Текст книги "Агни Парфене"

Автор книги: Светлана Полякова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 14 страниц)

Он пошел быстрее, все больше и больше ускоряя шаг, он уже почти бежал – а звон колокольный преследовал его, причудливо сплетался со все более разрастающимся страхом. И – некуда было бежать, да и – как убежать от того, что живет в тебе?

То маленькое зерно, которое было посеяно, уже проросло, пустило корни и теперь превратилось в мощное растение, которое, чтобы стать еще больше, еще могущественнее, выпивает из него жизнь. Капля за каплей. У него раньше были силы сопротивляться, теперь же силы таяли, и все, что он мог, – это метаться в бессмысленном поиске выхода, прекрасно сознавая, что выхода нет.

– Ты сам виноват, – прошептал он едва слышно. – В собственном плачевном положении тебе некого обвинять. Только самого себя.

Но – об этом нельзя было думать. Он становился еще слабее.

Надо было ухватиться за что-то – за этот колокольный звон, за кресты церкви, уносящиеся в небо, за дерево, покрытое снегом, за девочку, которую нечаянно толкнул, выходя из музея.

За девочку... Она напоминала кого-то – эти испуганные глаза, смешная косичка, делающая ее юной, несолидной и забавной... Он невольно улыбнулся.

И – повинуясь внезапно вспыхнувшему внутри непреодолимому желанию, пошел к храму.

Беда.

Каждый его шаг при попытке бегства от реальной угрозы отпечатывал это слово, делал его привычным, неразделимым с ним – «беда-беда-беда...».

И некуда было от беды укрыться.

Можно было просто сейчас набрать номер, сказать – приезжай и забирай, а там – Бог тебе судья. Но – и ему тоже. И почему-то ему не хотелось этого делать. Что-то там, в его душе, сопротивлялось, может быть, из-за того, что душа у него еще живая, еще не умерла, хотя он все делал, чтобы умертвить, уничтожить, истощить ее...

Беда.

Он дал милостыню нищенке – взглянул ей в глаза, показалось – они у нее хитрые, и там, на дне этих глаз, таилось знание о том, что беда для него – неизбежна.

Беда.

Толкнул тяжелую дверь, вошел в полумрак, вдохнул запах свечей – надеясь, что сейчас случится чудо и вот эта сопровождающая его беда исчезнет. Испугается тягучих церковных песнопений. Испугается дьякона с кадилом, который идет сейчас мимо него. Испугается слов молитвы...

Всех сирых и вдов Утешение, в бедах и скорбех помоще,

Священная и Непорочная Владычице Всепетая,

Приклони ко мне милосердие Божественного Сына,

Ходатайце спасения, припадая, взываю Ти:

Радуйся, Невесто Неневестная.

Хор пел, и он – сам удивляясь, понимал слова, хотя обычно воспринимал только музыку, но сейчас и в самом деле ему показалось, что это – протянутая ему рука, что это – связано с ним напрямую, адресовано ему. Он защитит Ее. А Она – его.

Нет, не потому, что он этого заслуживает. По молитвам другого. Другого человека, которого больше нет на земле...

На глазах даже слезы выступили – наступила тишина, слышались только тихие всплески разговоров, слабое, мерное постукивание кадила, чьи-то шаги... А потом начал что-то говорить священник – он не вслушивался, он все еще находился там, в пении, в молитве, обрывки фраз долетали до него против его воли.

– Молитва – это путешествие, которое приносит не волнующие переживания, а новую ответственность. Пока мы пребываем в неведении, ничего не спрашивается с нас, но как только мы что-то узнали, мы отвечаем за то, как употребляем свое знание. Пусть оно дано нам в дар, но мы ответственны за каждую частицу истины, нами узнанную, и как только она становится нашей собственной, мы не можем оставлять ее бездействующей, но должны проявлять ее в своем поведении. И в этом смысле от нас требуется ответ за всякую истину, нами понятую.

