Текст книги "Большая Сплетня"
Автор книги: Светлана Успенская
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 19 страниц)
Увы, таким девушкам мне нечего предложить. И они упархивают из моей мрачной берлоги – как синие птицы, случайные гостьи пролетом из теплых стран, чуждые моему тоскливому, сумрачному логову. Я отпускаю их, даже не общипав перышки. Летите, девушки, летите! Когда захотите вернуться, будет слишком поздно! Я не пожелаю впустить вас в мою красивую, образцово-показательную жизнь. Умоляющим жестом вы протянете ко мне свои доверчивые ладошки, но я не замечу их ждущего разворота. Потому что с той вершины, куда я скоро заберусь, простых смертных не разглядеть.
Это будет уже очень, очень скоро!
А пока, девушки, ступайте к своим смазливым красавчикам в дорогих костюмах, на длинных машинах, с карманами, полными денег, пусть они посулят вам молочные реки, кисельные берега... Ваши материальные претензии мимо меня. Как и ваш врожденный снобизм.
Отвернувшись к стене, изучаю стертый рисунок пожелтевших обоев. Тоска!
Мои родители – самые обычные люди. Отец всю жизнь проработал инженером в цехе, пока завод не обанкротился и работникам не перестали платить зарплату. После вынужденного увольнения папа организовал в гараже автомастерскую, где чинил карбюраторы соседским «жигуленкам», менял сальники и регулировал клапана. В трудное время этот маленький бизнес позволил нашей семье не умереть с голоду. Пообвыкнув в шкуре мелкого предпринимателя, отец открыл там же, в гараже, крошечный автомагазин.
Изредка я захожу к нему. Стоя между канистрами моторного масла, посреди металлически блестящих глушителей, в тени причудливо изогнутых автомобильных крыльев, почти незаметный на фоне гигантских автообломков, отец подробно объясняет досужему покупателю, чем отличаются тормозные системы «Жигулей» разных моделей. Покупатель индифферентно покачивает головой – он не верит, ведь кто-то авторитетный рассказывал ему про тормоза что-то другое, но что конкретно, он не помнит... Видя упорное сопротивление покупателя, отец распаляется, начинает кричать. Он размахивает рукой с зажатой тормозной колодкой, брызжет слюной и убедительно фыркает. Он призывает в свидетели Господа Бога или кто там еще есть в магазине. Он клянется здоровьем своей давно умершей матери. Не то чтоб его интересовала копеечная выгода от продажи детали, но вера в собственную правоту двигает им почище стосильного мотора.
В итоге покупатель уходит отоваренный и переубежденный. Отец утомленно затихает за прилавком, бесцельно листая автомобильный журнал. Переворачивая страницы, он осуждающе цокает языком: переживает, что все меньше становится хороших отечественных машин, которые при нужде можно разобрать за полдня и собрать за один вечер, пользуясь одной только кувалдой, и все больше глупых импортных болванок, напичканных дурацкой электроникой, которая, сколько ни ковыряй ее отверткой, все равно не заведется, сволочь...
Если в магазинчик забредает редкая женщина, отец напускает на себя ухарски-галантный вид. Он продает даме стекдоочистительную жидкость так, будто поит ее коллекционным вином. Он предлагает ей чехлы, как будто одевает ее в пурпур и виссон, он объясняет ей устройство карбюратора, будто признается в любви. Он пялится на дамские колени, будто ласкает ее коленвал. И даже если покупательница уходит, так ничего и не купив, он все равно счастлив куцей сладостью общения с прелестницей.
В разгар обольщения из подсобки появляется полногрудая Лариса, вторая жена отца, гроза покупателей, око недреманное, бдящее отцову нравственность. Она мерит супруга властным взглядом – и тот съеживается в ожидании каракуртова укуса.
– Вот мы тут с Игорьком... – неубедительно оправдывается отец. – Сынок забежал, не виделись сколько...
