Текст книги "Узлы"

Автор книги: Сулейман Велиев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 16 страниц)

– Я получила письмо, Васиф. Анонимное. Я не хотела... Но, может быть, лучше, чтоб ты знал...

– Покажи. – Он выхватил у проходящего рабочего ручной фонарь. – Прошу тебя. Не беспокойся, мне не привыкать. Как говорится, муха сама по себе ничего не представляет, а от нее тошнит. Вот и анонимка... Как ком грязи, брошенный в спину трусом. Покажи! Я не хочу, чтоб между нами были недоговоренности.

Она протянула письмо. Васиф нагнулся к фонарю. Пакиза заметила, как вздулась, запульсировала голубая жилка на виске.

"Ты доверчиво отдала ему сердце. А он и тебя, как меня"... – прочел Васиф первые строки. Пальцы его скомкали письмо. Он отодвинулся от света, и теперь Пакизе не было видно его лица. Только руки, большие, сильные, мяли похрустывающую в кулаке бумагу.

Кто это мог? Кто? Такое могла подсказать только мстительная злоба, оскорбленная гордость. Но он никому не сделал зла, никому не давал ни права, ни повода ревновать его. Единственный человек, с кем он иногда позволял себе пошутить, была Сима. Но Сима не способна на такую гадость. Она так старалась помочь ему в истории со штуцерами! И вообще, не такой она человек! Хотя... Стой. Это было несколько дней назад. Они с Пакизой шли в поселок, о чем-то увлеченно споря. Сима обогнала их и на приветствие Васифа почему-то не ответила. Как говорится, человек сырое молоко сосал, не кипяченое. Иной раз и добрый товарищ такое отколет, что трудно поверить.

Он поднял фонарь, осветил усталое, растерянное лицо Пакизы.

– Веришь? Этой гадости веришь? Отвечай сразу, не раздумывая.

Она прикрыла веки, отрицательно качнула головой. Взгляд ее был чист и спокоен, как звездное небо в безоблачную ночь.

– Хорошо. Но если я узнаю, что это сделала Сима, наша замерщица...

– Перестань. Как ты можешь так думать, ничего толком не зная. Слушай, давай это сейчас же, прямо здесь уничтожим. Спички есть?

– Откуда. Я не курю...

– Ну и не надо. Вот так...

Пакиза в клочья разорвала мятые страницы, ветерок вырвал у нее из рук белую россыпь и зашвырнул далеко в темноту. Пакиза поднялась.

– Ну вот и все.

– Открой, пожалуйста, свою сумочку, – спокойно попросил Васиф.

– Зачем тебе? Ревизия? Другого письма нет, можешь не сомневаться.

– Открой, открой, – он потянул к себе сумочку.

– Ну, что с тобой? Просто обидно.

Васиф рассмеялся.

– Не ревизия, нет. Твои духи. Хочу понюхать.

Пакиза прижала к себе сумку.

– Что понюхать? Я вся пропахла пылью.

– Деньги... Тот же запах. Деньги, которые ты положила мне в карман. Еще в поезде. Помнишь?

– Нет.

– А ну посмотри мне в глаза?

Пакиза вздернула лицо, зажмурилась,

– Ты же совсем не можешь притворяться! Как удачно все сложилось, – надо было тебе открыть сумку, надо было выпасть письму, чтобы я разгадал наконец эту тайну.

– Подумаешь, тайна...

– Не мог же я думать, что пятьсот рублей с неба свалились. Все время это мучило меня. Хотелось расплатиться, вернуть долг загадочному доброжелателю. Но кому? Спасибо тебе. А теперь... Давай руку, здесь скользко. Идем, я верну тебе деньги.

– Не выдумывай.

– Нет, нет, идем. Кстати, посмотришь мою новую квартиру. Я покажу тебе все свое наследство – старинный сундук. С музыкой... Ты такого не увидишь даже в музее.

Васиф уговаривал почти без надежды. Но, к его великому изумлению, Пакиза согласилась просто, без жеманства:

– Пойдем.

17

Суховей задул неожиданно, погулял по степи и притих. Вновь заколыхалось марево над холмами Кюровдага. Даже мясистые стебли засухоустойчивых колючек сморщились, поникли. Трещины, как морщины, избороздили изнуренную землю. Не шелохнется лист, не вспорхнет птица.