Он собрался внутренне – ему снова показалось, что это и есть ответ, ему надо молиться, и тогда – все изменится. Он будет свободен от этого преследования, и те, кто его преследует сейчас, просто растворятся в воздухе, их больше не будет, это они просто кажутся реальными, разве зло может быть таким реальным? Оно ведь – просто морок, оно – метафизическая субстанция, оно – лишь часть окружающего пространства... Но и добро – тоже... Сейчас ему про это думать не хотелось – он знал, что бежит от себя, бежит от окружающей реальности, сначала – просто размеренной, тихой, казавшейся ему не самой счастливой, но – по крайней мере удобной, и – в один час обрушившейся, ставшей сначала угрожающей, наполняющейся этой самой «бедой» и ее неминуемостью постоянно, понемногу, – и в конце концов превратившейся в кошмар.

А пребывать постоянно в кошмаре – невыносимо, так нельзя. Он сейчас сделает глоток, он немного подышит и вернется туда. Хотя... возвращаться ему не хочется.

Но – служба закончилась, он пошел к выходу. Слова еще хранились в душе, но потихонечку покидали ее, уступая место обычным голосам, веселому мату девочек-подростков, перебирающих тонкими, замерзшими ножками, шуму машин, и – слову «беда», которое потихонечку начинало заменять в его сознании слова утешительной молитвы.

Он вздохнул. Высоко закинув голову, посмотрел в серое небо. То ли пытался снова вспомнить молитвы, то ли пытался сдержать слезы отчаяния – он и сам этого не понял, только одно знал – все это взаимосвязано. Все – взаимосвязано.

Только надо это почувствовать и принять.

«Ничего не изменилось – та же массивная, черная лестница, тот же огромный пейзаж над ней – ветер поднимает волны почти к небесам, шторм, а там, на вершине горы – фигурка женщины... И я этот пейзаж всю жизнь любила, с самого детства, хотя художник наш, местный, неизвестный... И – как странно, что с этой картины музей начинается! Вроде это не местный пейзаж, где-то в Италии, и явно фантазия художника, только или самый первый директор музея был неисправимым мечтателем, или художник этот был ему близок по духу...»

Сколько Лика себя помнит – всегда, когда они приходили в музей, она очень долго здесь стояла, иногда воображала себя этой женщиной, однажды она перевоплотилась с такой силой, что почувствовала на лице капельки – брызги моря и ветер... И почему-то отчаянно хотелось прыгнуть туда, вниз, позволить бушующему урагану поглотить себя, стать частью этого бескрайнего моря, частью Вечности.

Она так хорошо тогда запомнила это состояние необыкновенной внутренней свободы, и отчаяния, и страха, и опасности, что очень долго старалась держаться от картины подальше, но картина притягивала ее, как магнит.

Лика и сейчас бы немного постояла тут, как в те времена, когда просто приходила в музей и воображала себя женщиной на самой верхушке горы – и ураган ей нипочем, если подумать, такие и за воздух удержаться могут, как говорил в свое время дед. Лике казалось, что она тоже сможет – пусть не сейчас, пусть когда-нибудь... Она улыбнулась – куда ей, она всего боится. Даже сейчас – боится сделать шаг туда, в неизвестность.

«Неизвестность» таилась за большой, светло-коричневой, новенькой дверью. Лика набрала побольше воздуха в легкие, придала своей детской физиономии выражение серьезной важности и – открыла дверь.

«Неизвестность» обрела формы дамы бальзаковского возраста, полненькой, уютной, с приветливым лицом и веселыми ямочками на щеках.

– Здравствуйте, – пролепетала Лика. – Я Парфенова. Мне сказали прийти сегодня...

Она отчаянно боялась, смущалась, краснела и в конце концов решила, что лучше ей смотреть в сторону – там на стене были какие-то детские рисунки, один из которых изображал веселого ангела с золотыми волосами и большущим ртом. Сей ангелочек держал в руках синие цветы.

– Здравствуйте, – кивнула женщина и улыбнулась ей. – Ой, а я вас совсем другой представляла... Знаете, думала, что вы очень взрослая и солидная. Из-за имени, наверное.

Она поднялась, задела папку на столе – та с грохотом обрушилась на пол, женщина тоже смутилась, вздохнула и прошептала:

– Экая я неловкая квашня...

