Текст книги "Узлы"
Автор книги: Сулейман Велиев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 10 (всего у книги 16 страниц)
Волна мягко лизнула носки его ботинок и с ворчаньем улеглась меж камней. Он стоял и думал о неизменности этого сверкающего под солнцем движения. Рождаются и уходят поколения, меняется лик земли, обагренной кровью и пожарами войн, отступают пески пустынь, растут города. А море все так же величаво, непокоренно пенится у берегов, качает, дробит отраженье бегущих облаков. Странно... Море может вдохнуть в человека тревогу – позовут вдруг дали необъятные, затоскуешь, потянешься к неизведанным дорогам. А случается, неумолчная песня моря войдет в сердце удивительной тишиной, покоем, уведет далеко в детство тропами памяти... Васиф мысленно увидел себя мальчуганом. Сыплется, льется золотыми струями горячий песок с ладошек, хрустит на зубах, липнет к потным плечам. Но еще немного, и колодец готов. На дне его белыми паучками влажно блестят ракушки. Рядом крепость с тайными туннелями, башнями. Хорош-шш-оо... Хорош-шш-оо, – вздыхает море. Трудится мальчонка, изредка оглядываясь на мать. Подоткнув повыше подол юбки, она моет ковры у скал, помахивает веничком, и ветер вот-вот оторвет от земли смуглые обнаженные ноги.
Потом они вместе тащат домой палас, и Васиф, совсем как мужчина, подставляет худое, вздернутое плечо под мокрый тяжелый край скатанного ковра.
Он очень любит помогать матери. Затеет она варить дошаб* – Васиф тут как тут. Влезет ногами в выдолбленное из камня корыто, давит пятками упругие виноградины, скользит, хохочет. Или отнимет у нее ведра и сам польет огород. А потом они сидят под старым инжиром и пьют вместе чай, дожидаясь отца с работы. Косы у мамы были до колен. Расшалится мальчишка, мать обовьет его тонкую шею жгутами кос – сиди, как привязанный. Но разве это было наказание? Руки матери вкусно пахнут солнцем и печеным хлебом. Притворится сердитой, а глаза смеются лукаво...
______________ * Дошаб – варенье из винограда.
Прошло все. Как следы на песке, зализанные морем. Нет, теперь он не может жаловаться на судьбу. Не только в сказках побеждает правда. У него любимая работа, друзья. В доме Акопа и Мустафы его считают родным.
И все-таки... Что-то в отношении Мустафы настораживало Васифа. О чем бы ни зашел разговор, Мустафа все старался незаметно свернуть к прошлому Васифа. Все чего-то допытывается, выспрашивает номера войсковых частей, фамилии командиров, однополчан...
Однажды Васиф не выдержал:
– Слушай, что ты стараешься? Что хочешь узнать, спроси прямо!
Мустафа рассмеялся...
– Ну и характер у тебя! Ты, наверное, к собственной тени относишься с недоверием. Зря это ты. Просто, думаю, может, с кем из моих товарищей пришлось тебе воевать.
Но в ответе его Васиф не уловил искренности. Да и смешно: о каких товарищах мог думать Мустафа, которых бы Васиф не знал. В последнее время он даже стал избегать встреч с Мустафой. На работе они виделись каждый день, а дома... Домой к Мустафе Васиф не заходил уже месяц. Не тянуло. Каждый разговор с Мустафой оставлял неприятный осадок.
Неужели все еще проверяют? И Мустафа, как говорится, прощупывает? Но какая в этом необходимость?
Нет, трудно поверить, чтоб Мустафа был заражен подозрительностью. Не может он стать таким. Неприятно, я стал мнительным потому, что таскаю на себе тяжесть чужих сомнений, как человек, у которого "что-то было". Разве не своими ушами слышал разговор двух молодых рабочих: "Работать можно. Ничего человек. Правда, что-то у него там было..."
Может, и Пакиза, продумав на досуге все то, что он сам рассказал ей тогда в вагоне, предусмотрительно решила уйти в сторону.
Нет. Так можно сойти с ума. Разучиться видеть небо, игру солнечных бликов, слышать детский смех, теплоту и искренность приветствий.
Нет... Просто образ Пакизы раздвоился, будто знал он две Пакизы. Ту, желанную, милую, с которой расстался на перроне бакинского вокзала. И другую, встреченную на автобусной остановке – чужую, далекую, целиком поглощенную спутником. Но кто дал ему право ревновать, что-то требовать, обижаться. Что их связывает? Случайное, ни к чему не обязывающее знакомство?
