Текст книги "Голая правда"

Автор книги: Светлана Успенская

сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 24 страниц)

Глава 29
РОЗЫСК В ТУЛЕ

Тула встретила Ильяшина затяжным скучным дождем, то усиливающимся – и тогда с деревьев сильными струями сбивало листву, то неожиданно затихавшим, чтобы через несколько минут припустить с новой силой. Зонт с набрякшей тканью уже не защищал от льющейся с неба стены воды, проседал, спицы немощно гнулись, потоки дождя заливали ноги, и легкие туфли Ильяшина наполнились холодной влагой.

На вокзале Ильяшина никто не встречал. Но в управлении внутренних дел, куда его доставил лихой частник, на крутых поворотах веером разбрызгивавший лужи, его ждал лысый круглый полковник, немного смахивавший на Котовского. Это был Звягинцев, старый товарищ Костырева еще по академии.

– Ну, как там поживает Костырев? – загудел вместо приветствия Звягинцев, протягивая мягкую ладонь, широкую, как лопата. – Еще не отправили его на пенсию? Впрочем, что я говорю, кто его выгонит, такого специалиста – осиротеет сразу же МВД. Ну что ж, надеюсь, ученик достоин своего учителя.

– Я тоже надеюсь, – пробормотал Ильяшин, переступая с ноги на ногу. За время приветственной тирады с него уже налилась небольшая лужица, медленно растекавшаяся по полу.

Звягинцев предложил сесть и серьезно произнес:

– Я знаю про ваше задание. Что ж, дело, конечно, серьезное, упускать такого бандита никак нельзя. Но народу у нас совсем в обрез. Так что даю в помощь только одного человека – действуйте. Миша Будыка – опытный работник. У него есть список адресов всех малин, скупщиков краденого в городе. Покопайтесь, пошарьте. Если ваш Жмуров еще здесь, то он его достанет из-под земли…

Невеселый Ильяшин несколько приуныл. Его ждал большой город, притихший в ожидании, что на него обрушится десант под предводительством старлея. И десант в составе двух человек – самого предводителя и выделенного в помощники огромного флегматичного лейтенанта Будыки – яростно обрушился на город.

Два сыщика, переодевшись рядовыми обывателями, шастали по различным злачным местам, бандитским притонам, по толкучкам около рынков в призрачной надежде напасть на след Жмурова. Костя выучил мрачную физиономию Витька наизусть, так что теперь ему по ночам снился налысо обритый сизый череп, медленно парящий в вечернем воздухе. В руке череп сжимал маленький черный браунинг, грозя Ильяшину. Во рту черепа блистал пронзительным светом одинокий золотой зуб.

Ильяшин просыпался среди ночи в сыром гостиничном номере, по которому деловито сновали огромные шустрые тараканы, крупными глотками пил из графина кипяченую воду и с тоской натягивал простыню на голову, снова пытался заснуть, мучимый тревожными беспокойными видениями.

Время шло, а поиски Жмурова не приносили результатов. Набеги на малины ничего не давали. Однако попутно Будыка и Ильяшин получили устную благодарность от полковника Звягинцева за поимку мелкого воришки, стянувшего с дачи местного мэра телевизор, но основное задание оставалось невыполненным.

Шел пятый день пребывания Ильяшина в Туле. Костырев, разговаривая с ним по телефону, сказал: «Хватит там прохлаждаться. К концу недели возвращайся. У нас работы полно, народу не хватает, а тут еще новое дело подкинули».

Выслушав приказ о возвращении, Ильяшин с постным видом положил трубку служебного телефона и вышел в коридор управления.

– Слушай, лейтенант, зайди-ка в тринадцатый; кабинет, – бросил ему на бегу незнакомый майор. – Там какого-то старичка допрашивают, может, что полезное услышишь.

