Текст книги "Адмирал Корнилов"

Автор книги: Светлана Кузьмина

сообщить о нарушении

Текущая страница: 24 (всего у книги 26 страниц)

«С первого дня обложения Севастополя превосходным в силах неприятелем, войска, предназначенные его защищать, выказывали решительную готовность умереть, но не отдать города, завещанного нам любимым Царём нашим и всею Русью Православной.

В продолжение короткого времени, неутомимой деятельности всех, и офицеров и нижних чинов, выросли из земли сильные укрепления, и пушки старых кораблей расставлены на этих грозных твердынях.

Вскоре начались встречи с неприятельскими разъездами и партиями стрелков, и вместе с тем удалые подвиги наших.

Боцман 32-го экипажа Халюта заколол штыком пробиравшегося к нашей цепи английского солдата.

Разъезд из 2-х казаков 67-го полка, осматривая положение неприятеля за развалинами Херсонеса, взял в плен французского артиллериста у самых аванпостов.

Разъезд гусар, завидя французских кавалеристов, атаковал их. Неприятель рассыпался и бежал; цепь 34-го экипажа схватила заскакавшего к ним офицера и привела его в бастион № 4.

Бутырского пехотного полка унтер-офицер Ланин ранил английского стрелка; несмотря на превосходство сил и близость неприятеля, бросился на него и овладел раненым.

45-го экипажа унтер-офицер Петренко с секретом 10 человек ударил в штыки на неприятельский пикет, много превосходивший его силами, что доказывает числом захваченных им вещей; вслед за этим атаковал английский разъезд, не решившийся сразиться с ним.

Минского пехотного полка унтер-офицер Никифор Петров, с 8 человеками, вызвался идти вперёд к неприятельскому лагерю, смело вскочил на вал, за которым производились работы, и доставил об них сведение.

Таковые ежедневные подвиги, видимо, обескуражили неприятеля и, вероятно, один стыд удерживает их от бегства.

Вчера был в Севастополе флигель-адъютант Государя Императора, отправляющийся в С.-Петербург. Царь нетерпеливо желает знать всё о приступе врагов к дорогим для него городу и флоту Черноморскому. Я поручил доложить Его Величеству, что войска рвутся сразиться и на всяком шагу выказывают свою удаль; что они, по примеру отцов, не хотят и знать о числе неприятелей, а обещают отстоять доверенное им Государем сокровище. Да благословит нас Русский Бог! Ура!

Помни каждый, что для успеха надо думать не о себе, а о товарище.

Генерал-адъютант Корнилов».

Третьего же октября на военном совете союзников было решено, что на рассвете 5 октября осадные батареи, насчитывавшие к этому времени уже более 115 орудий крупных калибров, должны начать общую бомбардировку Севастополя, чтобы разрушить укрепления оборонительной линии города, подавить или сильно ослабить крепостную артиллерию севастопольцев и, таким образом, обеспечить условия для штурма Севастополя. Вместе с сухопутными войсками противника в атаке на город должен был принять участие весь союзный флот, насчитывавший свыше 50 кораблей различных классов с 2680 орудиями.

А.Жандр:

«…Утром 4 октября, на 5-м бастионе заметили, что в неприятельском вале, к северу от противолежащего бастиону французского укрепления, устроены 8 амбразур, заложенных земляными мешками. Мы увидели также, что французы распространяют траншейные работы вправо, т. е. к юго-востоку от своего укрепления, для соединения своей параллели с английской; новый окоп тянулся на значительное расстояние и был обложен поверху земляными мешками для прикрытия стрелков. У англичан не было ни новых амбразур, ни новых линий; только старые насыпи становились всё толще и выше.

Начальникам дистанций объявлены следующие приказания Корнилова:

«1) К 9-ти часам утра навести все орудия с 4, 5 и 6-го бастионов и с новой батареи близ 6-го бастиона – на французскую батарею, по которой стреляли 2 октября.

2) Все орудия левого фаса 4-го бастиона, бульвара и батареи на высоте бульвара – на английскую батарею, расположенную по продолжению правого фаса 4-го бастиона, на пологости горы, перед Южной бухтой.