Смерив нас рентгеновским взглядом, словно исхлестав плеткой-семихвосткой, Лариса вновь удаляется в подсобку, плавно переваливая телесные окорока. Она держит отца в жесткой, если не сказать жестокой узде, но тот все хорохорится, изображая ловеласа, сердцееда и донжуана, – теперь уже в театре одного-единственного зрителя, перед самим собой. Мне жаль его. Отец давно уже не ловелас, не сердцеед и не донжуан. Он – продавец грязных железяк, старик, отживший и отлюбивший свое: лоб с высокими залысинами, волосы с серой грязцой, хрящеватый нос с сеткой красноватых сосудов – любая приличная женщина польстится на это роскошество разве что в приступе умопомрачения. Любая, кроме Лариски.
Мои предки давно в разводе. Мне было еще лет десять, когда отец стал подолгу задерживаться после работы. Приходил поздно, причем не голодный, стыдливо шуршал одеждой в коридоре, быстро забирался в постель, притворяясь спящим. На кухню даже не шел.
Когда его не было дома, мать плакала, а когда он возвращался, ненавидяще молчала. Часто срывалась по пустякам, давая выход заскорузлой царапающей боли. Выяснив через сослуживцев, к кому он захаживает, она подкараулила возле заводской проходной Лариску – пышнокудрую крутобедрую подавальщицу из столовой, недавно выгнавшую своего мужа, который гулял от нее направо и налево, и теперь пребывавшую в соблазнительной безмужности, – и укоризненно спросила у нее:
– Как вы можете, как вам не стыдно?
Но Лариска могла, ей не было стыдно. При этом она явно презирала интеллигентных учительниц, которые мужика своего отстоять не могут. Ее оплывшее жиром эгоистичное сердце совершенно не тревожили глупые призывы к совести. Вот если бы мать вцепилась ей в волосы, раскровенила морду, расцарапала щеки, ударила коленом в грудь – Лариска зауважала бы ее! И даже, может быть, отступила бы, признав ее безусловное право на законного супруга. Но вопросы «Как вам не стыдно?» она считала абсолютной глупостью и одновременно признанием своих несомненных прав на отца. Поэтому Лариска лишь надменно фыркнула и прошуршала мимо матери, как будто та была скульптурой в городском скверике – не более того.
После этой встречи отец вообще перестал появляться дома, а вскоре перебрался к любовнице насовсем – вместе со своими тощими чемоданами.
Ночи напролет мать стонала в подушку, но возвращать мужа больше не стала – ей, хрупкой учительнице, воспитанной на тургеневских широких жестах и достоевских страданиях, оказалось не под силу вырвать блудливого супруга из лап распутной бабешки.
Позже вроде бы к ней сватался какой-то отставной военный... Дарил цветы и читал Блока, однако между ними так ничего и не сладилось – наверное, матери казалось невозможным выйти замуж за кого-либо, кроме отца своего ребенка. Майор постепенно исчез с горизонта, вместо него возникли пожизненно незамужние подруги, пушистый кот Васька, питавшийся дешевой путассу и оттого нестерпимо вонявший рыбозаводом, и литературные вечера в районном Доме культуры, которые мать с патологическим прилежанием посещала вот уже пять лет.
Она сильно расстроилась, когда после окончания института я перебрался на съемную квартиру, собираясь жить отдельно, даже испугалась, что я вздумаю жениться, – слишком рано, по ее мнению. Одно время она дулась на меня, с поэтической отчаянностью цитировала Блока, захаживала к отцу в гараж, надеясь, что он повлияет на меня и вернет домой. Поборов гордость, мама даже жаловалась черствой и несердобольной, несмотря на свой пышнотелый, мнимо добродушный вид, Лариске, но потом смирилась с неизбежностью и в конце концов полностью погрузилась в своих подруг, в своего кота и в свой литературный кружок, не смея более докучать бывшим родственникам своей скромной персоной.
Милая, милая мама!
Наша контора занимается консалтинговыми услугами и финансовой аналитикой. Инвестиции, биржевые прогнозы, акции, голубые фишки, оценка активов, фьючерсы, опционы – вот наша законная епархия.
Директрису мы называем между собой Железной Леди (уважительно) или Рыбьей Костью (ненавидяще). Наша начальница знает о своих прозвищах, и они ей, кажется, льстят. Эльза Генриховна Есенская арктически холодна – как внешне, так, сдается мне, и внутренне. Ее температура не превышает комнатную, зрачки не реагируют на свет, а коленные и локтевые рефлексы отсутствуют. Если сжать ее глазное яблоко двумя пальцами, зрачок примет овальную форму, как у князя тьмы. Голос у нее металлический, как у ксилофона, с интонациями японского полупроводникового робота – ровными и бесстрастными.