Но и в эти тяжкие полуденные часы не прекращалась работа на шестой буровой. Лоснятся от пота обнаженные спины, жадно ловят воздух сухие, будто обугленные рты. Только один Тазабей, поблескивая голубоватыми белками лукавых глаз, находит в себе силы шутить.

– Как жизнь идет, Тазабей?

– Порядок, товарищ Багдасаров.

– Ты прямо как на военном параде. Не отвечаешь – рапортуешь, – заметил Акоп.

– Военная дисциплина. Привык. Не жалуюсь.

– Верно. Ну, сегодня будет ясно, чего мы все здесь стоим. Расстаемся с буровой. Черт ее дери, сколько она нам нервов измотала. Скорей бы замуж ее.

– Вон уже жених со сватом явились. – Тазабей, сверкнув ослепительной улыбкой, кивнул в сторону приближавшегося облака пыли.

Первым выскочил из машины Васиф. Акоп радостно пожал протянутую руку.

– Вот и жених явился...

– Куда там. Я уже свекор, – отшутился Васиф, солидно приглаживая седые виски.

– Начнем?

Васиф оглядел усталые, серые от пыли лица.

– Давай!

Они начали проверять оборудование, детали, приготовленные на случай фонтана, трубы для воды. Дошли до самого хранилища, куда тянулся нефтепровод от буровой. Через час Васиф скинул мокрую тенниску с белыми разводами у ворота.

Вот уже в полном составе прибыла перфораторная бригада, недоверчиво осмотрела скважину, о которой ходили самые противоречивые слухи.

Предстоящее дело требовало исключительной точности. Взрыв должен произойти на строго заданной глубине. Пробить трубу, дать выход нефти – сама по себе операция не сложная. Но малейшее отклонение может привести к аварии.

Васиф с интересом наблюдал, как заполняли скважину водой, готовили перфоратор. Измерять опускаемые в скважину стальные канаты взялся сам Акоп. Вот он махнул рукой, напрягся. И тотчас грохнуло в глубине. Казалось, застонала Ширванская равнина, не в силах сдержать могучий натиск рвущейся из недр силы. Вот уже пошла вода, накачанная в скважину. Пора поднимать перфоратор. Когда хлынул глинистый раствор, Акоп крикнул, рубя воздух кулаком:

– Скорей! Перфоратор наверх! Торопись!

Едва вытащили перфоратор, Васиф бросился вперед к штурвалу, чтоб закрыть скважину задвижкой.

– Всё! Есть!

Он пятился назад, не сводя глаз с задвижки. Что-то крикнула стоящая в стороне Сима, и он улыбнулся ей с видом победителя, приветственно вскинул руку с зажатым ключом. Сима как-то странно крикнула снова, и Васиф спиной, кожей почувствовал угрозу. Обернулся. Железный брус, брошенный Симой, плюхнулся у самых ног.

Только тогда заметил крупную гюрзу. Змея ползла, волоча перебитый хвост. Он швырнул ключ, целясь в голову, – не попал. Гюрза замерла на секунду и, когда Васиф нагнулся за ключом, молниеносным движением метнулась к его руке.

Он не сразу почувствовал укус, все пытался отмахнуться от Симы, вцепившейся в его локоть. Руки ее дрожали, на закушенной губе выступила капелька крови.

– Стой. Не шевелись... Я сейчас!

Она подняла его руку и припала ртом к едва заметному темному пятнышку. Сплюнула густую, вязкую слюну и снова прильнула губами к чуть покрасневшей коже. Кто-то притащил воду. Сима сполоснула рот, разорвала платок и туго перевязала руку Васифа повыше укуса.

Все это случилось очень быстро, не растерялся, кажется, один Тазабей. Добив змею ломом, он опрометью бросился в будку, к телефону.

"Скорая помощь" пришла раньше, чем ожидали. Дежурный врач, осмотрев руку Васифа, бесцеремонно отобрал у медсестры приготовленный шприц и сам сделал укол.

– Давайте в машину, – хмуро буркнул он Симе, суетившейся около Васифа. – Ничего опасного. Посмотрим, понаблюдаем.

– Позвонишь сюда из больницы, слышишь? Обязательно! Не забудь. А то замотаешься там, а мы здесь будем ждать, – строго наставлял Акоп.

Сима кивнула за стеклом дверцы, и машина исчезла в облаке пыли. Васифу было неловко от всей этой суеты, тем более что никаких признаков действия яда он не чувствовал.

