Текст книги "Узлы"

Автор книги: Сулейман Велиев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 16 страниц)

Он всегда в таких случаях отшучивался. А однажды сказал, что она, Пакиза, жизни не знает. Что ладить со всеми спокойней, меньше хлопот. А какой он на самом деле – это, мол, людям безразлично. "Мне не безразлично!" – вырвалось тогда у Пакизы. Он как-то притих и, провожая домой, пытался поцеловать ее. Как она тогда рассердилась!

Когда они кончили институт, Пакиза однажды спросила:

– А если тебя заберут в армию?..

Рамзи рассмеялся.

– Во-первых, не возьмут. У нас же есть военная кафедра при институте. А если даже... Нет, ни за что не пойду.

– А Рустам пошел, – напомнила Пакиза о товарище из педагогического института.

– Ну и растяпа, – отрезал Рамзи. – Ради чего, скажи, терять два-три года? Шагать строем, спать в казарме. Бррр... – Он затряс головой. Человек, знающий толк в жизни, за это время может кончить аспирантуру, получить ученую степень.

А через несколько дней он выступал на митинге, посвященном Дню Победы. Она сидела в зале и не верила своим ушам, – так пламенно, так искренне говорил Рамзи о готовности, если надо будет, грудью защитить Родину.

Вот тогда впервые задумалась Пакиза. Кто он, Рамзи? Неустоявшийся, легкомысленный парень или...

Нет, нет, он совсем не Вертер. Как расчетливо, еще на третьем курсе, запланировал он поступление в аспирантуру. И всего достигал он с завидной легкостью. Он и тему диссертации выбрал бесспорную, гладкую, не требующую сил на практическое внедрение. А Васиф...

Жизнь швыряла его на самые трудные испытания – фронт, плен... И друзья отвернулись. Смерть матери. Возвращение. И снова борьба. Борьба за доверие, за свое законное место под солнцем. Другой бы, кажется, не выдержал, озлобился. Откуда столько душевных сил в этом скромном, до смешного стеснительном человеке? Откуда?

Да разве только в этом дело?

Отец Рамзи – известный в республике ученый. Все родственники на ответственных должностях. Удобная, комфортабельная квартира в центре города. Рамзи представления не имел о том, что старые туфли можно отдать в починку. Он просто выбрасывал их. Рамзи с детства идет ровным путем, протоптанным старшими.

Васиф начинает все сначала в тридцать семь лет. Рамзи не понять этого. В его глазах Васиф всегда будет неудачником. Что же связывало до сих пор Пакизу с Рамзи? Красота? Да, красив, подруги не раз с завистью говорили ей об этом. Его почтительность, внешний лоск? Странно... Она все же понимала, видела в нем и такое, что было скрыто от других. Впрочем, надо отдать ему должное – с ней он всегда был предельно искренним. А разве ей не нравилась легкость, с которой он добивался всего? Его постоянная готовность выполнить любое ее желание. И – что скрывать? – возможность выполнить. Однажды она полушутя пожаловалась: как жаль, что день ее рождения весной... Хорошо бы хоть в этот день полакомиться апельсинами. И в день ее рождения, – а в их доме всегда очень скромно отмечались семейные торжества, – неизвестный человек доставил к столу корзину с апельсинами. Как это ему удалось? Потом Рамзи признался, что достал "по знакомству".

И ей, дурехе, все это нравилось.

Нравилось, что девушки и женщины с завистью глядят им вслед, когда они идут с Рамзи рядом.

Почему же так скверно на душе сейчас?

Откуда пришло такое чувство, будто она уже тем виновата перед Васифом, что сидит и читает это письмо?

"Молчун" – так еще недавно звали Васифа на промысле.

Дорогой мой молчун. В молчании твоем больше доброты, чем в тысяче ласковых слов Рамзи. Рамзи красив и элегантен, а ты носишь простоватые ситцевые сорочки в полосочку и размахиваешь руками, когда волнуешься. Ты в автобусе умудрился дважды наступить мне на ногу и от первой главы моей диссертационной работы не оставил камня на камне. Как говорит про тебя друг твой Акоп, "характер совсем не халва".

А мне хорошо с тобой. Мне кажется, я знаю тебя давно-давно...

Пакиза порылась в сумке, достала блокнот и, не раздумывая, написала на вырванной страничке:

"Рамзи!