Допрашиваемый, сухонький благообразный старец, сидевший на стуле с видом святого апостола, добросовестно рассказывал лысому капитану что-то о телевизоре, который у него плохо ловит вечерние новости. Это был тот самый дед, на квартире которого, в частном тихом домике, отгороженном от внешнего мира густым палисадником, где наливались медовым соком анисовые яблоки, с белоснежной козой на привязи, такой же мирной и благообразной, как ее хозяин, недавно задержали воришку, стащившего с дачи мэра японскую технику.

– …Я и попросил Федюню: «Дай на подержание свой аппарат». Он парень добрый, принес мне. И говорит: «Бери, дед, пока, пользуйся. А у тебя за это пока поживет человек один». А и живи, мне-то что. Лишь бы человек тихий был. Ну и жил он месяц. Ничего не могу сказать, хоть по внешности и бандит бандитом, а тоже смирный. А мне без телевизора никуда – должон я вечерние известия смотреть, иначе совсем мохом зарасту…

– Так какой человек у тебя жил, дед? – спросил капитан, заполняя бумаги.

Ильяшин навострил уши. У него в ладони уже наготове лежала фотография Жмурова, изрядно истрепавшаяся после длительных мытарств по карманам лейтенанта.

– Какой человек! Известно какой, – ядовито сказал дед. – Ясно, что о двух ногах и об одной голове. А фамилия его мне ни к чему. Просили приютить, я и приютил по доброте душевной, молочком его поил…

– Посмотри, отец, – резко поднялся Ильяшин и подсунул деду фотографию Жмурова. – На этого похож?

– Этот и есть, – со спокойным достоинством ответил дед. – Только он сейчас малость волосатей будет.

– И где он? – почувствовав дрожь в кончиках пальцев и замирание сердца, спросил Ильяшин.

– Откуда мне знать, – съехидничал дед. – Ищи ветра в поле. Уехал, а куда не сказал.

– Когда уехал?

– В конце июня и собрал свои манатки. Попрощался, до свидания, мол, дед Кузя, спасибо тебе за доброту душевную. И уехал.

– Когда это было, точнее?

– Пенсия у меня должна была быть через три дня, значит… Двадцать седьмого и отчалил, что ли. – Дед возвел глаза к потолку, вспоминая.

Ильяшин разочарованно осел на стул. Он напрасно потерял столько времени, только лишь ради того, чтобы выяснить, что Жмурова давно уже нет в Туле. Целую неделю он мог бы проработать в Москве, и, глядишь, может быть, удалось бы выудить что-нибудь полезное…

Дедок хитрыми глазами посматривал на молодого милиционера, всем видом показывая, что ему еще есть о чем рассказать.

– А что, отец, к жильцу твоему кто-нибудь заходил в гости? – спросил Ильяшин.

– Заходить никто не ходил, а вот он сам…

– Что он сам?

– Кое-кому все пороги истоптал, – сказал дед и многозначительно замолчал.

– Кому же это?

– Маринке Опалихиной, с нашей улицы, – с готовностью отозвался дед.

– Это какой Маринке? – заинтересовался Будыка. – Не бабы Саниной ли дочке?

– К ей ходил, к ей. Любовь промеж ими такая случилась!.. Что не подходи!

– Знаю я эту Маринку, – заключил Будыка. – Известная прошмандовка. У нее с каждым, кто по вашей улице проходит, сразу любовь случается.

– Ты таких слов про нее не говори, – возмутился дед. – Она, чай, моя внучатая племянница.

– Ясно, – отрезал Ильяшин. – Поехали к внучатой племяннице.

Через полчаса они с Будыкой уже стояли на тихой окраине города, застроенной покосившимися частными домами, где посреди улицы мирно копошились в пыли куры и коровьи лепешки свидетельствовали о смычке города и деревни. Загорелые босоногие дети без штанишек задумчиво уставились на незнакомых людей, сосредоточенно копаясь в носу.

– Вот здесь она обитает, – кивнул Будыка на серый покосившийся домик, боком прижавшийся к густым зарослям малины.