– Странно. Сколько времени работаем здесь, ни одна не попадалась, бодро заговорил Васиф, чтоб как-то нарушить тягостное молчание.

Медсестра пожала плечами:

– Ничего удивительного. Вам просто повезло. Здесь самое змеиное место. Осенью перед спячкой эти гады особенно злые.

– Но это не страшно? – Сима с опаской заглянула в строгое лицо медсестры. – Вы же сделали укол... Обойдется?

Васиф не расслышал, что ответила женщина в белом халате. Их шепот начал раздражать его.

О чем они там болтают? Напрасно Сима поехала с ним. Не хватало только выйти из строя в такое горячее время. Как там, на буровой? Кажется, надежно закрыл задвижку. Какая нелепость – не увидеть итога работы из-за какой-то маленькой гадины. Фашистская пуля не достала, а тут... Когда-то змея заползла в его колыбель и не ужалила. Тоже, говорят, была гюрза. Но тогда рядом оказался отец Акопа, Бахши, – он не разрешил трогать.

Машину подбросило. Васиф оперся было рукой о стенку и чуть не закричал от боли. Рука стала тяжелой, горячей.

Что там шепчет Сима в ухо этой невозмутимой женщине?

Сима была суеверна, хоть и скрывала это. В том, что случилось с Васифом, ей почудилось возмездие. Не зря говорят старики, что змеи бывают мстительными. Это она, Сима, дразнила Васифа своими насмешками на воскреснике, когда напоролись в земле на валун. Не задень она тогда его мужской гордости, он не полез бы разорять змеиную нору. И вот теперь... Конечно, она виновата. Сколько раз говорила ей мать: язык твой – враг твой. Ну, зачем она тогда...

В больнице Симе сказали, что укус не опасен, так как вовремя приняты меры. Что девушка с буровой оказалась молодцом – отсосала яд. И что геолог их скоро поправится. Удрученная Сима молча выслушала дежурного врача. Не хотелось даже признаться, что она и есть та самая "девушка с буровой".

Сдав халат вахтерше, она прямо из больницы позвонила на буровую. Отозвался Акоп, – видно, не отходил от телефона.

– Все хорошо. Скоро выйдет! – прокричала Сима в попискивающую трубку. А как у вас?

– Нефть пошла! Пошла нефть! – услышала она голос Тазабея. – Возвращайся скорее, увидишь! Алло! Алло!

Не ответила. Повесила трубку на рычажок, вышла из больницы и присела на ступеньке. Никуда идти не хотелось. Никого видеть не хотелось.

На буровой ликовали – и больше всех Тазабей.

– Ур-рр-ра! Слава этой земле! – кричал он, размахивая безрукавкой, как флагом.

– Гёзюн айдын!* – по традиции отозвался старый нефтяник.

______________ * Пусть в глазах ваших поселится радость (поздравление).

Тазабей, сверкая улыбкой, макнул в нефть руку, измазал себе лицо, жирным черным мазком вывел усы до самых ушей и бросился целовать Акопа.

– А ну отведай и ты вкус нефти! – обернулся Акоп к Мустафе.

Озорные эти поцелуи пошли по цепочке, пока лица всех участников радостного события не оказались перепачканными нефтью.

Не заметили, как подъехала машина с Амирзаде и Балаханом. Но даже присутствие начальства не внесло холодка официальности в праздничную суматоху. Амирзаде крепко пожал руку каждому и напоследок облапил Мустафу длинными, как клешни, руками.

– Смотри, дорогой мой, чтоб не меньше сорока пяти тонн в сутки!

– Даже, пожалуй, побольше, – солидно кивнул Балахан. Он держался в стороне, явно опасаясь за свой светлый костюм.

Со всех сторон бежали к буровой колхозники, изумленно цокали, покачивая мохнатыми папахами.

– Техника! Ни одна капля нефти не пропадет.

Акоп приветственно вскидывал руку, будто обтянутую коричневой перчаткой.

– Нет дошаба прозрачней и слаще, чем приготовленный из бакинского шаны. Вот и нефть эта... Слушай, друг! – Он поманил пальцем Мустафу. – Смотри, нефть отливает зеленью. Добрый признак! Не первую нефть берем здесь, но, поверь мне, шестая прославит на весь мир эти забытые богом места, как когда-то сорок пятая локбатанская.

Пожилой рабочий между тем теребил Тазабея:

– Ну? Где твой обещанный шашлык? Или ты словами привык угощать?

