Текст книги "Остров Буян"

Автор книги: Степан Злобин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 35 (всего у книги 55 страниц)

6

На площадь мчались люди со всех сторон. Решетники успели запереть на ночь уличные решетки. Народ, сбегавшийся с улиц, требовал отпереть их… В руках горожан мерцали зажженные фонари, смоляные факелы…

– Кто сполошить велел?! – закричал Якуня Мошницын, подбежав от Земской избы и подскочив к Фаддею, сторожу башни.

– Я велел. А ты что за спросчик? – громко воскликнул казак Снякин.

– А-а! С Москвы воротились?! – приветливо воскликнул Якуня, узнав челобитчиков. – А наши не знают!

– И ваши узнают! – ответил казак с непонятной усмешкой.

Площадь уже кишела людьми. Гаврила прискакал на площадь.

– Копытков, вмиг на коня! Скачи к Петровским да Лужским воротам скорей повестить стрельцов, чтобы стен не кидали ради сполоха! Уланка с Якуней – живо к Варламским, Иванка – к Великим. Скакать во весь дух!.. – крикнул Гаврила.

Гонцы пустились в объезд городских укреплений. Встречая по улицам, они останавливали в темноте бежавших в город стрельцов и возвращали их на стены, по местам.

Между тем на площади начался всегородний сход.

Весть о возвращении челобитчиков взбудоражила город. Всем не терпелось узнать, что ответил царь на их челобитье.

При свете факелов и фонарей, вздетых на пики и копья, толпа горожан казалась воинственной и зловещей. Лица были напряжены. Говор замер, когда Снякин распечатал столбец.

– «…И то затевает заводчик Томилко Слепой с товарищи воровски, а вам, псковичам, о том было б челом бить, не заводя мятежу…» – читал Снякин внятно и четко.

Голос его был довольно громок, чтобы быть слышным во всех концах площади… Федор Коновал держал за его спиной фонарь, освещая царскую грамоту.

– «…Николи не бывало, что мужикам с боярами и с окольничими и воеводами у расправных дел быть, и впредь тому не бывать…» – продолжал читать Снякин.

Народ молчал. Это не было просто внимание. Собравшихся охватило задумчивое оцепенение: до сих пор народ думал всегда, что народные челобитья не доходят к царю. Царь милостив, а бояре злы и к нему челобитий не допускают… Теперь челобитчики ясно сказали, что видели самого царя и от него из рук приняли ответную грамоту. Народ угрюмо молчал, слушая несправедливые и озлобленные слова царского ответного послания.

Царская грамота с торжеством рассказывала о предательстве Никиты Романова и о судьбе казака Мокея.

Называя псковитян «изменщиками» и «ворами», царь требовал выдать «заводчиков» мятежа и грозился посылкой на Псков «больших воевод».

– «…И мы, великий государь, тем вашим челобитчикам велели наши царские очи видеть…» – читал дальше Снякин.

– Плевать в твои царские очи! – громко воскликнул Гаврила.

– Как в царские очи плевать?! Ты что молвил?! – ощерившись, крикнул Снякин. – Господа, что же вор плетет?! – обратился Снякин к народу, ища сочувствия.

– Бей Гаврилку! – выкрикнул второй челобитчик, Тимошка Рузувай. – Связать всех заводчиков да послать в Москву!

Со всех сторон в темной гуще ночной толпы забряцало оружие…

Прохор Коза понял первый, что среди челобитчиков заговор с казаками и стрельцами старого приказа.

– Продают, изменщики! – гаркнул он на всю площадь и выдернул саблю. – Стоим за правду!.. За Псков постоим!

Сабля его встретила саблю Снякина…

Над площадью закачались факелы.

– Бей воров и заводчиков! – заорал во всю глотку Снякин. – За государя стой, братцы!

Стрельцы приказа Чалеева и товарищи Снякина, казаки, через толпу пробивались с разных сторон к дощанам, стараясь наделать как можно более шума, чтобы казалось, что весь народ против «заводчиков». Поняв, что они хотят в ночной сумятице перебить старост, новые стрельцы и меньшие посадские стискивали заговорщиков в толпе и не пропускали… На площади уже завязалась драка. Какой-то посадский в сумятице ударил по голове обушком казака. Казаки кинулись заступаться за своего, посадские – за своего…

– За государя, братцы! – надсадно кричал Рузувай с дощана на всю площадь.