Каждое утро в девять ноль-ноль шофер распахивает дверцу черного «мерседеса», Есенская как привидение выныривает из полумрака кожаного салона – негнущаяся, прямая, ледовитая. Рыбья кость в горле своих многочисленных конкурентов, страх и ужас своих немногочисленных подчиненных!
Чеканя шаг, она проходит через вертящиеся двери холла. С учтивой доброжелательностью раздвигает губы в псевдоулыбке – дежурный охранник козыряет ей в ответ, молодцевато вытянувшись в струнку. Взмывает в лифте на небеса, на десятый, управленческий, этаж. Ее секретарша Марина, неудачный клон своей начальницы, по мере приближения Есенской стремительно бледнеет. Она в меру сил стремится подражать патронессе – одевается в такие же английские костюмы из русской полушерсти, прикрывая роскошество юного тела веригами пиджаков и пионерской строгостью белых блузок. Гладкая прическа, минимум косметики, ровный безынтонационный голос – условно-доброжелательный, с металлическими гласными, глухим лязганьем согласных, с угрожающим присвистом шипящих – голос руководителя большой фирмы, голос властительницы мира сего, голос, от которого стынет кровь в жилах младшего офисного персонала.
– Добрый день, Эльза Генриховна!
Доброжелательный кивок, полураздвинутые, словно приподнятые корнцангом хирурга, пластические губы.
– Прошу вас! – Демонстрируя старосветскую галантность, которая так импонирует дамам, пропускаю ее вперед у дверей лифта.
Тот же кивок и та же улыбка, сохраненная в первозданном виде вечной мерзлотой ее бесстрастного лица.
В награду мне достается неожиданное:
– Как вас зовут?.. Кажется, вы из отдела Фирозова?
– Да... Игорь Ромшин, к вашим услугам, – расшаркиваюсь, надеясь неизвестно на что – на ее импульсное расположение ко мне, на внезапную благосклонность судьбы...
Но Железная Леди уходит, не обронив ни слова. Негнущаяся ортопедическая спина скрывается за поворотом коридора. Попавшиеся навстречу сотрудники вжимаются в стенку, парализованные ядом отравленной вежливости, несущей неизбежную карьерную смерть.
«Она заинтересовалась мной!» – стараюсь приглушить внутреннее ликование.
С чего бы это? Может быть, ей попался мой отчет, поражающий глубиной аналитической мысли и безошибочностью финансового прогноза? И она подумала, что старые пердуны в руководстве, собаку съевшие на аппаратных играх, уже не способны на качественный рывок, пора привлекать к делу молодых, амбициозных... Что юноши, подобные этому молодому человеку (то бишь мне), – блестяще образованные (как-никак Плехановка!), со светлыми мозгами и приятной внешностью, – именно они будущее компании, именно их нужно продвигать. Нужно назначать их на руководящие должности, советоваться с ними. Они будут вгрызаться в глотки мертвой хваткой, пока не выпотрошат клиентов до последнего рубля, до последней акции. Они – щурята, пожирающие малоценную рыбью мелочь, расчищая себе место обитания. Они – санитары финансового леса. Они – надежда компании и ее опора. Они – пробивная сила. Они – ее светлое будущее.
То есть, понятное дело, они – это я!
Скоро, совсем скоро она скажет, например, так: «Этот приятный юноша из отдела Фирозова... Кажется, его зовут Ромшин... Может быть, назначить его?»
И тогда я, наконец... Я...
Я прихожу в отдел, переполненный самыми приятными иллюзиями. Я попеременно то щурюсь в окно, то пялюсь в экран компьютера тупым, ничего не видящим взглядом. Невпопад отвечаю на вопросы Лиды, а сообщение Попика о приобретении нового экземпляра эритрозонуса оставляю без внимания – приятель обиженно жует губами, отвернувшись. Помахивая незримыми крыльями, я парю в эмпиреях, облаченный в развевающийся белый хитон. Вместе с биржевыми богами я вкушаю нектар и амброзию, подняв заздравный кубок божественной влаги. Я рею в выдуманном мире несвершившихся грез – пока меня не выволакивает оттуда жестокая рука сволочной, склочной, свинской действительности.
