Текст книги "Посольство"

Автор книги: Стивен Коултер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 13 страниц)

– Слишком заковыристо, – сказал Кэдиш, – прямо Маккиавелли какой-то. Однако не исключено.

– Да, – сказал Шеннон. – Ясно одно: если он подставной, будет очень большой скандал.

– А у русских... ничего? Никакого шевеления? – спросил по-сол. Никаких признаков, что они знают, где Горенко?

– Пока никаких, сэр.

– Том Паттерсон считает, что это дурно пахнущая инсцени-ровка, и я готов с ним согласиться, – сказал советник, имея в виду первого секретаря посольства, который не смог при – сутствовать на совещании.

– А какую информацию посулил этот Семен Андреевич? – осве-домился посол.

– Он не уточнил. Просто сказал "очень важные сведения".

– Не верю, – сказал советник, сделавшись необыкновенно похожим на ростовщика, недовольного тем, что ему предлагают под заклад.

– Ну, держать его в подвешенном состоянии не годится... – сказал Кэдиш. – Надо что-то решать.

– Гарольд, – елейным голоском проговорил советник. – Прежде чем решать, надо обдумать. Мне кажется, вы достаточно давно работаете, чтобы понимать такие вещи.

– Я полагаю, следует отказать Горенко, – сказал посол.

– То есть, если он просит политического убежища, пусть обращается к французам? – спросил советник. – Совершенно правильно, сэр. Мы и без того в сложном положении. Перего-воры с Вьетнамом идут так трудно, что нам надо быть особенно осторожными и щепетильными. Пусть идет в полицию.

Кэдиш присвистнул:

– Только вряд ли дойдет...

– Нашему Гарольду ужасно хочется сорвать куш на бегах перебежчиков, советник заулыбался ещё шире. – А поскольку фаворита у нас пока нет, он ставит на темную лошадку по кличке "Горенко", – он резко поднялся и пошел к дверям. – Значит, решено. Вот и прекрасно.

Шеннон взглянул на посла, и тот, приняв немой сигнал, сказал:

– Но все же перед тем, как выставить его, запросим-ка Вашингтон. Вот Дик считает, что "Горенко" – псевдоним агента,и его могут там знать.

– Слушаю, сэр, – твердо ответил Шеннон.

Советник, остановившись у самых дверей, оглянулся, окинув их более долгим, чем всегда, взглядом, а потом медленно пошел обратно. Улыбка погасла и тут же, как и ждал Шеннон, засияла вновь – теперь она скрывала досаду.

– Прикроем себе тылы, – продолжал посол. – Если Вашингтон ответит "нет", мы в случае необходимости должны иметь возможность заявить, что никакого Горенко в глаза не видели. Джон,зайдите ко мне. Пишите, я продиктую: "Вашингтон, помощнику Государственного Секретаря..."

Фрэнк Даннинджер, развалившись на стуле, чистил ногти обломком спички и поглядывал на русского. Он устал от него – этот Горенко безостановочно ходил из угла в угол, на минуту присаживался, потом вскакивал и снова начинал маячить. Ему явно было уже невтерпеж, а способность потеть у него была просто потрясающая. Он то и дело вытирал мокрое лицо платком, а платок был – хоть выжми. Даннинджер расположился так, чтобы русский был подальше от окна, выходящего на задний двор посольства. Кто его знает: вдруг ему придет в голову сыграть вниз. Это будет номер!

Фрэнк уже несколько раз пытался завязать беседу, но парень попался не из разговорчивых. Наметанным глазом Даннинджер определил, что русский вовсе не такой крепыш, каким может показаться – набрякшие подглазья, и брюки сзади лоснятся, выдавая человека кабинетного. Раздеть его – так обнаружатся и грыжа, и геморрой.

Даннинджер попыхтел сигарой. Утром пришло письмо из дома, отец интересуется, "подписался" ли он на ещё один срок в Париже. В его времена и при его профессии – он был инженер – постоянно надо было беспокоиться о возобновлении кон-тракта, и в письме сквозила легкая тревога. Конечно, их тревожат здешние стачки и волнения, хотя он написал домой, что все у него в полном порядке, и пусть поменьше они верят газетам.

