Текст книги "Голая правда"

Автор книги: Светлана Успенская

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 24 страниц)

Глава 14
«ГОЛАЯ ПРАВДА» О САХАРЕ МЕДОВИЧЕ

Когда за приторным юношей захлопнулась дверь, Лиля открыла одну из клеенчатых толстых тетрадей, лежащих на столе, и задумчиво зашуршала страницами. Интересно, почему Пансков так боится упоминания своего имени в этой книге? Что такое хотела рассказать о нем Шиловская? Насколько сильно боялся он разоблачения и как далеко мог пойти против своей всемогущей приятельницы? Лиля стала разбирать быстрые размашистые строчки:

«Наверное, я, как и была лет… пятнадцать назад, так и остаюсь наивной провинциальной дурочкой. Думающей, что можно прожить на зарплату… Что можно любить не за деньги, а за мифическую прекрасную душу… Что можно играть в театре из любви к искусству, а не из любви к славе и к тем зеленым бумажкам, которые сопровождают эту яркую птицу… Милые, глупые бредни! Как долго я не могла от вас избавиться! Даже и теперь иногда встречаются люди, способные заморочить голову мне, представляете, МНЕ, многоопытной Лизавете С…»

Улыбаясь, Лиля недоуменно пожала плечами. Повествование велось от имени Лизаветы Смердящей, слабоумной нищенки из «Братьев Карамазовых». Что ж, обычный литературный прием, выдающий амбиции автора и одновременно его страсть к самоуничижению. Ладно, надо запомнить эту психологическую деталь. Читаем дальше:

«Разрешите представить вам, мои добрые читатели, восходящую звезду московской сцены (он взойдет туда даже по трупам), прекрасного юношу, подающего блестящие надежды (но никак не милостыню в подземном переходе!), замечательный талант (его блеск всегда отраженный), удивительные задатки (впрочем, задатки он никогда не возвращает) – Владика Панскова! Прошу любить и жаловать! Аплодируйте, господа!

Уф, уж его-то, делая уступку своему извечному правдолюбию и страсти к истинным деталям повествования, я наконец могу назвать настоящим именем. У него впереди почти вся жизнь, будет время отмыться, да и ничего ТАКОГО он не натворил, а посему стесняться ему нечего. Да и мне не надо верить, достопочтенные читатели, хотя я, как и обещала вам, пишу только голую правду… Ведь он скажет вам… Но вы не верьте, господа, все было не так! Не верьте, господа… Не верьте…

Наверняка вы еще не знаете, кто он. Или не помните. Описываю подробно. Красавчик, любимец юных дев, любитель выпить, поклонник золотого тельца. Характер нестойкий, отнюдь не нордический. Вы думаете, что это все же его личные замечательные качества? Нет, что вы, все его черты, кажется, позаимствованы из ролей, которые он играл. Так играл, что сжился со своими героями. Сросся кожей с персонажами. И забыл, кто он есть на самом деле.

Его я подцепила от скуки. Понимаете, господа, рассказываю как на духу. Даме тридцать лет, одолевают хандра, сомнения, голодная юность в общаге, жизненные разочарования дают о себе знать и т. д. А вот перед ней золотоголовый Адонис с умильными глазками голодного подвального кота. Трется об ноги, клянется в вечной любви после миски с рыбой… И опять же, поймите, господа, даме хотя и не слишком юной, но тоже хочется бесшабашности, бездумности, легкости, бескорыстия…

И главное, чтобы не было расчета, мелочного, детального расчета: если сделаю это, что она мне за это даст? Чтобы хотя бы с ним не было этого довлеющего над миром принципа «Do ut des» – «Даю, чтобы ты дал». Чтобы забыть о дивидендах от дружбы. Чтобы не было нужды продавать любимую, как упавшие в цене акции. Чтобы не обращали внимания на возрастную девальвацию курса женщины. Чтобы биржевая паника и финансовый кризис не влекли за собой немедленную продажу меня, убогой Лизаветы С, с аукциона.

Невозможно, скажете вы? Возможно, невозможно… Но так этого хотелось!