Почувствовав усталость, Васиф присел на скамью рядом с грузным стариком в толстых роговых очках. Чуть вытянув шею, тот смотрел на плывущего вдоль берега юношу лет шестнадцати. Сильными, размашистыми движениями тот рассекал встречные волны, стараясь опередить лодку, следующую параллельно.
– Нет, вы только посмотрите, – кипятился старик, – мы сидим здесь в пиджаках, в пальто, а мальчишка голый в воде!
– Молодой! – отозвался Васиф. Особой охоты ввязываться в разговор не было.
Старик обрадованно обернулся к соседу.
– Разве дело только в молодости? Привычка. И я в его годы... На фронте в снегу приходилось спать. И ничего. Не чихнул даже. А с войны вернулся уют незаметно заел. Теплая постель, мягкий диван, удобное кресло. Всякие там шарфики, фуфаечки. Разнежился, куда там!
Старик недовольно фыркнул.
– Это зачем вы так о себе... Вот на бульваре же бываете. Пешком, наверное, ходите много. Вы пенсионер?
– К сожалению.
– Почему "к сожалению"? Говорят, в каждом возрасте есть что-то свое, хорошее. "Счастливая, спокойная старость", – как пишут в газетах.
– Чепуха! Все чепуха! – Старик разволновался, в бронхах его что-то заскрежетало, засипело, как это бывает у старых курильщиков. – Какое может быть счастье в покое? Я работал мастером в ремесленном училище. Забот только успевай. Всем был нужен, всем. А теперь вот... обульварился.
– Слово какое придумали...
– От безделья не то придумаешь.
– Непонятна ваша обида. Вы же всей своей жизнью заслужили право на отдых.
– Не в этом дело! Каждый пацан знает, что морской воздух целебен. Но все должно быть в норме. Нельзя же годами сидеть на бульваре, перемывать кости ближним и ждать, когда придет смерть. Посидите когда-нибудь, прислушайтесь к болтовне пенсионеров. Каждый, перебирая прошлое, вытаскивает оттуда только добрые дела. Послушаешь со стороны – ну прямо ангелы. Или непризнанные герои. А об ошибках, о том, сколько крови портили и близким и подчиненным, – ни слова. Надоело! Не хочу! Завидую тем, кто работает. Зачем меня проводили на пенсию, всякие красивые слова говорили, подарки?.. Зачем? Разве я потерял трудоспособность? Нет. Наоборот, у меня потом сразу давление подскочило. Дома ворчу, придираюсь, не в свое дело лезу – своего-то нет. Бакиханов в одной из своих книг очень хорошо сказал. Не слыхал? "Если ты не у дел, знай, что земля и камень лучше тебя, потому что в дело идут".
Старик сердито постучал концом носка по асфальту, достал из жилета старомодные часы на цепочке. Чем-то он начал даже нравиться Васифу.
– А что, если вы попросите... ну чтоб вернули вас на работу?
– Пожалуйста. Только на два месяца. Но почему? – Он приблизился к уху Васифа. – Я написал в Москву письмо. Ничего, говорю, не надо мне от вас. Единственное, о чем прошу, – в порядке исключения верните меня на работу. Буду снова ребят учить ремеслу. Не старый я, не старый! Само слово это "старый" не-на-ви-жу!
– Сколько вам... если не секрет?
– Что я, вдова на выданье? Почему секрет? Шестьдесят два стукнуло. А тебе?
– Тридцать семь.
Старик вздохнул, завистливо оглядел Васифа.
– Молод еще, совсем молод. Самая пора для мужчины.
– Спасибо вам. Некоторые говорят, что сорок уже старость. Пороха не выдумать в сорок.
– Плюнь. Брехня все это. Удобная брехня для лентяев.
Васиф хотел привести своему собеседнику ту пословицу Балахана о том, "кто в сорок только ползать начинает...", но сдержался. Легко как-то на душе стало. Вот ведь седьмой десяток человеку и грудь хрипит, как продырявленный мех, а верни ему дело – про все забудет, помолодеет.