3) Все орудия правого фаса 3-го бастиона и шесть орудий с батареи около артиллерийских казарм направить на английскую батарею, расположенную по продолжению левого фаса 3-го бастиона, на высоте перед Южной бухтой.

4) Для начатия стрельбы красный флаг будет поднят на 4-м бастионе; по этому сигналу произвести залп из всех, заблаговременно точно наведённых орудий, а потом продолжать стрельбу медленно и верно, стараясь каждым снарядом попасть в насыпь батареи, и преимущественно в щёки амбразур – если они обозначены турами.

5) Из мортир, единорогов и бомбических пушек выпустить по 25 бомб; из прочих орудий – по 10-ти разрывных снарядов и 15 ядер.

6) Из батареи близ 6–го бастиона, после первого залпа, стрелять правее – для поражения резервов, а мортирам исключительно действовать по тем пунктам, где расположены неприятельские резервы. Вообще лучше, если снаряд перелетает, чем не долетает до насыпи батареи.

7) С Малаховой башни, с которой не видны вышеозначенные неприятельские батареи, произвести обыкновенную пальбу как в предыдущие дни».

По открытии канонады оказалось, что у неприятельских батарей нет рабочих, и Владимир Алексеевич прекратил пальбу, сомневаясь, чтобы вред, который мы могли нанести работам союзников, отвечал количеству потребных для того снарядов и пороху, о сбережении коих он особенно заботился.

Владимир Иванович Истомин обыкновенно дополнял свои официальные донесения о ходе дел на 4-й дистанции частными письмами к Корнилову, в которых безыскусственно выражал свой взгляд на вещи. Некоторые из этих писем приведены выше. Они написаны не для огласки, не для того, чтобы привлечь к себе подчинённых, показав свою заботливость о них, – как пишутся иногда официальные донесения; и потому эта искренняя беседа двух безвременно почивших адмиралов служит теперь лучшим свидетельством сердечного участия их к подчинённым. Вот отрывки из двух последних писем Истомина к Владимиру Алексеевичу:

«По Вашему приказанию имею честь представить при сём рапорт командира Бутырского полка, с покорнейшею просьбою сделать в пользу трёх молодцов что-нибудь. И если Высшему начальству покажется такая просьба неуместною, то оправдываю себя тем, что в настоящее время нужно привести защитников Севастополя, так сказать, в лихорадочное состояние храбрости, а этого можно достигнуть только оценкой, пожалуй выше заслуг, их поступков и наградами в ту же меру. На случай, если Ваше Превосходительство найдёте неудобным наградить офицера и двух солдат, о которых прошу, обыкновенным образом, решаюсь доложить, что приказ об них по армии произведёт также немалый эффект». (Из письма от 5 октября.)

«Имею честь представить, вместе с сим, рапорт казачьего полковника, который просит сапогов, холста и ниток для своих подчинённых; считаю лишним просить Ваше Превосходительство по этому предмету, зная как близко к Вашему сердцу лежат такие дела.

Имею честь быть Вашего Превосходительства покорный слуга

В. Истомин.

4 октября 1854 г. 7 часов утра».