Они тронули калитку и вошли во двор. Во дворе здоровая девица с разлетевшимися соломенными волосами, сверкая молочной белизной тела из-под короткого блеклого халата, развешивала на веревке детские рубашки.

– Привет, Опалихина, – поздоровался Будыка. – Мы к тебе.

– Чего надо? – неприветливо отозвалась Маринка, сдувая с лица светлую прядь. Из-под пшеничных бровей блеснули светлые прозрачные глаза.

– Поговорить пришли. Вот товарищ к тебе приехал из самой что ни есть столицы, за жизнь твою бестолковую потолковать.

– Некогда мне, у меня суп на плите выкипает. Л тут еще вы с вашими разговорами. Если что надо, говори, а нет – проваливай, мне некогда.

– Вот что, гражданка, – авторитетно вступил в разговор Ильяшин. – Нам стало известно, что вы поддерживаете отношения с человеком, недавно бежавшим из мест заключения. Вы обязаны по закону информировать органы о месте пребывания этого человека, а иначе ответите по закону…

– Это кто вам такое на меня набрехал? – окрысилась Маринка.

– Вы узнаете этого человека? – Ильяшин сунул ей фотографию Жмурова.

Маринка, сощурив светлые глаза, всмотрелась в нее, а потом, ойкнув, удивленно уставилась на гостей:

– Да это же Альберт! Алик Топазов.

– Где он, вам известно? – напирал на нее Будыка.

Маринка посерьезнела, замкнулась и категорически сказала:

– Ничего я вам не скажу. А то еще засадите человека.

– Этот человек убил женщину, известную артистку, – жестко сказал Ильяшин. – Он сбежал из тюрьмы и с оружием скрывается от закона. Если не хотите здесь с нами разговаривать, пройдемте в отделение.

Он железной хваткой сжал мягкое предплечье Опалихиной.

– Ой, да что ж это такое! – запричитала она. – Как что, так сразу в отделение! Да я-то тут при чем! Да отпусти ты меня, вцепился, дьявол чернявый, синяки будут! Да отпусти ты, скажу, что знаю…

Ильяшин разжал пальцы. Опалихина растерла ладонью плечо и сморгнула прозрачную слезу.

– Ой, больно-то как… Я так и знала, что с ним не все в порядке. Говорила я ему, смотри, Алик, не обмани меня. Обманул…

Она села на табуретку, достала платок и высморкалась.

– Где ваш Алик сейчас?

– Откуда я знаю? – со злостью проговорила Опалихина. – Небось на югах персики жрет. А я его здесь жду…

– На каких югах? – встрепенулся Ильяшин.

– А я знаю? В Армавире, должно быть. Открытку я от него позавчера получила, пишет, что приехал, поселился у хозяйки, будет устраиваться на работу охранником…

– Покажите открытку.

Маринка сбегала в дом и принесла конверт. Пока он читал, Маринка с обидой рассказывала Будыке:

– Обещал жениться. Сколько здесь жил, все ко мне бегал. Я его сначала не пускала к себе, думала приглядеться, что за человек, может, пьяница какой или рэкетир. Нет, смотрю, нормальный мужик. Обещал Саньку усыновить…

Она всхлипнула, откинула упавшую на лоб прядь и продолжала:

– Говорил, хочу на юге жить, чтобы всего было вдоволь, фруктов, ягод. Я, говорил, первый поеду, осмотрюсь, на работу устроюсь, а потом тебя вызову. Ты дом продашь и с Санькой ко мне выедешь. Санька – это сын мой. А что, правда, что он человека убил, а?

– Возможно, – уклончиво ответил Ильяшин, пряча письмо. – Суд докажет.

– Ой-ой-ой! – завыла Маринка. – А я ему еще денег на дорогу дала! И мужнин костюм!

– Что ты врешь, – усмехнулся Будыка. – У тебя и мужа-то никогда не было!