Расставаясь, старик протянул ему руку, и Васиф удивился крепкому рукопожатию. Он тоже поднялся, влился в поток гуляющих. У водяного киоска кто-то дернул его за рукав. Здоровый, краснощекий мужчина промычал что-то, потирая пальцами воображаемую монету. Д-а-а, старый знакомый, – этот немой попрошайничал еще тогда, когда Васиф учился в техникуме. В городе многие знали его и подавали щедро, – он был добр, безотказен и при случае охотно помогал донести чемодан или тяжелую корзину с базара.
Васиф пошарил в карманах, мелочи не было. Во внутреннем кармане пиджака пальцы нащупали ту загадочную пачечку денег, что и по сей день не утратила тонкого аромата духов. Сунул немому червонец, тот осклабился, благодарно прижал руку к груди.
Васиф рассмеялся ему вслед. Как иной раз мало надо человеку, чтоб чувствовать себя облагодетельствованным. Захотелось сделать что-то лихое, неожиданное, совсем не взрослое. Завидев силомер, он встал в очередь. Отчего бы не проверить силу своего удара, чем он хуже других?
Сжав кулак, с силой грохнул по жесткой кожаной подушке. Тренькнул звонок, весело подмигнула вспыхнувшая лампочка. "Порядок, все наше с нами!" – как любил говорить ротный старшина.
Он заметил их еще издали, подходя к автобусной остановке. Купил билет и поспешил на улицу. Они стояли там же, под старой акацией – Пакиза с легкой дорожной сумкой и пожилая женщина в чесучовом пальто. Один за другим отходили автобусы с табличками – "Баку – Шемаха", "Баку – Тбилиси", "Баку Масаллы". Все больше старенькие, подновленные краской автобусы. Большие комфортабельные дизели, следующие рейсом в Грузию и Армению, можно было пересчитать по пальцам.
В 10.15 репродуктор объявил посадку на автобус, отправляющийся в Али-Байрамлы.
Пакиза с матерью, – Васиф уже почти не сомневался, что это была тетя Наджиба, – подошли поближе к девятой стоянке. Ну конечно, это Наджиба-хала, сколько в свое время он натерпелся от нее шуток. Она всегда умела растормошить стеснительного, замкнутого мальчишку. И за стол, бывало, усадит и накормит, да еще и посмеется над слабостью Васифа к печеному. И все это не обидно, по-доброму.
Поседела, будто и ростом стала меньше тетя Наджиба, лицо землистое, а улыбка та же, молодая, ласковая. Лучше сделать вид, что он их вовсе не заметил. Если бы тетя Наджиба была одна, он бы обязательно подошел. Интересно, узнает она его теперь? Но Пакиза...
На днях вот тоже – их места оказались рядом. Васиф поздоровался с вежливой официальностью и уткнулся в книгу. Так они и ехали до самых Али-Байрамлов. Пакиза, закрыв глаза, дремала или делала вид, что дремлет.
Пусть все идет, как идет.
...Пакиза, заметив Васифа на стоянке, отвернулась, отвела мать в сторону. А Наджиба все оглядывалась и оглядывалась. Это становилось неудобным, и Васиф решительно пересек улицу.
– Здравствуйте, тетя Наджиба!
– Здравствуйте... – Она сосредоточенно разглядывала Васифа. – Дай бог памяти, кажется, где-то видела. Близко видела.
– Я Васиф. Не узнали?
Она негромко охнула, вырвала свою руку из руки дочери, потянулась к Васифу.
– Здравствуй! Как я могла не узнать сына подруги! Да, да, я знаю, что ты вернулся, слышала. Все собираюсь к тебе, но вот ноги... Пакиза! Разве ты не знаком с Пакизой?
– Знаком. Вместе из Москвы... В вагоне.
Пакиза покусывала губы, неулыбчиво, с укоризной смотрели ее глаза.
– Да, да. В вагоне. Почти трое суток... Но у Васифа плохая память. В Али-Байрамлах он не узнал меня.
Васиф как можно равнодушнее пожал плечами.
– Так же, как вы не узнали меня на автобусной остановке. Не помните? Вам еще было так весело с этим... "просто товарищем по институту", что вы даже не взглянули, когда я прошел мимо.
Пакиза вспыхнула, на скулах загорелись два пятнышка.
– На проспекте Нариманова? Я не видела вас! Честное слово!
Это вырвалось у нее так по-девчоночьи, что мать улыбнулась.
– Она говорит правду, Васиф. Поверь мне.
Пакиза сжала руку матери, потянулась к автобусу.
– Выходит, я виноват?