Ходатайство о подчинённых и в особенности о нижних чинах было действительно близко сердцу Корнилова. В последние дни жизни, среди бесконечных трудов и забот о защите Севастополя, Владимир Алексеевич не раз вспоминал и об улучшении быта защитников: 23 сентября он испросил у князя Меншикова разрешение довольствовать морской провизией флотских чинов, суда которых затоплены; 27-го – подал князю Александру Сергеевичу докладную записку о производстве рабочим нижним чинам, служащим на батареях, зарабочих денег, положенных им за адмиралтейские работы; 28-го – сделал распоряжение об отпуске в полки парусов для палаток, 29-го – об отпуске тёплых рубах морским нижним чинам. По его ходатайству, князь Меншиков дозволил 28 сентября отпустить казакам Черноморских пеших № 2-го и 8-го батальонов, пришедшим в Крым почти нагими, мундирного сукна, подкладочного холста и сапожного товара от Морского ведомства, а 4 октября – разрешил считать эту выдачу безвозвратной. Посещая госпитали, Корнилов ободрял раненых при Альме офицеров и нижних чинов и шутя убеждал лежавших в морском госпитале скорее выздоравливать, чтоб очистить место защитникам Севастополя; он заботился также о переводе сухопутного госпиталя из здания около 5-го бастиона в морские казармы на Павловском мысе и о призрении там больных; он отправил в Симферополь раненых при Альме офицеров и нашёл время написать губернатору письмо, прося его покровительствовать раненым. Последние два отношения Владимира Алексеевича к командиру Севастопольского порта от 4 октября были: об отпуске винной порции для чинов Арсенальной № 7 и Лабораторной № 2 рот и для части арестантов – по случаю усиленных работ по артиллерийской части, и об отпуске 350 пар сапожного товара, подкладочного холста и ниток, для шаровар и шинелей казакам Черноморского пешего № 8 батальона; отданные вследствие их командиром порта приказы № 1150 и 1152 начинались, по обыкновению, словами: «Начальник штаба Черноморского флота и портов просит» – и, читая их 5 октября, уже после смерти Корнилова, казалось, что и за могилой он не перестаёт думать о товарищах.

Следующее письмо князя Александра Сергеевича, разрешающее различные представления Корнилова, служит новым подтверждением вышесказанного:

«Препровождаю к Вам предписанное моё генералу Пихельштейну об удовлетворении всех требований морского начальства насчёт снарядов, имея в виду, что в настоящее время главное дело есть защита Севастополя.

Я получил Рескрипт от Государя, в котором Его Величество поручает мне Вам сказать, что он Вас обнимает, а относительно войск употребляет нижеследующие выражения, которые будут мною сделаны известными в особом по флоту приказе:

«Благодарю всех за усердие; скажи нашим молодцам морякам, что Я на них надеюсь на суше, как на море. Никому не унывать, надеяться на милосердие Божие; помнить, что мы, Русские, защищаем родимый край и Веру нашу, и предаться с покорностью воле Божией! Да хранит тебя и вас всех Господь; молитвы Мои за вас и наше правое дело, а душа Моя и все мысли с вами».

…Что касается продовольствия, то к генерал-лейтенанту Моллеру уже отправлена часть партионного скота и внушено, чтобы заблаговременно давал знать о предстоящих потребностях.

Вино в откупе есть; не покупают его за недостатком не высланных ещё войскам, для покупки вина, денег. Предписывается откупу удовлетворять требования войск, отпуская вино как на чистые деньги, так и под квитанции.

В тех случаях, когда Вы найдёте полезным уделять сухопутным войскам продовольствие из Морского ведомства – не затрудняйтесь, принимая во внимание количество наших запасов и необходимых, взаимных теперь содействий.

Государь, по донесению о трудах Тотлебена и Ползикова, – изволил произвести их в полковники. Отберите и доставьте ко мне список и других инженеров-пионеров, отличившихся при работах, дабы я мог исходатайствовать и им награды.

Унтер-офицерам Бутырского полка Клементию Иванову и Николаю Шадрину посылаю прилагаемые у сего знаки военного ордена, а поручику Максимову отдана будет благодарность в приказе.

Великие Князья Николай Николаевич и Михаил Николаевич должны были вчера прибыть в Одессу, и поэтому со дня на день можно ожидать их и сюда.

4 октября 1854, на Бельбеке»».

…4 октября в стане неприятеля начали прорезать амбразуры для установки орудий. Севастопольский гарнизон успел к этому времени завершить 20 новых батарей и установить на них орудия крупного калибра. Также были заложены камнемётные фугасы перед 3-м и 4-м батальонами, Малаховым курганом и редутом Шварца. На вооружении оборонительной линии было 341 орудие, половина из них большого калибра. На случай выхода из строя установленных орудий, на основных бастионах и самом Малаховом кургане был приготовлен резерв из сорока восьми 68-фунтовых пушек с прислугой. С наступлением сумерек береговые посты доложили, что неприятель установил на акватории буйки перед рейдом до башни Волохова. Вице-адмирал и гарнизон понимали, что они наканунерешающего дня.

