Текст книги "Адмирал Корнилов"

Автор книги: Светлана Кузьмина

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 26 страниц)

Е.В.Тарле:

«Верил ли князь Меншиков в сбыточность высадки союзных войск? Допускал ли возможность потерять Севастополь и флот?…За два дня до высадки союзных войск в Крыму он писал генерал-адъютанту Анненкову: «Предположения мои совершенно оправдались, неприятель никогда не мог осмелиться сделать высадку, а по настоящему позднему времени высадка невозможна».

И, к сожалению, именно этот роковой, легкомысленный оптимизм вдруг овладел Меншиковым как раз перед катастрофой, перед десантом и Альмой. Достаточно прочесть о том, что когда Корнилов хотел показать Меншикову список офицеров и жителей Севастополя, давших добровольные пожертвования из личных средств на предстоящую оборону города, то Меншиков, отрицавший возможность высадки и осады, ответил: «Я не хочу видеть списка трусов…»» [137]137
  Тарле Е.ВКрымская война. Т.IX. М., 1959. С.102–103.


[Закрыть]

«…Ничто так не раздражало Меншикова в черноморцах, как выпестованный в них Лазаревым дух строптивости, своевольства, своеумствования, которым покойный Михаил Петрович дерзал испытывать даже и Высочайшее терпение; Бог весть, отчего государь император в своём неизречённом великодушии прощал ему такие вещи, за которые у других отскакивали эполеты от плеч. Продолжения лазаревщины на Черноморском флоте светлейший начальник главного морского штаба ни в коем случае не намерен был допускать, – а всё, что должно было опочить с Лазаревым, своевольство его и самоумство, отошли от него, как по завещанию, к сухощавому и моложавому Корнилову, которого недаром молва и нарекла преемникомещё при лазаревской жизни…

…Достоинства Корнилова Меншиков знал не хуже других. Да, Владимир Алексеевич умён и знающ в делах флота, как никто, поглощён делами до того, что доводит себя до изнурения, до горловых кровотечений и чуть ли не до обмороков, поскольку лишает себя и сна, и отдыха, говорят, даже не крадёт ни копейки, как и Михаил Петрович, что великая редкость в империи, даже величайшая редкость… Но замкнутость Корнилова не мешала проницательному князю читать и сокровеннейшие движения души Владимира Алексеевича. Глаз он прятать не умел, а в свои годы светлейший верил не словам, а глазам людей, как и слушал не то, чтоони ему говорили, а то, какему говорили… Глаза выдавали Корнилова с головой. Он, худородный дворянчик, адмирал с подтянутым кошельком, получавший от государя меньше, чем камергер светлейшего от светлейшего, смел судить в душе своей высших, сановных, сильных мира сего, не изымая из суда своего и самого светлейшего. Разумеется, Меншиков не мог знать, что в письмах к брату Корнилов титулует его светлость «болваном, брошенным царствовать над нашими болотами», но он и не нуждался в столь грубых подтверждениях своему чутью… Самовольство и самоумство!..

…Меншиков не мог обойтись без Корнилова в делах по флоту, но это не значило, что он должен был лишать себя удовольствия попортить кровь преемнику,когда тот подставлялся.Светлейшему доставляло утончённое наслаждение цинически творить зло под видом блага, ибо зло это бесило Корнилова, безнаказанно изводить его ханжескими речами… Разве это не являлось шедевром злословия – выставить севастопольцев, то есть прежде всего офицеров флота во главе с Корниловым, трусами, которые затряслись от страха ещё до первого пушечного выстрела в Крыму?.. Светлейший сделал всё от него зависящее, чтобы его словцоимело огласку и докатилось до Петербурга» [138]138
  Ткачёв А.Подпоручик Севастопольский. Мистерия войны // Воин. Ч.2. 1995. С.56.


[Закрыть].