Вот уж чего Васиф не ждал. Как же так... Столько времени носился со своей обидой, а, оказывается, весь его медленно подогреваемый "план" мести и гроша ломаного не стоит.
– Значит, я...
– Да, вы. Вы так старательно избегали меня.
– Но на это были причины, – пробормотал он, вконец растерянный.
– Какие?
Их теснили пассажиры, подталкивая к двери автобуса, где-то отстала Наджиба со своей авоськой, а Пакиза и Васиф, забыв обо всем, пытались что-то выяснить, объясниться, понять. Не сговариваясь, они сели рядом. И только тогда Пакиза вспомнила о матери, прильнула к окну. Старая Наджиба смотрела на них сквозь стекло, чуть прищурившись, будто видела что-то такое, чего они еще сами не видели и не знали. Пакиза помахала рукой. Мать улыбнулась ей, понятливо качнула головой, опустив веки.
Едва автобус тронулся, Пакиза упрямо повторила свой вопрос:
– Что же все-таки за причина? Почему вы так избегали меня?
– Трудно объяснить, – промямлил Васиф, ему уже не хотелось сводить счеты. – Я своими глазами... Вы так говорили, ничего не замечая вокруг...
– Ясно, – Пакиза погрозила пальцем. – Приревновали, да? Молодец.
– Почему "молодец"?
– А мне нравятся ревнивые! Но послушайте...
Она ковырнула пальцем трещинку в спинке сиденья, потянула ватный клочок, пальцы механически сплели узелок. Через полчаса Васиф знал все об отношениях Пакизы и Рамзи.
– Вы придумщик, Васиф. Между прочим, я всегда с людьми ласкова.
– И со мной? – Вопрос вырвался невольно и прозвучал нелепой шуткой.
– С вами все иначе, Васиф.
Замолчали, каждый думал о своем. Автобус миновал Карадаг, свернул вправо, на степную дорогу. Все радовало Васифа в этот осенний день: пронизанный солнцем воздух, свежая зелень пастбищ с далекими, словно изваянными из камня фигурами чабанов. Вот, подстегивая осла босыми пятками, мимо проплыл мальчуган в огромной лохматой папахе. По тропинке в сторону села прошли девушки с кувшинами, как молодые чинары, колеблемые ветром.
Прекрасна степь, и каждая пядь земли ее трижды дорога, – подумал Васиф. Он обернулся к Пакизе, она смотрела на него чуть исподлобья, полуоткрыв влажные губы, как тогда, в вагоне...
Совсем рядом на подлокотнике рука Пакизы, маленькая, крепкая, Васиф осторожно накрыл ее своей ладонью.
– Расскажи мне все, – тихо сказала Пакиза.
– Я думал, что уже никогда не найду тебя, – начал Васиф.
12
На второй этаж дома Васиф взлетел одним духом, перескакивая ступеньки. Распахнул дверь, постоял на пороге своей новой квартиры, вдыхая запах необжитых комнат. Бросил чемодан в передней, прошел на балкон, потом открыл в ванной кран – весело зажурчала вода. Комната показалась огромной, странно выглядел в ней массивный, обитый медью старинный сундук, прошитый металлическими заклепками. На совесть делал сундук неведомый мастер, и замок с музыкой придумал. Пусть кому-нибудь он покажется смешным – Васифу очень дорога эта единственная сохранившаяся от родителей вещь.
Сначала умер отец, потом мать, кто-то из родственников продал их маленький дом, а все остальное, что оставалось от их более чем скромного имущества, растащили чужие руки. И, конечно, не имело смысла, девять лет спустя, искать старые стулья из бабушкиного приданого.
– Зачем терять? Ты подай в суд, заставь вернуть свое, – настаивал один из бывших соседей. – Мать с отцом копили и – все на ветер?
– Да пропади все к черту, – рассердился Васиф на советчика. – Было бы здоровье. А мать с отцом, – он усмехнулся, – никогда ничего не копили. И я не собираюсь сводить счеты из-за старых деревяшек. Просто жаль, что ничего не осталось от родного очага.
Когда он сказал об этом тетке, старая Зарифа заплакала.
– Дорогой, после тех событий так много случилось... Всего не расскажешь... Да и не надо. Только знай – все, что было в вашем большом сундуке, присвоил твой двоюродный брат Сафар, да простит бог покойнику. Сундук перед самой смертью он продал соседу, одноглазому Мурсалу. Все жадность человеческая. А ведь никому ничего не забрать с собой на тот свет...