«…Вечером 4 октября, – вспоминал А.Жандр, – я читал Владимиру Алексеевичу извлечение из ежедневных заметок, сделанное вследствие записки князя Меншикова от 2 октября, для представления Государю Императору. Он приказал мне дать другой оттенок тем местам рассказа, которые выказывали степень влияния его на ход дела в Севастополе, и опустить то, что могло более или менее компрометировать некоторые распоряжения других лиц. После меня вошёл к нему капитан-лейтенант Попов, с докладом по артиллерийской части, и, отпуская его поздно вечером, Корнилов сказал: «Завтра будет жаркий день, англичане употребят все средства, чтобы произвести полный эффект, я опасаюсь за большую потерю от непривычки; впрочем, наши молодцы скоро устроятся – без урока же сделать ничего нельзя, а жаль, многие из нас завтра слягут».Попов напомнил ему приказание Государя – чтобы он берёгся, но Владимир Алексеевич возразил: «Не время теперь думать о безопасности; если завтра меня где-нибудь не увидят, то что обо мне подумают?»»

И вот последняя запись Владимира Алексеевича, прочтённая Елизаветой Васильевной в дневнике-«журнале», который её муж вёл только для них двоих:

«4 октября. День прошёл спокойно, кроме учебной пальбы по французским и английским батареям, но это не мешает и их и нашей работе, всё укрепляем и укрепляем. Погода стоит чудесная, как нарочно, пора бы, чтоб хоть NW пощипал их. К князю присоединилась дивизия Липранди. Прощайте, дорогие друзья. Бог да хранит вас. Благословляю вас.

Весь ваш В. Корнилов.

P. S. Благодарю тебя и Сашу за письмо, равно как присылку Лукина и Елизаветы Сергеевны. Возвращаю их и посылаю с курьером этим часы батюшки».

На самом деле это написано им на следующий, последний день его жизни, за три часа до смертельного ранения. И даже в проставлении даты предыдущего дня – весь Корнилов, оберегающий самое дорогое: покой жены и детей.

Он словно знал, что должен оградить своих любимых от страшного «вступления» в день 5 октября, и не мог поступить иначе: его письмо с пометкой «4 октября» навсегда даст надежду сердцу любящей Елизаветы Васильевны, что следующего дня не будет, не было, могло не быть…

Глава шестнадцатая

…И настал, наконец, кровавый день 5 октября, день крещения Севастополя огнём и железом [175]175
  В описании последнего дня жизни В.А.Корнилова мной не придумано ни одного слова: все подробности взяты из воспоминаний офицеров штаба вице-адмирала В.А.Корнилова. Полностью сохранена хронологическая последовательность и стилистические особенности текстов того времени. ( Прим. авт.)


[Закрыть].

В шесть с половиной часов утра раздались первые выстрелы французских осадных батарей; наши отвечали им дружно, и вся окрестность огласилась громом орудий. Утро было прекрасное, и мгла, обыкновенная в этот час дня, соединившись с дымом выстрелов, не разносимым ветром, совершенно заволокла всё пространство, отделявшее нас от неприятеля. С визгом летели снаряды с трёх сторон и перекрещивались внутри бастионов, рыли землю, коверкали брустверы, метали клочья щитов и фашин. Потеря в людях была уже очень значительная: тела убитых и раненых, которых не успевали уносить, валялись везде.

…Только первые снаряды упали на севастопольские укрепления, ни минуты не медля, Владимир Алексеевич поскакал на 4-й бастион – ближайший пункт от его квартиры; его приближённые едва могли поспевать за ним.

Когда Корнилов со своими офицерами взошёл на банкет левого фаса бастиона, канонада была уже в полном разгаре; воздух сгустился, сквозь дым солнце казалось бледным месяцем, и Севастополь был опоясан двумя огненными линиями: одну – составляли наши укрепления, другая – посылала защитникам смерть. На 4-м бастионе французские ядра и бомбы встречались с английскими, и через него же летели русские бомбы с двух батарей, расположенных за бараками.