Я думаю, если бы Вертер обладал твоим благоразумием, Гёте пришлось бы трудно со своим героем... Я действительно работаю и часто вижусь с "темной личностью". Понимаю, что в твоих глазах моя репутация пошатнулась. И поэтому избавлю тебя от необходимости что-то выяснять и объясняться. Мне бы не хотелось. Не жди меня. Мы больше не можем встречаться.

Пакиза".

Она перечла записку. Постаралась прочесть ее глазами Рамзи. Нет, так нельзя. За что? Каким бы он ни был, он любит ее, страдает, надеется. А вдруг действительно она не знает, на что способен в отчаянии этот ровный, привыкший к легким победам человек? Нет, нельзя так. К чему лгать, не встреть она Васифа, не переросла бы ее привычка в более сильное чувство?

Что делать?

Пакиза походила по комнате, заглянула в комнату матери, – та спала, как всегда, почти сидя. Нет, маме сейчас ничего не объяснишь. Она остановилась у книжной полки, рассеянно полистала томик Гёте и, вздохнув, вложила туда оба письма – Рамзи и свое.

Потом... Потом...

Вот уже второй месяц ездит на практику Пакиза в Кюровдаг, возвращается домой только на воскресенье. Похудела – юбки висят, золотистый загар оттенил голубизну белков, нежный румянец неузнаваемо преобразил ее. Она стала подолгу задерживаться перед зеркалом, придирчиво перебирая платья.

– Удивительно, – заметила как-то Наджиба. – Я так боялась, что ты подурнеешь там в степи, среди своих буровых. Женское ли дело... А ты похорошела, девочка. Молоко там свежее. Это, скорее всего, от молока.

Пакиза помалкивала, теперь она избегала длинных разговоров с матерью, не спорила с сестрами. А глаза ее, подведенные усталостью, светились, излучая тепло, подолгу задерживались на предметах, незнакомых лицах, облаках. И, кажется, ничего не замечали дома – ни новых занавесок на окнах, ни любимых, испеченных мамой сластей, ни двусмысленных намеков сестер. Какие-то странные, устремленные внутрь себя глаза.

Отрешенность дочери обижала Наджибу. Но Пакиза и этого не замечала.

Вчера Васиф сказал, провожая ее из Али-Байрамлов:

– Буду в Москве, обязательно разыщу ту кассиршу, что выдала мне билет в одно купе с тобой. Счастье мне она подарила. Вот нашел тебя, и все узлы распутались. Иногда кажется, что все это снится... Ты не уйдешь, не исчезнешь?

И, словно боясь потерять ее, он крепче сжал ее пальцы.

А сегодня сестра Перване заметила с гримаской:

– Думаешь, никто не знает ничего? Слепые, глухие? Не понимаю только, что ты нашла в нем хорошего. Он ведь, говорят, намного старше тебя. Виски седые...

Пакиза обернулась к сестре:

– Седые, говоришь? Но это так красиво!

– Сумасшедшая! Если бы у него были косые глаза, ты бы и это нашла красивым! Не понимаю.

– Ты не поймешь, Перване, – уже спокойно ответила Пакиза. – И... не трогай этого.

Перване с нескрываемым удивлением наблюдала за сестрой. Эта тихоня Пакиза, которая ей, Перване, никогда ни в чем не возражала, сейчас готова была защищать свою радость, и даже попытка проникнуть в мир ее чувств вызывала в ней какую-то непривычную решимость.

"Не трогай этого..."

Странный разговор произошел на днях между Пакизой и профессором института нефти, официальным ее руководителем. Пакиза пришла к нему за консультацией с последними анализами кюровдагской нефти. Поговорили интересно, с толком, и, поблагодарив профессора, Пакиза собрала свои записи. Уже в дверях услышала, как он неуверенно произнес ее имя:

– Пакиза!

Она вернулась. Профессор насупил брови, приглаживая воображаемые волосы. Он был застенчив, этот человек, жил только своей наукой, лабораторией, и всякое столкновение с тем, что не имело отношения к его работе, делало его немного раздраженным и вместе с тем беспомощным.

– Пакиза, я хочу... Я должен кое-что сказать тебе. Может быть, это не совсем удобно, но я...

Он запутался, захлопнул журнал и неизвестно для чего надел очки.

– Пожалуйста, профессор.