Она помолчала, раскачиваясь, перебирая в памяти давно ушедших людей, события.
– Я думаю, если бы Сафар знал, что ты вернешься... Что было, то прошло... Может, Мурсал согласится продать тебе сундук? Скажи, в память о своих берешь.
Однажды, приехав в город, Васиф разыскал одноглазого Мурсала. Тот выслушал его внимательно, развел руками. "Нет сундука. Дочь замуж отдавал, вместе с приданым забрала". Васиф не поленился, съездил в Маштаги к дочери Мурсала, терпеливо объяснил ее мужу цель своего визита. Но тут вмешалась бойкая жена!
– Нам он не даром достался. Хорошие деньги заплачены....
– Согласен. Не даром. Но поймите меня, вы из отцовского дома и другие вещи принесли. А у меня... Мне ничего не осталось. Я согласен за любую цену... Сколько вам заплатить?
Жена было открыла рот, но муж цыкнул, показал глазами на дверь. Она ушла, обиженно поджав губы.
– Не нужны деньги, бери сундук так.
– Как это "так"?
– Не считай нас совсем бесчеловечными. Что деньги по сравнению с тем, что ты пережил. Я от тестя знаю...
И вот он, этот сундук, стоит в пустой комнате новой квартиры. Сколько связано с ним... Васиф помнит его с той поры, когда сам еще был едва выше массивной, золотыми обручами опоясанной крышки. Длинг, длинг, – звенел сундук, когда ключ проворачивался в замке.
В прокладке его днища отец прятал когда-то революционные листовки, документы подпольной организации; мать рассказывала Васифу, как однажды ловко обманула полицейских, пришедших с обыском. Потом до войны мать хранила в нем ценные вещи – ткани, старинную одежду, свое золотое колечко с рубином, сережки с бирюзой.
– Для тебя, сынок, для тебя, – приговаривала она, перебирая сундук.
– Это? Для меня? – Васиф удивленно дотрагивался пальцем до шелковых платков, обрамленных по краям пышными розами.
Что-то не видел, не помнил он, чтоб мужчины носили платки. А мать тормошила его, смеялась и была такая красивая-красивая в облаке белого шелка.
Давно умер тот, кто сделал сундук, нет людей, кому служил он, и того, кто выкрал его из осиротевшего дома. А сундук цел, как бессмертный свидетель человеческой силы и человеческой слабости.
Васиф повернул в скважине ключ. Длинг-длинг-донг, – зазвенел сундук. Может быть, лучше было бы остаться малышом, и пусть бы отец в наказанье за шалости снова посадил его под эту тяжелую крышку. Тогда он орал, царапался, потрясенный несправедливостью наказания. Если б этим и ограничились его познания добра и зла...
Вздохнув, Васиф сложил в сундук книги.
Пусть послужит хранилищем мудрости, пока нет книжного шкафа. В детстве он все свои деньги, что перепадали от отца "на конфеты", тратил на книги так собралась довольно большая библиотека. Все пропало... Он долго потом обходил книжные прилавки, так было обидно. И вот снова растет его библиотека, никакой полки не хватит. Придется все-таки книжный шкаф заводить.
Как хорошо пахнет этот новый дом – свежестью, ожиданием...
Помнится, еще в школе стоило кому-нибудь из ребят вслух пожелать чего-то особенного, как его обязательно спросят: "А ключ от собственной квартиры не хочешь?" Ключ от собственной квартиры был голубой мечтой, каким-то фантастичным, недосягаемым благом. И вот он лежит на его ладони ключ от собственной квартиры. Нет, даже два одинаковых ключа. Два ключа! На случай, если он будет нужен кому-то еще.
Пакиза...
– Пакиза. – Он негромко произнес дорогое имя, закрыл глаза. Вот сейчас выйдет из кухни, спросит, хочет ли он чаю. Конечно, хочет, только покрепче... "Отложи, пожалуйста, книгу, что за привычка читать во время еды", – скажет она.
Какая уж книга за завтраком, если рядом Пакиза...
В кране снова забулькало, Васиф прошел на кухню. Чиркнул спичкой, над газовой плитой засветилось голубоватое кольцо огня.
Вот и огонь под моей крышей.
Нет, надо решать, надо сказать ей прямо. Отдать этот второй ключ, сказать, бери этот ключ от твоего дома, нашего дома...