– Сейчас, сейчас! Будет шашлык, не сомневайся.

Сконфуженный Тазабей бросился в толпу колхозников искать отца.

Отец сидел на траве, попыхивая трубкой, меж колен его был зажат глиняный кувшин.

– Отец! Вот товарищи. – Тазабей подтолкнул вперед пожилого рабочего, у которого даже лысина была перепачкана нефтью. – Ты обещал, помнишь? Если будет нефть... шашлык...

Пастух поднялся, погрозил сыну пальцем:

– Если это в мой огород камешек, то я давно свое дело сделал. Еще когда первая нефть пошла.

– Э-э, отец! Чем больше праздников, тем лучше.

– Правильно говоришь. Побольше добрых товарищей, а шашлык... Слава аллаху, вон сколько баранов бегает. Я вам тут айран прихватил. В такую жару нет ничего лучше. Усталость как рукой снимет.

Старика окружили с кружками, банками, стаканами. Пили жадно, просили еще, прохладные струйки стекали по небритым, измазанным нефтью подбородкам. И даже Амирзаде протянул старику пустую кружку.

Багровый диск солнца устало присел на выступ раскаленного холма и, выдохнув последний жар, скользнул за кромку горизонта, как золотой в щель копилки.

Расходились колхозники, оживленно обсуждая событие, стараясь предугадать, что последует за вводом в строй остальных разведывательных скважин.

– Это очень хорошо, – высказался молчавший до сих пор весовщик из ближайшего колхоза. – А все же есть одно "но"...

Толпившиеся рядом примолкли, тесней окружили глубокомысленно замолчавшего весовщика. Убедившись, что полностью завладел вниманием земляков, весовщик изрек главное:

– Сдается мне, вытеснит нефть наш хлопок. Подожмут поля, сократят посевы, а там, смотришь, у самых домов наших понатыкают эти самые буровые.

– Пустяки говоришь, – вмешался старый чабан, – я сам тоже так думал. А теперь вижу: черному золоту свое место, белому – свое. И то и другое нужно государству. И еще я скажу, не по возрасту судить надо о мудрости. Вот в молодости мы здесь воду искали, колодцы рыли, не сосчитать. Спроси меня: нашли хоть глоток пресной воды? А вот твои сверстники целый клад открыли. Я бы каждому, кто сегодня нефть доставал, столько золота отвалил, сколько весит человек. Спасибо всем вам. И тебе, Тазабей, отцовское мое спасибо. И геологу Васифу... Уж кто-кто, я знаю, сколько труда он на это дело положил.

Старик поклонился нефтяникам, прижимая к впалому животу пустой кувшин. Тазабей взял у отца кувшин и обнял старика под одобрительные улыбки товарищей.

В стороне нетерпеливо просигналила машина.

– Скоро вы там? – прокричал Балахан. – Пора!

Узнав, что Мустафа с Амирзаде собираются еще навестить Васифа, старый чабан попросил прихватить и его. В нерешительности повертел кувшин да так и втиснулся с ним на заднее сиденье.

– Акоп... Куда делся Акоп? – уже на полпути к машине спохватился Амирзаде.

– Только что... – начал было Тазабей и осекся. – Вон он, у подъемника, – закончил он вполголоса.

Акоп спал прямо на земле, положив под голову какую-то ветошь.

Пакиза узнала о случившемся на следующий день. В телефоне давно попискивали гудки отбоя, а она все не могла оторваться от трубки. Стояла ни жива ни мертва, мысленно прикидывая время до поезда.

В такси, по дороге к вокзалу, она сказала шоферу:

– Извините. Я передумала. Едем прямо до Али-Байрамлов. Скорей!

Тот покосился на напряженный профиль, на руки ее, тискавшие сумочку, и ничего не сказал. Развернулся под самым носом у постового, дико взвизгнули тормоза,

– Беда? – уже за городом спросил шофер, Пакиза молча кивнула головой.

– Ваше счастье, заправился перед самым выездом. Немыслимо долгой показалась Пакизе дорога до Али-Байрамлов. Что только не передумала.

Змея... Вспомнились все страшные, когда-либо услышанные примеры. Укус ядовитой змеи бывает смертельным... Бывает смертельным... Нет, не может такое случиться с Васифом, с ее Васифом. Он как-то говорил ей о своем шутливом прозвище – Иланвурмаз.