Что действительно невозможно – это быть совершенно слепой, когда входишь в комнату и видишь, что вышеописанный Антиной прячет в карман пятьдесят долларов, лежавшие на полочке. Тебе нужны деньги, дорогой? Бери, дорогой! Я все тебе отдам, и Солнце, и Луну, и бесчисленные мириады звезд, все богатства мира, и саму себя в придачу…

(«В нагрузку», – сказал бы он. Нет, сказать побоялся бы, подумал.)

Но ему не нужны ни Солнце, ни Луна, ни мириады звезд. Он любит доллары. Еще, кроме долларов, он готов брать услугами. Ну как не иметь человеку маленьких слабостей… Однако со временем эти слабости растут в размерах. Увеличиваются, разрастаются, как бородавка на носу у старухи, пока не становятся главной приметой ее лица.

А какие услуги может предоставить небезызвестная вам Лизавета? Нематериальные, но очень выгодные в финансовом смысле. И в смысле подъема популярности выгодные тоже, оная популярность же, напоминаю, выражается в повышенной мелькательности на экране.

Ну, например, встречается небезызвестная вам Л.С. с одним клипмейкером и говорит ему, как своему старому знакомому: «Слушай, Ашот, у нас в театре мальчик есть, ну просто картинка! Двигается хорошо, голоса, правда, нет, да он и не нужен. Если тебе нужен такой купидончик в кадр, не забудь про него, пригласи…»

И Ашот никогда не забывает пригласить купидончика… А Л.С. за это тоже потом расплатится. Услугами. Даже если эти услуги не очень чистоплотны…

А бывает и не так… Встречается та же Л.С. с какими-нибудь знакомыми рекламщиками и рассказывает в который раз с искусно разыгрываемым восторгом в голосе про доморощенного купидончика. А те и рады. «Конечно, – говорят, – пригласим. У нас как раз заказ на рекламу презервативов. Мы его с девушкой состыкуем и снимем…» – «Стыкуйте, – говорю, – как хотите. Вам и карты в руки…» – «А ты нас за это с господином П. состыкуешь. Чтобы рекламку нам заказал, а не конкурирующему агентству». – «Конечно, ребята, – говорю, – о чем разговор. Вы мне, я вам».

А у самой рожа кислая – не хочется мне к господину П. в подружки набиваться и услуги у него выпрашивать. А приходится… Чего только не сделаешь ради любимого человека… Звезды достанешь с небес плюс оплаченные билеты на Каннский кинофестиваль, все сокровища своей души подаришь, а то и часики за полторы штуки преподнесешь (чтобы не опаздывал на свидания, чтобы, будучи со своей Маней, знал, когда ему надо спешить к Л.С).

А Сахар Медович меня за это комплиментами осыпает. Мол, какая ты у нас, Лизавета, такая-растакая, даром что Смердящей зовут. И красавица, и умница, и все тебя знают, все тебя уважают, все тебя слушают… Я тоже хочу таким быть, научи, введи в круги, замолви словечко…

Ну, говорю, Сахар ты наш, Медович, на чужом горбу в рай не въедешь. Надо самому расти головой до неба.

Но не хочет Сахар слушать умные речи мои, думает, – раз, два и в дамки… А сам за спиной так и копошится, так и копошится, тенеты плетет, юных девиц, выгодных невест в силки подманивает.

Но все его закулисные метания только цветочками оказались. Милые шутки. Ягодки он до поры до времени припрятывал от разлюбезной своей Лизаветушки. А ягодка эта – неописуемой красоты девица, дочка неописуемо привлекательного директора столь же неописуемо привлекательного банка. Зовут ее Маня, Манечка, Манюня… А фамилия у нее, скажем, Дачухина… И папа у нее соответственно тоже Дачухин… А банк у них, семейное корыто, называется, естественно, – Дачух-банк.

Ну, естественно, бедная Лизаветушка ту любовь неминучую мигом заприметила. Умылась, горемычная, слезами и думает:

«Что же, скоро настанет пора лететь соколу моему ясному в дальние страны, к новым землям. Загрызет меня тоска-кручинушка… Лети, лети, сокол ясный, за своей новой ясынькой…»

Однако смотрит Лизаветушка и глазам своим не верит: сокол наш ясный насиженное гнездышко покидать не собирается. Комплименты крученые нашей Лизавете так и вьет, так и вьет, ни на шаг от нее не отходит, в ясны глазыньки все смотрит, нет ли в них грустинушки или намека какого? А гнездо-то Лизаветино все обхаживает, все обтаптывает… А и то, зачем ему лететь в далекие страны? Он ночью с одной ясынькой, днем с другой. У одной «капусты» стрельнет, у другой прикормится, хорошо ему, соколу ясному, двумя парами белых ручек холеному быти. Сладостно!