Люди, несколько оторопевшие с непривычки, в первые минуты отстреливались горячо и быстро. Неопытные ещё для бомбардировки наши командоры, не видя цели из-за стены дыма, в горячке боя палили напропалую, едва успевая заряжать орудия, тратя порох и снаряды на воздух, и при такой трате следовало опасаться, что вскоре их не будет хватать. Неприятель же, напротив, слал свои снаряды с точностью бильярдных шаров. Их орудия, очевидно, были заблаговременно наведены на наши позиции, потому что противник был теперь невидим, а следовательно, не мог видеть и сам…

Разговаривая с командорами и указывая им, куда целить, Корнилов переходил от орудия к орудию.

– Смотри, ребята, – сказал он матросам, – палить хорошенько, без суеты: вам это дело хорошо известно! Никому не оставлять своей пушки, пока можно стоять на ногах.

Капитан-лейтенант Лихачёв, теперь только успевший присоединиться к свите, отыскал адмирала на бастионе, когда тот стоял на банкете и смотрел за бруствер. Впечатление, которое увиденное произвело на Лихачёва, он сохранил на всю жизнь: покойно и строго было выражение лица Корнилова; лёгкая улыбка едва заметно играла на устах; глаза, эти удивительные, умные и проницательные глаза, светились ярче обыкновенного; щёки пылали. Высоко держал он голову; сухощавый и несколько согнутый стан его выпрямился: он весь как будто сделался выше ростом. Никогда не видел Лихачёв человека прекраснее адмирала в эти минуты…

Два раза прошёл Корнилов быстрыми шагами по всему фронту бастиона и по бульварной кремальерной линии, останавливаясь у орудий, заглядывая везде в амбразуры и наставляя командоров. Возвратясь на правый фланг 4-го бастиона, в исходящем углу которого стоял начальник второго отделения оборонительной линии вице-адмирал Новосильский, и переговорив с ним, Владимир Алексеевич пошёл к лошадям, оставленным за бараками позади бастиона. Кавалькада стала спускаться в лощину по кремальерной линии между 4-м и 5-м бастионами: приходилось ехать по крутой пологости холма, против которой сверкали вспышки выстрелов французских батарей; лошади упрямились, пугаясь огня и снарядов, но Корнилов принудил свою повиноваться и, усмехнувшись, сказал своим офицерам:

– Не люблю, когда меня не слушают.

В лощине он проехал возле Тарутинского батальона; солдаты провожали его глазами, и, следя за ним, Жандр слышал их слова вслед адмиралу:

– Вот этот так молодец!

Отыскивая несколько минут свою, вспугнутую канонадой, лошадь, капитан-лейтенант Лихачёв отстал от адмирала, но, зная, что он намерен был ехать на 5-й бастион, отправился прямо туда. Здесь было почти то же самое, что на 4-м бастионе, только внутреннее пространство теснее и потеря в людях, хотя тоже значительная, была, кажется, менее, чем там. Павел Степанович Нахимов был тут и распоряжался на батареях, как на корабле: деятельно и горячо, входя во все подробности и одушевляя людей всегда удачно сказанным словом привета или одобрения. Как и на корабле, он был в сюртуке с эполетами, отличавшем его от других во время осады.

Корнилов и Нахимов довольно долго разговаривали, стоя рядом на банкете, и следили за повреждениями, наносимыми врагам нашей артиллерией. В это время ядро, пролетевшее около них, сорвало голову одному из матросов прислуги и обдало мозгом и кровью некоторых офицеров свиты, стоявших у их ног. Командир бастиона капитан-лейтенант Ильинский, боявшийся за жизнь адмирала, не выдержал.

– Ваше Превосходительство! – обратился он к Корнилову. – Простите мне мою смелость, но я прошу вас оставить бастион.

Но адмирал лишь сошёл с банкета и теперь наблюдал, верно ли командоры прицеливают свои орудия. Ильинский не отступил:

– Ваше Превосходительство, зачем вы ездите по бастионам? Вы своим присутствием доказываете, что не уверены в нас. Я вас прошу отсюда уехать и ручаюсь исполнить свой долг.