Только два дня назад они сидели на берегу Аджикабульского озера. Слабый ветерок пробегал рябью по мутной глади. Васиф учил ее бросать камни так, чтоб они бежали вприпрыжку по воде. Потом он задумался, свесив ладони меж колен. Пакиза проследила его взгляд,

– Что ты там видишь, Васиф? Уж не золотую ли рыбку ждешь? А вдруг плеснет сейчас хвостом, спросит: "Чего тебе хочется, товарищ Гасанзаде?"

Васиф даже не улыбнулся.

– Что ж... не мешало бы этой рыбке поинтересоваться мною. Я бы сказал: "Больше всего хочу, чтоб перестали мне палки совать в колеса!" Ты знаешь, удивительно – любое мое предложение, связанное с эксплуатацией скважины, встречается в штыки. Причем это не прямо, не в открытую. Я даже не знаю, кто и где ставит рогатки. Ну ничего... Завтра все решится...

Размахнувшись, Васиф с силой швырнул плоский круглый голыш, тот подскочил несколько раз, прежде чем исчез в глубине. По воде побежали круги.

Стая диких лебедей поднялась с противоположного берега, ушла косяком вдаль.

– Много дичи бил я на севере. А на лебедя рука не поднималась.

– Хорошо птицам, – мечтательно заметила Пакиза. – Свободны, как ветер. Только и заботы – перелететь с места на место.

– Что ты! "Только и заботы"... А ты знаешь, как они верны в дружбе, как умеют любить! Самка никогда не оставит больного, оторвавшегося от стаи самца. И случается, самец не может пережить гибели подруги. Поднимается ввысь и камнем падает вниз, на землю. Убивает себя.

– Не может быть! – вырвалось у Пакизы. – Это только в сказках, наверно. Человеку свойственно придумывать то, чего не хватает в жизни. Красоту...

– Это не сказка. Сам видел однажды. Подстрелил у нас один парень лебедя, самку. Старик сибиряк был среди нас. Вырвал ружье, разбил приклад об камень. Мы потом места не находили себе, долго слышно было, как кричал самец в камышах. Настоящее это у них. Без игры... как иногда у людей случается.

Почему-то неловко обоим стало от этого разговора, Васиф как-то погрустнел. Чтоб отвлечь его, Пакиза стала говорить о благоустройстве озера, о том, что оно не уступит Гек-Гелю, если озеленить берега, построить гостиницы. Она увлеклась, строила здесь набережную, проводила дороги, оборудовала пляж. И вдруг рука ее, как пойманная птица, очутилась в руке Васифа.

– Что ты разглядываешь на моей руке?

– Родимое пятнышко. Говорят, счастливая примета... Еще в вагоне подумал: кто коснется, и сам будет счастлив. Я достоин этого? Ну... Хочешь отнять свою руку?

Он сказал это серьезно, Пакиза уловила спрятанный в полушутливом вопросе смысл и почему-то забеспокоилась, потянула руку. Вот уж только кончики пальцев остались в его ладони. Он снова повторил:

– Я достоин?! Больше всего я хочу, чтобы ты была счастлива.

И Пакиза затихла, ей стало как-то спокойно, она прильнула щекой к его горячему плечу. Почувствовала, как весь он подается навстречу ее прикосновению, как напряглись под рубашкой мышцы.

Оба замолчали, будто боясь вспугнуть то, что закипало, рвалось наружу и не находило слов.

Ей вспомнилась тогда их встреча в вагоне. Тот Васиф – напряженный и вспыльчивый, открытый и уязвимый. Тогда по наивной ассоциации, слушая его исповедь, она мысленно сравнивала его с любимым литературным героем Артуром Риваресом. Она дорисовывала облик Васифа, наделяя его романтическими чертами, тем, чем восхищалась в "Оводе", – загадочной печалью, благородством служения великой цели, самоотверженной готовностью пойти на любые испытания. Тогда притворяясь уснувшей, она внутренне трепетала от желания сделать для него что-то, пожертвовать чем-то из своего удобного, привычного быта... Только бы вернуть ему утраченное счастье.

Сейчас ей это казалось наивным. Ничего не надо было придумывать в этом человеке.

Он сидел рядом, полуседой, лицо изборождено морщинами. "Старый" – как сказала однажды сестра. Правда, нет в нем юношеской хрупкости Овода. Даже в те минуты, когда он сдерживает нежность, Пакиза чувствует в нем суровую силу несломленного, упрямого характера.

