Текст книги "Адмирал Корнилов"

Автор книги: Светлана Кузьмина

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 26 страниц)

…Когда Наполеон III, уже после окончания войны и заключения Парижского мира, узнал от одного из русских великих князей об истинном положении защитников в те дни и о последствиях принятого тогда союзниками решения, он побелел, затрясся и пробормотал:

– Негодяй! Я должен был его повесить, а не хоронить с почестями.

Французский император имел в виду маршала Сент-Арно.

Глава тринадцатая

Итак, союзники приняли решение и начали продвижение своих частей по направлению к Южной стороне, к Балаклаве, подарив тем самым осаждённому городу неприятеля шанс выстоять. Свой же, русский главнокомандующий князь Меншиков, напротив, усугублял и без того тяжёлое положение установленным им троевластием, и тревожным симптомом этого троевластия (читай – безначалия) стал приказ П.С.Нахимова № 129 от 14 сентября.

«Неприятель подступает к городу, в котором весьма мало гарнизону; я в необходимости нахожусь затопить суда вверенной мне эскадры и оставшиеся на них команды с абордажным оружием присоединить к гарнизону. Я уверен в командирах, офицерах и командах, что каждый из них будет драться как герой; нас соберётся до трёх тысяч; сборный пункт на Театральной площади. О чём по эскадре объявляю».

«Нахимов, – объясняет А.П.Жандр появление этого невероятно обречённо-упаднического документа из-под пера знаменитого флотоводца, – был в мрачном раздумье: он знал, что сильная неприятельская армия приближается к Севастополю и что, кроме пяти с половиной резервных батальонов, стоявших на Театральной площади, – по всей Южной оборонительной линии нет ни одного солдата, готового встретить штыком неприятеля. Предполагая, что Корнилов не решится оставить вверенную ему Северную сторону, и не имея в своём распоряжении никаких войск, чтобы противостоять врагу, Нахимов усомнился не только в возможности отстоять Севастополь, охранение Южной стороны которого было возложено князем Меншиковым преимущественно на него, но и в том, что Корнилов отделит для защиты Южной стороны собранные на Северной морские батальоны.В этой тяжкой крайности он видел один честный исход – смерть с оружием в руках на батареях Севастополя…»

«Иными словами, Нахимов не смел и надеяться на чью-то помощь, что было прямым следствием… меншиковского приказа № 40 и всей ситуации троевластия… Но если Моллеру удивляться не приходится, ибо это был чужак всем и вся, не имевший никаких моральных обязательств перед Корниловым и Нахимовым, то о самих адмиралах сказать то же самое невозможно. Более того: Нахимов и Корнилов состояли в самых приязненных отношениях более двадцати лет. Никакие события и обстоятельства не могли разорвать дружбу этих выдающихся людей: ни соперничество в храбрости смолоду; ни конкуренция в должностях командиров стопушечных кораблей, когда корниловский «Двенадцать Апостолов» и нахимовский «Силистрия» поражали знатоков и приводили тех к ожесточённым спорам, чей же корабль ближе к идеалу, – зато уж весь флот знал, что выше «Двенадцати Апостолов» и «Силистрии» никакому другому кораблю стать невозможно, ибо там достигнут предел; ни возвышение более молодого годами Корнилова по служебной лестнице; ни огромная синопская слава Нахимова, блеску которой позавидовали многие, – ничто и никогда не остудило взаимной приязни Корнилова и Нахимова, никогда их благородное соперничество не выливалось в зависть и неприязнь. И что бы ни мололи злые языки, как бы ни исхищрялась интрига стравить адмиралов, Корнилов, приезжая в Севастополь, останавливался гостем в скромном домике Нахимова, а Нахимов, наведываясь в Николаев, бросал якорь только на корниловском домашнем рейде. После смерти М.П.Лазарева, выпестовавшего обоих, наверное, только они сами понимали истинный масштаб личности каждого из них. Ни Нахимов, ни Корнилов не поколебались бы минутой – расстаться со своей жизнью, если бы от этого зависело спасение жизни другого…

…И вот при таких-то отношениях Нахимов не смеет надеяться, что Корнилов сочтёт возможным без приказачто-то предпринять для усиления защиты его, нахимовской, Южной стороны. Неизгладимую печать николаевских времён, меншиковских нравов, моллеровского эгоизма – вот что запечатлел на веки веков нахимовский приказ…» [152]152
  Ткачёв А.Подпоручик Севастопольский. Мистерия войны // Воин. Ч.2. 1995. С.61.