Прохор Коза ловким ударом ноги сбил его вниз с дощана. Тот упал, вскочил на ноги, разъяренно выхватил из-за пазухи пистоль, но чья-то дубина снова свалила его с ног, и толпа посадских набросилась на него…

Крики свалки раздавались с площади. Факелы раскачивались, словно дикие огненные птицы. Тени домов метались, как во время большого пожара. Люди боролись врукопашную, крепко схватившись, катаясь по земле и колотя друг друга головами о бревенчатый настил мостовой.

Разбрасывая людей, как щенят, Уланка пробрался к самой Рыбницкой башне, внезапно оттолкнул от сполошного колокола старика Фаддея и дважды рванул колокольную веревку. Это был знак, что старосты призывают к порядку.

При свете факелов на дощане появился рядом с Томилой человек в странном, коротком, немецкого склада платье.

– Братцы, други, товарищи! – крикнул Томила, силясь перекричать толпу. – Слушайте, горожане! Други мои, драться отстаньте!

Толпа приутихла, заметив на дощане городского любимца и узнав его голос.

– Из Сумерского погоста прибег к нам, ко всему городу, человек с большими вестями! – воскликнул Томила. – Велите тому человеку вам слово молвить!

В толпе раздались возгласы одобрения. Схватка утихла.

Стоявший рядом с Томилой человек поклонился народу.

– Горожане, братцы, здоровы ли? – бойко выкрикнул он. – Я, братцы, солдат – по-русски сказать, по-нашему – ратник. Наше, братцы, солдатское житье в Сумерском погосте – хошь живи, хошь сдохни! Начальники, братцы, над нами немцы ратные. Во псы так псы! Чистые собаки! – продолжал солдат. – А услышав, братцы, что вы на бояр и на немцев, и мы с вами станем стоять до последнего, насмерть! А письмо ваше мы не по разу чли. А ружье у нас, братцы, во всем исправно. С тем и шел к вам… Ан тут осада! Насилу пробрался. День в овраге лежал. Стрельцы московские ладят острожек, у самой дороги лес рубят. Береза упала, чуть меня не зашибла. Ан все же, братцы…

– А чего на тебе кафтан короток? Ты, часом, не немец? – перебил его кто-то.

– Да что вы! Какой же я, братцы, немец! – даже в каком-то испуге воскликнул солдат.

– Сам сказываешь, немцы у вас головами ходят.

– Да какой же я, прости господи, голова!

– А тебя не немец ли к нам подослал? – раздался второй голос.

– Буде брехать, псковитяне! – остановил Коза. – Слышь, человече… как ты зовешься – запамятовал!

– Солдат.

– Ну, солдат, а много ль вас будет?

– Два ста фузей нас в Сумерском погосте.

– А в каждой фузее сколь? – не поняв нового слова, спросил Прохор.

– Фузея, братцы, ружье, сказать по-нашему, будет пищаль, только полегче, чем у стрельцов. Два ста солдат – два ста и фузей, и палят исправно. На том меня и послали.

– Слышали, господа? – обратился к толпе Томила. – День за днем пристают города и ратные силы. Наш город силен и в измену не дастся. Сомутителям срам! Свести их в тюрьму за измену городу. Да прочие, братцы, идите все по домам. А что до острожка, про кой говорил солдат, и об том острожке ратные люди рассудят, как быть, и бог не допустит худа. А уличанские да сотские старосты скорым делом в Земскую избу, не мешкав, к совету спешите.

И народ подчинился призыву Томилы. Толпа полилась с площади в улицы. Стрельцы новых приказов повели в тюрьму смутьянов-челобитчиков и для бережения земских старост заняли караул у Всегородней избы, где собрались на совет выборные.

– Господа горожане псковские! – крикнул Томила. – Изменщики Никифорка Снякин, Тимошка Ефимов и Федька Коновал скручены.

Сон города в эту ночь был недолог: часа через два после схода позывщики прошли под окнами без барабанов и колокольного звона, будя горожан и сзывая на сборные площади по местам.

К рассвету толпы стрельцов и посадских стояли под стенами и у Петровских ворот, готовясь к вылазке. Отдаленный стук топоров и скрипенье пил доносились до стен из поля.