В злополучной бумаге, предложенной Корниловым вниманию князя, речь шла о возведении оборонительной башни на Малаховом кургане. Владимир Алексеевич, обладавший мужеством не опускать рук в обстоятельствах, когда другого душили бы гнев, бессилие и отчаяние, довёл задуманное до воплощения: были собраны необходимые средства, на которые был выкуплен участок земли у жителей слободы, которые имели там подсобные хозяйства, и приступили к строительству укрепления. Башня Малахова кургана, хотя и отмеченная смертями всех трёх адмиралов – Корнилова, Истомина и Нахимова, – даже наполовину уничтоженная первой бомбардировкой 5 октября, служила защитникам бастиона до самого последнего дня осады…

В городе, живущем всего в 15 днях отсрочки от вражеской интервенции, главнокомандующий ведёт бесконечно отупляющую бюрократическую переписку с Петербургом, бравурно отчитываясь о якобы выполненных работах по укреплениям, когда на самом деле солдатам даже не выдали инструментов для этих работ (эти инструменты привезли только спустя 3 дня послевысадки); а из Петербурга Николай I, ещё не осведомлённый о свершившемся факте высадки, шлёт Меншикову приказания «сделать стену из камня, вал между третьим и четвёртым бастионами из грунта, но обязательно к будущей весне»(то есть весне 1855 года!). Таким образом складывалась хорошо узнаваемая, типичная для нас, русских, ситуация начальственного идиотизма, так бесившая всегда М.Е.Салтыкова-Щедрина и не изживаемая по сей день.

Князь В.И.Васильчиков, сменивший погибшего Корнилова на посту начальника штаба Севастопольского гарнизона, с тяжёлым сердцем и горькой иронией спустя много лет писал в своих мемуарах:

«Замечательно, что в то самое время, когда петербургские сановники ежеминутно ожидали высадки то у Красной Горки, то против генерала Граббе, они же оставляли без внимания донесения… доказывавшие неизбежность высадки в Крыму, и не верили в возможность такого рискованного предприятия. Эгоистический Петербург видел одного себя и забыл о России. Итак, принятая нами система действий была чисто оборонительная; о каком-либо наступательном действии не было речи. Везде собраны войска, от Дуная до Финляндии и Кавказа; везде мы ожидаем почина со стороны врагов; везде стоим мы ружьё у ноги, ждём нападения. Но вместо того, чтобы сгруппировать свои силы, чтобы в данную минуту явиться на угрожаемом пункте с достаточными для отражения врага средствами, мы везде разбрасываем наши силы и поэтому мы везде слабы.

Постоянно неудачные дела (в Дунайскую кампанию. – С. К.) сильно оскорбили сердце Николая Павловича. К его негодованию присоединилось тягостное чувство всего русского народа, скорбевшего о неуспехах нашего оружия, и все стали безотчётно требовать какого-либо дела, лишь бы победы. С этого времени водворился обычай требовать чего-нибудь, то есть не исполнения подробно обдуманного плана действий, долженствующего привести к предусмотренной цели, а блестящего действия какого бы то ни было рода, могущего служить рекламой и наделать шума.

…Итак, страна с 80–миллионным населением, страна, по преимуществу, военная, страна, жертвовавшая самыми жгучими своими потребностями и интересами для создания сильной многочисленной армии, в минуту развязки оказалась несостоятельной на том именно пункте, где ей угрожала действительная опасность, и постыдно проиграла сражение…»

Владимиру Алексеевичу оставалось жить меньше двух месяцев. Этого он не мог знать, но мог предчувствовать. Отправив в конце апреля из Севастополя детей и Елизавету Васильевну, беременную их последним ребёнком и ожидавшую родов в сентябре, он остаётся один. Одному Богу известно, что передумал вице-адмирал в эти дни и откуда брал силы, физические и душевные, для дел исполняемых и дел грядущих. За семнадцать лет счастливой супружеской жизни он, всегда писавший почти ежедневно жене, находясь с ней в разлуке, теперь завёл привычку отсылать ей дневник записей за несколько дней как одно письмо. В своём «июльском дневнике» Корнилов, как солдат перед боем, который может оказаться последним, пишет о самом для него дорогом; как истинно верующий человек осознанно спокоен перед Всевышней волей; полон достоинства и мужества как русский офицер. И ещё здесь простая человеческая – беззащитная перед ужасными событиями, ясно читаемая тревога, страдание и печаль из-за невозможности продлить семейное бытие, – этот очень личный мир со своими радостями и потерями, в суть которого не допускается чужой, который и не поймёт никогда всего этого мира, этих отношений, дорогих и мучительных, переплетённых совместно пережитым, что и является семьёйи что теперь неминуемо, неотвратимо должно будет прервано войной. «Тяжело нам под старость разлучаться, но что же делать! Зато ты и я исполняем свои самые священные обязанности: я – к службе, а ты – к детям… Мне бы приятно было сопутствовать вам (жене и сыну Александру. – С. К) в Одессу, но Богу, верно, угодно иначе – Богу угодно назначить мне другое призвание… Да исполнится Его Святая воля!.. Атмосфера сгущается, и скоро будет гроза; дай Бог, чтобы она скоро пронеслась и солнце Русское по-прежнему бы осветило бы Русь Православную».