– Ромшин, тебя Фирозов вызывает! – Своими зубками пожилой выхухоли Тамара впивается в бутерброд с синтетическим маслом, безусловно полезным для сохранения талии, которая, несмотря ни на что, давно и небезуспешно стремится к бесконечности.
Шатаясь от слишком стремительного свершения надежд, я на подгибающихся ногах бреду в кабинет начальника. Неужели волшебный миг наступит прямо сейчас, так быстро?.. О!
– Ромшин, вы... – металлически поблескивает стеклами Фирозов. Он торопливо оглядывает меня с ног до головы, точно сканируя на предмет внутреннего содержания. – Вам нужно сменить галстук, вот что... Эльза Генриховна считает, что наш корпоративный стиль не допускает ярких расцветок. Здесь вам не дискотека... Идите!
Все.
Из начальственного кабинета выхожу совершенно оплеванный. Взгляд Лиды сочувственно скользит по моему лицу.
Мои надежды растоптаны Железной Леди. Стервозной сучкой со стальными челюстями механической гиены. Шакалихой и самкой каракурта в одном флаконе.
Как я ненавижу ее!
Лежу на диване, бессильно стиснув зубы. Горло сводит холодная ярость. Значит, она поинтересовалась моей фамилией только для того, чтобы передать свое мнение насчет расцветки галстука. Могла бы сказать лично! Тогда я просветил бы ее насчет того, что в нынешнем сезоне желтый цвет, по утверждению журнала «Мужское здоровье», самый модный и что галстук на мне – не дешевая удавка с рынка, а купленный в бутике Лагерфельда (правда, с пятидесятипроцентной уценкой, но об этом я конечно же умолчу), авторский экземпляр. Что я, между прочим, обладаю вкусом, умом и, как правило, нравлюсь женщинам, независимо от их доисторического возраста. Что, если она пожелает убедиться в моих блестящих деловых качествах, ей вовсе не нужно передавать поручения через Фирозова – достаточно вызвать меня для беседы.
Хотите меня испытать? Пожалуйста! Дайте мне ответственное задание, и я блестяще выполню его! Сделаю все, что в моих силах, – даже и невозможное. Заключу сногсшибательные контракты с бешеными суммами. Раздобыв важную информацию у конкурентов, я принесу компании миллионную прибыль. Я стану самым перспективным работником конторы, так что меня станут переманивать другие организации, обещая повышенное жалованье и райские условия работы...
Да я... я... я... Чертова Рыбья Кость!
На следующее утро ловлю на себе осторожный взгляд Лиды. Она смотрит на меня с соболезнующим отчаянием, как на больного ребенка. Она все видела.
Она видела, как в девять я курил возле входа (галстук на мне был уже другой, более скромный), – ждал, когда подъедет машина Железной Леди. Ждал долго и безрезультатно, а эта гадина так и не приехала. Может быть, отправилась на переговоры, может, улизнула в командировку по регионам, а может, гуляет в Думе или загорает в правительственных коридорах. А. то и дрыхнет без задних ног по случаю дождливого утра в своей одинокой стародевичьей постели, потому что ей тоже неохота наблюдать мутные потоки воды, струящиеся по полуслепым стеклам, безнадежно зевать от сырости и мечтать о конце рабочего дня.
В итоге из-за дурацкого, бесполезного ожидания я опоздал к началу рабочего дня. Пришел насквозь мокрый, пахнущий из-за влажного костюма сырой шерстью, как гулявший под ливнем спаниель, и нарвался на выговор.
– Ромшин, – произнес Фирозов тихим голосом, продернутым металлической нитью. – Если за два года работы в фирме вы так и не сумели уяснить, что рабочий день у нас начинается в девять ноль-ноль, стоит ли дальше терять время?..
Я униженно поплелся на место.
– Что, автобуса не было? – сочувственно вздохнула Губасова, мерно вздымая щедрую молочную грудь. Хотя прекрасно знает, что на автобусе я не езжу!
– «А ночка бурная была»? – подмигнул Терехин, кивая на сбившийся на сторону галстук и перекошенное бешенством лицо.