Корнилов обернулся к нему:

– А зачем же вы хотите мешать мнеисполнить свой долг? Мой долг – видеть всех, – и взошёл на площадку над оборонительной казармой бастиона, где была батарея. На неё был сосредоточенно направлен огонь французских батарей, и она имела уже значительные повреждения; из 39 человек прислуги выбыло 19, но места живо замещались матросами 33-го флотского экипажа.

Заметив, что в пылу битвы прислуга орудий томится от жажды, адмирал поручил Жандру позаботиться о воде; трое других офицеров были оставлены для снабжения батарей снарядами, что особенно заботило Корнилова, и он сам входил во все подробности их доставки.

…Увы, Ильинский и сам знал, что адмирал прав: одним своим присутствием он вдохновлял всех вокруг себя, но вскоре, к его великому облегчению, тот простился с Нахимовым и поскакал на 6-й бастион.

* * *

…Опасаясь опоздать к адмиралу в случае его раннего выезда, капитан-лейтенант Попов ещё до рассвета отправился на 4-й бастион с штабс-капитаном Пестичем, чтобы испытать действие гранат с кранцами. Окончив опыт с открытием канонады, он поспешил к адмиралу, надеясь застать его дома, но, приехав, уже не застал. Отправясь опять на 4-й, затем на 5-й бастионы, Попов долго не мог отыскать его за дымом и встретился с ним, когда Корнилов возвращался с 6-го. Адмирал улыбнулся в ответ на поздравление своего офицера с началом канонады. Садясь на лошадь, чтобы сопровождать адмирала, Попов сказал ему, что более часа его разыскивал и что, вероятно, многие ожидают его распоряжений, а потому и нужно ему возвратиться домой. Попов пустился на эту уловку, беспокоясь за его жизнь, и, к счастью, приведённый им довод показался Корнилову убедительным.

Вернувшись домой, Корнилов вошёл в свой кабинет и послал за капитан-лейтенантом Христофоровым, который был назначен курьером в Николаев; он сел и торопливо дописал несколько строк письма к жене, запечатал его, потом снял с себя золотые часы, доставшиеся ему от его отца, вручил и то и другое курьеру, сказав:

– Передайте, пожалуйста, жене, они должны принадлежать старшему сыну; боюсь, чтобы здесь их не разбить.

Когда лейтенант Жандр возвратился с донесением, что отправил по несколько бочек воды на каждый бастион, он застал адмирала за чаем: флаг-офицер Лихачёв говорил ему о необходимости распоряжений на рейде, в частности, вывести суда «Дунай», «Буг» и «Сухум-Кале» из Южной бухты, куда падало множество английских бомб. Корнилов согласился и, получив приказание немедленно распорядиться этим, Лихачёв вышел. Его место заступил флаг-офицер Крюднер, которого адмирал посылал с 5-го бастиона передать дистанционным начальникам, чтобы они были готовы отразить штурм. Возвратившись с Малахова кургана, Крюднер донёс, что у нас везде благополучно и что Истомин просит его не приезжать на курган. Но так как адмирал всё-таки выразил намерение ехать на левый фланг, то капитан-лейтенант Попов, желая выиграть время, предложил ему посмотреть канонаду с террасы дома. Через несколько минут Лихачёв, выходя из дома, встретил его на галерее, которая вела на крышу; адмирал остановился, сказал ещё несколько слов в дополнение уже порученного и приказал ему ехать на рейд, чтобы поспешить всё выполнить.

После этого Лихачёв уже не видел его…

Взойдя на верх дома, Корнилов приказал Попову спешить принять все меры к безостановочному снабжению батарей зарядами и снарядами и прибавил:

– Я боюсь, что никаких средств недостанет для такой канонады.