Она стояла перед ним, как школьница, мысленно отмечая несвежие манжеты сорочки, неумело завязанный галстук. Он был одинок, нетребователен ко всему, что касалось быта, и, случалось, они, его лаборантки, потихоньку чистили ему пиджак, пришивали оторвавшиеся на пальто пуговицы. Он никогда не замечал этого...

– Я слушаю, профессор.

– Короче говоря, извини меня за вторжение э... э... в сферу, так сказать, личного. Ты имеешь право и не слушать меня. Это, так сказать, в функции руководителя... э... э... не входит.

Наверное, ест только всухомятку и запивает крепким чаем, – думала Пакиза, рассеянно прислушиваясь к его длинному вступлению.

– Я слушаю вас, профессор.

– "Слушаю... Слушаю". – Он вскочил со стула. – Ничего ты не слышишь! Короче говоря, если ты хочешь знать мое мнение о э... э... Рамзи, то я весьма отличаю этого молодого человека. Я, как и все здесь наши, за э... э... вашу дружбу. Но он очень в последнее время переменился. Коэффициент полезного действия сведен к нулю. И я лично, если это может чему-то помочь, готов вас даже э... э... попросить...

Пакиза вспыхнула, не нашлась что ответить, настолько это было неожиданным. Кто бы мог подумать – профессор, который никогда не вмешивался ни во что, кроме научной работы, дает советы, от которых ему самому до крайности неловко.

– Простите, профессор. Я ничего плохого не могу сказать о Рамзи. Но... ваши слова, – Пакиза совсем запуталась. – Но... Я ничего не могу, и вы тоже...

В это время вошел один из аспирантов с нарядом на новое оборудование.

– До свидания, профессор, – пролепетала Пакиза и покинула кабинет.

Уважаемый профессор, ее руководитель!.. Что он знает об ее отношениях с Рамзи? Неужели сам Рамзи навязал ему это неприятное посредничество? Не может быть... А может, отец Рамзи? У него большие связи. Куча родственников, и все на ответственных постах. Многочисленные сваты атакуют мать, в доме не переводятся случайные гости, дальние знакомые, которые раньше и адреса их не знали. И все взахлеб расхваливают Рамзи. Наверное, поэтому такой нервной стала мама. А Васиф? Ни родственников, ни сватов, ни ходатаев. Только бы Васиф не узнал об этой возне вокруг нее.

Вчера забежала Фатьма – сестра Рамзи, когда-то они дружили с Пакизой и теперь встретились, как две девчонки, – расцеловались, закружились, взявшись за руки. Говорили обо всем, торопливо выкладывая друг другу новости. Пакиза о своем Кюровдаге, Фатьма о новой квартире, о семье.

– Ты не думаешь возвращаться на работу? – спросила Пакиза.

– Конечно! Вот только кончу кормить ребенка и вернусь на промысел.

– Удивительно! – всплеснула руками Пакиза. – Ты уже мать! Счастлива?

– Ну, что хорошего? – капризно проговорила Фатьма. – Я ведь сейчас просто жена. И у тебя это не за горой, правда? – Она прильнула к Пакизе, и так, обнявшись, они пошли на кухню готовить чай. – У тебя тоже все будет. И даже больше, чем у меня. Мне ведь никогда уже не догнать – ты кончаешь аспирантуру, я стираю пеленки, вожусь с малышом. У тебя будущее, имя в науке, положение. Не мужа, а твое собственное. Я даже, знаешь, завидую тебе немножко.

– Ну, что ты! – Пакиза даже руками замахала. – Какое имя, какое положение?! Иногда думаю – поторопилась с аспирантурой. Надо было на промысле поработать рядовым оператором, чтоб не краснеть сейчас со всеми своими умными докладами, рефератами... И, потом, разве я одна? С нашего факультета многие в аспирантуре.

– Да, знаю. – Фатьма порылась в шкафчике, разыскала кулечек с изюмом. Наджиба всегда прятала его от сластен. – А Рамзи уже на днях защищает.

Пакиза улыбнулась. "Вот с этого, моя милая, тебе и хотелось начать разговор. Ради этого ты только и пришла". Фатьма протолкнула в губы Пакизе сухую сладкую виноградину, кокетливо заглянула в глаза подруге.

– Все хорошо. Но мой брат несчастен.

– Почему?