Он, пожалуй, ближе к старику Сантьяго из повести Хемингуэя. Жизнь того была сплошным единоборством с морем, с нищетой, с собственной слабостью. Удивительный писатель – читаешь о схватке старого человека с рыбой, и вдруг открывается тебе нечто высшее, и ты думаешь уже не о рыбе, а о чистых и могучих ключах душевной силы, о человеческом достоинстве и бесстрашии перед лицом смерти.

Васиф все молчал, и ей стало немного стыдно за оставшуюся с детства страсть расцвечивать жизнь красками с литературной палитры. Как маленькая. А к чему? Вот он сидит рядом, очень земной, с проступившей на подбородке щетинкой, с нефтью, въевшейся под ногти, очень родной, очень ее человек. И чем ближе он ей, тем дальше все герои из мира, выдуманного писателями.

Благородство... Если бы учредили такую государственную медаль "За благородство", будь ее воля, она бы наградила Васифа первым. Но как определить достойных этой награды? Каждому дорог любимый. В нем, в любимом, концентрируется все лучшее, высокое, неповторимо прекрасное. Вот было бы заботы Комитету по делам премий "За благородство".

– Ты чему смеешься? – спросил Васиф.

Она лишь сильней прижалась щекой к его плечу.

Вечерело. По звонко-голубому небу, как заблудившиеся ягнята, бродили пушистые облака. Сталкивались, вытягивались, принимая самые причудливые формы.

– Смотри, – прошептала Пакиза, – это похоже на бегемота... А сейчас будто джейран в прыжке.

– Правда. Ты смотри! Я никогда раньше не замечал. – Он благодарно погладил ее руку. – Действительно джейран! Как тот, что первым встретил меня в степи.

– А знаешь, Васиф, есть у этих животных своя тайна. Какую-то красоту несут они человеку. Увидишь, затоскуешь, и хочется сделать что-то хорошее. Трудно передать словами.

На еще светлом небе проступила луна, блеклая, плоская, будто насквозь, светится.

– Луна... Сколько стихов написано в ее честь поэтами. Удивительно, почему-то к ней тянется и счастливый и несчастливый в любви. Сколько людей пытались разгадать – чем она так волнует влюбленных? Разве только тем, что украшает ночь, как солнце день? И здесь, смотри, она какая-то особая... А в городе... В городе не всегда и заметишь -за домами. Увидишь вдруг, будто кто-то взял и подвесил над крышами фонарь.

– Я вспомнила анекдот, – улыбнулась Пакиза. – Шел по улице пьяный. Вскинул голову, а луна желтая, неправдоподобно большая. Тогда он спросил у прохожего, который едва передвигал ноги, цепляясь за стены: "Скажите, это солнце или луна?" Тот не задумываясь ответил: "Не могу сказать, я не здешний".

Васиф так расхохотался, что из ближайших камышей выпорхнула встревоженная птица. Пакиза еще не видела его таким веселым.

"А-ах! А-ах! Ах!" – донеслось со стороны скал. Переглянулись удивленно.

– Эхо!

– Или голоса птиц, – предположил Васиф. – Говорят, есть птицы, которые хохочут. Например, чайка... И смеются и стонут. А здесь не знаю. Здесь моря нет. Эхо... Это ты своим анекдотом рассмешила даже камни.

Невидимая пичуга вывела тонкую, переливчатую трель.

– Стой! – остановил Васиф поднявшуюся Пакизу. – Послушай.

– А ты любишь петь, Васиф?

– Очень.

– У тебя голос...

– Был. Удалили мне голос после контузии на фронте.

Пакиза изумленно вскинула брови:

– Как удалили?

И снова рассмеялся Васиф от души, как давно уже не смеялся. Пакиза погрозила ему пальцем.

– Я ведь почти поверила. Это только ты умеешь говорить самые невероятные вещи серьезно.

– Сейчас это кажется невероятным. Попробуй, скажи кому-нибудь, что Васиф Гасанзаде любит петь. Кто поверит? А ведь пел. На фронте пел. Знаешь, как нужна была песня там... Война ожесточала... Часто и сам не знаешь, доживешь ли до утра или уже подстерегает тебя загнанная в ствол пуля. В сердце боль и ненависть. И вдруг где-то в окопе или в землянке запоет солдат, чтоб тоску разогнать. Сердца отходят, теплеют люди. Смотришь, подтягивают, кто как может. И мне помогали песни. В концлагере иногда от голода, от усталости, чувствуешь, уходят силы, – конец. Вспомнишь песню, самую веселую, самую боевую, под которую на первомайских демонстрациях шагал. И песня по капле отдает тебе волю к жизни, веру в то, что еще можешь бороться. Можешь! Я их собирал, эти песни, как драгоценные зерна. Записывал и берег песни, что родились на войне, И те, которым научили меня партизаны. Когда-нибудь я куплю магнитофон и запишу все, которые помню, люблю. Которым, как верным друзьям, благодарен.