[Закрыть]

В связи с этим представляется весьма странным то, что Е.Тарле в своей монографии назвал приказ Нахимова «знаменитым», а затем продолжил так: «Потопление оставшихся судов было приостановлено, как только появилась слабая надежда на то, что неприятель по какой-то непонятной причине отказывается от мысли немедленно штурмовать Севастополь» [153]153
  Тарле Е.В.Крымская война. Т.IX. М., 1959. С.130–131.


[Закрыть].

То, что эти утверждения не совсем соответствуют истинному положению дел, мы увидим из свидетельства Жандра:

«Но Корнилов не терял времени: убедившись, что главная союзная армия переходит на Южную сторону, он приказал перевезти с рассветом на пароходах в город одиннадцать флотских батальонов: 1, 2, 3 и 4-й десантные, 4-й и 5-й морские, 29, 32, 34, 45-й и Сизопольско-Флорский. Святая ревность гражданина говорила ему, что его долг не оставаться на Северной стороне, хотя он и назначен начальником её, что его место там, где он наиболее нужен; и Корнилов, не колеблясь, поручил Северную сторону капитану 1-го ранга Бартеневу и поехал к Нахимову на «Двенадцать Апостолов».В это время писаря со всех кораблей выписывали на «Двенадцати Апостолах» приказ Нахимова. Переговорив с Владимиром Алексеевичем о его намерениях, Павел Степанович приказал потребовать немедленно мичманов и объявить им, что истребление кораблей должно совершаться по сигналу и что для этого учреждаются два условные сигнала: 2-й заменительный флаг будет значить затопить,а 4-й знак – сжечь.

Тогда Нахимов приказал свезти на площадь первой 3-этажной казармы по 300 матросов с 3-х стопушечных, и по 100 с 6-ти осьмидесятных кораблей, и сформировал из них два сводных батальона: 1-й – капитана 2-го ранга Спицына – из команд кораблей: «Париж», «Гавриил», «Чесма», «Храбрый» и «Ростислав»; 2-й – капитана 2-го ранга Винка – с кораблей: «Двенадцать Апостолов», «Великий Князь Константин», «Императрица Мария» и «Святослав». Оба батальона поручены капитану 1-го ранга Ергомышеву и в помощь к нему назначен Чернышёв; офицеров и унтер-офицеров велено назначить с кораблей по мере возможности. «Остальные затем» (нижние чины), сказано было в повестке дежурного штаб-офицера эскадры Нахимова о месте сбора сводных батальонов, «должны быть свезены тогда, когда по сигналу будут затоплены корабли».

От Нахимова Владимир Алексеевич поехал в город на свою квартиру, куда вскоре собрались приглашённые им: генерал-лейтенант Моллер, вице-адмирал Нахимов и состоящий по сапёрным батальонам подполковник Тотлебен. По обсуждении, как лучше расположить войска по оборонительной линии, командующий войсками, с общего согласия, отдал следующий приказ [154]154
  Оборонительная линия была разделена на три дистанции или отделения. Первое отделение от 10-й приморской батареи по редут Шварца возглавлял генерал-майор Асланович. Далее, до Южной бухты, простирались позиции второго отделения, начальником которого был вице-адмирал Новосильский. На Городской стороне находилось около 8 тысяч войск. Столько же солдат защищало и Корабельную сторону – третье отделение, которое возглавлял контр-адмирал Истомин.


[Закрыть].