Но не все коту масленица. Тут уже и с молодой ясынькой свадебка намечается, и скрыть невозможно, а старую бросить жалко: какая-никакая, а все золотые яйца несет. И задумал наш сокол так дело свое провернуть, чтобы и с новой своей зазнобушкой свадебку сыграть, и со старой дружбу не порушить.

Как же сделать-то это? Задача для вас, любители головоломок, посложнее бинома Ньютона будет. Но для Сахара Медовича, хотя он в университетах не обучамшись, ничего проще быть не могло!

Вот встречает как-то наш Сахар своего сокурсника по училищу. Мол, как живешь да как хлеб жуешь?

Сокурсник, молодой человек голодной наружности, ему и отвечает, горестно охая:

– Да как живу, плохо живу… Живу в провинции, обитаю в коммуналке, соседка – безумная старуха, за дверью по ночам караулит, с ножом на меня бросается, все никак на нее управу не найду… Театр на грани закрытия, зарплату не платят… Вот приехал, может, кто возьмет меня хоть куда-нибудь, а не то переквалифицируюсь в сантехники…

Наш оборотистый сокол и отвечает, строя из себя благодетеля:

– И-и, милый мой, сейчас без большого блата в столице не устроишься, и не мечтай. Но я, по счастию, таким блатом обладаю… в силу своего таланта. Запросто со всеми звездами чаи гоняю… Тебе повезло, что ты меня повстречал. Уж так и быть, замолвлю за тебя словечко одной значительной особе. Только ты меня во всем слушайся…

На том и поладили.

Подскакивает мелким бесом наш Сахар Медович к ничего не подозревающей Лизавете и говорит:

– Вы у нас дама в искусствах изрядно прознамши. Да вы и сами из себя ничего-с, хороши-с, как на сцене, так и в действительности-с. И я, говорит, за счастие почитаю рядом с вами одним воздухом дышать-с…

Таким речам внимаючи, Лизавета тает, как мороженое в жаркий полдень, ажно слеза ее от чувствительности прошибает.

А Сахар Медович свою линию гнет, не забывается:

– Есть у нас говорит талант один, выдающийся. Прозябает он на провинциальной сцене. Отчего бы вам, ваше сиятельство, не посмотреть на него, не опробовать для какой-никакой завалященькой роли… Вы бы своим проницательным оком мигом определили, есть ли в нем выдающиеся способности или так, скучная серость одна…

Лизавета С, смахнув платочком слезу, выползшую от нечаянной нежности, говорит, мол, зови его, будем смотреть, каков он талант есть.

Тогда Сахар Медович шасть к своему другу и научает его:

– Все, друг мой, сладится. Ты только не забывай ей сладкие комплиманты отпускать, да в глазки заглядывать, да почаще делай вид, что ослеплен ее красотою и таланты ейные очень шибко душой уважаешь.

Друг, однако же, робеет.

– Как же, – говорит, – я буду перед ней таким фертом рассыпаться, когда это даже неприлично в моем юном возрасте с такими солидными мадамами амуры иметь…

– Не боись, – втолковывает ему наш Сахар Медович, – уж я-то знаю, что говорю, сам сию науку до тонкостев превзошел. Ты, главное, прикинься в нее до смерти влюбленным и все старайся поближе к ней сесть да ручку чмокнуть. Глядишь, она и растает…

А сам думает:

«Пока он за ней увиваться будет, я за ее спиной к свадебке приготовляться стану. А потом, когда он совсем приятелем с ней сделается, возымею я вид оскорбленный, дескать, ревную сильно, до крововозлияния в сердце, до кровопускания в голове. Оскорблен, дескать, оказываемым приятелю предпочтением, и поскольку в лучших чувствах своих я унижен и растоптан, то удаляюсь под сень струй с другой особой, несравненно более привлекательной, поскольку папаша ейный мне теперь зарплату регулярно платит. А ваших подачек мне отныне больше не нужно. Не нуждаемся-с!»