…Из письма В.А.Корнилова брату А.А.Корнилову:

1 сентября 1854 г., Севастополь.

«…Затем прощай, устал до смерти, глаза слипаются. Да! На днях должно решиться: быть или не быть, надеюсь, Черноморскому флоту, а не России. Для матушкиРоссии временная потеря и Крыма и флота ничего. Она не в таких казусах была и выходила славнее и сильнее, а будущее не кончилось, она слишком молода и крепка. Бог да хранит всех вас.

В. Корнилов».

Глава двенадцатая

«…Сначала незаметно стало заволакивать горизонт к юго-западу – Севастопольскую бухту, северное укрепление: густые тучи поднимались и расширялись. «Посмотрите, – сказал капитан, – как заволокло горизонт. Что-то уж очень черны облака и быстро так подвигаются…» Да ведь этот дым – от ружей… Высадка!»

Эти строки из воспоминаний черноморского офицера возвращают к событиям 150-летней давности.

1 сентября 1854 года около полудня пост оптического телеграфа на мысе Лукулл сообщил, что в море виден огромный неприятельский флот. Подсчитать корабли было невозможно. Как оказалось потом, союзный флот насчитывал более 360 вымпелов – английской, французской и турецкой эскадр. Вся армада двигалась в сторону Евпатории. Корнилов и Нахимов с Башни Ветров Морской библиотеки увидели это через подзорные трубы. «Когда неприятель приближался к берегу, то издали казалось, что подходит большой движущийся город со множеством дымовых труб, фабрик и заводов», – написал очевидец. Как вскоре стало известно, англо-французское командование избрало Евпаторию районом высадки своего экспедиционного корпуса, предназначенного для захвата Севастополя.

«Высадить крупный морской десант непосредственно в Севастополе неприятель побоялся: овладеть главной базой Черноморского флота он решил ударом по Севастополю с суши и одновременной атакой кораблей с моря.

Надо сказать, что союзники действовали не лучшим образом. Посадка союзных войск на транспорты в Варне, переход судов морем и высадка десанта в Евпатории производились крайне неорганизованно и неумело. Переход десантного отрада морем не обеспечивался разведкой и необходимым охранением. Связь между отдельными отрядами транспортов, растянувшихся на много миль, отсутствовала.

Первый эшелон десанта, размещавшегося на 54 французских судах, в течение трёх дней, не имея никакого охранения, находился без движения в море в ожидании выхода из Варны английских судов с главными силами десанта. Почему же русское командование не использовало столь благоприятный момент для атаки неприятельского десанта на переходе морем? Эта грубая оперативная ошибка была допущена по вине главнокомандующего сухопутными и морскими силами в Крыму адмирала А.С.Меншикова, который в свою очередь руководствовался указаниями Николая I, изложенными им в личном письме от 3 декабря 1853 года. «Ежели точно англичане и французы выйдут в Чёрное море, – писал царь Меншикову, – с ними драться не будем, а пусть они отведают наших батарей в Севастополе, где ты их примешь салютом; иного они, может, и не ожидают. Высадки не опасаюсь, а ежели бы попытка и была, то кажется, и теперь отбить их можно; в апреле же будешь иметь всю 16-ю дивизию с её артиллерией, бригаду гусар и конные батареи, более чем нужно, чтобы заставить их хорошо поплатиться».

Из письма Николая I видно, что он, будучи уверенным в неприступности Севастополя с моря и считая, что Меншиков имеет достаточно сухопутных сил для отражения наступления союзного десанта на побережье Крыма, был против активного использования Черноморского флота в борьбе с англо-французским флотом на Чёрном море. Поэтому князь Меншиков, слепо выполнявший любые распоряжения царя, запретил использовать Черноморскую эскадру для атаки союзного десантного отряда на переходе его морем. Он не воспользовался также и благоприятным случаем для атаки неприятельских транспортов с десантными войсками, когда они в ожидании высадки в течение суток находились без движения в районе Евпатории. Нахимов по собственной инициативе и с одобрения Корнилова пытался выйти со своей эскадрой парусных кораблей в море и атаковать англо-франко-турецкий десант в момент высадки его в Евпатории. Но противный ветер не позволил парусным кораблям выйти из Севастополя» [139]139
  Золотарёв В.А., Козлов И.А.Флотоводцы России. М., 1998. С.284–285.