Тогда П.С.Нахимов снова доказал готовность жертвовать для отечества своими личными интересами. Он и генерал Моллер, забывая своё старшинство и власть, данную им Главнокомандующим, покоряя человеческие страсти долгу чести и присяги, просили Владимира Алексеевича принять на себя общие распоряжения по обороне города, тем более что две трети гарнизона составляли моряки. На замечание Корнилова, что сухопутные войска не обязаны выполнять его приказания, генерал Моллер предложил отдать приказ, что Корнилов принимает на себя должность Начальника Штаба Севастопольского гарнизона, и присовокупил: «Тогда все войска будут непосредственно подчинены Вам». На сём основании гарнизону объявлено в приказе № 30:

«Предлагаю всем гг. Начальникам войск исполнять все приказания Господина Вице-Адмирала Генерал-Адъютанта Корнилова, принявшего на себя обязанность Начальника Штаба всех войск, расположенных в городе Севастополе, как утверждённые распоряжения.

Генерал-Лейтенант Моллер».

Распоряжение это, свидетельствуя о том, как далеки были севастопольские начальники от взаимных распрей, так часто появляющихся в подобных обстоятельствах, служило залогом доблестного будущего, ибо единодушие начальников порождает силу подчинённых.

Между тем на эскадре получены и приказ Нахимова о затоплении судов, и приказание, отданное мичманам, что истребление должно совершиться по сигналу, нарочно установленному. Это последнее приказание привезено на «Ростислав» в 8 часов утра, а в половине 9 часа, прочитав приказ о затоплении, на корабле этом открыли отверстия, прорубленные в подводной части, стали свозить с него багаж и провизию на берег, и контр-адмирал Вукотич 1-й явился к Владимиру Алексеевичу в то самое время, когда диспозиция войскам была решена – с донесением, что корабль «Ростислав» затоплен. «Как! – воскликнул Корнилов. – Кто вам велел?» – «Его Превосходительство Павел Степанович Нахимов». – «Это недоразумение, я сейчас всё улажу», – возразил Нахимов и бросился к двери. Настала минута, когда Корнилов явил всю энергию своего характера. Вспомнив, что транспорт «Кубань», наполненный скорострельными трубками и разными артиллерийскими снарядами, и брандеры «Кинбурн» и «Ингул», столь драгоценные для города в осадное время, только что затоплены именем Нахимовапотому, что стоя в Килен-бухте, внизу 1-го и 2-го бастионов, они могли взрывом своим нанести вред прислуге орудий наших батарей, – как будто не было возможности отбуксировать эти суда из Килен-бухты – Корнилов подозвал меня и сказал: «Поезжайте ко всем командирам батарей и скажите им, что если хоть одна подводная пробка будет открыта без моегоприказания, то я признаю командира того корабля за государственного преступника и в кандалах отправлю к Государю!» Исполняя приказание, я тотчас поехал на «Ростислав», и затем на другие корабли, кроме «Двенадцати Апостолов», на котором был Павел Степанович, и, передав слова Владимира Алексеевича, присовокупил, что во избежание недоразумений приказание о затоплении кораблей будет передано сигналом корабля «Великий Князь Константин»».

Как мы смогли убедиться, пресловутый нахимовский приказ вряд ли стоило называть «знаменитым», а потопление судов было приостановлено вовсе не потому, что «появилась слабая надежда» на отказ неприятеля немедленно идти на штурм, а потому, что эта мера была проявлением единоличной воли Павла Степановича, который сам, с явным облегчением, и отказался от её исполнения, когда с его плеч была снята колоссальная ответственность за судьбу Южной стороны. Но значимость, исключительная роль и ценность такой исторической личности, как Нахимов, только неизмеримо возрастает, когда читаешь о его здравом решении, высказанном им на совете того же дня. И нам необходимо подробнее остановиться на событии, так непростительно скупо описанном Жандром, тогда как именно день 14 сентября можно считать важнейшим рубежом; «четырнадцатым сентября исчерпало себя, иссякло окончательно меншиковское начало севастопольской обороны. Четырнадцатым – вступило в права корниловское – гражданское, патриотическое и народное – начало севастопольской эпопеи, которое с остротой гения воспринял и передал во всех севастопольских рассказах Л.Н.Толстой, а затем перенёс его и в «Войну и мир»» [155]155
  Ткачёв А.Подпоручик Севастопольский. Мистерия войны // Воин. Ч.2. 1995. С.61–62.