Лике стало легче, она нагнулась, помогала собирать рассыпавшиеся бумаги.

– Да я справлюсь, что вы, – проговорила женщина, все так же улыбаясь, от чего ямочки на ее щеках стали еще симпатичнее и приветливее.

Она наконец все собрала, выпрямилась и протянула Лике ладонь:

– Мне зовут Анна Владимировна. Вот и познакомились, Гликерия Андреевна. Да, имя у вас такое – редкое. Старинное...

– Это дедушка, – улыбнулась Лика. – Он сказал, что, раз я родилась в день святой Гликерии, так и нужно меня назвать. Тем более что мою прабабушку тоже так звали.

– И тысячу раз был ваш дедушка прав, прекрасное имя... И вам, пожалуй, подходит. Удивительно гармонично сочетается с вашим внешним обликом!

Она с таким восторгом смотрела на Лику, что та снова невольно смутилась.

– Знаете, вот – если с косой, то вы – на Гликерию Новгородскую похожи. А распустить косу, так и на мученицу Гликерию...

И засмеялась, заметив Ликино смущение.

– Ох, да бросьте же, вы просто еще не привыкли к своей красоте, предпочитаете не знать о ней. Увы, красота, девочка моя, вещь скоропреходящая – оглянуться не успеешь, одни воспоминания остаются.

Ощутить неловкость ситуации, впрочем, дано бывает не только тому, кому комплимент сделан, но и тому, кто его сделал.

Так и Анна Владимировна – тоже смутилась, поднялась:

– Ну, пойдем, я покажу вам наши богатства... Сразу скажу, что у нас отдел древнерусского искусства невелик – хотя в хранилище, конечно, побольше сокровищ... Ну, да мы туда тоже пойдем, тем более – именно там вам и работать по большей части придется. Очень у нас большие трудности по сохранению шедевров. И никакой помощи... А влага такая!.. Только в этом году отопительную систему прорвало, едва спасли нашу коллекцию.

Все это она рассказывала Лике уже по дороге. У Лики было ощущение, что Анна Владимировна и жалуется, и в то же время словно оправдывается.

Они прошли по светлому, просторному коридору – там была выставка какого-то современного художника с незатейливыми и хрупкими пейзажиками. Лике они понравились – она вообще любила такие вот светлые, летящие краски. Невольно посмотрела имя автора, точно пытаясь запомнить – Канатопов, отметила про себя, что фамилия странно не сочетается с пейзажами, грубая какая-то.

– А, вам понравились картины нашего Саши, – обрадовалась Анна Владимировна. – Сашенька у нас гений, вот увидите, о нем скоро заговорят... А сколько его прадед для музея сделал! Ведь вся коллекция древнерусского искусства – практически его! Подарил, представляете? Такой удивительный был человек, высочайшего интеллекта, и ведь все сам, все сам! Он из городской бедноты происходил, образование – четыре класса, и вот ведь, стал одним из крупнейших специалистов в филологии, в университете преподавал, а уж коллекция у него какая была! Сколько он икон, сколько картин от верной гибели спас! И – мог бы продать все, а – нам подарил! И его Бог вознаградил Сашенькой, удивительной красоты мальчик, весь в свою маму, царствие ей небесное, и – талант-то какой!

Лика слушала, кивала, а сама все смотрела на эти пейзажики – особенно ее поразил один.

Огромное поле, посередине – руины монастыря, и над всем этим – радуга. Она сама понять не могла, почему она выбрала именно эту картину. Что-то в ней было трогательное и в то же время – величественное. И как будто очень важным для художника со смешной фамилией было это место.