Так думал наш Сахар Медович, однако же не учел одного существенного обстоятельства – того, что у друга его, за которым бабка с ножом гонялась, действительный талант оказался, а не только внешность одна. И взяли его в хороший теантер без всякого содействия Лизаветы С. и без наглых ухаживаний со стороны высоконравственного друга, потому что скромность в ем значительная образовалась.

После водворения во столицах же друг этот провинциальный захаживать к Лизавете в дом стал, однако не для того, чтобы ручки ей лобызать, а просто из любопытства, а также чтобы интересных людей, там изредка бывавших, послушать.

А Сахар Медович все ждет не дождется, когда же удобный момент стукнет, дабы на месте преступления схватить за руку коварных полюбовников. И выбрал, наконец, момент-то.

Заходит он как-то к Лизавете поздно вечером и видит, сидят оне с другом и сладко беседуют. Не успев еще в комнате обсмотреться, начал он претензии высказывать, мол, вижу, что вы уже полюбовники давние, а меня за дурака все считаете, за нос водите. А я ваших измен терпеть не могу. И другу своему одним глазом мигает, мол, давай, подтверждай изменщичество.

А друг его покраснел, очи в землю тупит и только головой мотает, мол, не было отродясь ничего такого подобного – невиновен, мол, напраслину, мол, возводишь.

А тот, оскорбленный, набычился, страшно кричит, ажно слюни брызжут, ножкой об пол топочет:

– Я вижу, кому предпочтение оказывается в этом доме!

И ждет, что друг его встанет и скажет гордо в таком роде:

– Да, мы с Лизаветой С. влюблены друг в друга по гроб жизни и желаем сей факт пред всем миром засвидетельствовать!

И тогда бы Сахар Медович с гордым видом имел бы полное право удалиться к сладкой невесте Дачухиной под сень струй.

Однако же друг сих словес глаголеть не стал, а только, растерявшись, кивал, желая отрицать возведенный на него поклеп в прелюбодеянии с Лизаветой. А тут с кухни и подмога ему подоспела – актеры М. и К. там самосад курили, за жизнь беседовали.

Обиделся Сахар Медович тогда на Лизавету. Ой, как крепко обиделся, что не смог уличить ее в изменщичестве и далее пользоваться ее милостями на правах обиженной стороны. Знал же, лихоимец, что Лизавета милосердна бывает, тем и хотел воспользоваться… Да не вышло!

…И зачем же я вам байки такие некрасивые рассказываю, любезные читатели? Не для поучения же, не для просвещения. А рассказываю я вам для того, чтобы самой чуточку оправдаться и на других хоть капельку глазки вам раскрыть. Да и посмеяться тоже не повредит… Смейтесь, люди добрые, господа хорошие, смейтесь! И знайте, над чем смеетесь – над голой правдой!»

Дочитав до конца главу о Сахаре Медовиче, Лиля закрыла тетрадь. Да, конечно, ничего особо компрометирующего для Панскова здесь нет, но несомненно, ему будет не слишком приятно встретить свою фамилию. От книги Лиля ожидала чего-то другого. Чего-то вроде роковых страстей, битвы гигантов, сумерек богов. А здесь – обычное сведение счетов. Она улыбнулась. Таким и представлялся ей Владик, каким описала его Шиловская, – мелким прихлебателем, альфонсом и жиголо. Нет, такой человек вряд ли способен на преступление. Размах у него не тот.

Хотя как знать, как знать…

Глава 15
МЕЖДУ МОЛОТОМ И НАКОВАЛЬНЕЙ

– Здравствуйте, дорогой Анатолий Степанович, – пожимая руку, приветствовал Костырев руководителя театра «У Западных ворот», известного артиста Кабакова. – Извините, что пришлось вас побеспокоить, но вы ведь понимаете, чрезвычайные обстоятельства…

Народный (или почти народный) артист Анатолий Степанович Кабаков явно не был счастлив от необходимости посетить официальное здание на Петровке. Под налетом любезности читалось внутреннее раздражение от необходимости отвечать на глупые вопросы милиции, от тщательно маскируемого страха перед учтивыми людьми, под штатскими костюмами которых угадывались погоны. Кабаков старался держаться уверенно, обосновывая уверенность тем, что у него много знакомых среди высокопоставленных руководителей этого ведомства. Если его хоть немного обидят, то он сможет за себя постоять: один звонок наверх – и головомойки этим Шерлокам Холмсам не избежать.