Переглянувшись, Таня и Тамара хором фыркнули, демонстрируя превосходство пунктуальных сотрудников. Хотя, кроме пунктуальности, им совершенно нечего предъявить! Попик пожал плечами: мол, с кем не бывает... И только Лида сочувственно промолчала, следя за мной тревожными глазами.
В обеденный перерыв, когда она грела в микроволновке домашний суп из пузатой банки, а я заливал кипятком отвратительно шевелящуюся лапшу, оправдательно промычал:
– Хотел только сказать ей... что она не права! Дело не в галстуке...
Лида пробормотала, низко склоняясь над тарелкой:
– По четвергам она приходит не раньше двенадцати – навещает больную мать в закрытом санатории.
Интересно, откуда она знает?
– Об этом все знают! – пожала отвратительно покатыми плечами Лида. – Но если ты хочешь застать ее один на один... – С опасливой осторожностью оглянулась на дверь. – По понедельникам она бывает в фитнес-клубе. Упражнения, массаж, рекомендации по рациональному питанию...
Откуда она знает?!
– Я ведь живу рядом... Я видела ее там однажды...
Это так просто: подкараулить ее у входа в клуб! Подождать, когда в тихом переулке покажется приплюснутый к асфальту автомобиль, прогулочным шагом пройтись по тротуару. Когда она выйдет из машины, обернуться к ней с приятной улыбкой. Всеми мускулами лица изобразить радостное удивление.
«Эльза Генриховна?»
Раскрыть приветственные объятия. Сердечность, бьющая в глаза, почти родственность.
«Ромшин? – Удивленный взлет выщипанной брови. – Как вы здесь очути...»
«Вообще-то я живу неподалеку...»
Приятельское рукопожатие. Или даже поцелуй!
«Может быть, чашечку кофе в баре? Или в моей гостиной? На моей постели? Надев на ноги мои личные тапочки, большие не по размеру?»
«С удовольствием, но...»
«Никаких «но»!»
Взять ее за шкирку, ухватить цепкими пальцами за горло. Держать ее крепко – чтобы не вырвалась, чтобы не укусила, змеино изогнувшись в руках... Попросить, чтобы... Объяснить, что... Потребовать, наконец...
Нет, бред какой то. Нет. Нет! Нет!!
Заранее вижу: холодный рыбий взгляд глаза в глаза. Нахмуренность припоминающего лба. Мол, где-то я уже встречала этого типа... Кажется, вы из отдела Фирозова, молодой человек? Награда – ледяной кивок, антарктический изгиб губ, презрительное молчание, несгибаемая спина...
А что, если... Пробраться в фитнес-клуб под видом массажиста! Натянуть белый халат, закатать по локоть рукава. Напялить квадратную шапочку, сдвинув ее на самые брови.
Она войдет в дверь – уставшая после физических упражнений, измотанная донельзя...
«Раздевайтесь...» – брошу ей с привычной небрежностью.
Ведь я массажист. Десятки раз в день передо мной раздеваются женщины, и я знаю, с ними нечего церемониться. В конце концов, мне за это платят...
Она стянет с себя пиджак, девственно белую блузку без единой складочки или залома. Скатает колготки на сухих, обметанных бесцветным пухом голенях. Стеснительно завернется в простыню – она делала это сотни раз, она и теперь сделает это, если я прикажу. Немного стесняясь своей желтоватой дряблой кожи, своей сухопарой фигуры – фигуры женщины в возрасте далеко за сорок. Фигуры женщины, которой приходится чаще обнажаться перед массажистом, чем перед любимым мужчиной. Фигуры женщины, давно забывшей о своей соблазнительной привлекательности, фигуры Железной Леди, сухой и жесткой, как рыбья кость.
«Ложитесь на кушетку», – не глядя, брошу ей, намазывая руки кремом. Кажется, массажисты мажут руки кремом? Или соком чилибухи, оставляющим на коже неизлечимые ожоги, несмываемое тавро?
А потом вопьюсь рассерженными ладонями в ее спину, так, что она удивленно застонет, полуобернется, подняв голову, запросит пощады – и увидит знакомое лицо под навесом маскирующей шапочки. Удивленно прошепчет:
«Это вы? Вы из отдела...»
«Да, – покровительственно усмехнусь я. – Это я. А кто же еще? Конечно, я...»