Лазутчики, высланные Максимом Ягой, узнали, что возле Гдовской дороги Хованский строит острожек.

В Земской избе Устинов, Русинов, осторожный Мошницын и призванные к совету дворяне были против того, чтобы идти на вылазку и первыми вступать в бой. На них восстали меньшие с хлебником во главе.

– Своей головы блюдете, заводчики, и в неравную битву ведете людей… Сколь душ напрасно загубишь, Гаврила! Не грех ли? – говорил Устинов, когда обсуждали дело в Земской избе.

– А кто тебя за попа поставил грехи указывать! – огрызнулся Максим Яга.

– Я души людские губить жалею. Легче мне к боярину нынче выйти с веревкой на шее да и сказать: «Казни, боярин, меня. Я в Земской избе был выборным». Пусть меня город пошлет к нему – я пойду, а народ на вылазку посылать не стану, – шумел дворянин Чиркин.

– Пущай нас показнят, своей башки не хочу блюсти, – сказал Устинов. – Крови русской жалею. Усобицу бог не простит нам. Надо с боярином миром…

– Ты что молчишь? – спросил Яга кузнеца.

– И я жалею людей. Серчай не серчай, брат Гаврила, а я не повел бы людей из стен.

– Идите из Земской избы домой под перины! – воскликнул Гаврила. – На то ли пороховые ключи всем городом народ отымал, на то ли снаряд и стены чинили, чтобы воевод хлебом-солью стречать?! Хотите полгорода на терзание палачам выдать?! – Хлебник гордо выпрямился и отчеканил: – Меня не вы, а народ обрал земским старостой, чтобы за город свой кровью, и головой, и спасеньем души стоял. То и стану. А кто, посадские люди, страшитесь – идите домой!.. Идите домой… – повторил он.

Робкие умолкли.

Земские выборные решились на вылазку, чтобы разрушить и сжечь новый острожек Хованского, не допустив окончательно отрезать дороги из города.

Тою же ночью в поздний час позывщики прошли под окнами, без шума будя горожан и созывая улицами сойтись на сборные площади по местам, захватив оружие.

В мутных сумерках пасмурного рассвета толпа стрельцов и посадских стояла у Варламских ворот, готовясь к вылазке. По-прежнему со стороны боярского войска стучали топоры. Хованский спешил возвести свое укрепление.

Их собралось человек пятьсот у Варламских ворот – конных и пеших.

Первой должна была идти сотня молодых стрельцов с Прохором Козой. Они несли с собой сухой хворост, пропитанную смолой паклю, огнива и труты. Их дело было подкрасться под стены и запалить острожек.

Сзади них приготовился отряд в три сотни пеших стрельцов Максима Яги, которые должны были подобраться поближе, залечь и стрелять из пищалей, не давая московским людям гасить подожженный острожек.

Из рассветного тумана верхом выехал хлебник Гаврила. С ним рядом в кольчуге и с саблей в руках прискакал и Томила Слепой.

– С богом, пошли! – сказал хлебник. – Воротные, отпирай.

С толпой молодых стрельцов псковитяне рванулись вперед, за распахнутые ворота. Пригибаясь к земле, хоронясь за кусты и в бурьян, они подвигались на стук топоров. Якуня услышал, как за спиной клацнул запор городских ворот, город замкнулся от них, и робкому не было больше возврата – путь открыт был только вперед, на врага. На мгновение замерло сердце, но Иванка над ухом шепнул:

– Бежим!..

Они побежали вперед. Оглядываясь по сторонам, Якуня видел, как в тумане мелькают люди, припадают к земле и снова бегут… У каждого за спиной была ноша: вязанка хвороста, смоленая пакля, солома, а в кармане – огниво и трут. Бежать было трудно и жарко. Все тело покрылось потом, а во рту пересохло…

Стук топоров раздавался теперь совсем близко… Вот насыпь земли, за насыпью ров, а за рвом деревянный сруб, как большая изба… Наступающие остановились, припали за свежую, влажную глину, выброшенную лопатами изо рва, и несколько мгновений никто не решался первым ступить на насыпь. Иванка взглянул на Якуню. Сняв шапку и сунув ее за пазуху, Якуня крестился… Иванка последовал его примеру и сунул шапку за пазуху, но не успел перекреститься, как Якуня скакнул на насыпь и спрыгнул в ров… Иванка – за ним. В этот же миг подоспели и другие псковитяне.