Сколько же он пробыл в Париже? Тридцать три месяца – дольше, чем в любой другой стране, кроме Японии. Здесь хо-рошо, Барб и девчонки довольны: большая американская ко-лония, американская школа, американская церковь, свой клуб, еда потрясающая, о винах нечего и говорить, а на улице – плюнь попадешь в историческую достопримечательность. Но из дому шли письма довольно сердитые – начитались про антиаме-риканские настроения, царящие во Франции, теща пишет, что надеется: они покупают все в посольском магазине, чтобы ни цента не доставалось носатому генералу. Поди-ка втолкуй ей, что на самом деле все обстоит не так страшно. И вместе с тем – ну, как ты это совместишь? – в чем-то она и права.

Подружиться с местными, если ты американец или англичанин, невозможно. Бывают, конечно, исключения, но англосаксы живут здесь как на острове, даже французских газет не читают и не потому что не могут, а просто в газетах этих ничего для них нет нового – даже в смысле моды. Водятся только со своими, вместе ходят по магазинам, и только если приедут гости, позовут француза на обед, а с французом-то этим они едва знакомы. Здесь так же, как в Японии, – полная изоляция...

Ручка на двери стала поворачиваться, и Фрэнк сел по – прямей.

– Фрэнк? Это я, Шеннон. Открой-ка.

Даннинджер отпер дверь, впустил Шеннона и снова повернул ключ в замке. Русский, опять вскочивший на ноги, тут же подошел поближе. Шеннон сказал:

– Сядьте, сядьте, придется ещё подождать. Ничего не поделаешь, – он, как было приказано, говорил по-английски, чтобы комар носу не подточил, и Фрэнк в случае чего мог все подвердить.

– Какое решение вы приняли?

– Пока никакого. Кое-что нужно ещё проверить.

Даннинджер, наблюдавший за русским, заметил, как при этих словах лицо его вытянулось от разочарования. Потом он облизнул губы, весь подобрался.

– Что ж тут ещё проверять? Вы установили мою личность, я показал вам все мои документы... – он снова полез во внут – ренний карман.

– Да-да, все так, но тем не менее запаситесь терпением. Мы понимаем, процедура для вас малоприятная... Теперь о дру – гом .Скажите, какого рода сведения вы хотели нам предоста – вить? Предупреждаю вас, я не уполномочен обещать, что ценность ин-ормации повлияет на наше решение.

– Дайте закурить, если есть, – сказал русский.

Даннинджер потянулся за сигаретами, но Шеннон уже вытащил пачку "Мальборо". Русский взял две. Фрэнк поднес ему огня. Сделав две-три жадных затяжки, русский покачался на носках, словно наслаждаясь табаком, но на самом деле, как догадался Фрэнк, раздумывая над ответом. Круто повернувшись, он сделал два шага, потом снова оказался к ним лицом изменившимся лицом, отметил Фрэнк. Перед ними был другой человек – важный, значительный, властный.

– У меня имеются совершенно секретные сведения о Франции и об СССР. Документы.

– Нельзя ли капельку поподробней и чуточку поконкретней, – Шеннон глядел на него с интересом. – А то звучит несколько расплывчато.

Русский зажал сигарету в зубах:

– Подробности я могу сообщить только послу лично.

– Я здесь по его распоряжению.

– Примете решение – расскажу. Мне ведь нужны гарантии.

– Понятно, – мгновение они глядели друг на друга в упор, и Фрэнк понял, что и Шеннон тоже поражен произошедшей с рус-ским переменой: ясное дело, он стал корчить из себя важную персону. – Ну, хорошо, – сказал Шеннон, морща лоб. – Ваши условия мне ясны. Мы вас уведомим, как только...

– Послушайте, – русский шагнул вперед и ухватил Шеннона за руку, послушайте, мистер... как вас?

– Шеннон.

– Мистер Шеннон, не тяните с решением! И вот ещё что – достаньте мне водки. А? Достанете? Пожалуйста. Мне надо дер-нуть, ну, выпить, то есть. Здесь так жарко... Душно... ды – шать нечем. Тут ведь наверняка есть снэк-бар, пришлите мне бутылку водки, а?