И вновь наброшусь на нее, стараясь сломать Рыбью Кость, выкрутить ей все косточки до единой!
Потом... Ледяная брешь пробита, Железная Леди вся изъедена внутренней кислотой. Преграда высокомерного молчания, которую она воздвигла между нами, безжалостно разрушена. Она вся моя, она вся у меня в руках.
«Как... вы оказались здесь?» – лепечет потрясенно.
Усмешливо молчу, разминая руки. Она передо мной – полуголая, в жалкой, измятой простыне, которую не удается натянуть на все тело. Прикрывает смущенными руками давно опавшую грудь.
Не нужно стесняться, ведь я массажист, Эльза Генриховна, кудесник дамской плоти. Я призван сделать из ваших рыбьих косточек женщину, бушующую пряным желанием, женщину, пригодную для любви. Я должен снять ваш железный панцирь, обнажить податливую, готовую к ласкам кожу.
И вскоре она полностью в моей власти – Железная Леди стала обыкновенной бабенкой из плоти (несвежей, желтоватой, обрюзгшей – никакие массажи не помогут!) и крови (холодной, медленно струящейся в жилах), рыбья кость, засевшая в ее горле, размягчилась и стала совсем податливой.
«Прошу вас никому...»
Насмешливый взгляд в ответ.
«Я понимаю, что была...»
Надменное молчание.
«Если бы я могла...»
– Если бы я могла... – смущенно бормочет надтреснутый из-за недавней простуды голос...
Встряхиваюсь, взглядом только что проснувшегося человека оглядываюсь по сторонам.
– Если бы я могла, я бы скинула килограммов пятнадцать! – мечтательно произносит Губасова, отправляя в рот пончик, густо обсыпанный сахарной пудрой. Сладкая пудра снежит ее полнопомадные губы и часть обсеянной светлым пухом щеки. Подушечки под глазами мерно подскакивают в такт жевательным движениям.
– Скинуть-то можно, – авторитетно заявляет Татьяна, – только потом обязательно обратно наберешь.
Лида заинтересованно прислушивается к разговору, отвернувшись от меня. Хорошо, что она не умеет читать мои мысли. Хорошо, что я не разговариваю вслух...
Еще один вариант – загородный санаторий.
Узнать адрес. Миновать бдительную охрану. В руках – объемистые пакеты бывалого посетителя.
«Вы к кому?»
«К Есенской».
Внимательный взгляд скатывается по списку сверху вниз и успокаивается, гася бдительность: да, есть такая в списке постояльцев...
«Проходите!»
Проскользнуть за ворота. С пакетом фруктов и цветами проникнуть в щебечущий ласковый мир, где старики мирно шаркают по гранитно-крошковым дорожкам, глядя прямо перед собой до бесцветности выцветшими глазами.
«Есенская?» – спросить у медсестры.
Неопределенный взмах в сторону притененной ясенями аллеи.
Старушка в ситцевом халате крючковатой палкой вычерчивает замысловатые фигуры на песке. Оглушительно поют птицы, гася бешеный стук взволнованного сердца.
«Разрешите присесть?»
Лучистый взгляд, добрый, непонимающий.
Сесть рядом, развлечь разговором, терпеливо выслушать монолог о старческих хворях, заинтересоваться интригующим признанием о матримониальных планах одного девяностолетнего старичка из соседнего корпуса, заставить полюбить себя как единственного внука...
Соблазнить ее фруктами, тающим во рту суфле. Завлечь в лесную глушь, не отпускать до самого решительного момента – пока в глубине тенистой рощи не покажется знакомая негнущаяся фигура, точно проглотившая рыбью кость.
Извинительно вскочить на ноги, предвкушая удивление. Ожидая его, рассчитывая на него.
«Простите, а как вы... Мы знакомы?» Неуверенно.
Конечно, мы знакомы!
«Я приехал навестить свою бабушку. Она тоже живет в этом санатории. Не правда ли райский уголок? Что ж, не буду мешать...»
«Вы нам не...»
Пятящийся шаг поднаторевшего в интригах придворного, который стремится покинуть высоковольтное поле возле короля. Временное отступление, равносильное не поражению, но выигрышу. Безнадежность ситуации оборачивается ее беспроигрышностью.
На следующий день. Пусть даже через неделю.