В это время князь Меншиков, осмотрев батареи левого фланга, поднялся на гору к телеграфу, напротив которого была квартира Владимира Алексеевича, подъехал к дому и приказал доложить адмиралу, что он его спрашивает. Корнилов спустился с галереи, сел на лошадь, чтобы проводить князя к Екатерининской пристани, и дорогой отдал ему отчёт о действиях 1-й и 2-й дистанций. Сопровождавший вице-адмирала Жандр видел, что Меншиков успокоился услышанным, затем сел в шлюпку и направился на Северную сторону, а Владимир Алексеевич поехал по Екатерининской улице к театру. На пути он разослал с приказаниями, касающимися помощи раненым и доставки снарядов на бастионы, двух сигнальных офицеров и своих адъютантов Шестакова и Скарятина, и вдвоём с Жандром они въехали на 4-й бастион. Навстречу беспрестанно попадались носилки с телами убитых и раненых, которых сначала не успевали подбирать и во время первого посещения Корнилова они валялись везде, но вскоре установился порядок, и теперь бастион был очищен от тел. В это время французский пороховой погреб уже был взорван и огонь французских батарей сделался заметно слабее.

Тут им встретился полковник Генерального Штаба Попов, и они поехали вместе с ним между бараками по вершине горы, на уступе которой располагался бульвар, к двум бомбическим батареям; на них действовала команда «Язона», давшая имя редуту, построенному впоследствии из этих батарей. Спустившись с пригорка на верхнюю бульварную аллею, они поехали по ней к Театральной площади; дорогой Владимир Алексеевич передал полковнику Попову, какие первые распоряжения надлежит сделать в случае штурма 4-го батальона, и приказал ему остаться для этого на 2-й дистанции.

Стараясь держаться с адмиралом стремя в стремя, Жандр тревожно, лихорадочно размышлял, как заставить его вернуться, и у ворот бульвара он стал горячо убеждать Корнилова повернуть домой, так как ему было уже известно всё, что делалось на левом фланге.

– Оставьте это, Александр Павлович: что скажут обо мне солдаты, если сегодня они меня не увидят? – возразил Корнилов.

Да, уж Жандр-то знал, какое влияние производило на войска в последнее время его появление; и все вокруг это знали и находили необходимым одушевлять солдат, не привыкших к огромным корабельным снарядам. Не смея больше спорить, Жандр всё же рассказал адмиралу, что говорили о нём тарутинцы.

От театра Владимир Алексеевич спустился с горы на пересыпку Южной бухты и поднялся прямо к 3-му бастиону по крутой тропинке, выбитой в скале ступенями, по которой он не раз ездил в последнее время, сокращая дорогу. На 3-й бастион был устремлён перекрёстный огонь английских батарей, расположенных по обе стороны Лабораторной балки: они были сильнее и прочнее французских, действовали успешнее и продолжительнее – и к вечеру этот бастион был повреждён более других русских укреплений; на нём несли осаждённые наибольшую потерю в людях. При посещении Корнилова 3-й бастион находился ещё в должном порядке: все орудия действовали и не очень значительны ещё были людские потери, так как высокий бруствер прикрывал орудийную прислугу, а резервы были отведены подальше. Но ластовые казармы и бараки представляли уже груду развалин, и вся площадка позади бастиона была изрыта английскими ядрами.

Начальник артиллерии 3-й дистанции капитан 1-го ранга Ергомышев, командир бастиона капитан 2-го ранга Попандопуло и капитан-лейтенант граф Паленч-Рачинский провожали Корнилова по 3-му бастиону; они выразили ему своё сожаление, что он подвергается таким опасностям, и, узнав, что адмирал направляется к Малахову кургану, предложили ехать через Госпитальную слободку, так как вдоль траншеи, окаймляющей левый фланг дистанции, проехать верхом почти невозможно. Но Корнилов только улыбнулся:

– От ядра всё равно не уйдёшь.

На прощание он обратился к матросам:

– Ребята, товарищи ваши заставили замолчать французскую батарею, постарайтесь сделать то же.