– Хорошо, я постараюсь, – не очень уверенно отвечал Шен-нон.

– Пожалуйста!

Шеннон вышел. Даннинджер последовал за ним, закрыл дверь, припер её спиной и сказал очень спокойно:

– Мистер Шеннон, а ведь наш подопечный вооружен.

– Как? Откуда вы знаете? Он что – пытался...

– У него кобура на поясе, я заметил, хотя ему этого очень не хотелось. Сами видите – с него пот градом, а пиджак не снимает. Потому и не снимает.

– Черт возьми, Фрэнк, так нельзя: нужно его разору – жить..Заберите у него пистолет.

– Ладно. Я и сам хотел, но сами видите, как он взвинчен, вдруг выкинет какой-нибудь фортель... Решил получить от вас разрешение.

– Разрешение я вам даю, но, – Шеннон чуть поморщился, – вы уверены, что все пройдет гладко?

– Уверен.

– Знаете что? Пока не надо, но глаз с него не спускайте.Я скоро опять к вам зайду.

– Ладно, мистер Шеннон, – Даннинджер вошел в комнату и повернул ключ в замке.

Чем ближе к полудню, тем многолюдней становилось в главном вестибюле посольства, а в двери продолжал втекать поток посетителей, приходивших группами, парами, поодиночке, по мере того, как их вызывали со двора. Салли Морхаус была уверена, что народу здесь больше, чем в отеле "Крийон" через дорогу. Подростки, хиппи, родители с детьми уже не помеща – лись в приемной Отдела Защиты и растекались по коридорам Консульства и нотариата. Слышался многоголосый говор.

В кабинете "G" Сидни Тьюлер принимал мистера Уоррена Ру-керта из Ноксвиля, штат Миссури – круглого, коротко стриже-ного человечка с зычным голосом. Из-за ворота расстегнутой рубашки виднелась спортивная майка.

– ...и это безобразие творится у самых ворот вашего по-сольства! Прямо у вас под носом! У вас на глазах! Этот мерзавец действует на территории посольства США! На пороге! Это вопиющее безобразие! Каждый нормальный человек сочтет, что у этого мошенника есть разрешение обменивать здесь доллары по специальному курсу. А, может быть, он с вами в доле? Так и скажите!

– Мы не отвечаем за то, что кто-то за пределами этого здания обменивает доллары по курсу черного рынка.

– – Ах, не отвечаете?! А если бы по вашему двору разгу – ливали проститутки, предлагая свои услуги, вас бы это тоже не касалось? Да как же это понимать? Ведь это отдел защиты? Я вам говорю, что в двух шагах от посольства действует мошенник, который выглядит как официальное – не смейте меня перебивать! – как официальное лицо, облеченное полномочиями! Он может подойти к любому американцу, – к ребенку или к старушке – и предложить ему обменять доллары по льготному курсу, а вам нет до этого никакого дела! Вы за это не несете ответственности! Мне вас тошно слушать!

Тьюлер не перебивал. Профессия обязывает подставлять другую щеку и проявлять участие вместо того, чтобы вышвырнуть этого крикуна вон. А он почитает своим моральным долгом крыть нас на чем свет стоит. Ведь в других по – сольствах ничего подобного не происходит: Тьюлер дважды приходил в британское посольство повидаться с приятелем и оба раза должен был под бдительным присмотром людей в синей форме дожидаться, пока приятель спустится к нему.

– Вы сообщили в полицию, мистер Рукерт?

– Как я мог сообщить? На каком языке мне с ними объяс – няться? Азбукой глухонемых? Я даю этому гаду сто долларов, он отсчитывает вот такую пачку франков, я их беру – и что же? Две банкноты сверху и снизу настоящие, а в середине – резаная бумага. Я ему: "Эй, что за шутки?!" , а он как сквозь землю провалился. Клянусь вам чем хотите, он спрятался у вас в посольстве!

– Мистер Рукерт, поверьте, вы ошибаетесь.

– Я ошибаюсь? А куда же он, по-вашему, делся? Куда? Так вот, заявляю вам – нет, не смейте меня перебивать! – я, аме-риканский гражданин, ни на йоту не получил защиты от вашего чертового Бюро Защиты Граждан!