– Как не было! – возмутилась Маринка. – Да я…

– Пошли отсюда, надо срочно сообщить в Москву, – оборвал ее Ильяшин и сказал Опалихиной: – Письмо мы изымаем. А если он еще вам напишет, информируйте органы внутренних дел.

Выходя из калитки, они еще долго слышали надрывные причитания расстроенной Маринки.

Глава 30
ТАИНСТВЕННЫЙ «ТРЕТИЙ»

Костырев вздрогнул от внезапно зазвеневшего телефонного звонка. Предчувствуя неприятности, он нахмурился.

– Есть, – коротко бросил он через несколько секунд и с озабоченным лицом положил трубку.

Пряча бумаги в стол, Костырев мрачно размышлял: «Начальство вызывает – будет головомойка…»

Генерал Осташов, сидевший во главе огромного, размером с баскетбольную площадку, стола, грозно нахмурил кустистые брови и вместо приветствия раздраженно пробасил:

– Ну что, допрыгался, Михаил! Мне уже с утра по поводу твоих костоломных методов работы министр звонил. Что ты себе думаешь? Это же не уголовник какой-нибудь, это артист! Личность, известная на всю страну, мировая знаменитость! А твои ребята на него так напирают, будто он обыкновенный рецидивист. Что прикажешь мне делать? Служебное расследование начинать?

– Не понимаю, это по поводу Кабакова, который проходит у нас по делу Шиловской?

– «По поводу», – передразнил его генерал. – Этот «повод» не только тебе, но и мне башку разнесет, если мы вовремя в сторону не отойдем! Ты соображаешь, чем это грозит?

– Чем конкретно он недоволен?

– Конкретно… Как будто не знаешь! Не твои ли ребята вчера его заперли в театре и допрашивали, пока у него не случился сердечный приступ! Не твои ли ребята его с самого утра донимают, требуя, чтобы он признался, что убил Шиловскую! – Генеральский бас гремел на весь огромный кабинет. – Михаил! Мне ли объяснять тебе, опытному оперативнику, как и кого нужно допрашивать! Я, конечно, понимаю, ребята молодые, горячие, результаты им немедленно подавай, но ты! Ты!.. Почему ты не направил к Кабакову кого-нибудь поопытнее? Почему?

Во время выговора Костырев лихорадочно соображал, из-за чего мог разгореться сыр-бор. По тому, как Анцупова представила ему развернувшиеся вчера вечером события, встреча с артистом выглядела вполне благопристойно и даже невинно.

Лейтенант Анцупова, по ее словам, встретилась с актером после спектакля, вручила ему цветы и поздравила с успехом руководимого им коллектива. Интимная обстановка, личное обаяние Лили способствовали тому, что пожилой человек расчувствовался и поделился своими гнетущими воспоминаниями. Потом он внезапно почувствовал себя плохо, она вызвала такси и отвезла его домой – с ее стороны все происходило достаточно корректно и достойно сотрудника правоохранительных органов.

А что касается того, что с утра кто-то донимал больного старика, так это какая-то ошибка – Анцупова все утро находилась в ГУВД, Ильяшин вообще в командировке в Туле, а остальные ребята занимаются другими делами и не посвящены в детали оперативной работы по делу Шиловской.

Костырев недоумевал, что вызвало неудовольствие Кабакова и почему он стал беспокоить звонком такого влиятельного человека, как министр. Неужели он почувствовал, что к нему слишком близко подобрались? Неужели он испугался, понял, откуда ветер дует и что ему грозит? Возможно, кстати, что грозит ему лишение свободы, если удастся доказать причастность актера к убийству. Пока он сделал только неформальное, нигде не запротоколированное признание в том, что посещал погибшую, но кто знает, не было ли между ними чего посерьезнее. Весьма близкие отношения, длившиеся в течение нескольких лет, могли закончиться самым трагическим образом.

Так или примерно так изложил свою точку зрения на звонок министра Костырев.