[Закрыть].

Поскольку севастопольская крепость не была готова к отражению атак десанта, необходимо было остановить врага на подступах к городу, чтобы дать возможность гарнизону укрепить свои позиции.

«Главнокомандующий князь Меншиков имел в своём распоряжении на территории Крымского полуострова около 51 тысячи человек сухопутных войск, из них менее 30 тысяч находились вблизи Севастополя, остальные размещались в Керчи, на Перекопе и в других местах. Для сражения с экспедиционным корпусом князь Меншиков выбрал удачную позицию на реке Альме: левый фланг позиции у устья реки защищал холм с крутым, обрывистым склоном. Противник, продвигаясь к Севастополю, должен был форсировать под артиллерийским и оружейным огнём речку, а затем атаковать русские войска, взбираясь вверх по склону холма. Со 2 сентября на месте будущего сражения стали сосредоточиваться войска. У них было достаточно сил и средств, чтобы должным образом укрепить выбранный рубеж, однако был сделан только эполемент [140]140
  Эполемент – земляное закрытие, предназначавшееся для обеспечения орудий батарей с фланга.


[Закрыть]на 12 орудий в районе главной дороги; ни траншей, ни завалов, ни брустверов не возводили, так как главнокомандующий не придавал этому серьёзного значения. Был допущен и второй крупный просчёт, имевший в дальнейшем роковые последствия: посчитав кручи холма на левом фланге неприступными для противника, главнокомандующий не поставил там ни одного солдата.

В сражении, начавшемся 8 сентября, со стороны русских участвовало около 33 тысяч человек с 84 полевыми орудиями, союзники же имели почти 62 тысячи человек и 134 полевых орудия. Русские войска, нередко побеждавшие противника и при худшем соотношении сил, на этот раз столкнулись с хорошо вооружённым и сильным врагом. Дело в том, что в русской армии нарезное оружие только ещё начало поступать на вооружение. В армии Меншикова было всего 2 тысячи штуцеров, а у противника – до 30 тысяч; русские гладкоствольные ружья поражали противника на расстоянии 300 шагов, а штуцеры в четыре раза дальше. Построенные в колонны русские полки сразу попали под губительный артиллерийский огонь англичан, наступавших в центре и на правом фланге. Только при сближении и в штыковом бою русские солдаты могли проявить свои лучшие качества и отбросить противника назад. Тем временем наступавшие на левом фланге французы, с трудом вскарабкавшись по круче, оказались на холме, и будь здесь хоть небольшое количество наших войск, они легко сдержали бы французские дивизии. Теперь же русские войска оказались под перекрёстным штуцерным огнём и несли большие потери. Князь Меншиков пытался исправить положение, но сражение практически вышло из-под контроля главнокомандующего и было проиграно. Русские войска отступили, потеряв в бою около 6 тысяч человек, в том числе 5 генералов и почти 200 офицеров. Экспедиционный корпус потерял 3,5 тысячи человек» [141]141
  Скориков Ю.А.Севастопольская крепость. СПб., 1997. С.156–157.


[Закрыть].

Теперь обратим особо пристальное внимание на драгоценный документ, по счастливому случаю дошедший до наших дней. Я имею в виду письма Владимира Алексеевича Корнилова к жене в период с 3 сентября по 4 октября (то есть за день до гибели) и называемые им самим «журналами». Академик Е.В.Тарле в своей монографии назвал их «дневником» и апеллировал к этим записям как к историческому источнику, когда хотел подтвердить правильность своей аргументации. Вот пример.

«Можно проследить все перипетии начала севастопольской драмы по смене настроений Корнилова, как она рисуется в наших документах.