[Закрыть].

В корниловском «журнале» за 13, 14, 15, 16 и 17 сентября почти дословно повторяются такие фразы: за 13-е: «О князе самые сбивчивые слухи. Что будет, то будет, а надо брать меры, если князь отрезан и к нам опоздает»; за 14-е: «Но что будет, то будет. Положили стоять. Слава будет, если устоим, если же нет, то князя Меншикова можно назвать изменником и подлецом, впрочем, я всё не верю, чтобы он продал… О князе ни слуху, ни духу»; за 15-е: «О князе ни слуху, ни духу… Князь должен дать отчёт России в отдаче города. Если бы он не ушёл Бог весть куда, то мы бы отстояли. Если бы я знал, что он способен на такой изменнический поступок, то, конечно, никогда бы не согласился затопить корабли, а лучше вышел дать сражение двойному числом врагу… Вечер в чёрных мечтах о будущем России. Неужели все её войска похожи на армию князя Меншикова? А Меншиков состоит в числе лучших генералов!»; за 16-е: «…Бог да благословит и да подкрепит нас, и если бы князь Меншиков вместо того, чтобы потеряться после несчастной Альминской битвы, привёл бы войска в порядок на Северной стороне и решился бы, вместо разных стратегических маршей, защищать донельзя порт и город и оставил бы наш флот целым, с его командой и в его сфере, то, я уверен, мы не были бы накануне разрушений. Постыдно!»; за 17-е: «О князе ни слуху, ни духу…»

«Корнилов распустил по городу слух, главный смысл которого заключается в том, что Светлейший будто бы бежал со своими войсками из Севастополя, оставляя его в жертву неприятелю, и что теперь гарнизону предстоит изыскивать самому средства отстаивать родной город», – с возмущением и раздражением писал адъютант Меншикова А.А.Панаев, которому, штабному карьеристу под крылом князя, было не дано ни испытать, ни понять всё то, что двигало умом, сердцем и рукой Корнилова, оставившего эти горькие строки. Но кой-какая польза от его воспоминаний, опубликованных в 1877 году, всё же есть: иногда ненависть наперекор своей крайней субъективности проливает на события больше истинного света, чем самая полезная дружба, и Панаев, сам того не желая, подарил нам подробнейшее описание совета 14 сентября в отличие от преданного, но благоговевшего перед цензурой Жандра.

Панаев пишет, что князь Меншиков послал своего старшего адъютанта Лебедева в Севастополь 14 сентября (и это при том, что о местонахождении самого главнокомандующего и армии в городе только могли гадать) и что этот Лебедев явился к Корнилову на квартиру, застав там собравшихся командиров. Хотя Корнилов и допустил его на совет, но, как страшно возмущался мемуарист, «Лебедев был очень сухо принят». Корнилов обратился к собравшимся с таким вопросом: «Что предпринять по случаю брошенного на произвол судьбы князем Меншиковым Севастополя?» Нахимов, замечает Панаев, не разделял умышленной невнимательности Корнилова к посланнику, усадил его подле себя и стал расспрашивать про движение нашего действующего отряда. «Лебедев, по окончании вопросов, спросил Нахимова, в свою очередь, что же ему доложить Светлейшему о действиях в Севастополе? «А вот скажите, что мы собрали совет и что здесь присутствует наш военный начальник, старейший из нас всех в чине, генерал-лейтенант Моллер, которого я охотно променял бы вот на этого мичмана», – и Нахимов указал на входившего Костырёва. Генерал Моллер, услыхав, что речь идёт о нём, приподнявшись, обратился к Павлу Степановичу, но, узнав о предмете разговора по заключению, опять сел». «Надо заметить, – с какой-то безнадёжно-отчаянной решительностью пытается извернуться Панаев, – что Моллер, по назначении его главным начальником Севастополя, очень добросовестно и не будучи в себе уверен, предоставил Корнилову пользоваться его, Моллера, именем, когда он сочтёт нужным, заранее изъявив на все его распоряжения своё согласие. И в совете Моллер не принимал участия в толках, сказав заблаговременно, что он будет слушать и учиться (sic!); поэтому присутствовавшие действовали по их усмотрению, не ожидая мнения». (!!!)