– А что теперь творится? – продолжала словоохотливая Анна Владимировна. – Это ведь чу-у-у-удо, что нам удалось сохранить наши коллекции во время всех прихватизаций! Да и сейчас продолжаем. Вы ведь слышали про ограбление Эрмитажа? Вот. Ничего святого нет у людей... А наших смотрителей все ругают в последнее время, а их надобно к святым причислить, в их честь воздвигнуть церковь, в которой, кстати, можно было бы выставлять на временных экспозициях иконы, вошедшие в музейные коллекции. Может быть, эти иконы и не соберут многотысячные очереди типа тех, которые выстраиваются сейчас у храма Христа Спасителя, где демонстрируется левая кисть Марии Магдалины, – нет, вы только подумайте, Лика?! – но для повышения уровня духовности в культурной жизни россиян такой показ икон имел бы значение, каковое трудно переоценить. Ведь сегодня практически никто в России не имеет возможности увидеть в аутентичной атмосфере все шедевры иконописи, рассредоточенные по многочисленным музеям огромной страны, объездить которые одной жизни будет маловато. С другой стороны, иконы совсем не обязательно должны находиться в храме, чтобы выполнять свое предназначение источника духовной энергии и канала связи с высшими измерениями бытия – особенно в многонациональной стране и мультикультурном обществе.

Все это Анна Владимировна выпалила на одном дыхании, пламенно устремив взгляд вдаль, точно готовилась к выступлению по телевидению, или – Лике так показалось? У нее даже взгляд стал другим – теплота исчезла, уступила место холодности и непримиримости.

Даже ямочки на щеках разгладились, Лика удивилась – значит, Анна Владимировна и такой может быть.

Она хотела ей возразить, что все-таки лучше бы иконам и ковчежцам-мощевикам пребывать там, где им положено пребывать, – в храмах, но решила в споры не вступать – ни к чему рисковать.

Они пошли дальше, поднялись по лестнице еще выше, и вот уже оно, место вожделенное, знакомый до сладости в груди закуток, где Лика так любила бывать с самого детства.

Две деревянные фигуры, охраняющие этот кусочек рая. Одна – изображает задумчивого Христа, вторая – Богородицу, застывшую в благоговейном ожидании – говорят, фигура состояла из двух частей, был еще архангел Гавриил, но – куда-то он по дороге исчез, не довезли археологи, не смогли удержать Крылатого.

У-ле-тел...

Отчего-то грустно... Впрочем, Лике вообще грустно стало – почему-то вспомнился тот пейзажик с руинами монастыря. Точно она оказалась в этих руинах – некогда величественных, хранящих дыхание лампад, запах свечей, и молитвы.

И – глаза у образов этих прекрасных, от которых дыхание захватывает. Лике бы так научиться, этой воздушности, этой глубине... Странные глаза. Обращенные в себя. Погасшие. Такие бывают у детей, страдающих аутизмом.

Рядом – парсуны. Неужели не видит Анна Владимировна, что у парсун глаза живые, не погасшие, им-то что, им в музеях нормально... А образа – они замкнулись в себе, им больно. Они для другого. Не для того, чтобы вот так просто смотрели на них...

Слова уже готовы были сорваться с языка, но Лика удержалась. В конце концов, она тут за другим. Она должна спасти то, что можно спасти. А потом, когда она сможет бывать тут часто, она будет приходить сюда и тихонечко разговаривать с ними...

Она пошла следом за Анной Владимировной, бросила прощальный взгляд на старинные иконы, и теперь они снова спускались по железной лестнице вниз.

– Ну вот – наша святая святых, – улыбнулась ей ободряюще Анна Владимировна. – Ощущаете, как пахнет сыростью? Вот так вот... В резиновых сапогах с напастью этой воевать приходилось, по колено в воде были... Так что – реставраторам нашим тяжело приходится. Ну, да справимся с Божьей помощью, правда, Лика?

Она почему-то подмигнула Лике, приобняла ее за плечи.

– Не волнуйтесь вы так, вас, право же, не съедят, – доверительно шепнула ей на ушко и похлопала ободряюще по плечу.

Они прошли по узкому коридору, где в самом деле пахло сыростью и свежей побелкой, остановились перед одной из дверей.

– Вот тут у нас хранятся «излишки».

Анна Владимировна открыла дверь.

– Наталья Александровна, вы тут? – крикнула она. – Мы к вам!

– Аюшки, – отозвался низкий грудной голос из закутка в самом конце помещения. – Да куда ж я денусь...