До Альмы Корнилов бодр(слова выделены мной. – С. К.), хотя лучше других знает безобразное состояние севастопольских укреплений.Под 4 сентября Корнилов записал в дневнике:«По слухам из лагеря, неприятель высадил свежие войска и готовится атаковать наших. Позиция, избранная князем, чрезвычайно сильна, и потому мы совершенно спокойны…Наш Севастополь готовится к обороне, многие выезжают, но есть такие, которые приезжают… Пошли работы с большим успехом…» 5 сентября Корнилов пишет жене, жившей в Николаеве: «У нас в Севастополе всё благополучно, всё спокойнои даже одушевлено. На укреплениях работают без устали, и они идут с большим успехом. Надеемся, что князь Меншиков обойдётся без них». Другими словами, Корнилов надеется, что десант, высаженный маршалом Сент-Арно 2 сентября и уже двинувшийся берегом моря на юг, к Севастополю, будет разбит в открытом бою войсками Меншикова и не начнёт осады. 6 сентября Корнилов совсем было приободрился.Меншиков заразил на миг даже его своим бесконечным оптимизмом: «Со светом пустился в наш лагерь, расположенный на реке Альме. Нашёл там всё как нельзя в лучшем духе. Князь спокоен и даже весел.Шатёр его раскинут на такой высоте, что кругом видно на 30 вёрст. Телескоп огромной величины наведён на неприятельский лагерь и флот. Войска много, и подходят свежие». Правда, на другой день (уже канун Альмы) есть и такая наводящая на размышление фраза: «Бог не оставит правых,а потому ожидаем развязки со спокойствием и терпением.В 1812 году Россия была в худшем положении и отстояла своё величие, даже умножила его…»»

Постараемся показать, что ни «перипетии», ни «смену настроений» Корнилова как раз и нельзя «проследить» по этим строкам «дневника» именно потому, что это не дневник, а письма – «журнал» вице-адмирала к жене, как уже упоминалось выше, и именно поэтому Корнилов не сообщает в них правды, вернее, всей правды о положении в Севастополе и в армии. Такая трепетная забота о жене может казаться странной нам сегодняшним, у которых брак – это равноправие разделяемых обязанностей, ответственности за принимаемые решения, равноправие в семейной иерархии. Не то было прежде, и Владимир Алексеевич – это глава семьи, мужчина – оберегающий, предупредительный, надежда и опора для Елизаветы Васильевны на всю жизнь. Хотя доверие его к жене абсолютно и безусловно, что подтверждает «журнал», но информация «процежена» и самые тяжёлые эмоционально события вообще им не упоминаются; именно поэтому Корнилов «бодр» и «совсем было приободрился», поэтому в приводимых Тарле записях он четыреждыпишет о «спокойствии», царящем якобы среди севастопольцев. На самом деле этот человек, действительно «лучше других знающий безобразное состояние севастопольских укреплений»,настолько ясно понимает сложившуюся уже к 8 сентября тревожную ситуацию, что 7 сентября пишет своё завещание.

«7 сентября 1854 г., Севастополь

Моя последняя воля.

Полагал бы семейству нашему, пока дочери малы и лучшее для них воспитание есть домашнее под наблюдением и в правилах и в примере такой редкой и заботливой матери, жить в сельце Ивановском. Там могли бы несколько устроиться дела и отклониться недостаток предстоящий при всякой городской жизни.

Всё моё движимое и недвижимое должно поступить в полное распоряжение моей супруги, с которой мы в продолжение 17 лет жили в любви, дружбе и, могу сказать, в примерном согласии.

Детям завещаю: мальчикам – избрав один раз службу Государю, не менять её, а приложить все усилия сделать её полезною обществу, не ограничиваясь уставом, а занимаясь с любовию, изучая всеми своими способностями то, что для полезнейших действий пригодно. Лучший пример для них в отношении последнего их дед, и дядя, и, могу смело сказать, – отец. Дочкам следовать во всём матери.

Мои бумаги все собраны, равно как бумаги и всё то, что относится к благодетелю моему Михаилу Петровичу Лазареву, к семейству которого желал бы, чтобы дети мои сохранили особую дружбу и старались быть ему при всяком случае полезными. Извлечение из бумаг этих, особенно последних, может быть полезным.

Затем, благословляя жену и детей, я со спокойствием готов кончить, как жил для блага моей родины, которую Бог не оставит и которая, конечно, по окончании неправедно начатой с нею войны станет ещё выше в судьбах наций.