«Деморализация Моллера была столь велика, а беспомощность его и бесполезность столь очевидны, что Панаев испытывает потребность хоть как-то оправдать выбор светлейшего и ставит в параллель Моллеру главного командира Черноморского флота вице-адмирала Морица Борисовича Берха! Обе меншиковские креатуры были рукоположены им в прямые начальники Корнилову по такому, оказывается, тонкому умышлению светлейшего, как заранее им принятая во внимание «расположенность этих старых развалин вверяться способностям Корнилова»! Самое забавное в этом адъютантском софизме то, что он, неведомо для самого Панаева, совпал с мыслями Корнилова, который тоже усмотрел в Моллере «моего нового Морица Борисовича по обороне Севастополя». Берха же Корнилов считал «старой бабой», поставленной, чтобы убить дух и дело М.П.Лазарева на Черноморском флоте. Моллеру была отведена роль – погубить Севастополь со всем Черноморским флотом в его бухтах… Как бы то ни было, начиная с 14 сентября Корнилов имел честь распоряжаться от имени уже двух облечённых властью неспособностей» [156]156
  Там же. С.62–63.


[Закрыть].

Моллер, как пишет Е.Тарле, «не только «опять сел», но заявил, что добровольно подчинится младшему в чине Корнилову. Да и как после подобных комплиментов Нахимова мог бы он поступить иначе? Кстати скажем, что вытесненный Нахимовым из Севастополя за полной ненадобностью Моллер в конце концов был сбыт с рук Меншиковым, который тоже хорошенько не мог уяснить себе, что ему делать с этим генералом. «Не знаю, как быть с Моллером: он самый старый из генерал-лейтенантов. Не можете ли вы, чтобы скрыть намеренное удаление, потребовать его у меня?..» – просил Меншиков командующего Дунайской армией Горчакова» [157]157
  Тарле Е.В.Крымская война. Т.IX. М., 1959. С.133–134.


[Закрыть].

…«Появление Корнилова во главе севастопольцев совершилось вовсе не оттого, что частные начальники, как уверяет Жандр, покорились «долгу чести и присяги». Всё наоборот. В безвыходных и грозных обстоятельствах у них хватило мужества преступить через «долг присяги», заключавшийся для слуг императора Николая Павловича в слепом повиновении старшему начальнику… Совет частных начальников действовал не только без санкции главнокомандующего князя Меншикова, но и своим волеизъявлением отменил все письменные и устные распоряжения светлейшего от 11 сентября, что являлось покушением на священные прерогативы верховной власти. Избрание 48-летнего Корнилова главным распорядителем обороны города явилось попранием не только принципа старшинства, но и низвержением другого священного принципа империи, о котором Николай Павлович твердил всё своё царствование: «Мне нужны не умники, а верноподданные», «мне нужны лбы, а не головы», «мне нужны исполнители, а не салонные философы» – вот лишь малая толика его личного евангелия. Считая себя первым дипломатом, администратором, стратегом, фортификатором, кораблестроителем, финансистом, законоведом, архитектором, моралистом и даже беллетристом империи – империи, в которой вторых номеров не допускалось, а сразу начинались…надцатые, Николай сделал всё, чтобы упразднить значение ума, способностей, характера, почина и подготовки для военной и государственной карьеры. «Неспособность есть как бы патент на получение значительной должности, – обобщал осведомлённый современник и освещал причины. – Неспособный человек не имеет большей частью ни самостоятельного характера, неприятного властям, ни убеждений, не согласующихся с правительственной системой. Он на всё согласен… Ему можно поручить целое Министерство, и всё пойдёт своим обыкновенным порядком. Нужно только, чтобы при нём был человек, посвящённый в тайны бюрократической рутины и умеющий дать делу ловкий оборот, так, чтобы интересы высших сановников не пришли в столкновение». Кто сей едкий критик? Отнюдь не нигилист, не красный, не худородный зоил, обнесённый на пиру казённых раздач. Великий князь Константин Николаевич, второй сын Николая I, стало быть, человек сведущий, из какого теста батюшка выпекал своих министров и генералов, губернаторов «и полицмейстеров, попечителей и главноуправляющих. Возвышение Корнилова как лица способнейшего отвечало потаённым мечтам Толстого: «…звание командира пусть приобретается даровитостью», – но никак не господствовавшим принципам власти» [158]158
  Ткачёв А.Подпоручик Севастопольский. Мистерия войны // Воин. Ч.2. 1995. С.63–64.