– Ну, перестань притворяться. Разве не лучше меня ты знаешь об этом?

Действительно, они с Фатьмой слишком хорошо знали друг друга, играть не имело смысла.

– Если бы ты знала, сколько невест ему предлагали!

– Смешно, – фыркнула Пакиза. – Зачем предлагать? Как новый костюм. Как обои в квартиру...

– Не смейся, – мягко остановила ее Фатьма. – Да, предлагали. Чтоб тебя забыл.

– Вон как...

– Да, так. Скорее охладишь осколок солнца или растопишь Северный Ледовитый океан, чем вырвешь тебя из сердца Рамзи. Я не знала, что ты такая холодная, Пакиза, – почти жалобно закончила Фатьма. Она даже не притронулась к чашечке с чаем, а ведь сама попросила Пакизу заварить свежий.

– А ты... ты сама какая? – строго спросила Пакиза.

– Я? – Фатьма похлопала круглыми, как у совенка, глазами.

– Хорошо. Давай поговорим откровенно, Фатьма. Ты не посторонняя для меня. Можем мы говорить прямо?

Фатьма как-то подобралась, насторожилась.

– Только не обижайся, Фатьма, я не хочу тебе делать больно. Но ответь мне – счастлива ли ты? Серьезно ответь, без шуток. Ну хорошо, молчи. Я сама знаю. Помнишь, как твой муж преследовал тебя, сватов засылал, подстерегал тебя около института? Ты и слушать не хотела. Ты сердилась, убегала ко мне, пряталась здесь. И говорила, что тебе все это противно, что хочешь сама найти, полюбить такого... Ну, совсем близкого тебе, родного человека. А этот настойчивый жених – чужой тебе... "Не мой человек, – говорила ты. – Сердцу не прикажешь". Помнишь? А потом тебя начали уговаривать и твои родители. И ты постепенно сдавалась. Тебя завоевали подарками и лаской, уговорами и обещаниями. А сейчас... Ведь ты страдаешь сейчас. Я видела однажды вас вдвоем...

Фатьма уронила голову на руки, всхлипнула и заплакала тоненько, как обиженная девчонка.

– Прости меня, я не хотела... Я верю, ты хочешь видеть брата счастливым. Я тоже. Мы с Рамзи так долго дружили. И за все эти годы он ничем не обидел меня. Нет, ничем. Но мы разные, понимаешь, разные. Иногда и близнецы бывают разными. Неужели ты хочешь, чтоб я была несчастна? Ты знаешь – я всегда рада тебе. Что бы ты ни попросила, все сделаю. Вот скажи, чтоб сходила в Али-Байрамлы пешком, пойду, но...

Фатьма закрыла ей рот своей ладонью.

– Хватит. Не надо. Мне пора.

Они обнялись, постояли молча.

После этого объяснения Пакизе как-то легче стало. Последняя сваха, подумала она о неожиданном визите Фатьмы. Теперь поймут, отстанут наконец.

Но через несколько дней она получила письмо от женщины, которая предпочла скрыть свое имя.

"Я хочу, чтоб ты знала, что сердце Васифа принадлежит мне. Гыздаг свидетель нашего счастья, нашей любви. Я понимаю, что тебе нелегко будет отказаться от Васифа и он, может быть, не сразу найдет в себе смелость сказать тебе правду. Не будь эгоисткой, не становись на нашем пути. Ты не глупая девушка, если есть у тебя гордость, сама ускоришь конец".

Каждое слово било по сердцу, окатывало то холодом, то жаром. Кто? Как сказать Васифу? Нет, нет, лучше не говорить. Если в этом клочке бумаги есть хоть капля правды... Если чувство любви двигало рукой автора, любви, за которую стоит бороться, к чему скрывать свое имя? Страх? Кокетливое желание остаться загадочной незнакомкой? При чем тут Гыздаг? Безлюдная, бесплодная степь, куда совсем недавно отправились первые разведчики нефти...

Какая мерзость! Нет, нет, нельзя позволить сомнениям отравить радость. Скорей на промысел! Она должна увидеть глаза Васифа, услышать его голос. Станет спокойней, чище.