В. Корнилов».

Только после его смерти Елизавета Васильевна узнает, как в действительности прожил последний месяц своей жизни её муж, отец её детей – человек, о котором Лев Толстой напишет: «герой, достойный Древней Греции»; которому Николай I повелит поставить памятник на том месте, где он погиб; которого скульптор М.Микешин увековечит вместе с М.П.Лазаревым и П.С.Нахимовым на памятнике «Тысячелетие России» в Великом Новгороде.

До 8 сентября 1859 года это человек, которого знал флот, после – вся Россия и Европа.

…Из «журнала»:

«8 сентября. Тяжёлый день и по предсказанию Афинского календаря, и по всем соображениям, надо было ожидать наступления неприятеля. Утром явился князь Ухтомский с пленным французским полковником графом Лажанд, состоявшим при лорде Раглане. Этот молодец наткнулся на гусар наших и был ими взят. С Ухтомским мне князь прислал сказать, что дела не ожидать, но во 2-м часу прислал сказать, что слышна пальба, и я, проглотив несколько ложек супу, поскакал в лагерь. Можно себе представить, какое чувство волновало меня: на Лукулле или на Альме разыгрывалась участь Европы. Подъезжал, пальба редела, и я вскоре увидел наших в ретираде, но ретирующимися в порядке. Тяжела была эта картина, но воля Божия для нас неисповедима. Неприятель после кровавой сшибки оттеснил нас, обойдя левый фланг при помощи пароходной артиллерии, но по уступлении позиции, не преследовал. Со всем тем надо было ретироваться. Князь решился сначала на Качу, но потом на Бельбек. Потери с обеих сторон были значительны…»

«Корнилов и его товарищи, – писал Е.Тарле, – уже с этого момента увидели, что отныне им следует рассчитывать на самих себя и ни на кого больше…

Что такое Меншиков, как он устраивает армию и руководит ею, это Корнилову стало совершенно ясно, уже когда севастопольцы увидели, в каком состоянии пришли к ним отступавшие от Альмы войска: «Ни госпиталей, ни перевязочных пунктов, ни даже достаточного количества носилок для раненых не было, и этим объясняется огромное количество раненых, оставленных на поле сражения… Вместо интенданта был в армии подрядчик, и не знал солдат, где его каша»» [142]142
  Тарле Е.В.Крымская война. Т.IX. М., 1959. С.123.


[Закрыть].

Воочию убедившись в поражении наших войск на Альме, Корнилов спросил у князя Меншикова:

– Что делать с флотом?

– Положите его себе в карман, – ответил Светлейший – остряк.

«Корнилов, как и все жители Севастополя, узнал об уходе Меншикова с армией к Бахчисараю только после того, как это событие совершилось, – отмечал Е.Тарле. – Корнилов настойчиво требовал приказаний насчёт флота, и приказание было Меншиковым отдано: «Вход в бухту загородить, корабли просверлить и изготовить их к затоплению, морские орудия снять, а моряков отправить на защиту Севастополя»» [143]143
  Там же. С.129


[Закрыть].

Вопрос, который не давал Корнилову заснуть всю ночь, стоил того, чтобы самый молодой вице-адмирал пошёл на невиданный шаг: нарушая субординацию, иерархию и устав, Корнилов созвал военный совет.

С каким презрительным недоумением и подобострастным негодованием говорили об этом его шаге те, кто в это время отсиживался в штабе у Меншикова или в далёкой столице! Они не понимали, как это какой-то худородный бедный выскочка посмел строить из себя военачальника, когда был же всё время рядом Его Светлость князь Александр Сергеевич – как-никак главнокомандующий?!

«Но неужели после альминского сражения власть главнокомандующего поколебалась до того, что приказания его, по важности своей не терпящие отлагательства, не считались уже для его подчинённых обязательными, а им позволительно было совещаться, следует или нет приводить их в исполнение?» – надменно вопрошает П. Хомутов в своих воспоминаниях.

…Рано утром 9 сентября в обширную кают-компанию флагманского корабля Корнилова «Великий Князь Константин »один за другим, в парадной форме, входили флагманы и капитаны 1-го ранга. Рассаживались молча, с тревогой вглядываясь в бледное, посуровевшее, с воспалёнными глазами лицо Корнилова. Встав со своего почётного председательского кресла, нервно теребя в тонкой руке карандашик в серебряной вставочке, он заговорил. Голос его звенел от внутренней решимости сказать то, о чём он думал все эти последние часы.