– Кто тут?! Кто там?! – испуганно заорал от острожка задремавший было караульщик.

Он поднял пищаль, но псковский десятник прыгнул к нему и ударил прикладом по голове…

Топоры и пилы внезапно замолкли: строители острожка прислушивались. В наступившей тишине псковитяне, отчаянно торопясь, карабкались изо рва к бревенчатому срубу острожка.

Иванка взобрался первым и подал руку Якуне. Они подскочили к срубу из толстых бревен. Вокруг затрещали выстрелы, раздались крики и стоны…

– Зажигай!

Московские стрельцы, засевшие за недостроенными стенами, старательно били из пищалей, но пальба их почти никому не вредила, и псковичи заняли уже часть деревянных стен, накладывали хворост, стружку, смоленую паклю и зажигали костры под стенами постройки…

Якуня, снискавший себе боевую славу еще в первый день осады, стал неугомонным воякой: он подбегал ближе других к врагу, просовывал ствол пищали через бойницы и бил внутрь острожка. И, как в первый раз, он все время сам себе улыбался.

Псковитяне увлеклись. За дымом от смолы и пакли они не заметили, как со стороны Снетогорского монастыря на них неслась конница, а хворост, казалось, не разжигал, а только коптил толстые свежие бревна.

Якуня схватил у кого-то из рук охапку хвороста и кинулся снова под стену. Он разжег хворост и следил за разгорающимся огнем, пока не увидал, что его товарищи бегут, преследуемые дворянами Хованского. Вот один упал, двое, еще, еще… Тогда, бросив все, он подхватил пищаль и помчался вдогонку своим…

Иванка, убегая, оглянулся… Он увидел, как сквозь кусты мчится Якуня, как, выскочив из-за стен острожка, уже не боясь никого, москвичи палят вдогонку ему из пищалей… Страх за друга, за брата Аленки, остановил Иванку.

– Назад! Якушка отстал! – крикнул он своим и сам повернул навстречу дворянам.

Весь псковский отряд задержался.

– Назад! – крикнул кто-то еще, и десятка два храбрецов побежали вслед за Иванкой обратно.

Не ожидавшие отпора дворяне сдержали коней и столпились в кучку…

Иванка бежал к Якуне. Он понял, что пули московских стрельцов уже не настигнут друга… Якуня уже близко… Как вдруг с поднятой саблей сам голова дворян пустил коня на Якуню.

– Якунька, держись! – крикнул Иванка.

Он видел, как Якуня, спасаясь от всадника, скользнул в овражек и выстрелил. Князь, пораженный пулей, выронил саблю и повалился с седла. Дворяне кинулись мстить за начальника и окружали Якуню, как зверя в норе. «Убьют, растерзают!» – подумал Иванка. С громким криком он припустился на помощь… И вместе с товарищами уже добрался до овражка. Из кустов скатились они к Якуне в овражек и щетиною выставили копья и дула пищалей. Дворяне не смогли ворваться в овраг, боясь, что между кустарником и деревьями будет труднее биться…

Но внезапно от Любятинского монастыря, где стоял князь Мещерский, к овражку примчалось еще два десятка всадников. Бородатые, в странной и допотопной какой-то сбруе, с палицами и дедовскими мечами, в деревянных и кожаных панцирях, они спешились и ворвались в овражек… Дворяне Путятина, опасаясь задеть их пулями, прекратили пальбу. Как вдруг весь отряд примчавшихся богатырей выскочил из кустарника. Посажав псковских стрельцов на своих коней, они сами вскочили в седла и по двое на каждом коне с другой стороны оврага выскочили ко псковским стенам… Дворяне Путятина опомнились поздно…

Начальником странных воинов, въехавшим в Варламские ворота с молодым раненым псковским стрельцом впереди, оказался Кузя. Остальные были крестьяне новгородских погостов и деревень, разодетые в самодельные доспехи. Кузя, высланный, как и Иванка, из города для возмущения крестьян, спасся от рук Хованского, набрал по уезду крестьян и теперь с ними, вырвавшись из тылов Хованского, отважно вмешался в битву…

Иванка спрыгнул с седла и бережно снял с коня Кузи раненого Якуню. Со псковских стен в это время шла перестрелка с зарвавшейся и подскакавшей к самым воротам дворянской сотней.