– Обещаю вам, мистер Рукерт, что мы уведомим полицию.

– А я вам обещаю, мистер... мистер... как вас там... что уведомлю нескольких человек, которых знаю лично, о том, что здесь у вас творится. Да, я знаю этих людей, я дружу с ними, а они, между прочим, – сенаторы Соединенных Штатов! Можете не сомневаться, я расскажу им, как мошенники облапошивают честных граждан у ворот их посольства! А посольство отказывается их защищать!

За деревянной перегородкой, в кабинете "Е", начальник отдела, вице-консул Луис Зиглер прошел к своему столу, приговаривая "Прошу меня простить, мисс, прошу простить, все время отрывают... Итак, на чем мы остановились? У вас, помнится, возникла блестящая идея..."

– Да, – отвечала невидимая Тьюлеру девушка, – я делаю – статью для "Метрополитен" и мне захотелось осветить неко – торые ваши проблемы.

– Проблемы? Да ради Бога, в любом количестве и на любой вкус: начиная с того, стоит ли здешний "континентальный зав-трак" восемьдесят центов, и кончая нервным истощением. Наси-лия, убийства, самоубийства, автомобильные аварии, пьяные драки с официантами, недоразумения с таксистами, хозяевами магазинов, барменами, проститутками. Они теряют бумажники и сумочки с деньгами, мужей, багаж, машины, девственность, драгоценности – что хотите. Наша служба, мисс, имеет дело только с бедствиями и глупостью человеческой. Сюда приходят люди несчастные по определению – только не вздумайте на ме-ня ссылаться – а иным здесь делать нечего. Они приходят сюда поплакаться на судьбу, потому что одиноки, или больны, или ненавидят своих мужей. Каждый день по десять-пятнадцать человек являются сюда и сообщают, что обанкротились. Есть здесь у нас джентльмен, который сам себе пишет письма полнейшую абракадабру – потом является сюда и требует свою корреспонденцию. Есть дама, которая каждую неделю набирает из фонтанчика воду во фляжку и говорит при этом: "О, какое блаженство – глоток родной американской воды!"

Кое-кого присылают сюда родственники. Речь, конечно, о душевнобольных. "У меня есть немного лишних денег, доро-гая.Съезди в Париж, проведи там лето, если что – обращайся в посольство, там помогут." Конечно, никаких уставов в нашей службе нет, и часто мы их выпроваживаем за порог, но при этом создаем впечатление, будто сделали для них все, что могли, мы им жмем руки, гладим их по голове, и если бы вы, мисс, посидели с недельку на этом стуле, то возопили бы: "Как? И это – великий американский народ, покоривший про-сторы континента, воевавший с индейцами, искавший золото?! Да это же просто... – наступила пауза: Тьюлер знал, что вице-консул делает движения, как бы укачивая ребеночка.

Зазвонил телефон. Зиглер схватил трубку, быстро произнес несколько слов и продолжал, не разъединяясь:

– Тридцать шесть тысяч звонков, писем, собеседований в год... Алло? Да, Мюррей, оплати, оплати, но ни цента больше. Да, семьдесят пять долларов... Ни цента больше... Отлично. Пока, – он повесил трубку, и Тьюлер представил, как он сидит с открытым ртом, давая языку передышку.

– Ну, а какие-то особые случаи? – спросила журналистка.

– Особые? Ах, вам нужны ещё и особые? Пожалуйста: девушка,изнасилованная на Эйфелевой башне. Как вам это? Другой подал в суд на архиепископа Парижского. Мило, не так ли? Третий разыскивает свою мать, пропавшую на площади Пигаль в одном из стрип-баров. Мать! Недурно, правда? Еще – одна девица довела меня до полного сумасшествия, расска – зывая, что она не может оставаться на уикэнд одна. А, к при-меру, в воскресенье я тридцать пять раз говорил по телефону из дому, смотался на своей, между прочим, машине в Орли и обратно, чтобы встретить и проводить полоумную репатриант – ку из Израиля. Самолет опоздал на два часа, на обратном пути спустило колесо, ночевала она у меня, а перед этим я высунув язык носился по улицам – она проголодалась, но ест, видите ли, только кошерное.