…В документах того времени часто описывается этот совет, и неизменно одинаково, стратегически верно и исторически выверенно расставлены в них акценты. Множество строчек исподволь, тактично и сочувствующе подводят к самому «больному» моменту, чуть не промаху, как считается, в стратегии Корнилова тех дней. Что же произошло?

– Господа! Наша армия отступает к Севастополю, вследствие чего неприятель легко может занять южные Бельбекские высоты, распространиться к Инкерману и к «Голландии», где ещё не кончена постройка оборонительной башни, и, действуя с высот по кораблям эскадры Павла Степановича, принудить наш флот оставить настоящую позицию. С переменой боевой позиции наших судов неприятельскому флоту облегчается доступ на наш рейд, и если союзная армия успеет в то время овладеть северными укреплениями, то даже наше геройское сопротивление не спасёт Черноморского флота от гибели и позорного плена.

Корнилов обвёл всех собравшихся внимательным взглядом и вдруг подумал: «Сколько их будет на моей стороне всего через минуту?..»

– Господа. Я предлагаю всем нам выйти в море и атаковать врагов, столпившихся у мыса Лукулл. Рассчитываю, что при счастии мы разметаем неприятельскую армаду и тем лишим союзную армию продовольствия и подкрепления, а при неудаче – избежим постыдного плена, сцепившись абордажем с кораблями неприятеля, взорвёмся вместе с ними. Спасая честь русского флага, наши моряки защитили бы грудью и родной свой порт, ибо союзный флот, оставшись даже победителем, так был бы обессилен гибелью большей части своих кораблей, что уже не дерзнул бы атаковать остальные приморские батареи Севастополя, а без содействия флота, как вы все понимаете, господа, союзная армия, конечно же, не овладеет городом…

Безмолвие повисло в кают-компании. От начальника штаба исходила такая взволнованность, такой отвагой веяло от его слов. Не так были воспитаны черноморцы, чтобы не предпочесть, хотя и безрезультатную, но славную гибель в борьбе с врагом перспективе сдаться живыми в руки противника.

«Какой неувядаемый блистательный венок, – писал лейтенант Асланбеков, – готовился Черноморскому флоту: 14 кораблей, 7 фрегатов и 10 пароходов хотели сразиться с 33 кораблями и 50 пароходофрегатами. С какой дивной чудной памятью погрёб бы себя в волнах Чёрного моря Черноморский флот! Если ему уже назначено погибнуть, что может ли быть славнее смерти? И какие чудеса храбрости увековечил бы за собой этот сонм героев, эта горсть храбрых? Россия бы отпела по нас вечную память…»

И всё же…

«…но с выходом флота и удалением армии что бы последовало? Город был бы взят, и неприятель торжествовал бы занятие первого русского порта. А что важнее для России: порт или флот? Конечно, порт, – это ключ Чёрного моря».

Долгое время никто не осмеливался первым нарушить молчание, хотя стало очевидным другое решение.

Затопление входа на рейд – вот о чём подумалось многим тогда на совете. Но как решиться на эту жестокую меру? Запрудить порт и безвыходно запереться в нём – не значило ли признать своё бессилие бороться с врагами на море, отречься от самого звания моряка?.. Своей любовью к делу черноморцы довели свои корабли до высокого совершенства в боевом порядке, в артиллерии и в искусстве управления – и в то время, когда выросло и окрепло создание их рук, надлежало принести его в жертву, своими руками потопить в волнах родного порта прекрасные корабли. Это походило на самоубийство: речь шла не о том даже, чтобы принести на алтарь Отечества имущество моряков, – нет, надлежало смять безжалостной рукой всё то, к чему направлены были все нравственные силы, в чём видели они своё призвание, свою будущность, славу России.

Поднялся со своего места капитан 1-го ранга А.А.Зорин.

– Ваше Превосходительство, позволите ли мне сказать слово?

– Прошу вас, Аполлинарий Александрович.