На следующий день она приехала на промысел первым автобусом. Пришла на участок, о чем-то незначительном поговорила с ремонтниками. Васифа нигде не было, словно в воду канул. Странно, обычно он появляется на промысле чуть ли не с восходом солнца, Может быть, ушел на Гыздаг? Что-то больно шевельнулось в сердце. Что ж... Интересно и ей посмотреть на причудливый уголок природы, "свидетель любви". Может быть, действительно живописное место. А вдруг... Васиф там не один?

Нет, лучше не ходить, лучше подождать. Еще не хватало – бегать за ним, искать где-то в степи. Но ноги ее невольно свернули на узкую протоптанную тропинку, что, петляя, уходила все дальше от дороги.

...Низко стелется туман над стылой землей. Не поют кузнечики, не шелохнется набрякшая от сырости трава. Солнце то выглянет в просвете туч, заиграет светлыми бликами на холмах, то скроется за серой завесой.

Все быстрее, быстрее идет Пакиза, встречный ветерок теребит за спиной концы шелкового шарфа, мокрая трава хлещет по ногам.

Наверное, так же бежала девушка из легенды, рассказанной Васифом, смелая, чистая. Расступалась трава, ветер крылатым сделал бег ее, скалистые выступы гор, как загнанного джейрана, бережно принимали ее легкое стремительное тело...

Бежит Пакиза, не замечая встречных колхозников, что провожают ее удивленными взглядами, – какое несчастье гонит в степь эту городскую женщину на высоких каблуках?

Ревность... "Пережитком прошлого" называла я, глупая, наивная девчонка, эту дикую муку. Смеялась в душе над Васифом, когда он рассказывал о том, что пережил на автобусной остановке. Глупая, глупая. Если кто-нибудь из близких увидел бы тебя сейчас, обезумевшую от обиды, ревности, любви... Да, да, любви! Тебя, которую считают сдержанной, холодноватой. "В сердце твое не достучишься", – говорит Сейяра, когда сердится. Сердце мое... Почему так больно ему, как будто кто-то взял в руки мое сердце и стиснул в ладонях.

...Когда она добежала до подножия Гыздага, небо потемнело. Четким конусом вздымалась вершина еще живого вулкана. Ни человека, ни дерева средь клочьев застывшей лавы.

Пакиза огляделась. Так вот оно, пристанище любви таинственной соперницы. Каменный хаос, безжизненность пустыни. Если сам шейтан выйдет к ней из-за острого выступа, она не удивится. Где же Васиф? А вдруг они вместе там, на самой вершине, где курится дымок?

Какая-то дикая упрямая сила погнала ее дальше вверх, по мертвым смолистым склонам. Уже у самой вершины ноги ее провалились вдруг в топкое месиво. Почувствовав, что уходит вниз вместе с медленно сползающим выступом, Пакиза закричала, объятая ужасом:

– Помо-оо-гите-е!

– Э-э-э, – глухо вздохнула гора и поддержала девушку одним из своих каменных зубьев.

С трудом отыскала растерзанные, забитые грязью туфли. Втиснула ноги, и ступни крепко вклеились в вонючую клейкую жижу. "Что я кричу? Кого зову? Кто поможет в этой страшной пустоте? Но теперь я не отступлю, все равно не отступлю. Я должна... До самого верха, хотя бы мне пришлось никогда не выбраться из этого ада. Дойду, сумею – все будет хорошо..."

Она уже не сознавала нелепости своего поступка. Стыд и отчаяние гнали все выше и выше, и чем тяжелей идти к вершине, тем яростней цеплялась она сбитыми пальцами за причудливые зубья застывшей лавы, куст колючки. Давно, еще на студенческой практике, она лазила сюда с ребятами, самолюбиво доказывая им свое презрение к трудностям выбранной профессии. Ну, а сейчас кому и что она доказала, вскарабкавшись к краю кратера?

Тяжело, как больная старуха, дышала гора. Кажется, черная пена застыла над краем ее беззубого, широко открытого рта. Как окаменевшие чудовища, дремлют по склонам обугленные глыбы.

Наверно, таким видится верующим преддверие ада. Пакиза на секунду представила себе влюбленных здесь, среди мрачного хаоса, и рассмеялась горько, сквозь слезы.

Ну вот, доказала, дуреха, прошла, можно сказать, по следам мифической красавицы, и легенда, похожая на тысячи других, потеряла свою пленительную тайну. Не было прекрасной девушки, не было ханского сына. Была сказка, придуманная людьми, страстная мечта о красоте, о любви, о возмездии за творимое зло.