Он вдруг запел негромко, низким, чуть хрипловатым голосом: "Смотрю на твою половину сада, и сердце мое завидует лучу луны, что касается твоего лица..."

Так же внезапно, как начал, оборвал Васиф песню, обнял Пакизу, склонился к губам. Она испугалась, уперлась руками в грудь, крепко сжала губы. Васиф тотчас отпустил ее, заговорил с подчеркнутой строгостью лектора:

– Имейте в виду, уважаемый кандидат наук, под этим озером и вокруг него богатейшие залежи нефти. Антиклинальная полоса, проходящая через Кюровдаг, поворачивает у озера Аджикабул к северу и тянется к Мишовдагу.

Васиф говорил с нарочитой сухостью, как скучающий экскурсовод. Но за голосом, словами угадывалось волнение – он то и дело облизывал сухие, дергающиеся губы.

Пакиза слушала, лукаво улыбаясь, потом хлестнула его по спине камышинкой и побежала к дороге. Васиф догнал ее, схватил за руку.

– Я забыл тебе сказать... Ты однажды влепила мне такую пощечину.

– Я?! Что ты сочиняешь?!

– Вот, чтоб мне с места не сойти! Во сне, правда.

– За что?

– За то, что приревновал без причины.

– А, это другое дело. Правильно сделала!

Васиф схватился за щеку, поморщился.

– Это у тебя так здорово вышло, что до сих пор щека болит.

– Зато будешь знать теперь, что к чему. Урок на будущее.

Она сказала это нарочито назидательно, как учительница, отчитывающая мальчишку. И Васиф увял. Несколько минут он шел молча, что-то тихонько насвистывая. Выбираясь на дорогу, Пакиза споткнулась, он даже руки ей не протянул. Мимо на большой скорости промчалась машина. Яркий луч на мгновение осветил стиснутый упрямый рот, прищуренные глаза Васифа. И снова по лунной дороге поплыли две тени. Пакиза едва поспевала за размашисто шагавшим Васифом. Она замедлила шаги и наконец совсем остановилась. Погруженный в свои мысли, Васиф, казалось, вообще забыл о ее существовании. Вот оглянулся. Пакиза юркнула в тень куста,

– Пакиза!

Она не ответила.

– Пакиза!

Все ближе бегущий шаг.

– Пакиза! Па-ки-за-а-а!

"А-а-а! А-а-а!" – передразнила дорога. Когда он почти поравнялся с кустом, Пакиза выскочила из тьмы, рассмеялась.

– Пакиза... Что ты придумала! В прятки играешь?

– Хотела посмотреть, заметишь ли мое отсутствие? Или ничего, кроме собственной тени... Эх ты, молчун. Вот возьму и умою тебя лунным светом.

Она провела рукой по влажному его лбу. Он схватил ее за плечи, сжал до боли.

– Пакиза! Не могу больше. Объясни, о каком уроке на будущее сказала. Хочу, хочу знать, "что к чему...". Не могу больше. Хватит с меня узлов!

Ладони его все больше сжимают ее плечи. Он повернул ее лицом к луне и увидел мерцающие глаза, вздрагивающие от тихого смеха тонкие ноздри.

– А ты сделай, как Александр Македонский. Гордиев узел помнишь? Никто не мог распутать. Тогда Александр выхватил саблю и разрубил надвое. Жжи-и-ик! И....

Она не договорила. Губы Васифа нашли ее смеющийся рот, выпили недосказанные, ненужные слова. И вот теперь – змея... Больница.

– Куда вы? Без халата! Нельзя. Вернитесь, – кричала ей вслед пожилая медсестра. Пакиза металась по коридору, пока не увидела дверь с табличкой "Главврач".

Навстречу ей поднялся огромного роста человек. Белоснежный, накрахмаленный халат туго обтягивал могучий торс атлета. Из-под шапочки выбивались совершенно седые колечки волос. И весь он был какой-то мохнатый, с кустистыми широкими бровями, курчавыми бакенбардами, короткой каракулевой бородкой.