– Мы все понимаем, что ваше предложение – благородный, мужественный порыв, и это достойно нашего любимого начальника. Но выполнимо ли это? Мы находимся под непрерывным наблюдением противника. Мы не успеем даже выбуксировать наши корабли с помощью пароходов, а если и успеем, то не защищены от возможного штиля. И тогда… Но если уж выходить, то немедля: не сегодня, так завтра неприятель может появиться с моря в виду Севастополя. Но силы наши неравны…

Что же вы предлагаете? – Корнилов резко подался вперёд.

– Необходимо затопить старые суда, поставив их поперёк бухты и тем самым загородить вход на рейд. В этом случае мы сохраним орудия, порох, и главное – людей для обороны города.

Послышались голоса:

«В этом плане много правды…»

«И я согласен с капитаном Зориным!»

Корнилов встал. Он был потрясён.

– Это невозможно! Готовьтесь к выходу в море. Будет дан сигнал, что кому делать. Я еду к князю в ставку.

Распустив совет, Корнилов поспешил к князю Меншикову и объяснил своё намерение выйти в море.

– Всё это вздор. Я уже сказал вам, что делать: затопите фарватер, – насмешливо и неторопливо произнёс главнокомандующий.

Корнилов побледнел, узкие губы упрямо сомкнулись, воспалённые от бессонниц глаза пылали.

– Я… я не выполню этого. Вы заставляете меня спустить флаг без боя…

– Вот как? Ну что же, Владимир Алексеевич, можете тогда отправляться отсюда в Николаев, к своему семейству.

– В Николаев! На старое место службы! На ваше место заступит адмирал Станюкович.

Корнилов решил, что ослышался. Впервые в жизни почувствовал, что растерялся. Подавленный, униженный, он вдруг осознал, что перед ним человек, от одного слова которого здесь, теперь, зависит всё: его судьба, судьба Севастополя, судьба России…

– Остановитесь! Это самоубийство, то, к чему вы меня принуждаете! Но чтобы я оставил Севастополь, окружённый неприятелем, – невозможно! Я готов повиноваться вам.

…«Ваше Превосходительство! – хочется крикнуть ему через 150 лет. – Ваше Превосходительство, я так понимаю Вас, что и сейчас, читая воспоминания Ваших современников – Ваших почитателей или завистников, которые были равны в одном: своими причёсанными строками они «загоняли» Ваш трепет в гладкий образ этакого идеального служаки, – и сейчас я понимаю горечь Ваших дум, разочарование, уязвлённость самолюбия… и решительность. Вы, блистательный офицер, ученик адмирала Лазарева, видевшего в Вас «надежду Черноморского флота», самый молодой вице-адмирал, едва не первый авторитет на Черноморском флоте, облечённый властью в осаждённом городе; честолюбивый, вспыльчивый, полный нервной энергии, подтачивавшей Ваше некрепкое здоровье; порывистый, горячий, не терпящий промедления, волокиты; сгоравший на службе, не знавший часто сна и отдыха, Вы, при всеобщей российской неспешности, поражали быстротой достигнутых успехов; в минуты крайнего напряжения и опасности становившийся хладнокровным, распорядительным, не дававшим поблажки ни себе, ни подчинённым, успевавшим везде и всюду, – как не понять Вашу скорбь моряка, которого заставляют топить свои корабли? Как не понять горечь в душе человека, чьи надежды рушились? Ибо, Ваше Превосходительство, Вы прежде всего – человек. Вот в чём увидели Вашу «слабость» те мемуаристы, которых радовал факт присутствия у Вас хоть какой-нибудь да слабости; Вашу душевную драму свели к гневу самолюбивого начальника, с мнением которого не посчитались подчинённые; постарались исчерпать душераздирающими описаниями Вашей начальнической печали о решении затопить флот. Уличив Вас в слабости, радуясь тому, что и лучших она уравнивает с прочими, почему не удивились Вашему смирению покорившегося, отчего же не дали себе труда задуматься, чего стоило Вам пережить эти несколько часов: решиться и продумать героический шаг схватки с неприятельским флотом, заранее зная, что гибель неминуема; испытать жестокий удар, оказавшись в меньшинстве среди своих боевых соратников; перенести унижение и бессилие в кабинете князя, зная при этом, что если сейчас Вы не подчинитесь приказу о затоплении и уедете в Николаев, то город, оставляемый на волю такого главнокомандующего, каким уже показал себя при Альме Меншиков, падёт уже в ближайшие часы. Именно такой исход Вы имели в виду, сказав, что это самоубийство!..»