– Я лично извинюсь перед ним за причиненное ребятами беспокойство и постараюсь вести дело в рамках, предписанных законом, – спокойно сказал он, показывая, что готов закончить неприятный разговор. – Хотя и не думаю, что ребята мои действительно очень уж виноваты.

– Что там у тебя новенького? – постепенно успокаиваясь, спросил генерал Осташов.

– Работаем, – коротко ответил Костырев, не вдаваясь в подробности. Он понимал, что признание в промедлении повлечет за собой новый устный выговор.

– Второй месяц уже пошел, а вы все работаете, – снова повышая голос, проворчал Осташов. – Что ты себе думаешь, Михаил? Нас каждую неделю газетчики трясут, требуют опубликовать результаты. Что прикажешь им отвечать?

– Результаты будут, – лаконично ответил Костырев.

– Какие версии у тебя сейчас в работе? Какая основная? С ее мужем, этим бизнесменом, как его там…

– Барыбин, – подсказал Костырев. – Нет, он вряд ли замешан, слишком крупная фигура, чтобы действовать лично. Мы детально проработали этот вариант, но фактический материал во многом противоречит версии об участии Барыбина в убийстве. Скорее это дело рук Жмурова, бежавшего из заключения. Увидел пистолет и решил им завладеть. Соблазнился кольцом. В данный момент это основная наша версия.

– А зачем тебе тогда Кабаков? Да ты пойми, Михаил, известный артист, творческая личность, уважаемый человек, у него мотива нет, понимаешь? Зачем ему нужно было ее убивать? – убеждал его Осташов. – Оставь ты его в покое, займись лучше Барыбиным. Да и Жмурова вы тоже пока не поймали. Ну, ты меня понял?

– Понял, – коротко отозвался Костырев, но по его виду нельзя было сказать, действительно ли он решил следовать указаниям генерала. – Разрешите идти?

– Иди, – махнул рукой Осташов и вдогонку сказал: – Извиниться не забудь. И поаккуратней там…

Выйдя от генерала, Костырев решил лично встретиться с Кабаковым, чтобы выяснить степень вины своих сотрудников.

Кабаков открыл ему дверь в домашнем халате и шлепанцах. Сейчас он напоминал рядового пенсионера, который целыми днями забивает козла во дворе, и совершенно не был похож на известного, вхожего в министерские приемные артиста, одним звонком переполошившего стольких занятых людей.

– Я не могу с вами долго беседовать, мне запретил врач, – категорически отрезал он, как только увидел Костырева. – Я считаю, что милиция…

– Как ваше здоровье? – мягко перебил его Костырев, стараясь успокоить разволновавшегося артиста. – Я пришел принести вам наши извинения. Анцупова, конечно, не должна была беспокоить вас, но и вы поймите ее, молодая, неопытная… Я думаю, она сама приедет к вам, чтобы засвидетельствовать свое сожаление в связи с неприятным инцидентом.

– Нет, не надо, – резко оборвал его Кабаков. – Я не хочу ее видеть. – Все-таки он стал несколько успокаиваться. – Что ж на пороге стоять… Проходите в комнату…

Комната Кабакова представляла собой странную смесь артистической уборной и гостиной богатого замка. Здесь даже пахло как в музее – пыльным запахом лежалых древних вещей, давно не видевших солнечного света. Вдоль стен стояли шкафы, в которых пушистый слой пыли укутывал махровым покрывалом потрепанные книги, безделушки, статуэтки, привезенные с зарубежных гастролей. На ковре висела шашка, ножны были украшены затейливой вязью. С запахом пыли сплетался пронзительный тревожный аромат лекарств – на журнальном столике стояла целая аптечка. Среди разномастных таблеток Костырев выделил цепким взглядом знакомую упаковку пантропанола.

Усевшись в кресло, пахнущее мышами, Костырев вежливо прокашлялся и начал:

– Мне передали, кто-то приходил к вам, представившись нашим сотрудником. Расскажите подробнее, что произошло.