Ох и наделала же шуму Шиловская! Теперь затаскают его по судам, по допросам. Того и гляди, выезд во Францию задержат. Конечно, лучше с милицией не ссориться, кто знает, чем может кончиться борьба с правосудием. Надев маску вынужденной любезности, Кабаков принужденно улыбнулся и ответил на приветствие вздохом:

– Что поделать, я понимаю… Надо – значит, надо.

Он внимательно окинул взглядом мешковатую фигуру Костырева и ровную спортивную выправку Кости Ильяшина, который поглядывал на вошедшего со смешанным чувством уважения, узнавания и подозрения. Костырев показался Кабакову простоватым незатейливым мужичком. Он отметил его взъерошенную шевелюру, простого покроя костюм и все его обыкновенное, непримечательное лицо, с носом картошкой, небольшими глазками, терявшимися в немного отвисших щеках.

Сам Кабаков выглядел представительным господином на склоне лет. На его лице еще сохранялись черты былой мужественной красоты, которую постепенно вытесняло благородство подступающей старости. Несколько десятков лет назад Кабакову привелось играть опера в одном из знаменитых фильмов той эпохи. По прихоти сценариста он ползал с пистолетом по кустам, прыгал с крыши (не сам Кабаков, естественно, а его дублер), глубокомысленно расхаживал по кабинету с портретом Ленина на гладкокрашеной стене и периодически выдавал многозначительные туманные фразы, из которых явствовало, что он уже знает личность преступника, но не сообщает этого зрителю исключительно для того, чтобы держать его в неведении до конца фильма. В те годы Кабаков был стройным моложавым мужчиной, от которого сходили с ума зрительницы всех возрастов. Ему представлялось, что все следователи должны выглядеть именно так.

«Квашня», – критически подумал он, пристально оглядев Костырева, и даже слегка развеселился. Они вызывают его повестками, как рядового свидетеля! Он им задаст жару своими показаниями!

Раз в жизни побывав в роли следователя, Кабаков относился к этой работе как к делу некогда знакомому и даже близкому. Поэтому он загодя продумал те возможные вопросы, которые задал бы сам себе на месте Костырева, если бы тот не знал всех обстоятельств, которые знал Анатолий Степанович. Он внутренне собрался, подготовил ответы на придуманные им самим вопросы и надеялся разойтись с милицией в считанные минуты.

– Садитесь, пожалуйста, – любезно пригласил его Костырев.

И вдруг Кабакову стало немного тревожно, защемило сердце. Он потянулся рукой к нагрудному карману пиджака, где лежал валидол, но вовремя одумался и опустил руку – они могут неправильно истолковать его жест, могут подумать, что он чего-то боится, давит на жалость.

– Анатолий Степанович, – осторожно обратился к нему Костырев, от которого не ускользнуло волнение посетителя. – Мы хотели бы услышать от вас, что вы думаете о гибели Шиловской.

– Что я думаю, – горько усмехнулся Кабаков, неожиданно вдохновляясь. – Я не думаю… В таком состоянии, в котором нахожусь я после смерти Евгении Викторовны, невозможно думать. Можно только рыдать, проклинать Господа Бога и… рыдать… Что вам сказать… Я потрясен. Я не просто потрясен – ошарашен, угнетен, поражен в самое сердце. Такая женщина погибла!.. Такая замечательная актриса! Какой у нее был талант! Нет, вы, человек, чуждый миру искусства, по специфике вашей профессии не можете понять всей масштабности и полноты ее дарования… Она была… Она была великой женщиной! Великой актрисой! И только ранняя трагическая гибель помешала ей завоевать мировую славу…

Внезапно расчувствовавшись, Кабаков смахнул незапланированную слезу и страдальчески приподнял брови. Увлекаясь, он начинал действительно верить в то, что говорил.

– Да-да, – воспользовавшись возникшей паузой, вставил Костырев, – мы понимаем и разделяем ваше горе… Но хотелось бы узнать… Скажите, как к Евгении Викторовне относились в театре? У нее были враги, завистники?