Васиф захлопнул дверь и вышел из дома. Он уже какими-то другими глазами смотрел теперь на улицу с желтыми, хрустящими ворохами листьев. Глазами не приезжего, командированного, а человека, для которого отныне и улица эта и город с размеренным, спокойным ритмом жизни, с витриной бакалейной лавки, где за бутылками дремлет старый ленивый кот, – его улица, его город. Сколько он здесь прожил? Несколько месяцев только, но за это время люди узнали его, да и он, Васиф, знает здесь почти каждого. Маленький городок, ничего не скроешь даже за высокими каменными заборами. Каждая новость распространяется с быстротой молнии. Вчера его с Пакизой видели на автобусной остановке. Завтра он пригласит ее в кино. А послезавтра городок накрепко свяжет их два имени... Что ж... Пусть. Уж лучше самому опередить любопытствующих земляков, их нарочито невинные вопросы. Пусть все видят. Зачем прятать счастье? Счастье... Но это дело серьезное, не слишком ли он торопится?
Васиф поравнялся с витриной бакалейного магазина. Кот, как всегда, лежал среди коньячных бутылок, не спало только разодранное в ночном бою ухо. Васиф побарабанил пальцами по стеклу. Кот лениво мигнул зеленым глазом, шевельнул хвостом.
Из магазина вышел знакомый бурильщик, улыбнулся Васифу, приветствуя. Васиф почему-то смутился, и это рассердило его. Ну вот, теперь в каждой улыбке мерещится намек. Как "человеку в футляре". Пусть улыбаются на здоровье, он не хочет, не будет ничего прятать.
И так вдруг захотелось поговорить ему с кем-нибудь, перелить переполнявшую его радость, чтоб этот "кто-то" понял, разделил, одобрил. Васиф с почты позвонил Акопу – того не оказалось дома.
Мустафа! Он, кстати, перестал терзать его расспросами, вроде в чем-то убедился, поверил. Да и сейчас об этом думалось как о чем-то незначительном.
– Алло! Друг, ты можешь сейчас прийти ко мне?
– А что случилось? К добру ли?
– Ничего. Партия шахмат...
– Прямо сейчас?! Ты что такой... Чем-то взволнованный, что ли? Говори, что случилось?
– Да, да, случилось.
– А-а-а... Знаю. Поздравляю.
– Что? Что ты знаешь?
– Про новый трест. Так и будет называться "Ширваннефть". На днях Амирзаде утверждают. Сведения точные.
– Вот за такую новость спасибо!
– Так ты, значит, не об этом? – удивился Мустафа. – Выкладывай, выкладывай, что там у тебя.
– Я... помнишь... – Васиф замялся. – Помнишь, я обещал тебе рассказать кое о чем.
Мустафа оказался неожиданно проницательным.
– Об аспирантке той? Помню. Дорогой мой, уж не влюбился ли ты? А ну признавайся, геолог!
– А что, у геолога сердца нет?
– Понял, друг. – Голос его потеплел. – Если это серьезно, говори, все для тебя сделаю. Укажи дом, сватом пойду.
– Ты пока ко мне приходи, а там посмотрим.
– Иду.
Васиф положил трубку и только сейчас заметил, что его внимательно слушали дежурные девушки-телеграфистки. Их лукавые лица выглядывали из окошечка "посылки-бандероли".
Пусть. Пусть. Теперь уже все. Он почти бегом направился к бакалейному магазину.
– Коньяк! Две бутылки!
Дома он с трудом разыскал железную тарелку, вполне заменявшую сковородку, приготовил яичницу, вымыл зелень.
В соседней квартире заплакал ребенок. В распахнутое окно было слышно, как нараспев, ласково запричитала мать. Как приятен звук их живых голосов в необжитом еще доме.
Вот у меня уже есть и соседи. И ключ от квартиры. Распутываются узлы, и счастье рядом, здесь, за порогом, оно стучится в дверь.
Удивительно счастливый сегодня день! И эта новость об организации треста.
Васиф понимал всю значительность этого события. Оно было долгожданным утверждением новых, перспективных месторождений нефти. Недра одного из древнейших районов Азербайджана открыли людям свою сокровищницу. Когда-то, странствуя по Ширванской равнине с партией разведчиков, он, Васиф, был одержим этой мечтой, даже чудаком его называли тогда товарищи. Разве не о будущих городах здесь, в степи, говорил он старому чабану, отцу Тазабея. Старик слушал его слова недоверчиво, как слушают сказку, полную чудес.