[Закрыть].

…Из дневника Корнилова с 14 по 18 сентября:

«…Целый день занимался укреплением города и распределением моряков, за исключением 4 батальонов, переведённых на городскую сторону. Итого у нас набирается 5 тысяч резервов Аслановича и 10 тысяч морских разного оружия, даже с пиками. Хорош гарнизон для защиты каменного лагеря, разбросанного по протяжению многих вёрст и перерезанного балками так, что сообщения прямого нет.

Войско кипит отвагой, но всё это может только увеличить резню, но не воспрепятствовать входу неприятеля.

…Наши дела улучшаются, инженерные работы идут успешно. Укрепляем, сколько можем. Но что ожидать, кроме позору, с таким клочком войска, разбитого по огромной местности, при укреплениях, созданных в двухнедельное время.

…Мы здесь не унываем, укрепляемся, как умеем и как средства позволяют. Непрерывная цепь редутов и бастионов и разного рода батарей представляет непрерывную линию пушечного огня, но эта линия на 7 верстах. Есть высоты, на которых легко воздвигнуть батареи против нас, и кроме – три или четыре пути, прорваться коими легко, ибо защитников немного: моряков (матросов) 10 тысяч, да 5 тысяч резервных солдат.

…Наши укрепления улучшаются по возможности: прибавляем батареи из морских орудий, соединяем их траншеями, в амбразурах делаем щиты от штуцеров, кругом обставляем и батареи, и траншеи мешками и кулями с землёй».

К 18 сентября князь Меншиков подошёл наконец с войсками ближе к Севастополю. Всё, что перенесли, пережили севастопольцы за эту неделю, дало Корнилову нравственное право на резкий разговор при встрече с главнокомандующим, и отголоски этого «разговора начистоту» нашли своё отражение в нескольких строках дневника:

«18 сентября.

…К вечеру князь приехал на Северную сторону, куда приближаются войска. С ним прибыл и курьер николаевский. Князь очень жалуется на слабость войск своих и считает неприятеля очень сильным. Собирается опять сделать движение, предоставив Севастополь своим средствам. Если это будет, то прощай, Севастополь! Если только союзники решатся на что-нибудь смелое, то нас задавят. Это мною было представлено князю. Он обещал военный совет, которого мы и ожидаем. Держаться с войсками в Севастополе весьма можно, и держаться долго, но без войск – дело другое».

Без преувеличения можно сказать: к концу этой встречи Корнилов был взбешён. На следующее утро он намеревался представить князю следующую докладную записку:

«19 сентября 1854 г., Севастополь.

Кажется, важность недопущения неприятеля проникнуть в Севастополь не подлежит суждению. Она ясна из самого стремления врагов наших завладеть городом и массою казённых заведений и кораблей, в нём находящихся. Потеря и того и другого невозвратима для России; даже последующее истребление всей неприятельской армии на развалинах Севастополя не вознаградит Государю конечное разрушение этого важного порта, всего Черноморского флота не только с кораблями, но и с офицерами и матросами, приготовленными такими долговременными, постоянными трудами.