Скоро явилась обладательница голоса – ею оказалась высокая, худая дама с цепким пронзительным взглядом, отчасти смягченным толстыми стеклами очков.

– Вот, новенькая в реставрационный отдел, с чудесным именем Гликерия, – представила ее Анна Владимировна. – А это наша главная хранительница, Наталья Александровна Брединцева.

Наталья Александровна смотрела на Лику равнодушно, и в то же время Лике было холодно под ее взглядом. Она как будто изучала новенькую, но как насекомое в микроскопе, и Лика под ее взглядом почувствовала себя маленькой и незначительной.

Наталья Александровна уловила ее замешательство и слегка улыбнулась – одними уголками губ.

– Ну какая же главная, – отмахнулась Наталья Александровна. – Вы уж, Анна Владимировна, не пугайте девушку. Она вон как смутилась...

Лика и так чувствовала себя неуютно, а теперь была готова провалиться сквозь землю. Чтобы скрыть замешательство, начала рассматривать «излишки». Их было много. Помещение оказалось небольшим, довольно узким, поэтому иконы самых разных размеров теснились на полках, сиротливо стояли возле стен, еще пропитанных влагой.

Почему-то стало трудно дышать, закружилась голова, стиснуло холодной рукой горло. Лика побледнела, ей захотелось ухватиться за стену, она боялась, что сейчас упадет.

Она попыталась дотянуться до стены – но рука соскользнула, и Лика нечаянно оперлась на большую икону – кажется, это была часть Царских врат, изрядно потрепанная, облупившаяся. Почему-то у Христа не было глаз, как будто их выцарапали.

Стоило ей дотронуться до иконы, как стало темно в глазах, и Лика опять оказалась на границе двух измерений, в них обоих – царила темнота, только раздавались слабо различимые голоса. Кто-то выкрикнул что-то, ему ответили резким, неприятным смехом. Потом закричала женщина, заплакал ребенок, Лика услышала какие-то ругательства на непонятном языке. Язык, как ей показалось, принадлежал к восточной группе, гортанный. Потом она услышала тихий голос, который читал тягучую молитву на странном языке, близком к русскому. И снова – смех, и снова – тихий юный голос:

Божиим же Духом просвещен,

Святороднаго племене свят был еси,

И, мученическим венцем увязся,

В чертозе Небеснем водворяешися.

Молися о нас святе, творящих любовную память твою.

И было так странно, что Лика слышит эти слова на неизвестном языке, но – потом она услышала выстрелы, и снова – смех, теперь он казался ей уже дьявольским, потому что тот, хрупкий, едва слышный голос стих, и теперь будто и не было ничего, только темнота, из которой надо было выбраться. «Опасно, пойдем, – слышала она голос, ей казалось, что кто-то настойчиво теребит ее за плечо, пытается поднять, повторяя: – Опасно, тут нельзя оставаться, ты слышишь?»

А потом ее начали трясти за плечо уже сильнее, в нос ударил резкий запах, от которого закружилась голова, Лика, не сдержавшись, чихнула и поняла – нашатырь. Она открыла глаза и обнаружила, что сидит на высоком стуле, над ней склонилась Наталья Александровна, все с тем же строгим и немного испуганным выражением лица.

– Все в порядке? – спросила она.

– Да, спасибо...

– Тут тяжело дышать. Ну ничего, это вначале, потом привыкнете...

– Да, – сказала Лика, не сводя глаз с иконы. – Привыкну.

Она хотела спросить, что это за икона, откуда она, но почему-то побоялась. Как будто кто-то посоветовал ей молчать о своих видениях.

И в самом деле – ни к чему, и так на Лику смотрят с жалостью и опасением, а расскажи она про слышанные голоса, вовсе сочтут за сумасшедшую и откажут от места...

Лика поднялась.

– Посиди еще, – властно приказала Наталья Александровна. – Тебе надо прийти в себя. Ты бледная, как вон та стена...

Лика мотнула головой.

– Нет, все в порядке, – сказала она, пытаясь улыбнуться и не смотреть на ту икону. – Правда же, все в порядке.