В древности здесь было феодальное государство Ширван. На перекладных добирались ко двору восточного владыки дипломаты государства Российского. А отсюда, из Ширвана, шли на север караваны с дарами юга – шерстью, серебряной утварью, домоткаными узорчатыми коврами, гнали табуны полудиких скакунов. Но русский царь со своими пушками был далеко, набеги иноземных захватчиков разоряли владения ширваншахов. Вытаптывали, сжигали посевы, увозили длиннокосых пленниц в ханские гаремы. Только в восемнадцатом веке вздохнули немного, когда ослабли путы иранского засилья. Но Ширван к тому времени уже оскудел, уже был раздроблен на маленькие ханства, которые распадались сами собой, разоренные кровавыми междоусобицами, Если бы знали ширваншахи о неисчерпаемом богатстве своей бесплодной, опаленной солнцем земли...
Мустафа вошел без стука. Его густой баритон, казалось, заполнил все углы пустой квартиры.
– Чую запах паленого!
Васиф обрадовано помахал рукой.
– Верно чуешь. Сам хаш варю. Пропах весь.
– Нет, дорогой, – усаживаясь прямо на подоконник, возразил Мустафа. От любви горишь, думаю.
– Конечно. Знаешь старинную пословицу? "Прибежал на запах шашлыка, оказалось – осла клеймят". Так и сейчас...
Друзья рассмеялись. Васиф поднял над шипящей сковородкой крепкие, волосатые руки с резко выделяющимися венами.
– Когда вожусь над огнем, обязательно подпалю свою шерсть. Вот тебе и весь секрет. Картошку жарю, а люди принюхиваются с аппетитом – хаш, мол, готовит.
Мустафа кивнул на плечи Васифа, из-под белой безрукавки выбивались пучки порыжевших на солнце волос.
– А у тебя еще и погоны.
– Да, – усмехнулся Васиф. – Как единственные знаки отличия. От рождения и пожизненно.
– Говорят, признак счастья.
Васиф выдержал испытующий взгляд Мустафы.
– Счастье? Не знаю... Наверное, у каждого свое. Богатый дурак считает несчастным того, у кого нет собственной сберкнижки. Я знаю человека, который вот уже давно ищет черный кафель для своей ванной. Встретил недавно, смотрю, мрачный такой, злой... Спрашиваю: как жизнь? "А-а-а, какая там жизнь, говорит. – Черный кафель достать нельзя". – Васиф усмехнулся. – А недавно в степи биологов встретил. Жучка они там какого-то нашли, на таракана похожего. Веришь, как пьяные, от счастья вокруг него крутились... У каждого свое... Я вот, поверь, совсем не завистливый. А иногда вижу – молодые идут по улице. Ну совсем еще сопляки, а спорят о том, кто как защитился, в каком научно-исследовательском лучше работать. Обидно делается. Почему у меня не так все сложилось! Почему, когда мне было столько же, сколько им...
– Понимаю тебя. Только ты не поддавайся. Твой биолог с этим самым своим жучком... В общем, его счастье большое, настоящее оно. Потому что не для себя ищет. Для науки, для людей. А насчет черного кафеля... Это, извините, для собственной задницы только. Вон у Геринга, говорят, из золота ванная была, настоящего золота. А что из этого вышло, сам знаешь. Не поддавайся таким настроениям. Не верю я, что молодость твоя впустую прошла, не верю. Кандидатского звания нет у тебя? Зато другое есть. Ты сейчас крепко на земле стоишь. Всему цену знаешь. Знаешь, говорят, тот соловей хорошо летом поет, который однажды зимнюю стужу выстрадал. А насчет мальчишек удачливых... Ты помни, ты гордись, – они тебе, мне, нашему поколению обязаны своими успехами, званиями, самой жизнью своей. Ты помни.
– Да. Пожалуй... Но ты не думай, я не жалуюсь.
– Горит! – крикнул Мустафа и, соскочив с подоконника, схватил сковородку с дымящейся яичницей. – Куда ставить?
Васиф заметался, сбегал в комнату и, расстелив на сундуке газету, выхватил из рук приплясывающего Мустафы сковородку.
– Прошу!..