Пакиза успокоилась. Каждая мышца дрожала от напряжения и усталости, усилием воли она заставила себя подняться на ноги и пошла вниз. У подножия горы она еще поплутала в поисках лужицы или травы. Ничего кругом, одни камни да кочки. Сухим стеблем колючки почистила туфли, соскребла грязь с рваных чулок, потуже стянула концы платка и поплелась по едва различимой в сумерках тропе. Вдали у развилки дороги мигнул огонек. Не поймешь, то ли пастушья хибарка, то ли вагон-времянка "дорожников". "Все равно. Спросят, скажу заблудилась".

Она зашагала быстрее, чувствуя, как все тревоги дня уступают усталости, единственному желанию лечь, вытянуться... И хотя бы глоток воды, один-единственный глоток воды.

14

Закапризничала восьмая буровая. Вместо нефти неожиданно хлынула вода. И Васиф, как всегда, с головой ушел в поиск. Пуск восьмой обошелся дорого. Через некоторое время пришлось простреливать эксплуатационные трубы. Может, что-то недоглядели при этом? Нет, он сам лично контролировал весь процесс. Но почему тогда ритмично работают другие скважины этого уровня?

Стоя в стороне, Пакиза внимательно наблюдала за Васифом, злилась на себя за вновь всколыхнувшиеся подозрения. Неужели он не чувствует, как мне тяжело? Занят, целиком поглотила его эта скважина. Если бы он знал об анонимке, о моем "альпинистском марше" на вершину Гыздага... Нет, об этом нельзя рассказать даже самому близкому человеку, – не поймет. Но почему это гнусное письмо жжет руки даже сквозь, кожу сумочки? Может быть, когда-нибудь она скажет Васифу... Только не сейчас.

Пакизе казалось, что он даже не замечает ее в такие вот беспокойные дни.

– Нет, нет, ты посмотри, попробуй, – говорил он Пакизе, подставив под конец трубы ладонь. – Холодная вода. – Она видела, как осторожно набрал он воду в рот. – И пресная. Если бы она шла с пласта, то была бы соленой и горячей. Значит, откуда-то извне просочилась. Откуда, а?

Не дожидаясь ее ответа, убежал к телефону. Вернулся несколько успокоенный, заметил ворчливо:

– Без году неделя буровой, а уже свои тайны.

– Да, Васиф. Наверное, нет в жизни ничего абсолютно ясного.

Васиф посмотрел ей в глаза, взял за руку и отвел в сторону.

– Расскажи про себя. Как дела? Как с работой? Я совсем измотался, только сейчас заметил: что-то у тебя случилось.

"Показать ему письмо? Может, узнает почерк, по стилю угадает, кто это, что за человек осмелился написать такое..." Она открыла было сумочку, но передумала. Схватила платочек, вытерла повлажневшие ладони.

– Товарищ геолог! Вам Амирзаде звонит! – крикнул из будки рабочий.

Васиф нахмурился.

– Насчет восьмой, наверное. Сейчас иду! А вечером, если ты свободна, давай сходим на Аджикабульское озеро, а? Я прошу тебя...

Пакиза кивнула.

Как хорошо, что она не сказала ему о письме.

– Я буду ждать тебя до вечера. Только жаль, почитать нечего. А свои дела я на сегодня кончила.

Васиф долго почему-то молчал, и Пакиза не знала, о чем он думает: о воде, что идет вместо нефти, об Амирзаде, который ждет у провода, или о встрече вечером?

– Я тебе дам почитать кое-что. Хочешь?

– Большая вещь?

– Большая. Правда, поместилась на странице...

– Это же на пару минут!

– Навряд ли. Тебе придется поразмыслить над этим письмом.

– Что? Ты тоже получил?

Из дверей будки снова окликнул его рабочий,

– Товарищ геолог! Ожидает Амирзаде!

Васиф пожал ей руку.

– Что ты, милая? Что получил? Откуда получил? Сам подписал. На, возьми. Вот только в месткоме не заверил... Ну... До вечера.

Он почти побежал к будке.

Пакиза тут же на ветру надорвала конверт, увидела первую строчку "Любимая!...", и умчалась в гостиницу. Она заперла дверь номера на задвижку, задернула портьеры, но и этого показалось ей мало. Скинула туфли, забралась с ногами на кровать и только тогда почувствовала себя один на один с письмом.