Отстоять Севастополь с настоящими силами невозможно. Оборонительная линия идёт на протяжении 7 вёрст, пересечена глубокими балками и имеет многие подходы, где всё препятствие состоит из артиллерийского огня и простых, временных, из земли накиданных завалов. Три колонны, каждая в 15 000, могут легко спуститься тремя путями с высот, занимаемых неприятельским лагерем, и с небольшим пожертвованием раздавит каждая своих противников, как бы они отчаянно ни сопротивлялись, ибо моряков и резервов, ныне составляющих гарнизон, едва насчитывается до 15 000. Увеличение гарнизона таким же числом, т. е. дивизиею, полагаю совершенно необходимым для обеспечения города; тогда только, имея моряков в резерве и употребляя их на сапёрные работы, как для поддержания укреплений, так и для усиления обороны, к чему матросы особенно способны, можно будет надеяться восторжествовать над натиском и отстоять дело.

Движение армии, хотя и полезно для отклонения неприятеля, но оно может иметь неудачу и тогда откроет путь неприятелю к цели всех его усилий, и к тому же движение это, по малочисленности войск, не может быть грозным. Неприятель, имея лазутчиков, скоро удостоверится в слабости гарнизона и самой армии и, понимая важность для себя времени, под носом у нашей армии вырвет и город, и флот.

Затем обеспечение войсками обороны Севастополя и наблюдение остальными Северной стороны, куда могут быть направлены следующие из России подкрепления, считаю единственными средствами обороны и даже полагаю её не только возможною, но и верною.

Генерал-адъютант Корнилов».

…Александр Сергеевич Меншиков был весьма озадачен, если не сказать поражён этим новым Корниловым, всегда прежде сдержанным, корректным, державшим дистанцию в отношениях как с подчинёнными, так и с начальниками. Тот же А.Панаев, верный меншиковский подпевала, будучи свидетелем того разговора, пишет об этом с подхалимной ноткой грусти: «…Корнилов не сочувствовал никаким диверсиям, не оценил по достоинству стратегических соображений Светлейшего и смотрел на него как на возвратившегося из бегов». Из этого причёсанного пассажа можно ясно понять, что Корнилов почти открыто назвал Меншикова предателем или изменником. С присущим обычно холопам «в случае» высокомерием и наглостью Панаев пытается взять реванш за оконфуженного Меншикова и объясняет нам, что Корнилов, плохо верящий в стратегический талант главнокомандующего, настаивал на усилении гарнизона войсками, и тогда князь, «снисходя на односторонний взгляд ещё не опытного в военном деле адмирала, уважая лихорадочную его заботливость о сосредоточении себе под руку всех средств к обороне Севастополя, главное же – сознавая, как важно ободрить столь незаменимого своего сподвижника», – согласился.

«Конечно, никому Меншиков не продавался и изменником вовсе не был, – читаем у Е.Тарле. – Просто, ему было всё равно. И если от него действительно происходит такой вред, как будто бы это были сознательно изменческие действия, всё равно. И если его считают изменником, хотя он вовсе не изменник, – тоже всё равно. И если Корнилов волнуется и сумасшествует, не получая целыми днями никаких известий от ушедшей к Бахчисараю армии, – тоже всё равно. Поволнуется и перестанет. Князь Меншиков, правда, мог бы хоть записку в Севастополь переслать – сообщение вовсе не было отрезано. Это он признал. Ну, что же, забыл как-то. Но и это всё равно». И далее историк подводит итог: отсутствие князя в осаждённом городе с 11 по 18 сентября объясняется «полнейшим равнодушием и апатией» [159]159
  Тарле Е.В.Крымская война. Т.IX. М., 1959. С.134.


[Закрыть].

Думается, что это не похоже на всегда язвительного, остроумного, самодостаточного вельможу и сановника, в действиях которого, напротив, видна своя логика, расчёт и ловкость по части увиливания от всякой ответственности за происходящее. Так было в Константинополе, на Альме и на Бахчисарае, откуда он, перестраховываясь, посылал Николаю I письма, в которых, по выражению самого же Е.Тарле, «готовил царя к сдаче Севастополя». И настал однажды день, когда сам Александр Сергеевич всё объяснил навестившим его в марте 1855 года в Николаеве новому главнокомандующему М.Ф.Горчакову и полковнику Генерального Штаба П.К.Менькову.