– Один из ваших молодцов ворвался ко мне, – повысил тон Кабаков, – размахивал руками, требовал, чтобы я признался в том, что убил Шиловскую! Безобразие! Он чуть не набросился на меня!

– Скажите, пожалуйста, этот человек был один из тех, с кем вы встречались во время проведения расследования?

– Я вообще его никогда не видел. Ворвался в мой дом, угрожал, требовал признания, даже, кажется, мог убить…

– Он показал свое служебное удостоверение?

– Нет… Но сказал, что занимается убийством Шиловской, и я не решился не впустить его.

– А как он выглядел, можете описать?

– Ну как… Такой высокий молодой человек, лет, наверное, около тридцати… Даже, я бы сказал, что очень высокий, во всяком случае, он, входя в комнату, сильно согнулся, чтобы не задеть головой о косяк. Такой странный…

– А почему он вам показался странным?

– Трудно сказать. Какой-то слишком возбужденный, что ли, взволнованный. И говорил так странно, дикции никакой. Он требовал, чтобы я признался в убийстве. Грозил, что выведет меня на чистую воду, спрашивал, зачем я ее убил. Я не делал этого, клянусь вам! Я не способен на убийство! Я могу поднять кинжал или выстрелить из пистолета на сцене, но не в жизни!.. Мне бы такое не пришло в голову! А если бы даже и пришло, то я не могу совершить ничего подобного, просто духу не хватит!

– Хорошо, хорошо, – мирно проговорил Костырев. – Вы только не волнуйтесь, вам нельзя волноваться…

– Да, я был у нее! – запальчиво продолжал Кабаков, не слыша ничего. – Но я не убивал ее. Она была уже мертва! Она лежала на полу в луже крови, совершенно неподвижная! Такая белая… Белая как мел…

– Почему вы не позвонили в милицию, не вызвали врача?

– Я боялся, что подумают на меня! Ведь я где-то читал, что подозрение падает всегда на того, кто находит тело…

Костырев пристально вглядывался в лицо старика. Судя по возбуждению и яростной жестикуляции, Кабаков говорил правду. Или играл человека, который говорит правду.

– К тому же убийца мог быть рядом… Входная дверь была открыта, значит, ее кто-то открыл… Хотя, впрочем, – спохватился Кабаков, – я сейчас начинаю припоминать… Вы знаете, она ведь предупредила, что дверь будет открыта. Значит, она ждала… Понимаете, мы договорились, что я приду к ней и она прочтет мне отрывки из своей книги. Дверь будет открытой, чтобы не дожидался, пока мне откроют, – домработница должна была куда-то уйти. Я очень ждал этого дня… И боялся его…

Костырев незаметно улыбнулся.

– Я считаю, что эту книгу нельзя публиковать, это очень опасная книга, – торопливо продолжал Кабаков. – Даже аморальная. Не могли бы вы повлиять на издательство? Вы не подумайте, что я боюсь, но…

Костырев все понимал.

– Итак, она ждала именно вас в то утро?

– Да, меня. Ее предложение о встрече выглядело как-то странно… Я удивился, когда она меня пригласила, и подумал, что она хочет полюбоваться моими страданиями, это было на нее похоже. Мне казалось, что она звала меня именно затем, чтобы наблюдать, какую боль причинит мне ее ехидная манера повествования. Позже, когда я увидел ее на полу, в луже крови, я испугался и… И подумал, что так будет лучше… Лучше, что ее нет, – с трудом выговорил Кабаков. – Тогда, я подумал, книга не выйдет и… Я шел к ней, надеялся, что она вспомнит все то, что связывало нас, и, может быть, согласится не позорить мои седины…

– Почему вы не рассказали об этом сразу?