«Главное – снова до нее не дотронуться... Тогда точно будет все в порядке».

Чем дальше он погружался в сутолоку улицы, тем ему становилось труднее дышать – страх снова подбирался к горлу, пытался сжать его ледяными пальцами. Ему везде мерещились недобрые взгляды, несколько раз показалось, что он видит их, и – когда он зашел в кофейню на углу, не понимая даже зачем, ведь – до дома осталось несколько шагов, может быть, он уже близок к помрачению рассудка и его страшит пустота квартиры?

Так вот, когда он зашел в кофейню и устроился возле окна, в углу, так, чтобы были видны прохожие, а он сам никому виден не был, ему показалось, что за этим огромным окном-витриной мелькнула Тень. Он вздрогнул, напрягся, но потом понял – померещилось... Глоток горячего кофе, обжигая, вернул его в нормальное состояние, страхи немного улеглись, он даже позволил себе насмешливо улыбнуться – эк разгулялось воображение...

Впрочем, посидев немного в кофейне, он снова пошел по улице. Поднялся ветер, от чего стало еще мрачнее – казалось, что ветер, бросающий ему в лицо пригоршни мелкого, колючего снега, пытается выгнать его из этого города, с этой улицы, из этого мира – из жизни. «Некуда бежать – повсюду скалят зубы чудовища, и все это порождено алчностью твоей».

Но это за ним бегут чудовища, порожденные алчностью других! Или – это его собственные чудовища? Его алчность? Просто он отказывается признаться себе в этом грехе?

И его бесконечное одиночество, похожее на тупик, из которого нет выхода, эта страшная пустота вокруг – может быть, это тоже расплата за грехи?

Или это просто – беда, с которой надо провести ночь, потом утро, потом день, потом еще ночь – пока ты не привыкнешь к ее неизбежности, к тому, что ты – в замкнутом пространстве и повсюду тебя окружают тени?

Он старался идти быстрее, дыхание снова стало учащенным, глаза слезились – наверное, от снега, похожего на льдинки. Вздохнул спокойнее только в подъезде, когда дверь отрезала его от окружающего мира, в котором царили тени, фантомы, мрачные предсказания неминуемой беды.

Когда открыл дверь подъезда, ему показалось, что кто-то вошел за ним. Ощущение незримого присутствия было таким сильным, что он невольно обернулся – и встретил лишь пустоту. Однако страх не ушел.

Ему хотелось закричать, на лбу выступили бисеринки холодного липкого пота. «Я схожу с ума, – подумал он. – Никого же нет, никого нет».

Все было тихо, спокойно. «Оскорбительно и пугающе спокойно», – поправил он и усмехнулся. Как сказал бы дед: «Это нервы, мой мальчик, ты просто слишком много пережил в последнее время, слишком много, чтобы сохранять ясность ума и самообладание, которые сейчас так тебе нужны».

Он и в самом деле услышал голоса деда и дяди Миши – они словно разговаривали в отдалении, как тогда. И – ему в самом деле стало немного спокойнее, как будто даже иллюзия их присутствия в этом мире прогоняла навязчивую и страшную Тень.

Успокоившись, он быстро, стараясь не оборачиваться, поднялся на свой этаж, открыл дверь.

Захлопнул ее так резко, точно кто-то там, за его спиной, не желая сдаваться, продолжал преследовать его, пользовался тем, что невидим и потому – в безопасности.

Сначала вздохнул с облегчением, скорее по привычке, привалился спиной к двери, прикрыл глаза. «Раньше, – подумал он, – я в самом деле чувствовал, что у себя дома я в безопасности. Раньше меня защищали стены этого дома».

А теперь?

Он открыл глаза – первое, что увидел, был портрет матери, та стояла задумчиво, глядела прямо на него с жалостью и печалью, ее правая рука была опущена вдоль тела, а в левой была зажата ветка сирени. Во всем облике таилось столько безнадежной грусти, что он поспешно отвернулся, стараясь избавиться от подступивших слишком близко к глазам слез.

И тут же почувствовал себя одиноким, бесконечно одиноким в этой старой, огромной квартире.