Но, мисс, сейчас ко мне ломятся Соединенные Штаты, а потому приходите лучше завтра в восемь-тридцать – нет, лучше к восьми – и мы поговорим без помехи. Разумеется, разумеет – ся. Было очень приятно познакомиться... Ох, простите... Да! Это ты, старина? Что? Что она сделала? При всех? В Люксем бургском саду?

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

Гэмбл услышал короткие гудки "занято", положил трубку и закурил. В кабинете он был один – Мэйзи куда-то вышла. Гэмбл звонил в "Автомобильный Союз", чтобы по просьбе своего лон-донского друга, ежегодно приезжавшего сюда на скачки, полу-чить место на автостоянке в Монтлери. Он снова набрал номер – на этот раз удачно: ответил женский голос. На хорошем фран-цузском языке Гэмбл сказал:

– Добрый день, мадам. Соедините меня, пожалуйста, с отде-лом разрешений...

– Зачем?

– Мне нужно получить квитанцию на парковку в Монтлери.

– Ah, non, – интонация понижается. Просто потрясающе, как они таким незамысловатым способом дают почувствовать тебе всю безосновательность и вздорность твоих притязаний.

– Это "Автомобильный Союз"?

– Да, но мы квитанций не выдаем. Обращайтесь в Монтлери.

"Вот вам, пожалуйста, – синдром блокады, – вздохнул про себя Гэмбл, "политика препятствий и помех", проводимая в жизнь конторской бабой. Это у них в крови." Вслух он сказал:

– Мадам, я делаю это каждый год, и процедура мне отлично известна. Квитанция мне уже приготовлена – она у молодого человека за крайней стойкой.

– Там закрыто.

Пришлось потратить ещё немало сил, прежде чем непреклон – ная дама соединила его с "молодым человеком", и тот сказал: "Да, пожалуйста, приезжайте". Гэмбл положил трубку и подошел к окну. Почему, черт возьми, это так действует?! Наплевать и забыть, да не выходит, застряло как кость в горле. Слишком часто и на протяжении слишком многих лет он с этим сталкива – ется. Чинить препятствия – это национальный спорт, стиль жизни, это отвечает сокровенным чаяниям и глубинным пот-ребностям французского народа.

Американцы у себя дома, невзирая ни на что, лелеют в ду-ше сентиментальный образ Парижа из рекламных проспектов туристских компаний прелестный уголок, где по узеньким старинным улочкам прогуливаются счастливые, дружелюбные, веселые люди. Большинство приезжающих знают по-французски два-три слова и, естественно, не понимают, что над ними глумятся. Однажды ему вместе с ветеранами пришлось быть в Нормандии, на годовщине "дня Д" – высадки союзников, и он слушал речь какого-то голлиста из Парижа о том, что французское Сопротивление недооценивается союзниками, что именно генерал де Голль разбил цепи рабства, внеся решающий вклад в победу, тогда как англо-американские войска были так, "сбоку припеку". Бывшие "джи-ай" и старые англичанки – матери погибших здесь солдат – не понимали ни слова и были уверены, что вся церемония проводится в честь тех, кто лежит в этой земле, что французы воздают их мальчикам долг благодарной памяти. Двое американ – ских офицеров, двадцать лет назад высаживавшиеся на этот берег, тоже так считали, и один только стоявший рядом с ними Гэмбл кипел от негодо-вания.

Здешние люди наделены каким-то особым цинизмом и опасной вспыльчивостью – оборотной стороной веселой легкости, кото – рую почему-то считают характерной чертой галльского нрава – а Париж – один из самых жестоких городов Запада. Гэмбл смял сигарету в пепельнице и вышел. В коридоре он приоткрыл дверь в кабинет Зилла:

– Я – в "Крийон", у меня ленч с Кендриком из "Нью-Йорк Таймс". К половине третьего вернусь, а не вернусь – позвоню.Выйдя из ворот посольства, он пересек Буасси д'Англа и свер – нул к отелю – тамошний бар на первом этаже давным-давно облюбовали обосновавшие в Париже англичане и американцы и аккредитованные здесь журналисты. Длинная стойка занимала всю стену, а напротив стояли столики под черными скатертями и банкетки, обтянутые темно-желтой кожей. В другом конце находился гриль. Гэмбл поздоровался со знакомыми журналис-тами, Джей Остин помахал ему из-за столика. Кендрик сидел за стойкой бара.