Когда Иванка понес на руках Якуню, тот приоткрыл глаза и улыбнулся.

– Горит острожек-то… А Кузька, Кузька-то! Дворя-ни-ин! – сказал он и, скривясь от боли, снова закрыл глаза.

Иванка с Кузей перевязали рану на животе Якуни и бережно перенесли его в сторожку Истомы – нести домой в Завеличье было бы тяжело для раненого…

Груня и бабка с радостью бросились навстречу живому и здоровому Иванке, но, увидев бесчувственного Якуню, они с испугом захлопотали, готовя постель… Якуня не приходил в сознание, и Иванка послал Федю разыскивать кузнеца…

7

Якуня лежал без сознания на скамье. Михайла стоял против него и долго глядел, как бы силясь угадать по лицу, будет ли он в живых. Наконец, оставив его с Аленкой и бабкой Аришей, кузнец вышел на крыльцо, где Иванка шепотом разговаривал с Кузей.

– Спасибо, Кузьма, и тебе, Иван, – тихо сказал кузнец, – за Якуньку спасибо. Сказывают стрельцы – кабы не ты, не видали б, что он отстал, – сказал он Иванке.

– Кузя со своими мужиками выручил нас, – ответил Иванка. – Кабы не они – мы бы все пропали…

И, пользуясь тем, что кузнец обратился с каким-то вопросом к Кузе, Иванка ушел от них… Он не мог забыть, как Михайла его обвинил в том, что он ищет близости с земским старостой.

«Еще и сейчас помыслит, что я Якуньку к себе принес ради него!» – подумал Иванка и решил, раз Якуня лежит здесь, и кузнец и Аленка будут сидеть в сторожке, а ему надо тотчас же возвращаться в лесной стан к Павлу Печеренину.

Иванка побрел вдоль улицы к Петровским воротам. Навстречу попалась телега. Сидя над мертвым телом стрельца, причитала стрельчиха. С телеги в дорожную пыль капала кровь… Пес подбежал, понюхал кровавый след и, взъерошив шерсть, неожиданно зарычал… Двое стрельцов, товарищей мертвого, без шапок шли обок дороги.

– На вылазке, что ли, убили стрельца? – спросил Иванка.

– На стене его пулей достали. Подкрались, с десяток людей побили. Томилу Слепого тоже…

– Томилу?! – воскликнул Иванка, всплеснув руками.

– Ты что, не сынок ему будешь?! Не бойся, не насмерть, поранили только, – утешил стрелец, увидав его горе…

Забыв о раненом Якуне, о возвращении Кузи и о своем намерении возвратиться к Павлу, Иванка пустился бегом к Земской избе.

– Томила Иваныч поранен! – воскликнул он, увидав Прохора.

– С неба свалился! – ответил Коза. – Час уже как дома лежит.

Иванка помчался к дому Томилы…

Подьячий лежал один на скамье. При входе Иванки Томила открыл глаза…

– Рыбак… Воды… – прошептал он. – Как там с Якуней?

– В живот, – ответил Иванка.

– Помрет молодой. А я в левую грудь… выше сердца…

На губах Томилы появился кровавый пузырь.

– Молчи! – с испугом воскликнул Иванка.

Томила слабо махнул рукой и замолк…

8

Якуня перестал метаться и спал спокойно, без жара, бледный и тихий. Волосы на лбу у него прилипли от пота. Кузнец, Аленка и Федя сидели во дворе, в ожидании, когда он проснется. Возле больного, спавшего первый раз за трое суток, была лишь бабка Ариша.

Бабка приотворила дверь и молча пальцем поманила Михайлу. Аленка вошла в избу вместе с ним.

Якуня очнулся. Он оглядел всех спокойными глазами, ставшими от боли чернее и шире.

– Батя, – сказал он, – я… – и запнулся.

Все молчали, боясь помешать ему говорить.

– Я не помру… погоди, поправлюсь… – сказал Якуня с трудом.

– И что ты? Кто ж помирает в твои года!.. Что ты, что ты!.. – забормотала бабка Ариша. – Да не болтай, болтун!.. Экий бедовый! Молчи…

Якуня улыбнулся.

– Молчу, молчу! – прошептал он и закрыл глаза.

И все тихо стояли вокруг него, и все в этот миг почувствовали, что Якуня в самом деле умрет.