– Гасанзаде? Лучше. Гораздо лучше. Вы успокойтесь. Только не сейчас. Подождите в приемной! И обязательно халат...

Пакиза благодарно кивнула и поплелась в приемную... Первой, кого она здесь увидела, была Сима. Что-то нехорошее шевельнулось в душе. Сима стояла спиной к ней у окна, по девчоночьи стройная, гибкая, как ящерица, в узком зеленом платье. Как не похожа была она сейчас на ту неуклюжую, в сапогах и комбинезоне Симу, в платке, надвинутом на самые брови. Такой она привыкла видеть ее на промысле.

Тогда еще запомнились продолговатые глаза, насмешливый, изогнутый в уголках рот.

Пакиза ревниво оглядела всю ее, от тонких каблуков до коротких пушистых волос. Зачем она здесь? Кто ее просил? Что это, официальный визит больному начальнику или... Это платье... И яблоки в кульке. Где она успела раздобыть такие сочные яблоки? Неужели?.. Анонимное письмо. "Он и с тобой поступит так же, как со мной..." Надо увидеть ее лицо. Господи, я схожу с ума... Я хочу увидеть ее лицо. Подойти? Чтоб обменяться ничего не значащими любезностями? Какая глупость. Я хочу увидеть ее лицо.

Пакиза пересекла приемную и, обогнув неуклюжий фикус с редкими чахлыми листьями, коснулась тонкого плеча. Сима дернулась, как от электрического тока:

– Что вам?

Пакиза чувствовала, что краснеет от стыда и неловкости.

– Вы к Васифу... Товарищу Гасанзаде?

В глазах Симы, цвета спелого камыша, медленно гасли холодные искры. На скулах заиграл румянец.

– Да. А что?

Пакиза совсем растерялась. Улыбнулась как-то жалко, пробормотала растерянно:

– Я тоже...

"Зачем было начинать этот унизительный разговор. А она, оказывается, красива, эта Сима".

Сима улыбнулась уголками изогнутых губ:

– А что?.. Вам не нравится это? Может, выйдем пока на улицу?

Резкая прямота Симы обескуражила Пакизу. Она покорно пошла за ней до скамьи, стоявшей у края тенистой аллеи.

– Вы... вы любите его? – с трудом выдохнула Пакиза.

– Вы много хотите знать. Ну... допустим. Глаза Симы смотрели, спокойно, с достоинством, а губы все выгибались в улыбке.

"Издевается она надо мной, что ли?"

– Я ехала... Волновалась. И вот сейчас думаю, думаю! Может... нам не надо к нему вместе?

– Нет, почему же. Ему должно быть приятно, – невеселым голосом ответила Сима. – А все приятное, как говорят врачи, помогает быстрому исцелению.

"Она издевается надо мной. Как она смеет!" У Пакизы высохли губы. Перед глазами снова запрыгали строки письма...

– Не знаю... Не знаю. Я, кажется, раздумала. Передайте привет, скажите – пусть поправляется.

Еще немного, и она разревется перед этой дерзкой молодой женщиной.

– Пожалуйста. В отличие от вас, я уверена, он будет рад моему приходу. Вы знаете, ему было бы гораздо хуже. Это я высосала яд. Я. Врач, который делал укол, похвалил меня.

Сима разгладила платье на коленях. Пакиза увидела ее руки. Некрасивые, почти мужские руки эти, видно, никогда не знали маникюра. В ссадинах, с коротко остриженными ногтями, они казались почти грязными от загара и трещинок.

Пакиза невольно подобрала в кулак свои холеные наманикюренные пальцы. Ей почему-то стало легче. Было что-то прямое, честное в сильных, грубоватых ладонях Симы.

– Так и передайте. Пусть поправляется. А я, может, потом... Мне кажется...

Сима вскочила резко, зеленым вихрем крутанулось платье.

– Не знаю, что вам там кажется... Но сейчас не время валять дурака. Не умею я всякие благородные фигли-мигли разыгрывать. Пошли!

И, взяв слабо сопротивлявшуюся Пакизу за руку, она почти потащила ее по ступенькам входа в приемную,

– Одевайтесь!

Сунула Пакизе в руки халат, взятый у медсестры, облачилась сама в какой-то балахон с завязками и, подхватив забытую Пакизой сумочку, неумело затопала на высоких каблуках по дорожке коридора.