– У Женечки? Что вы! – Кабаков смутился. – Извините, что я ее так называю, но наша разница в возрасте и та дружеская близость, которая существовала между нами в течение долгих лет, дает мне право на это… Я отношусь к ней как учитель к любимой, лучшей ученице, самой талантливой. Я всегда гордился ею и поэтому… Нет! В театре все любили Евгению Викторовну. Она была наша ярчайшая звезда, этого не могли не признать даже завистники. Она была восходящей звездой на небосклоне нашего театрального мира, и никто не посмеет отрицать…

– Так, значит, все же у нее были завистники, – утвердительно сказал Костырев.

«Цепляется к словам», – решил Кабаков, но отступать уже было некуда, слово не воробей, вылетит – не поймаешь.

– Завистники? – переспросил он. – Понимаете, мы, люди творческих профессий, очень специфически относимся к чужому успеху, я даже сказал бы, ревниво… Матушка-фортуна иногда несправедливо обделяет одних и награждает других. Но Женечку все любили, просто души не чаяли. Вы, наверное, не знали ее при жизни. Какая это была женщина! Умница, красавица, интеллигентнейший, образованнейший человек! Ее невозможно было не любить! Она помогала молодым, начинающим актерам, поддерживала стариков – широчайшей души человек! Не было в театре ни единой души, желавшей ей зла. Она была эпицентром нашего театра, как бывает эпицентр взрыва или землетрясения – такая от нее исходила энергия.

– Вы можете назвать человека в театре, который был бы наиболее близок Шиловской?

– Да Боже мой, мы все были ей близки. Мы, наш театр – это одна семья, живущая единым духовным светом.

– Но кто-то ведь был ей наиболее близок?

– Да, конечно, – замялся Кабаков, но потом как будто вспомнил. – С Маргаритой Величко Евгения дружила еще с училища.

– В течение нескольких последних месяцев между ними наступило некоторое охлаждение. Вы знаете, почему?

– Вы хотите, чтобы я пересказал театральные сплетни, которые множатся, как грибы после дождя? – высокомерно спросил Кабаков. – Я не распространяю слухи!

– Но вы, как артист и руководитель театра, должны представлять картину человеческих взаимоотношений, сложившихся в коллективе.

Кабаков, пожевав тонкими лиловыми губами, вынужден был нехотя ответить:

– Да, перед гибелью Евгении между ними наметилось некоторое охлаждение. Понимаете, мне неудобно касаться этого, но… Вы меня вынуждаете. Женечка подружилась с одним молодым актером. Маргарита не поняла этой дружбы. И даже, извините, начала излишне утешать себя алкоголем, так что у нас с ней возникали конфликты на этой почве.

– Величко угрожала Шиловской?

– Ну что вы, я никогда не слышал от нее подобных высказываний!

– Величко при актерах Сорине, Ромашкиной и Гарбуз перед спектаклем «Таланты и поклонники» кричала, что убьет, как у нас записано, «эту дрянь, выпустит ей кишки».

– Марго так говорила? – растерялся Кабаков. – Я лично не слышал, но очень может быть… Я ее хорошо понимаю. Вы не знали Евгению Викторовну при жизни, но поверьте мне, она была очень сложным, гипертрофированно сложным человеком. Она шла напролом, тогда как надо было искать обходные пути. Она эпатировала всех своими поступками, когда надо было затаиться, шокировала словами, когда надо было промолчать. Такой уж она была сложный и непредсказуемый человек… Что-то в ней надломилось за последние несколько лет… Надо знать ее жизнь, как знаю ее я, чтобы не осудить за это. Она была очень сложным человеком. Адски тяжелым. Она могла высказать правду в лицо, когда никому не хотелось слушать. Могла поступить наперекор здравому смыслу, из одной прихоти. Могла поступить так, чтобы досадить кому-то, даже если ей это было невыгодно. Да, Женечка очень изменилась за последние три года…

– Наверное, у нее были неприятности?

– Неприятности? Это не то слово! Мне иногда казалось, что она коллекционировала своих врагов, как иная женщина коллекционирует побрякушки. Она безжалостно рвала и портила хорошие отношения даже с теми немногими, с кем они еще оставались.