– Мне было стыдно. И страшно… Я чувствую себя виноватым перед ней… Ведь она, может быть, была в то время еще жива, и я мог ее спасти. Но я побоялся даже подойти близко к ней. В тот момент мне почудилось, что она, как змея, рассеченная пополам, еще извивается, приподнимает голову, чтобы ужалить меня… Я был в шоке. А потом, после похорон, мне постоянно начало мерещиться ее мертвое лицо. Оно снилось мне, летело за мной по воздуху, когда я возвращался после спектакля домой, улыбалось мне и подмигивало, как будто говоря: не бойся, я не выдам тебя… Мне стало казаться, будто я виновен в ее гибели. Это, конечно, бред, наваждение, болезнь. Но она как будто преследовала меня и после смерти. Я в каждой женщине на улице угадывал ее черты…

– Вы никогда не слышали от Шиловской, что она собирается покончить жизнь самоубийством?

– Самоубийство?.. Не знаю… После фильма «Сказка, рассказанная осенью», помните, это там, где она играет женщину, которая, отравившись, умирает на коленях возлюбленного, Женечка обмолвилась, что это самая счастливая смерть, какую она желала бы для себя. Самый лучший выход, когда в жизни ничего не осталось, все сгорело дотла… Что она поступит так же, если у нее хватит мужества. Но… Я полагал, это были только слова, сказанные для эпатажа в компании друзей. При ее таланте, положении, успехе это был бы кощунственный вызов Богу.

– Как вы считаете, кому посвящено ее письмо? Вам?

– Да, я думаю, мне, – с усилием выговорил Кабаков и понурил голову. – Она любила меня с самой юности, сначала как учителя, потом как мужчину. Вы, наверное, знаете, что она родила от меня девочку.

– Значит, она ждала вас, приготовив прощальное письмо и приняв таблетки, – задумчиво сказал Костырев. – Она выпила их примерно за час до вашего прихода. Если бы вы застали ее живой, то возможно, были бы свидетелем ее агонии.

– Звучит невероятно.

– По словам Величко, Шиловская намеками дала понять, что двадцать шестого случится нечто такое, что потрясет всех. «Или пан, или пропал…» Величко подумала, что вы и Шиловская объявите о своей свадьбе, таким образом Шиловская исчезнет как препятствие с ее пути.

– Но о свадьбе между нами не было и речи!

– Теперь Величко полагает, что ее подруга подразумевала под сюрпризом собственную смерть.

– Но зачем? – удивился Кабаков. – Зачем ей приглашать меня, если она собиралась умереть?

– На самом деле Шиловская не собиралась умирать. Она намеревалась разыграть сцену смерти. Упаковки пантропанола недостаточно для летального исхода, хотя все признаки тяжелого отравления и агонии были бы налицо – холодный пот, бред, судороги, боли в желудке, спазмы дыхания, сначала усиление, а потом падение сердечной деятельности… Все случилось бы именно так, если бы не вмешался кто-то третий. Но кто это был…

Они замолчали, каждый думая о своем. Прервав размышления, Костырев осторожно спросил:

– Анатолий Степанович, вы, наверное, знаете, что ваша ученица воспользовалась пантропанолом. Кажется, вы тоже принимаете это лекарство.

– Да-да, я пью его уже полгода. Оно очень дорогое, конечно, но эффективное.

– Вы не предполагаете, как она могла его достать?

– Она могла купить в аптеке или с рук… Или взять у меня… Да-да, вы знаете, кажется, я начинаю догадываться… Месяца два назад у меня исчезла почти нетронутая упаковка пантропанола. Я думал, что потерял ее. Но может быть…

Костырев задумался. Еще один вопрос он хотел бы выяснить…

– Скажите, Анатолий Степанович, вы помните большой старинный перстень, который обычно носила Шиловская?

– Конечно помню, – с готовностью отозвался Кабаков. – У нас были частые споры из-за него. Я требовал, чтобы она снимала его во время спектакля, особенно когда он диссонировал с костюмом или с духом пьесы, но она отказывалась. Максимум, чего мне удалось добиться, – она поворачивала его камнем внутрь, чтобы не привлекать внимание зрителей.

