом открыла глаза – заставила себя подняться, ощущая каждой клеточкой эту странную, непонятную тревогу, и – почему-то вспомнила слова: «Сны становятся продолжением жизни, и жизнь становится продолжением снов». На столе все еще лежал сверток, уже в новой бумаге, старая лежала рядом – Лика протянула руку, чтобы выбросить ее, но – отдернула. Как будто если она дотронется до обугленных краешков, она снова провалится в очередной кошмар.

И в самом деле – перед глазами появились пляшущие языки пламени, маленькая девочка там, в огне, исчезала, превращаясь в горстку пепла, а рядом кто-то смеялся, мужской голос приказал: «Поехали», – и добавил что-то гадкое, с похабным оттенком, потому что смех стал сильнее.

«Я этого не вынесу», – подумала Лика и подошла к окну.

Там было сумрачно, серо, судя по тучам, собирался пойти снег.

Она сжала виски ладонями, некоторое время смотрела на пустой двор, там бегала черная собака.

Какой-то человек позвал ее – собака обернулась, помчалась к нему. Лика слегка улыбнулась, и ей стало легче дышать.

Она собралась с силами, потянулась, сказала: «Все, видений и галлюцинаций на сегодня хватит, кошмаров тоже, думаем о веселой черной собаке во дворе и о том, что сегодня непременно будет хороший день».

Вышла в кухню – там мама поливала цветы на окне. Не оборачиваясь, сказала:

– А ты видела, цветы на герани расцвели – странно так, зимой...

Лика хотела ответить, что нет, не видела, она уже с утра чувствует себя разбитой, ей совсем не до цветов, но – одумалась, удивившись этому странному раздражению.

– Ага, – улыбнулась она. – Странно.

Пришло в голову, что алый цветок похож на огонь, поежилась, снова ощутила тревогу.

Чайник засвистел, она налила кофе, включила радио.

«...Сгорел дом местного священника... В огне погиб он сам, его жена и маленькая дочь...»

Лика застыла.

Дочь. Девочка. В огне.

Огонь... Отъезжающая машина... Смех и похабные шутки. Огонь – и девочка. «Они убивают во сне».

Все сейчас связывалось воедино, и – за всем этим Лике виделась странная, бесформенная, безликая тень.

Девочка...

– Боже мой, – проговорила мать. Она стояла рядом, но ее голос звучал как будто издалека.

Лика вскочила, чуть не опрокинув стул, бросилась к телевизору.

«Ты же знаешь, что ты увидишь».

Она помотала головой – нет, это другая девочка, она знает, такого не бывает! Слишком – страшно, жутко, непонятно, Господи – этот мир становится все страшнее.

Руки Лики дрожали, губы стали сухими. Она щелкнула пультом, включила телевизор – какая-то девица мотала распущенными волосами и рассказывала про чудодейственный шампунь, а другая влезала в тесные джинсы, и все это было глупо, но – это была передышка. Лика знала, что это лишь – передышка.

Когда показали кадры сгоревшего дома, ей показалось, что она чувствует запах гари совсем близко, но – это можно было пережить.

«И тот случай, и то, что произошло теперь, не может быть действиями спившихся воров. Деревенские жители... конечно, пьют, но бандитов и убийц там нет. Они пашут землю на оставшихся от колхоза тракторах, скотину держат – овец, коров. Все, что едят, своими руками выращено. Когда деньги нужны – лес рубят, который еще остался. А в истории отца Алексея что-то не так. Кому-то он очень мешал, люди эти, кажется, сознательно стоят на стороне зла», – сказал мужчина с умным, интеллигентным лицом и грустными глазами.

А потом добавил про «иконную мафию». Лика невольно вздрогнула. Вот тут – показали фотографии.

Она сразу ее узнала, девочку из своих видений.

И девочка смотрела на нее – без тени скорби, со спокойным любопытством и ожиданием: «Ты меня узнаешь?»

– Да, – прошептала Лика одними губами.

«Это его дочь, – произнес голос за кадром. – Ее звали Лика. Полное имя было у девочки редким, в честь святой мученицы ее назвали Гликерией...»

Лике стало больно дышать – точно грудь сжал медный обруч, она пошатнулась, повторила:

– Ли-ка...

«Они убивают во сне».

– Кто они, Лика? Кто?

«Найди Тень. Найди тех, кто выполняет указания Тени. Найди. Ты можешь. Они убивают во сне. Они – убивают...»

– Почему – я?

– Лика? С кем ты разговариваешь?