– Привет.

– Привет.

– Что будете пить?

– Черт, я никогда не знаю, что пьют во время ленча. Мо – жет, джину?

– Мудрое решение, – согласился Кендрик, широкоплечий, светловолосый парень лет двадцати шести, совсем недавно переведенный в парижский корпункт газеты. Один из обоз-ревателей "Нью-Йорк Таймс", лет десять назад работавший в Париже вместе с Гэмблом, дал Кендрику рекомендательное письмо к нему.

– Здесь поедим? – спросил Кендрик, показав подбородком в сторону гриля.

– В Париже существует правило: никогда не ешьте в отеле, если намерены ещё в нем бывать. Способны вы потерпеть минут десять?

– Я постараюсь. Вы что, знаете какую-нибудь славную хар-чевню неподалеку?

– Именно. Мы пройдемся по узеньким улочкам Парижа, а парижане с улыбкой будут бросать вам под ноги цветы.

Кендрик захохотал, скрывая растерянность.

– Ну, на это я и не рассчитываю. Знаете, я только что с Кэ-д'Орсэ...

– Знаменательное событие.

Кендрик стал рассказывать ему об утренней встрече в министерстве иностранных дел, делиться впечатлениями, задавать вопросы. Допив, они прошли через Тюильри на улицу Бельшасс. Ресторанчик был маленький, и кормили в нем вкусно. Столик, правда, был маленький и неудобный, но зато гарсон наполнил их бокалы великолепным "Калон-Сегюр".

– Настроения у нас с вами дома оставляют желать лучше – го .Господина по имени де Голль все просто ненавидят.

– Ну, здесь не так давно тоже возводили баррикады, однако с его внешней политикой все согласны. А его отношение к нам находит поддержку.

– Неужели?

– Уверяю вас.

– А как же быть с ядерным наступательным оружием?

– А никак. В течение нескольких недель здесь все очень напоминало революцию – забастовки, волнения и т.п., однако все это касалось только внутренних проблем. Цены, права профсоюзов, сокращение рабочей недели, социальное страхо – вание, образование, университеты. А спросишь какого-нибудь работягу, почему он не выступает против ядерного оружия первого удара, ведь оно разоряет страну, если, конечно, есть что разорять, а он тебе ответит: "Нет, насчет этого он прав. Престиж Франции – великое дело". Или зайдешь в "Одеон" – есть такой театр на Левом берегу послушаешь, как мальчики и девочки обсуждают революцию... Все как полагается – красный бархат, люстры, плакаты "Революционный политический форум", все в лучших традициях пустопорожнего французского словопрения... Жалко, Виктора Гюго нет. Это же их заветная мечта – говорить и строить баррикады. Но никто ни разу не осудил генерала за антиамериканизм. А за тихое отдаление от Запада? А за выход из НАТО? А запрет на вхождение Англии в "Общий рынок"? А атаки на курс доллара? Ни гу-гу. Наоборот, если бы де Голль зажил со Штатами душа в душу, все эти за – бастовщики и студенты-бунтари взбеленились бы, – Гэмбл отпил вина. – Вы к нам надолго?

– Думаю, на несколько лет. Вижу, французы вам не слишком милы?

– Знаете, нам, англосаксам, приходится здесь несладко. Иногда так бы всех и передушил своими руками. Тут начинаешь понимать, что вкладываeтся в понятие "emminemment haissab-les" – они и вправду могут вызвать лютую ненависть. Иногда все прекрасно: продавщицы улыбаются, стараются изо всех сил, чтобы покрасивее завернуть тебе какой-нибудь пустячок; ты вспоминаешь отличных ребят-французов, с которыми дружил... Словом, сплошной блеск! Однако он быстро тускнеет

– Да? Может, я пока им ослеплен, но разочаровать меня вам будет непросто.

– Ах ты, Боже мой, да ведь жизнь складывается из мелочей. А они сами делают свою жизнь тягостной, и никто даже не пикнет.