«Я уверен, – сказал он – все меня обвиняют в неудачах, но никто не дал себе труда поверить мои средства! В самой армии вы найдёте ещё крикунов, а спросите их – кто были помощниками мне? Назовите мне хоть одного генерала! Князь Пётр Дмитриевич (Горчаков) – старый суета в кардинальской шапке, или Кирьяков и двусмысленной преданности к России Жабокрицкий, или, наконец, бестолковый Моллер?..Меня винили в бездействии… Я не хотел брать на себя потерь Севастополя, флота н армии».

В эту схему продуманного уклонения от ответственности прекрасно вписывается и однодневное возвращение князя в Севастополь из страха прослыть всамделишным предателем – действие тоже противоположное «полнейшему равнодушию и апатии».

…На полях той самой гневной корниловской докладной записки есть такая помета, сделанная его рукой: «Было изготовлено для подачи в совете, который не состоялся. Три полка Кирьякова даны без этой бумаги. 1854 год».

Очевидно, князю было достаточно и одного достопамятного разговора…

Подробнее об «уступке» главнокомандующего – в «журнале»:

«19 сентября. Князь совета не собирал, но войска дал. К нам перевезли три полка 17–й дивизии: Тарутинский, Бородинский и Московский. Теперь войска много, надеюсь, что будем стоять и тогда отстоим. Укрепления улучшаются…»

…«Долженствовавший погубить Севастополь княжеский уход, скорее всего, в объективном смысле, способствовал полному успеху новой организации его обороны. Никакое 14 сентября с избранием Корнилова распорядителем всех частей обороны при Меншикове было бы невозможно. Меншиков бы и сам не проявил бы никакой энергии и предусмотрительности (как было уже при Альме, когда войска трое суток занимали в ожидании сражения позицию, которую князь не позволилукреплять инженерными работами), и Корнилова бы вязал по рукам и ногам, не давая ему развернуться, не говоря уже о том, что не допустил бы его и выдвинуться на первую роль. Вернувшись же из недельного путешествия, князь обнаружил, что неотложные важнейшие дела по гарнизону устроились без него, что укрепления возводятся на полный ход… И всё это чопорный властолюбивый князь вынужден был воспринять как нечто должное. «По возвращении в Севастополь, – смягчает Жандр, – князь Александр Сергеевич нашёл весьма естественным (!!!), что Корнилов распоряжается собранными на Южной стороне войсками», – тогда как светлейший предусматривал держать его на Северной без всяких войск. Отсюда, если верить Жандру, следует, что ревизия приказов главнокомандующего советом частных начальников была настолько обычным делом в николаевскую эпоху, что Меншиков даже не поинтересовался знать, почему и как произошло удивительное это дело, за которое, по букве закона, частные начальники подлежали не более и не менее как суду военного трибунала» [160]160
  Ткачёв А.Подпоручик Севастопольский. Мистерия войны // Воин. Ч.2. 1995. С.65.


[Закрыть].

…Англичанин Александр Кинглейк, современник и историк крымских событий, тогда же издал свои записки о Крымской войне. Его оценки, переданные с эмоциональным накалом, подчас просто поражают сходством с подходом и глубиной толстовского гения. «Народ твёрдо и решительно занял пост, оставленный главнокомандующим и его армией, – пишет он о происходившем в те судьбоносные для города и Корнилова дни. – Блистательный фасад обрушился, но за ним высились гранитные стены. Корнилов с гордостью людей различных сословий, но взаимно связанных призывом отечества, имел право сказать, что защита будет русская».

…В Севастополе, на городском холме, на пересечении тихих тенистых улиц стоит старинный особняк, двухэтажный, пыльно-розового цвета, с потрескавшимся фасадом, с распахнутым внутренним двором, когда-то запиравшимся чугунными воротами. Не задерживая шага, окинешь взглядом эти останки былого и пройдёшь дальше, потому что этому беглому взгляду не открывается ничего особенного: доживающий свой, правда, уже второй век дом в стиле классицизма. Ничего, кроме мемориальной доски, которую не сразу-то и выделишь на побуревшей стене, на которой читаешь: «В этом доме на втором этаже находилась последняя квартира вице-адмирала В.А.Корнилова…»