– Пора привыкнуть, – сказал он себе.

И чтобы процесс привыкания проходил менее болезненно, включил телевизор – теперь по крайней мере в этой пустой квартире с холодным дыханием стен хоть кто-то разговаривал кроме него.

Хоть кто-то...

Глава 3

«НЕТ НИЧЕГО СТРАННОГО...»

Раскрыв незрячие глаза

На мир, где зло с любовью схоже,

Как нам узнать: то Ангел Божий

Иль только Божия гроза?

Черубина де Габриак

Потихоньку она привыкала к новой своей работе, и то происшествие теперь казалось ей незначительным, случайным. Все налаживалось. Даже Наталья Александровна уже не пугала своим холодным взглядом. С остальной командой Лика познакомилась за неделю, а с некоторыми даже подружилась.

Их и было-то немного, Анна Владимировна не солгала относительно бедственности положения – всего несколько человек, согласных заниматься этим кропотливым, тяжелым врачебным делом. За копейки, право же. И сама комната, неожиданно оказавшаяся большой и достаточно светлой, белыми стенами походила на больничную палату или на операционную. А те бедные иконы, что толпились у выхода, ожидая помощи, были похожи на вереницу больных в поликлинике.

Лика даже здоровалась с ними, пытаясь их приободрить.

– Доброе утро, мои хорошие, – говорила она. – Ну потерпите чуточку, ладно? Сейчас закончу с Архангелом Михаилом и сразу примусь за вас...

Она старалась разговаривать шепотом, тихо, чтобы ее никто не услышал. Несколько раз заставали ее в такие моменты, и реакция была разная. Людмила, высокая, молчаливая, сосредоточенная, только удивленно вздернула брови и едва заметно покачала головой. «Она верующая», – шепнула ей Анна Владимировна, когда их знакомила. А Дима усмехнулся, доверительно приобнял Лику за плечи и прошептал:

– А не боишься, что тебе ответят? Тут, мать, разные казусы случаются... Местечко у нас такое, скажу я тебе. Странное. Лучше ночью тут не оставаться.

Дима почему-то всегда разговаривал с Ликой как с ребенком. В ласковой манере и одновременно иронично-насмешливо. Впрочем, она не сердилась на него – он единственный сумел завоевать ее доверие, и с ним она, собственно, подружилась. Третьей в их компании была взбалмошная и капризная Маринка – Лика не могла понять, что заставило эту богатую девицу работать здесь. Она не производила впечатления фанатки реставрационных работ, и уж меньше всего ее занимало древнее искусство. Она могла два часа болтать по телефону с подругой, лениво-меланхолично поправляя утраченный левкас, и совершенно не заботилась при этом, что у нее получается. Но – самое странное, у нее получалось идеально – как сказал Дима с восхищенным придыханием: «Господи, вот о чем Ты думал, когда такой дар выдал этой курочке, а? Мне бы такую легкость... И такую точность!»

Четвертым был старенький художник, совершенно замечательный Иван Теодорович, попросту дядя Ванечка, он после трудовой недели отправлялся на добровольных началах реставрировать фрески в храмах. Иван Теодорович просто, как однажды сказал Лике, таким образом пытался «быть полезным Господу Богу». Впрочем, сказано это было с теплой иронией, то, что дядя Ванечка совершает подвиг, было и так ясно, да только добрый и тихий человек предпочитал молчать о истинных причинах своего рвения. Дядя Ванечка тоже стал для Лики другом, и она, если честно, любила его больше других. Во всяком случае, когда он застал ее здоровающейся с иконами, он не усмехнулся, не поджал губы, а как-то светло на нее посмотрел и проговорил: «Наш ты человечек, Гликерия...» Он один называл ее полным именем, даже принес ей жизнеописания двух святых Гликерий – Гликерии Новгородской и мученицы Гликерии. С ним было просто и хорошо, как будто не было у него за плечами ни долгого опыта, ни тяжелой жизни – Лике казалось иной раз, что дядя Ванечка вообще ангел и всю жизнь не по лагерям провел, а по облакам разгуливал...