– Но ведь студенты как раз и бунтуют против архаичной университетской системы.

– Верно. Исключение только подтверждает правило. Вы заметили: здесь не пишут в газетах о том, что касается всего общества, ибо фактически отсутствует само это понятие. Оно лишь иногда проявляется в бешеных вспышках, когда страна ка-жется одичалой, а потом опять исчезает. Вот вам пример – од – но из самых красивых мест в Париже, двор Лувра, каждый божий день до отказа забивается машинами, так как парковаться на стоянке имеют право исключительно сотрудники министерства финансов – всякие там клерки и прочая чиновничья шваль. Будь это в Америке, стоянку разнесли бы за десять минут, а здесь никто и не думает протестовать. Французу важно только свой автомобильчик втиснуть. Как гражданин, как член общества, как личность, я чувствую себя тут совершенно голым, неза – щищенным.

– Н-да, наверно, это не зависит от режима и способа прав-ления.

– Генерал де Голль по темпераменту – абсолютный монарх. Уже много лет он лично вдается во все тонкости и мелочи таких сфер, как внешняя политика, оборона, государственная безопасность и ещё кое-что, причем в обстановке полнейшей секретности и никому не давая отчета в своих действиях и планах.

– В Америке сейчас говорят примерно так: "Французов мы любим, люди они хорошие, а вот де Голль..."

– Если они такие хорошие, почему никто внятно и громко не выскажется в пользу англичан, которые, между прочим, за них кровь проливали, в пользу американцев, чьи сыновья лежат в могилах в Нормандии и не только там, американцев, которые убухали немалые денежки, чтобы поставить эту страну на ноги?! Тех, кто решается на такое, можно пересчитать по пальцам одной руки.

– Да... Вы, наверно, замечали, каким тоном пишут они про "les americaines", которые во Вьетнаме вляпались в дерьмо? Если мы проиграем войну, они вроде бы обрадуются – нашему унижению.

– Подавляющее большинство и будет радо. Черт, как будто нам самим не становится тошно при слове "Вьетнам"! А они ещё злорадствуют...

– Я слышал, – сказал Кендрик, – что вы получаете письма от частных лиц, где выражается симпатия Америке?

– Получаю. Но этих самых лицы вы видели сегодня утром в министерстве иностранных дел – многие годами жили в Вашинг – тоне, Нью-Йорке, Лондоне, достигли высот, завели друзей среди английских и американских коллег...

– То есть это карьерные дипломаты?

– Да. Дипломаты, проводящие голлистскую, антиамерикан-скую политику не то чтобы скрепя сердце, – нет, весьма ретиво! Им едва удается скрывать свой раж.

– Вы уверены, что это именно раж, а не страх слететь с должности или не продвинуться по службе?

– Да в том-то и дело, что их никто особенно не принуж – дает, – все делается по доброй воле. И никто не ушел в отставку, не попросил о переводе... Нет, погодите – я ошибся: кое-кто все-таки ушел, их очень немного, но ушел ти-хо, без огласки, и все продолжают получать полное жало – ванье. И на место каждого из них претендуют по крайней пятеро борзых ребят!

Тут подали кофе, и они снова закурили.

– Эта неуверенность, незащищенность определяет всю их

жизнь, – продолжал Гэмбл. – Посмотрите, как они обращаются к полицейскому, какую льстивую улыбочку напяливают на лицо, как подобострастно пошучивают: "Силь ву пле, месье л'ажан", а у ажана этого на плечах мундир, на поясе пистолет, пра – вительство с ним нянчится, он тычет тебя козырьком своего кепи в глаза, а при первом удобном случае пнет ногой в зад. Впрочем, надо держать язык за зубами... Народ тут обидчивый.

– Да, критики они не любят, – согласился Кендрик. – и я их отчасти понимаю: "Чья бы корова мычала!.. Сами-то вы хороши!.. Негров линчуете!"

– Именно: стоит сказать что-нибудь не особенно лестное,как они сейчас же считают, будто ты тем самым возвышаешь американцев или англичан. Я и не думаю жалеть о том, что французы не похожи на нас, мне бы вовсе не хотелось, чтобы ресторанчик, где мы сидим, стал похож на наш "драгстор". Я говорю только одно: ужиться с французами трудно, а мы, американцы, видим это чуть отчетливей других.