Она провела рукой по лбу. Посмотрела на экран. Там показывали совсем других людей. Другой мир. Какие-то веселые люди объясняли, что «жить надо так, чтобы не было обидно».

– С собой, – сказала она матери. – С частью себя. С той частью, которая что-то понимает в этой жизни.

Они не успокоятся.

Никогда. И он, Саша, бессилен. Он ничего не может поделать. Он сам находится под ударом.

Ему было больно дышать – он плохо знал этого отца Алексея, он видел его только три раза, один раз – когда тот приезжал к дяде Мише, а второй – когда им пришлось заехать к нему, потому что сломалась машина, а было уже поздно, и надо было где-то переночевать. Он помнил их всех троих – и маленькую девочку, серьезную и любопытную, и юную матушку с улыбчивым лицом, его ровесницу, она тоже немного увлекалась живописью, поэтому они очень долго говорили о художниках, живописи, пастели – Лика сидела рядом, слушала их внимательно, слегка приоткрыв рот... Утром они уехали, с посылкой для дяди Миши, эту посылку собрала матушка, – какие-то небольшие подарочки, лакомства...

Третий раз они встретились на отпевании дяди Миши.

Тогда было грустно. И сам отец Алексей был другой – напряженный, но почему-то сейчас Саша вспомнил его слова. «Они не успокоятся», – сказал он тогда тихо. Они не успокоятся...

Они не успокоятся. А ты – бессилен.

Он вскочил.

Ему очень хотелось закричать. Он в самом деле ничего не мог с этим поделать. Что он может? Только презрительно сказать одному из них, что он – бездарен и пытается своими выходками привлечь внимание к своей пустоте? Что второй – хитрый и расчетливый сноб, прикидывающийся «радетелем авангарда» и «свободы слова», на самом деле – просто жадный до денег делец, привыкший к убийствам? Что третий – жалкий, запутавшийся мальчишка, пытающийся найти оправдание своим поступкам, трусливый раб, продающий душу за мелочишку?

– И от всех исходит отвратительный запах – когда я встречаюсь с этими людьми, мне кажется, что я нахожусь в вокзальном сортире... – Он стукнул кулаком по стене в бессильной ярости, и боль успокоила его, дыхание еще было частым и неровным, но – он уже был способен думать. Мешала только боль.

Он набрал номер – ответила женщина.

Ему показалось, что она больна. Или – долго плакала.

– Его нет, – ответила она на его вопрос. – Я даже не знаю, когда он будет, Саша... А ты-то как? Он жаловался, что не может тебя найти...

– Я в порядке, – сказал он.

И, положив трубку, повторил:

– Я в порядке. Это вы все – не в порядке.

Глаза у Архангела Михаила были сегодня печальными. Или – это Ликина боль коснулась их? Но – ей-то стало немного легче, когда она пришла на работу и увидела его. Ей показалось, что она почувствовала Сашино присутствие – как будто, касаясь глаз Архангела, он оставил частичку своего дыхания.

– В общем-то так и есть. Художник всегда оставляет часть дыхания, – проговорила она. – А дыхание... Оно же разное.

Марины еще не было, дядя Ванечка был, он обернулся, улыбнувшись.

– Ты про Сашу Канатопова? – поинтересовался он. – Да, у него удивительно легкое дыхание. И чистое... Странно это – говорят, прадед у него обладал как раз тяжелым дыханием. Сам мучился, и сына мучил, и внучку, и – Саши коснулось...

– А кто он был? – спросила Лика.

– Воинствующий, мракобесный безбожник. Сжигал монастыри вместе с монахами, церкви рушил, а потом – что-то случилось с ним. Разное говорят. Кто-то говорит – он бесов увидел вокруг себя. Кто-то наоборот – что увидел плачущую Богородицу. Он и в церковь пойти не мог – говорят, видели, как доходил до порога и останавливался. В нескольких шагах встанет, замрет – и в землю смотрит, только губы шевелятся, словно он с кем-то разговаривает. Постоит так, и – развернувшись, уходит. А после того, как внучка с собой покончила, он стал как безумный. То кулаком небесам грозит, то вдруг упадет на колени и – плачет... Только в храм по-прежнему не заходил. Как будто там был круг меловой, и он переступить не мог. А Сашка... Он с детства был странный, точно не из их семьи. Прадед его и любил и смотрел иногда тоже как-то испуганно, а однажды... – Дядя Ванечка задумался. – Да надо ли тебе, Гликерия, рассказывать эти байки? Может быть, не забивать твою голову небылицами?