"Любимая!..

Не удивляйся и не смейся. Мне все время кажется, что не сказал тебе самого главного, очень важного. Но когда мы встречаемся, ничего у меня не выходит. Все слова, с которыми я иду к тебе навстречу, начинают казаться чужими, неточными, мелкими. А новых я не могу придумать. Я хочу, чтоб ты знала – нет такого дня, когда бы я мысленно не говорил с тобой. Не знаю, вспоминаешь ли ты меня там, у себя в Баку, но я не перестаю думать о тебе ни на минуту. Вижу тебя, слышу твой голос. И кажется, все могу преодолеть только бы знать, что всегда будешь рядом.

Тогда на автобусной остановке, когда я увидел тебя с Рамзи, все потеряло смысл. Оставался твой дом, твоя остановка, улица, по которой ты ходишь, и боль. Ты, наверное, видела приятные сны, а я все кружил и кружил у твоих ворот. Как я ненавидел себя за это, если б ты знала. Но приходил вечер, и я снова шел на это мучительное свидание с фонарем, автобусом, постовым милиционером.

Городом красавиц называют наш город, а для меня ты единственная в нем. Раньше, когда мне приходилось услышать, что человек потерял голову из-за любви, я смеялся, как смеюсь сейчас над болельщиками, которые рвут на себе волосы из-за поражения своей команды. Презирал самоубийц – дикой казалась мне такая любовь, не верил, что может быть кто-то дороже жизни.

Меня часто спрашивали товарищи – любил ли я кого-нибудь? Я старался отделаться шуткой: "А чем я хуже других. Было и у меня..." А на душе скверно становилось, Потому что на самом деле ничего у меня не было.

Несколько лет назад я примирился с мыслью, – ну что ж, не было и не будет. Поздно. Обошла меня любовь. Затянуло льдом какой-то родник в душе. И мерзлота эта, думалось, вечная. Твоя улыбка растопила лед. И теперь все грохочет, поет во мне, и время измеряется от встречи до встречи с тобой. Меня называли за глаза "молчуном". А сейчас я хочу говорить с тобой об этом бесконечно.

Только не умею. Поэтому пытаюсь хоть на бумаге рассказать тебе, хоть чужими словами выразить то, что творится в душе. Мне кажется, это про меня написал Физули:

От тюрьмы и цепей горя и страданий

был спасен я.

Вновь я узник, – подбородок, свет твоих кудрей

увидя.

Прости меня, дорогая, – никогда пятерок за сочинения не получал.

Твой Васиф"

Второй, третий, четвертый раз перечитывает Пакиза письмо. Как хмель, кружат голову слова. На воздух, к солнцу, к людям!

Выскочила в легком платье, пошла навстречу ветру, не различая улиц, тропинок, знакомых лиц. Рука крепко сжимала письмо, и казалось, не сердце ее стучит в груди, а слова любви, написанные на странице из вахтенного журнала, бьются горячо, неуемно в каждой клетке ее существа.

Наконец Васиф решился.

Сегодня он представит Пакизу тетке. Официально, как свою невесту. Зарифа-хала, наверное, и не подозревает, какую гостью ведет к ней Васиф. Может, надо было предупредить заранее?! Но они с Пакизой решили, что так будет лучше: от лишних хлопот и расходов избавят не совсем здоровую женщину, и уж очень не хотелось торжественных встреч "за круглым столом", куда обязательно собрались бы не только близкие, но и просто любители поглазеть, посудачить о невесте.

Однако уже в автобусе Васиф признался Пакизе в том, что есть у него дело не менее важное, чем визит к Зарифе-хала.

– Тебе надо зайти куда-нибудь... одному?

– Нет, нет, что ты?! Лучше вместе. Помнишь, я тебе говорил – у меня в Маркове друг остался, хороший такой пацан. Ему двадцатого ноября: семь лет исполнится. Я обещал его поздравить.

– Но до двадцатого еще десять дней!

– Вот и хорошо! С гарантией будет, без опоздания дойдет подарок. Если сегодня не сделаю, завтра на работу, закручусь опять. А мальчишке знаешь какая будет радость! Не поздравить в срок – Сережка подумает, что обманул. Перед взрослым еще как-то можно оправдаться, а... дети честнее, они не прощают обмана.