– Они мне казались умными, – сказал Кендрик.

– Они и есть умные, – кивнул Гэмбл. – У них совершенно фантастическое чиновничество. Я думаю, мы и вправду немного недооцениваем их и прежде всего – их способность навредить.В чем-то они напоминают китацев – та же абсолютная самодос-таточность. Им не нравятся чужие, им не нужны чужие.

– Как вы считаете, русские крепко держат де Голля в руках? Дома об этом идет много разговоров – по большей части, вздорных.

– Да никто его не держит в руках! Это холодный человек. Голлизм подразумевает двойственность, неопределенность, про-тиворечивость, таинственность и непредсказуемость. Все зыб – ко,все туманно. И при этом холод. Лед. Ледяной холод. Вот это Франция – студеный край. Тут чувствам места нет. Все со знаком "минус" – обструкции, препятствия, помехи, блокирование. Негативизм – вот суть французской души. Здесь люди отвечают отказом, ещё не успев подумать, о чем их просят... Очень может быть, что генерал заключил какие-то соглашения с русскими. Очень может быть. Точней узнать невозможно, но ясно одно – он все больше и больше отделяет эту страну от западного мира.

– А русские советники у него есть? Поговаривают, он просто пляшет под дудку Кремля.

– О, Боже ты мой, вот, значит как видится здешняя жизнь из какого-нибудь Плейнвилля, штат Айова?! Секретная группа русских экспертов диктует старому генералу? Советский гене-рал нашептывает ему на ухо решения?! Ну, что за бред! Чушь полная! Вы спросите, откуда я знаю? Отвечу: я здесь живу, я чувствую эту страну, я смотрю и вижу, и из миллиона впечатлений складывается убеждение. Да, он флиртует с русскими, да, он, быть может, затевает ещё сильнее сблизиться с ними, – но это делает он. Он сам! Им не манипулируют, не управляют. Никому из серьезных людей в голову не придет, что де Голль – чья-то марионетка.

– Еще я не очень понимаю, когда он распинается о своем восхищении Америкой – о "глубочайшем восхищении".

– А тут и понимать нечего. Стукнув британцев по зубам, он тут же называет их великим народом. Это технический прием. Надо одурачить, околпачить, сбить с толку, чтобы никто не знал, что у него на самом деле на уме и за душой, как он поступит в следующую минуту. Скрытность и таинственность – в них все дело. Утечка информации – и ему крышка! Двуличие – основа его политики! Мистификация – член его кабинета! Он виртуозно умеет заговаривать зубы. Во время алжирской войны каждый из противников был уверен, что генерал – на его стороне. Он манипулировал людьми и уже о-очень давно: дергaл за веревочки и военных, и алжирцев, и политиков, и деловые круги, и иностранных дипломатов. И все пускали слюни от восторга. Он гений! Он шутя обштопал их всех!

– Но вы можете представить себе тайное соглашение с Россией на случай войны?

– Отчего же нет? Передают, будто однажды генерал сказал, что кроме тех его друзей, которые всем известны, есть и та-кие, чьи имена он хранит в тайне. Не русских ли он имел в виду? Не знаю. Гарсон! Счет, пожалуйста!

Дожидаясь, когда Торелло договорит по телефону, Шеннон закурил. Было без десяти три, и ему дьявольски хотелось есть. Ленч он пропустил, обрабатывая документы, а когда собрался перехватить хотя бы сэндвич, пока столовая не закрылась, его вызвали к послу. Пришел ответ на их запрос из Вашингтона. Госдеп "по ходатайству" посла соглашался предос – тавить русскому убежище в США, но требовал более полные све-дения о его служебном статусе. При отправке невозвращенца в Америку предписывалось действовать быстро и тайно.

– Дик, идите к нему и передайте, что нам нужны подробнос-ти о том, кто он такой, а иначе мы не сможем ему помочь.Мис-тер Кэдиш идет с вами.

– Слушаю, сэр.

Теперь он был готов доложить послу о результатах этой бе-седы. Торелло положил трубку.