Было уже около 11 часов утра, когда вице-адмирал, Жандр и сопровождавший их казак поехали под гору вдоль траншеи – у сада полковника Прокофьева, которая не прикрывала даже их лошадей. Жандр запомнил на всю жизнь эти минуты: ему было весело ехать рядом с Корниловым, слушать его замечания о намерениях неприятеля и видеть, что ядра роют вокруг них землю и пули свистят мимо; он верил тогда в счастливую звезду своего адмирала; ему казалось невозможным, чтобы ангел смерти коснулся его так скоро…

38-й флотский экипаж стоял за морским госпиталем; Владимир Алексеевич приказал перевести за флигель Лазаревских казарм и Московские батальоны, чтобы укрыть людей от неприятельских снарядов. Когда всадники миновали доковый мост и стали подниматься по западной покатости Малахова кургана, 44-й флотский экипаж приветствовал Корнилова громогласными криками «ура».

– Будем кричать «ура» тогда, когда собьём английские батареи, а теперь покамест только эти замолчали, – отвечал адмирал, указывая на французские батареи, которые русские пушки заставили уже умолкнуть.

Владимир Алексеевич въехал на Малахов курган от Корабельной слободки и сошёл с лошади на кремальерной батарее – возле правого фланга ретраншемента, прикрывавшего Малахову башню со стороны неприятеля. Три английские батареи действовали в тот день по кургану: в 24 амбразуры, с английским флагом – на горе между Лабораторной балкой и доковым оврагом; другая – на той же горе у шоссейной дороги, и третья, прозванная матросами «пятиглазой», – на скате холма у верховья Килен-балки. Огонь их был очень силён, и к приезду Корнилова орудия на верхней площадке башни были оставлены орудийной прислугой, но начальник обороны кургана контр-адмирал Истомин с успехом отстреливался из своих земляных батарей.

Осмотрев нижний этаж башни, Корнилов нашёл удобным перевязывать там раненых и приказал послать за доктором на ближайший перевязочный пункт. Он хотел взойти на верхнюю площадку башни, но Истомин просто загородил ему путь:

– Вам решительно нечего там делать. Владимир Алексеевич, уезжайте с этих гибельных мест. Подумайте, что есть ваша жизнь для нашего дела. Тут всё будет идти и без вас, как при вас.

Ядра и бомбы с английских батарей летели на Малахов курган одно за другим. Корнилов стоял у башни, и Жандр вдруг ясно представил себе, как должна быть хорошо видна англичанам высокая фигура вице-адмирала в этом мундире, с белым султаном на фуражке; Жандру даже показалось, что неприятель умышленно усилил огонь по месту, где стоял Корнилов: англичане там, со своих позиций, не могли не узнать начальника Севастопольской обороны, ежедневно в течение месяца посещавшего строящиеся укрепления и выезжавшего со своей свитой далеко вперёд наших аванпостов…

Уже несколько раз Жандр предлагал ему уехать домой.

– Постойте, мы поедем ещё к тем полкам, – сказал адмирал, указывая на Ушакову балку, где стояли Бутырский и Бородинский полки, – а потом Госпитальной дорогой – домой. Он промедлил ещё несколько минут.

– Ну, теперь пойдём.

Жандр на ходу вынул часы: была половина двенадцатого.

Всё слилось в одно мгновение: свист пролетевшего ядра, падающий на бок адмирал, не успевший дойти трёх шагов до бруствера, и кровь, брызнувшая на грудь Жандру.

Он бросился и подхватил голову адмиралу: ядро раздробило ему левую ногу у самого живота. Подбежавшие офицеры помогли поднять его на руки и положили адмирала за бруствером между орудиями.

– Отстаивайте же Севастополь, – сказал им Корнилов и скоро потерял сознание, не испустив ни одного стона.

…Пришли два фельдшера, за которыми послал Жандр в Корабельную слободку, и принялись за перевязку, качая головами. Жандр, заставляя себя это сделать, оставил адмирала и поехал сообщить о случившемся генералу Моллеру и Нахимову, чтобы в случае штурма они не ожидали распоряжений Владимира Алексеевича, и, завернув по дороге в госпиталь, послал к нему лучшего хирурга Лаврентьева и носилки, но контузия, полученная им на Малаховом кургане, не позволила ему возвратиться к адмиралу; он больше не видел его живым.