– А с вами?

– Понимаете, я пожилой, опытный человек, – улыбнувшись, сказал Кабаков. – Я знаю Женечку около пятнадцати лет, помню ее еще совсем юной доверчивой девчушкой. Ничто и никто не может стереть этот ее образ из моей памяти, даже она сама. Но те люди, у которых не было такого мощного основания любить ее, как у меня, те люди начинали ее ненавидеть. Но только если она им позволяла это делать. Когда она хотела, она могла быть такой, что все окружающие были поголовно очарованы ею. Честно вам скажу, иногда и мне казалось, что ее невозможно любить, невозможно даже просто нормально относиться к ней – она все стремилась разрушить.

Отдышавшись, Кабаков достал из кармана платок, вытер высокий лоб, пятерней откинул назад волосы.

– Да, вам, конечно, трудно будет понять, но для нее даже лучше, что она умерла…

Услышав последнее замечание, Костырев удивленно вскинул брови. Ильяшин оторвался от бумаг и изумленно уставился на посетителя. Кабаков сообразил, что сказал нечто удивительное для его собеседников, и поспешил объясниться:

– Я хочу сказать, что так не могло долго продолжаться. Вы знаете, чтобы понять ее в последний период жизни, надо читать Достоевского. Не просто читать – любить, вычитывать до мельчайшего слова, до тончайшего нюанса. Она была как Настасья Филипповна – вся надрыв, вся надлом, кровоточащая рана, вся расхристанная, вся наперекор очевидной выгоде. У нее был прекрасный муж, но она вообразила, что он ее купил, как вещь, и решила, кажется, ему за это мстить. У нее была подруга, но Евгения, неизвестно зачем, из прихоти, отняла у нее возлюбленного – не знаю, зачем он ей понадобился. Она как будто все время шла ва-банк. Впрочем, наверное, все, что я вам сейчас говорю, вам не слишком понятно, это скорее область чистой психологии, тонких чувств.

– Нет, отчего же, – возразил Костырев. – А как же вы, Анатолий Степанович, сумели сохранить с ней добрые отношения?

– Ну-у… У нас возникали некоторые трения, но в целом….

– Вы одно время состояли в интимных отношениях с Шиловской…

– Ну что вы! Это не более чем театральные мифы. Легенды, так сказать. Я пожилой, солидный человек и…

– Я хотел бы, чтобы вы прочитали вот это, – прервал Костырев. – Ознакомьтесь, пожалуйста.

Он перекинул через стол сложенный вчетверо листок – последнее письмо Шиловской. Кабаков медленно, слегка дрожащими морщинистыми руками развернул листок. Потом достал из кармана очки, водрузил их на нос и стал читать, несколько отставя руку, как делают это дальнозоркие пожилые люди.

Дойдя до конца, Кабаков нарочито медленно сложил письмо и, подержав в руках долю секунды, положил перед собой. Тщательно скрываемое смятение отражалось на его лице. Он смотрел в пол, стараясь перебороть обуревавшие его чувства.

– Как вы думаете, кому адресовано письмо? – спросил Костырев, выждав, пока Кабаков справится с волнением.

– Мне трудно утверждать… Наверное, Владиславу Панскову, ее последнему другу… Я так думаю…

– А может быть, вам?

– Мне? – Кабаков неожиданно заволновался. – Ну что вы!.. Ни в коем случае!.. Нет-нет, ни в коем случае не мне. Это исключено… С какой стати? Я старый, пожилой мужчина. Как это может быть мне?..

– Скажите, вы кого-нибудь подозреваете в случившемся? – спросил Костырев.

– Я? Подозреваю? А разве не… – Кабаков растерянно смотрел на него. – Ведь, кажется, в письме ясно говорится, что… Я не понимаю…

– Обстоятельства смерти таковы, что версия самоубийства осложняется неоднозначностью причины смерти. Характер повреждений позволяет предположить, что самоубийство инсценировано. К тому же похищен ценный перстень старинной работы. Вы можете кого-нибудь заподозрить? Конечно, ваше мнение не для протокола и оно не выйдет за стены нашего кабинета.