«Кстати, как поживает ваша бабушка, Ромшин?»
«Ничего... А как ваша мама, Эльза Генриховна?»
«Она приболела, но ей уже лучше. Я навещу ее, как всегда, в четверг. Что-нибудь передать вашей бабушке?»
«Предпочитаю навестить ее лично. Старикам так не хватает живого человеческого общения...»
«Что ж, там и встретимся...»
А потом, потом она... Она вызовет меня и скажет... Нет, пожалуй...
Или лучше вот так...
– Так не хватает живого человеческого общения! – вздыхает Губасова, расплющивая о губу круглый кончик помады. Ее рот торжествующе блестит алым жиром. Обернувшись, она смотрит на меня, как на хилого звериного выкормыша, как на переломанного неудачным полетом неоперенного птенца. – Встретились, разбежались – как всегда.
– Да, – вздыхает Тамара, мечтательно поправляя травленную перекисью блеклую прядь. – Что и говорить... Встретились, полежали, разбежались... Все быстро, все наспех!
Лида с интересом слушает их разговор. Я с преувеличенным вниманием включаюсь в беседу.
Своей пустячной болтовней разведенки посеяли во мне сомнения. Так неужели Железная Леди всегда такая – негнущаяся, железная?
Нет! Она не рыбья кость в горле, болезненно вспухшем от инородного присутствия. На самом деле она нежная, ранимая, хрупкая. Несчастная пятидесятилетняя женщина, у которой нет ничего кроме работы, – ни любовника, ни семьи, ни детей. Она питается не ласковым кормом беглых поцелуев, не редким просом случайных встреч далеко за полночь, а сырым сквозняком тревожным снов в одинокой, слишком широкой для ее сухопарого, высохшего от вечной ненужности тела постели. Она питается страхом подчиненных, их ненавистью, их подкорковым ужасом – однако такая диета не способствует ни здоровью, ни любовным успехам.
Какая же она на самом деле? – гадаю я. Что прячется за воинственной маской, нанесенной на лицо опытным визажистом – старостью, что скрывается за грозной экипировкой вождя кровожадного финансового племени? Подойти бы к ней совсем близко, ощутить аромат духов, призванный заглушить ее естественный запах, схватить двумя пальцами за шею, пригнуть над раковиной – ощутив непокорную несгибаемость шеи, железный стержень позвоночника. А потом намочить губку и стереть с лица искусственные напластования, следя за потоками яркой краски, текущей по фаянсовым стенкам. Серая, голубая, алая... Как будто очищаешь палитру. Как будто смываешь холст – чтобы под ним, наконец, проступил подлинник. Некрасивый, нелюбимый, но настоящий. Без подделки, без слоев маскирующего гумуса. С тонкой прорисовкой морщин, с кракелюрами времени – знаком несомненной подлинности.
И тогда она осядет, сморщится в руках, как сдувшийся от микроскопического укола шарик. Станет податливой и мягкой, как пластилин. Обыкновенная женщина с темными кругами под глазами и затравленным взглядом, беспозвоночное животное, а вовсе не железная дрянь, вызывающая у подчиненных подкожный трепет и рефлекторное опускание глаз. Настоящая, живая!
И вот когда она станет настоящей и живой, лишится защитной корки и когда откроется ее нежная ранимая кожица, вот тут-то она и попадется. Я уничтожу ее!
– Ума не приложу, что делать... Знаешь, ломаю голову день и ночь!
Свесившись с кровати, швыряю автомобильный журнал на пол. Обычно я изучаю его в метро по дороге на работу. Конечно, смешно читать о технических качествах «феррари», прижимаясь одним боком к потному толстяку в мятой голубой рубашке, с пуком рыжих волос возле ворота, другим – к пожилой тетке, пахнущей мятыми десятками, непременным обсчетом и гнилыми фруктами из магазина, где мухи методично кружат под потолком, заменяя своими чахоточными крыльями навечно сломанный вентилятор.
Но тем не менее читаю, листаю, любуюсь лаковой ирреальностью, уплывая из серой обыденности во вселенную кожаных салонов и скорости далеко за двести. Погружаюсь в мир, в котором анатомические кресла угодливо принимают форму твоего тела. В котором готовая на все красотка изгибается на соседнем сиденье, доступная как взгляду, так и руке. В котором мелкая автомобильная шелупонь рефлекторно бросается к обочине, заслышав рев пятисотсильного движка. В котором обладатели импортных штамповок мысленно снимают свои шляпы перед приземистой алой молнией на колесах...