– А когда видели мертвую Шиловскую, на ее руке было это кольцо?

– Кольцо… – задумчиво протянул Кабаков. – Не помню… – Он задумчиво потер массивный подбородок, напряженно хмуря высокий лоб. – Нет, по-моему, не было. Я отлично помню, она всегда носила его на среднем пальце левой руки. У меня в глазах стоит картина: она лежит, прижавшись одной щекой к ковру, правая рука под телом, левая откинута… Нет, у меня фотографическая память – перстня не было!

Костырев согласно кивнул. Именно в такой позе, как описывал артист, оперативники и застали Шиловскую. Это значит, он был последним, кто видел убитую в период между визитом Барыбина и приходом Тюриной.

– А вы не обратили внимания, какие вещи лежали рядом с телом?

– Нет, я ничего не видел, – пожал плечами Кабаков.

– Когда вы подошли к входной двери, она была приоткрыта?

– Да, примерно на ширину ладони.

– Вы вошли в дом, а дальше?

– Крикнул: «Женя, я пришел!» – и, не получив ответа, заглянул в спальню.

– Дверь спальни была закрыта?

– М-м-м, нет, открыта. Я вошел, увидел ее и…

– Вы ушли, затворив дверь за собой?

– Да… Кажется, да. Было так жутко… – Кабаков вздрогнул. Его седая голова печально наклонилась.

– Ну что ж, это, кажется, все, что я хотел узнать, – произнес Костырев. Он встал, собираясь уходить. – Я полагаю, что все недоразумения между нами исчерпаны. Осталось официально оформить результаты нашего разговора. Я пришлю к вам своих ребят, когда вы поправитесь. Хорошо?

Костырев вышел от Кабакова озабоченный. Еще вчера казавшееся ясным дело представляло собой смутную, непонятную картину. Картину, в которой вместо рисунка с единой композицией были четко вырисованы отдельные детали, представлявшие непонятную мешанину рук, ног, голов и предметов.

«Кто же этот неизвестный, вмешавшийся в планы Шиловской? – спросил сам себя Костырев, садясь в машину. – Кто же он?»

И сам себе ответил: «Не иначе как Жмуров. Не иначе».

Едва Костырев вошел в свой кабинет, как раздался робкий стук в дверь. Осторожно, боком, появилась Лиля Анцупова, глядя на своего руководителя большими виноватыми глазами. Она ожидала небольшой трепки за перегибы в работе с подследственным – весть об этом уже разнеслась по коридорам управления.

– Что такое? – хмуро спросил ее Костырев. Зачем делать выговор, если она и так понимает свой просчеты. В следующий раз будет умнее. И осторожней.

– Звонил Барыбин с жалобой. К нему будто бы пришел кто-то из наших сотрудников и набросился с кулаками, крича, что он убийца. Кто это был, Барыбин не знает. Охранники быстро выкинули это го человека и хорошенько намяли бока напоследок. Теперь Барыбин боится, как бы ему не влетело за конфликт с милицией.

– Так… Выясни приметы этого человека и чего он требовал. Потом доложишь. Опроси прочих людей, которые проходят по делу Шиловской, не было ли у них подобных инцидентов.

Через несколько минут Анцупова, как бесшумная тень, вновь предстала пред очи шефа.

– Высокий человек, лет тридцати – тридцати пяти, без особых примет, проник в дом, махнув какой-то красной корочкой перед носом вахтера. Охранникам представился следователем. Увидев Барыбина, начал расспрашивать об отношениях с Шиловской, а потом набросился на него с кулаками, крича, что знает, что тот убил свою жену, и поплатится за это. Прямо псих какой-то, – резюмировала Анцупова, пожимая плечами. – Это не из наших.

– Я знаю, – коротко бросил Костырев. – Сдается мне, что это именно тот человек, которого мы упустили из виду в самом начале расследования…