Завершала эту компанию Валерия Сергеевна. При взгляде на нее возникало воспоминание о медсестре в больнице. И ходила она так же, приподняв подбородок, и белый халат на ней так же сидел, и белую косыночку она подвязывала как нянечка, и улыбалась так же ободряюще. Еще Валерия Сергеевна была толстенькой, круглой и вид имела добродушный. Но впечатление, говорят, бывает обманчивым. Валерия Сергеевна ни с кем особенно не общалась, занималась исключительно своим делом, отвечала на вопросы односложно, о своих домочадцах не распространялась, хотя единственная в их компании была человеком семейным. Иногда она ругалась по телефону с мужем, выговаривала что-то сыну, но все это делала, прикрывая трубку рукой и стараясь говорить тихо, только вот нотки в ее голосе были властными, не терпящими возражений.

Сегодня ее почему-то не было. «Сердце прихватило», – вздохнул дядя Ванечка.

Лика уже несколько дней билась над тем, чтобы придать глазам Архангела Михаила выражение властной решительности и мужества. Он же смотрел на нее глазами кроткими, печальными – и сопротивлялся всеми силами. Ну разве такой взгляд должен быть у того, кто свергнул Дьявола с небес?

– А какой? – поинтересовался дядя Ванечка, смотря на Лику с простодушным любопытством.

– Хотя бы ярость там должна быть, гнев...

– А если ему – жалко? – спросил тихо старик.

– Кого?

– А ты, Лика, никогда не думала – вот тот, кого ты считала за брата, кого любила, он вдруг оказывается лгуном, убийцей, одержимым жаждой власти... Будет ли тебя душить ярость, не шевельнутся ли в твоей груди жалость, удивление, горечь? Разве не станет тебе больно?

– Иван Теодорович, – донесся до них голос Людмилы. – Ну что вы, право, ересь эту девочке в голову вбиваете? Разве можно Дьявола жалеть?

– Нельзя, – вздохнув, согласился дядя Ванечка. – А только иной раз и против этого «нельзя» появляется жалость...

В этот момент он был похож на провинившегося ребенка. Лика улыбнулась невольно – она за эти дни уже успела привязаться к забавному старику. Что-то было в нем ясное, простодушное, детское. Трогательное.

Еще он был очень маленького роста. Лика представляла, как он в выходные дни отправляется в храм и там, забравшись на высокую лестницу, балансируя на ней, восстанавливает то, что, казалось бы, восстановить невозможно. И – как говорит Дима, делает это виртуозно, так, что почти не отличить от оригинала... И тогда эта умилительная нежность уступала место восхищению. Она однажды вечером даже зашла в тот храм, где сейчас подвижничал дядя Ванечка, – и застыла в восхищении. Фрески там были и в самом деле хороши. А те, которые уже побывали во власти старика художника, обладали восхитительной легкостью цвета, от взгляда на них становилось удивительно тепло и светло...

«Он может скопировать с точностью необычайной, – говорил Дима. – Я бы на его месте зашибал деньги подделками. Но у меня такого дара нет, а у него есть честность, и, как он выражается, «Божий присмотр». У меня же все с точностью до наоборот...»

Впрочем, Димка на себя наговаривал. Был он талантлив и вовсе не казался Лике плохим человеком. Конечно, он любил пошутить над ней, и не только над ней. Но в целом производил впечатление доброго малого. И в конце концов, именно Димка сделал все от него зависящее, чтобы она побыстрее влилась в этот странный коллектив и перестала чувствовать себя чужой.

Работать ей нравилось все больше и больше – потому что, реставрируя или, как говорил Иван Теодорович, «поновляя» икону, подлечивая ее, разговаривая с ней – Лика невольно начинала воспринимать образ как живой и испытывала к нему нежность, как к родному. Сроднялась с ним.

Когда она бралась за своего Архангела, он был черен, проступали сквозь черноту лишь его глаза – грустные и, как казалось тогда Лике, просящие о помощи. Сколько сил ей пришлось положить, чтобы убрать слой олифы, стереть сажу и копоть, добраться наконец до его лица и счастливо вскрикнуть – как же он красив!