Журнал сытой лягушкой плюхается в угол. Лида внимательно молчит – за ту вечность, что мы знаем друг друга, я превосходно изучил все оттенки ее дружественной немоты.
– Знаешь, обрыдло жить от зарплаты до заплаты... Копить на дорогую зажигалку. Обливаться слюной при виде шмоток в витринах...
– Ты хочешь все и сразу?
Кажется, она осуждает меня.
– А кто этого не хочет? Разве только ты... Тебе-то этого не понять, ведь ты женщина. Карьера не для тебя! Тебе бы замуж удачно выскочить...
Пожав плечами, она, видимо, соглашается. Еще бы не согласилась!
Смущенно поправив лямку великоватого бюстгальтера, обнимает колени, точно прячется в раковину своего собственного тела, компактное убежище на случай словесной междоусобицы.
– Знаешь, я недавно читала...
Закуриваю.
– ...один журнал... Американцы проводили исследования....
Слушаю вполуха.
– Там были статистическая группа и контрольная... Так вот в статистической группе люди, фигурировавшие во внутриколлективных сплетнях...
Бред какой-то!
– В течение трех лет семьдесят процентов из них получили повышение по службе!
О чем это она?
– Тогда как в контрольной группе процент повышений по службе составил меньше двадцати.
Лениво почесываю брюхо. Не понимаю.
– Ну и что? – иронично интересуюсь.
Она тушуется, как будто ей стыдно от собственной глупости.
– То, что тебе нужно, – это большая сплетня. Все психологически объяснимо. Любой слух привлекает внимание к сотруднику и при всех прочих равных условиях повышает его личные котировки. Феномен объясняется просто: если о человеке столько говорят, значит, он чего-то стоит.
Я оживаю.
– Большая сплетня? – переспрашиваю, задумчиво выпуская дым.
– Да. – Она изучает свои обкусанные ногти, будто перед ней пергамент с письменами древней мудрости.
– Большая сплетня... – задумчиво бормочу я пробуя на вкус диковинное словосочетание.
Кажется, в этом что-то есть. Кажется, это то, что мне нужно...
И я сразу подумал о Леди Ди...
ОНА
Я тоже сразу подумала о Леди Ди. Но, конечно, ничего не сказала вслух. Господи, да кто тянул меня за язык, зачем... Но было уже поздно! Он встрепенулся. Ухватился. Поверил – сразу и на сотню с лишком несбыточных процентов. Закусил губу, не пряча жгучего интереса.
Да, он сразу подумал о Леди Ди.
Леди Ди – так мы, рядовые сотрудники, называем ее между собой. Леди Ди – обитательница высших сфер, наша местная богиня внутриконторского разлива. Я иногда сталкиваюсь с ней в женском туалете, где она подкрашивает губы, делая свою красоту еще неуязвимее, еще поразительнее. Она не замечает ничего, кроме своего отражения в зеркале, – и имеет на это полное право!
Она изящна, как настоящая леди. И столь же недосягаема, как ее иностранный прототип. Столь же красива. Удачлива. Родовита (если можно быть родовитой в стране потомственных аграриев и пролетариев). Ее папа – знаменитый Якушев, владелец компании «Инвест-финанс» и паевого фонда, не буду говорить какого. Твердят о его миллионах, если не миллиардах. Его имя через день мелькает в деловых новостях. Названия предприятий, принадлежащих ему лично или через подставных лиц, могло бы составить пухлую книжицу в твердом переплете. Имена его компаньонов столь громки, что их не рекомендуется произносить вслух. У него связи с правительственными кругами – причем, говорят, не только нашей страны. В Европе он как у себя дома. Этот пятидесятилетний мужчина выглядит на миллион – на пару десятков миллионов долларов! – столько, по экспертным оценкам, стоят активы его компании. У него несмываемый загар, ярко-голубые глаза, волевой подбородок, аромат всемогущества и всевластности. Однажды я видела его по телевизору, когда президент вручал ему очередную награду: он выглядел как бог, снисходительно принимающий земные почести!