– А Груня где? – спросил Якуня, обведя всех взглядом и не найдя ее в избе.

– Сейчас придет, Якуша, – глухо сказал кузнец, шагнул к сыну и вдруг круто повернулся и отошел к окну…

Все молчали.

– Ну… ладно… пускай придет… – с закрытыми глазами едва слышно сказал Якуня…

С первого дня, как Томила был ранен, Груня вместе с Иванкой переселилась к нему. Войдя в избу, она вытерла пыль, привела все в порядок и теперь сидела у изголовья спящего летописца на смену с Иванкой.

Вдруг в избу Томилы вбежала Аленка.

– Груня, тебя он зовет, тебя!.. – заикаясь, прокричала она, словно в испуге.

– Тише, шальная! – со злостью прошептала Груня. – Кто там меня? Чего надо?!

– Якуня очнулся, кличет тебя.

– Как я кину?! – кивнула Груня на спящего Томилу.

– Ступай, ступай, – не открывая глаз, тихо сказал летописец. – Я тут с Иванкой… Малому там-то нужнее, иди… Слыхала – ведь любит тебя!..

– Я живо вернусь, Томила Иванович, – пообещала Груня.

Но она не возвратилась ни в этот день, ни назавтра…

Кузнец сидел день и ночь во Всегородней избе. Дела не позволяли ему отдавать время раненому сыну.

Якуня, очнувшись, мучился раной, все время пил. Груня сидела днями возле его изголовья и напевала.

В первый раз она запела ему, когда ее оставили вдвоем о ним в избе, как только Аленка ее привела от Томилы. Запела, тихонько положив на лоб ему руку.

Якуня тогда мучился болью и лежал молча, а под ее песню вдруг боль его успокоилась, и он снова тихо заснул. Но едва захотела она уйти, он сразу проснулся… С этой поры в ее песнях он словно искал умиротворения, покоя и уверенности в том, что она не ушла от него.

Подав ему пить, однажды Груня сказала:

– Тише, сынок, не облейся…

Якуня улыбнулся и, откинувшись к изголовью, ответил:

– Спасибо… маманя…

И Груня, которой он был до сих пор чужим, вдруг почему-то заплакала, а Якуня погладил ее по руке.

Аленка и бабка Ариша все выполняли так, как велела знахарка, но рана чернела, гноилась и дурно пахла.

– Знаешь, – шепнул Якуня, когда считал, что, кроме Груни, никто не слышит, – только не сказывай, плакать станут… Я ведь помру…

Груня не смела сказать ему «нет» – она, как и все, чувствовала, что он умирает, и неподвижно глядела ему в глаза, боясь, чтобы он не прочел в ее взгляде правды, а он добавил:

– Ох как не хочу! Я жениться хотел… на тебе…

Груня молчала.

– А ты бы пошла?

– Пошла бы, сынок, пошла… Ты помолчи, нельзя тебе говорить, – сказала она.

– А что не говорить? Все одно помру. Говорить – помру, молчать – помру…

В эти дни забыла она о Томиле. Материнская нежность к Якуне заняла ее сердце, и она ревниво перехватывала на пути к нему каждую чужую ласку, каждое движение и слово. Она часами сидела без сна, глядя на его лицо, казалось, считая его дыхание. И вот он впал в забытье и забормотал пустые слова.

– Кончается, царство небесно, – сказала бабка. – Позвать попа.

И, чтобы не звать чужого попа, который вменит Якуне во грех его участие в бою против Хованского, бабка послала Федюньку за попом Яковом, выборным от попов во Всегороднюю избу.

«Земский» поп прикатил в дом Истомы вместе с кузнецом. Когда они вошли, Якуня снова пришел в сознание, посмотрел на попа и заплакал.

– Батюшка, не хочу помирать… – пролепетал он, всхлипывая. – Помолись ты, што ль, богу, чтобы я не помер. Может ведь чудо такое!..

– Помолимся вместе, Якуша, – сказал поп.

И все в избе молились, упав на колени.

Молитва не принесла облегчения. Якуня плакал от боли и от сознания конца, много пил, и голос его стал вовсе неслышным. Он попросил отворить окно, и в окно налетели сотни мух, которые мучили и тревожили его еще больше. Под окном стояли чужие женщины и вздыхали…

Так он и умер.