– Да, но… Нет, решительно я не могу ни на кого указать. По-моему, вы ошибаетесь. На фоне нарастающей депрессии, на фоне надлома, надрыва она могла сама…

– Вы знакомы с книгой Шиловской?

Кабаков сглотнул и замолчал. К этому вопросу он не был готов. Он не понимал, к чему вести разговор о какой-то пустой и бестолковой выдумке полубезумной женщины. Это дело уже прошлое. Зачем милиции знать об этом?

– М-м-м… Евгения упоминала как-то о планах написать книжку, но я не придал этому значения. Глупая идея, никому не интересная… Она, кажется, хотела назвать ее… Кажется, «Обнаженная правда»… Я не помню.

– «Голая правда». И, насколько я понимаю, очень многие боялись появиться на ее страницах в качестве героев повествования.

– Да? Я не знал… Впрочем, мне опасаться нечего. Моя жизнь – давно открытая книга, в которой читают и досужие репортеры, и назойливые поклонники, и… милиция…

– Скажите, как вы провели утро двадцать шестого июня? – резко оборвал его Костырев.

– Кажется… – замялся Кабаков, заметно посерев лицом, – я был в театре, на репетиции.

– Вы запамятовали, Анатолий Степанович, – мягко поправил его Костырев. – В театре вы не были, администратор искала вас все утро.

– Ну, тогда дома… Да, я припоминаю, я вышел пройтись – у меня болела голова, а потом просидел весь день дома.

– Где вы гуляли? Вас мог кто-нибудь запомнить во время прогулки?

– Просто прошелся по улицам… Купил букет цветов…

– Где, каких?

– Белые розы, около метро «Арбатская».

– Во сколько это было?

– Около полудня или, может быть, чуть раньше. Я был приглашен вечером на прием в шведское посольство… Я не заходил к ней. Мы собирались у нее иногда по вечерам. Но утром… Утро – это не время для визитов, – пробормотал Кабаков и тут же спохватился: – Вы знаете, я сейчас подумал… У Женечки были не очень гладкие отношения с ее вторым мужем, Барыбиным. Очень непростые отношения. И может быть, он…

– Анатолий Степанович, вот я смотрю, ботинки у вас такие необычные. Что это за материал, позвольте полюбопытствовать? – внезапно доброжелательно улыбнулся Костырев.

– Не знаю, что-то вроде кожи, но только кожа какой-то рыбы. Купил по случаю. Говорят, шикарные ботинки, только американские миллионеры носят.

– Неужели? И какая же фирма делает такое чудо?

– Не помню… Я не интересуюсь такими вещами. Я не материалист. Моя сфера – духовная жизнь. Какая-то немецкая фирма, сложно так называется…

– «Ультангер»?

– Кажется, да…

– Ну что ж, – произнес, вставая, Костырев и добавил: – Вы не против, если понадобится, еще раз нас навестить?

– Конечно, конечно, – заторопился Кабаков. – Если такая необходимость возникнет, я всегда готов помочь.

Как только за артистом закрылась дверь, Ильяшин, бросив ручку, задумчиво протянул:

– Интересная ситуация… Юлит, виляет. То она у него святая, то чернее ночи. Да был он там, это ясно! Вы же помните, что девушка видела, как у двери Шиловской стоял мужчина с чем-то белым в руках. Он сам проговорился, что купил букет роз. Ясно как Божий день, что он там был! И ботинки у него те, что надо! Экспертиза же установила, что след в квартире убитой оставлен мужским ботинком фирмы «Ультангер»!

– А какие у тебя доказательства?

– Показания той девушки и след.

– Она видела мужчину только в профиль, сбоку и немного сверху, к тому же мельком и никак не сможет опознать его. Грош цена такой свидетельнице! А насчет следа… Кабаков может сказать, что заходил к Шиловской двадцать пятого или двадцать четвертого, оттого и следы остались! Тюрина утверждает, что она делала влажную уборку двадцать четвертого днем. След может быть несвежим. Представь, знаменитейший артист, да его вся страна знает и обожает – и мы его задерживаем. Даже без достаточных улик. Что будет? Ужас, скандал! Звонки от министров, вызовы к начальству… Значит, Костя, мы плохо работаем, раз у нас недостаточно оснований для задержания. Это не преферанс, где блеф приносит удачу. Тут игра посерьезнее…