Он поставил на сундук бутылку коньяка, шлепнул по полу рукой и первый сел прямо на паркет, скрестив ноги.
13
От Рамзи письмо. Пакиза сразу узнала его мелкий, убористый почерк.
Нетерпеливо надорвала конверт, прочла первую строку, нахмурилась.
"Дорогая..."
Никогда при встречах не называл ее так Рамзи, не смел.
"Дорогая!
Я долго колебался, прежде чем написать тебе все это. Но не хочу, чтоб между нами стояла чья-то злая воля. Вот уже пятый день живу совершенно потерянный, все валится из рук.
Дело в том, что до меня дошли слухи, будто в тот раз в поезде ты познакомилась с какой-то темной личностью. Я все ломаю себе голову: не тот ли это угрюмый мужчина, что ехал с тобой в одном купе из Москвы? И как будто ты и он... В общем, ты встречаешься с ним.
Я, может быть, не имею права подозревать тебя, тем более упрекать, но пойми, как мне больно. Не верю, не хочу верить! Ты добрая, ты, наверное, как всегда, пожалела человека, помогаешь ему устроиться, возишься с ним. Ты же такая отзывчивая – когда берешься за что-нибудь, ничего вокруг не замечаешь. Если это так – я могу понять. Но неужели ты можешь быть близкой с таким человеком, полюбить его?
Ты вправе спросить – что заставляет меня писать это письмо и какое мне дело до твоих знакомств? Я давно хотел сказать тебе все, но ты привыкла видеть во мне просто товарища, однокурсника. Даже тогда, когда я начинал говорить тебе о своем чувстве, ты все превращала в шутку, смеялась. Когда я думаю об этом, мне начинает казаться, что ты делала это умышленно, воздвигая между нами непреодолимую, как китайская стена, преграду. И у меня не хватало смелости признаться тебе... Я люблю тебя, люблю как сумасшедший! Какие муки испытывал я всегда рядом с тобой! Мне трудно объяснить. Открой однотомник Гёте, найди в дневнике Вертера запись за 30 октября. И ты поймешь.
Теперь ты знаешь все. Выезжаю 24 октября, поезд девятнадцатый, вагон восьмой. Если ты придешь встретить меня, это будет самый счастливый день в моей жизни. А если не придешь... меня ждет участь Вертера. Помнишь, мы с тобой читали Гёте? Не отнимай у меня надежды, Пакиза!
Не могу без тебя.
Твой Рамзи".
Пакиза скомкала письмо, задумалась. Вертер... Господи, при чем тут Вертер? И все-таки любопытство взяло верх. Она разыскала на книжной полке знакомый зеленый томик, открыла запись, помеченную 30 октября... "Сто раз был я готов броситься ей на шею. Один бог ведает, легко ли видеть, как перед глазами мелькает столько прелестей, и не иметь права обнять ее. Ведь человек по природе своей захватчик! Хватают же дети всё, что им вздумается! А я?"
С недоумением перечитала Пакиза стенания страдающего Вертера. Неужели Рамзи надеялся разжалобить ее?
"А если не придешь..."
Пойду. Встречу и скажу... Что она ему скажет? Он поймет эту встречу, как желанный ответ. Что она сумеет объяснить ему в толчее вокзала? Ах, как нехорошо все сложилось. Так все было спокойно. Разве она дала повод Рамзи надеяться на что-то большее, чем дружба? Рамзи всегда такой почтительный, такой добрый товарищ. Ей многое нравилось в нем – подтянутость, элегантность и с каким почтением относился он к старшим. Кажется, нет человека, кто бы, зная Рамзи, не восторгался его сдержанностью, внутренней культурой. Ему предсказывали большое будущее. А какой остроумный собеседник! Да, с ним было интересно. Правда, кое-что не нравилось ей в Рамзи. Уж очень... он старался быть хорошим для всех. И, случалось, там, где надо было спорить, отстаивать свое, он соглашался. Соглашался даже вопреки своим убеждениям. Пакиза несколько раз прямо говорила ему об этом. Горячилась, спорила. Ну зачем тебе быть со всеми хорошим? Такую обтекаемость нельзя уважать. У искреннего, прямого человека должны быть и друзья и враги. А он так старался... Несколько раз она ловила его на лицемерии. Думал про человека плохо, а встретившись с ним, почтительно справлялся о здоровье, об успехах, предлагал свои услуги. "Зачем ты так, Рамзи?"