– Знаю, знаю. Как говорил Молла Насреддин, у мужчины должно быть одно слово.

Васиф растерянно умолк. Пакиза могла вспомнить любую притчу Насреддина, но почему с ее уст сорвалась именно эта? Из кожи вон тогда лез, чтоб только показаться остроумным перед пустой бабенкой. Растаял, раскис от круглых колен Рубабы... Если бы только Пакиза знала! Какая благословенная сила вырвала его тогда из горячих объятий опытной женщины...

– Я тебя обидела? – встрепенулась Пакиза, заглядывая ему в лицо.

– Что ты! Что ты!

– Но ты так... Ты такой вспыльчивый, что я иногда шучу и боюсь...

– Пустяки! Новые туфли. Терпеть не могу новую обувь – как огнем жжет. Но где же мы поищем подарок Сережке?

– Если это так важно, перевернем все магазины города!

– А ты не шути. Вот отец мой понимал это... Я тебе не рассказывал? Он однажды пообещал сынишке друга "Хоп-хоп наме" Сабира. Мальчик от взрослых слышал об этой книге. Даже деньги на нее в копилку откладывал. Отец обещал ему. Но сколько ни искал в магазинах, у знакомых, – нет, и все. Хоть на глаза пацану не показывайся! "Лучше бы мой язык отсох, чем так обмануть ребенка!" – волновался отец. До того дошло, что пришлось ему ехать в Балаханы, где Сабир тогда учителем работал. Сабир сразу понял. Свою собственную книгу, единственный экземпляр отдал. Сейчас я примерно в таком же положении.

– Да что ты меня агитируешь? Что за привычка? Чуть что, начинаешь так долго уговаривать меня, как будто я всеми силами мешаю тебе быть добрым и чутким... Смешной ты, Васиф!

– А-а-а, критикуешь? Тебе мой характер не нравится?

– Ой! Чуть не проехали. Нам здесь выходить – универмаг. – Они с трудом протиснулись к выходу. По дороге к "Детскому миру" Пакиза заботливо спросила Васифа:

– Как ноги? Терпимо?

– Какие ноги? – Он оторопело посмотрел на нее.

– Туфли не жмут? Господи, излечи Васифа от раннего склероза.

– А, туфли... Ничего. Терпимо. Гораздо легче. Десятки игрушек перебрали они у прилавка, но так ничего и не выбрали.

– Да что вы ищете, гражданка? – раздраженно фыркнула продавщица. Сколько лет вашему ребенку?

– Семь, уже семь нашему сыну, – солидно ответил Васиф и сжал локоть смутившейся Пакизы.

– В самом деле, Васиф, что мы ищем? Похоже, что сами не знаем. Так давно ушло детство...

– Я знаю. Я хочу, чтобы мальчишка увидел хоть кусочек Азербайджана, понимаешь? Не просто заводную машину или конструктор...

– Ну, тогда положись на меня. Поедем на Монтино. Там в магазине я видела одну вещь...

В книжном магазине Пакиза придирчиво перебрала книги на полках, пока не нашла отлично иллюстрированный фотоальбом со снимками бакинской бухты, бульвара, старой крепости.

– Нефтяные Камни есть?

– Есть, есть. Такой альбом не стыдно и королеве английской подарить. А всяких плюшевых медвежат, надувных собачек и конструкторов ему и там хватит. Но это еще не все. Здесь близко базар...

Когда Пакиза увлекалась чем-нибудь, в ней закипала энергия, достаточная на троих. Васиф едва успевал за её быстрыми шагами. Недалеко от базара путь им преградил худощавый майор милиции.

– Пароль? – сурово произнес он над ухом Васифа.

– Аморе!

Они посмеялись, похлопали друг друга по плечам и разошлись.

– Что за конспирация, Васиф? Совсем как на римском карнавале. Ам-о-оре! А ну сейчас же объясни, что за "аморе" вас связывает?

– Связывает, крепко связывает, Пакиза. Мы вместе в партизанском отряде воевали. Вот иногда в шутку приветствуем друг друга таким паролем. Ты не расслышала, каким словом он отозвался на пароль?

– Нет, как ни старалась.

– Он ответил "дузлюк" – верность. Любовь от верности неотделима. Там, вдали от родины, нам очень важно было помнить об этом.