Текст книги "Остров Буян"

Автор книги: Степан Злобин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 26 (всего у книги 55 страниц)

4

Томила мечтал поднять посадских людей, середних и меньших, крестьян, стрельцов, казаков, звал всех, даже дворян, – звал вставать на бояр и больших торговых гостей…

Иванка, Кузя и Захар помогали Томиле переписывать эти письма.

Иванке было нелегко, встречаясь все время с Захаром, делать с ним общее дело и говорить, как с другом. Сознание того, что Захарка отнял его невесту, наполняло Иванку болезненной неприязнью. Иванка с трудом преодолевал желание как-нибудь высмеять и задеть Захара. Ему казались противными даже сами хвостатые щегольские буквы, написанные Захаркой…

С тех пор как к ребятам стали приходить Томила Слепой и Гаврила, Истома тоже чаще заглядывал по вечерам в чулан, покидая свою сторожку как бы для того, чтобы погреться.

Еще с того вечера, как странный старик монах вовлек его в роковую беседу за чаркой, в мысли Истомы запало мечтание о великом восстании против богатых и сильных. Богатырь Кудекуша, дерзавший топтать и жечь огнем дворян и богатых, представлялся ему не раз.

Но он никогда не думал о том, что такая расправа с обидчиками может быть снова. Истома и не мечтал, что может стать самовидцем и даже участником подобного возмущения народа.

Даже тогда, когда думал о восстании меньших на сильных, Истома не размышлял о возможности переделки жизни – восстание представлялось ему только как краткий час мести в расплату за тяжесть и скорбь жизни.

События, всколыхнувшие Псков, расшевелили его. Вместе с другими ждал он у Всегородней избы, когда бабка послала его по слухи, как по грибы. Толки посадских на площади разбудили в нем новые мысли о возможности переделки всего уклада. Дерзкие речи в толпе, охваченной пламенем мятежа, обожгли и его.

«Господи, да неужто так просто всю жизнь повернуть на иную дорогу? За что же отцы наши мучились, чего же и сам я, болван, недогадлив был – мыслил, что нерушимо то, что поставлено от отцов!..» – размышлял Истома.

Раза три встретив на улице Томилу Слепого и хлебника, он почтительно кланялся им, как вожакам всего города, и вдруг они сами вошли в его дом… Сначала это показалось бедняку невиданной честью. Он целый день после этого пилил бабку за то, что она попросту, как с ровней, говорила с посадскими главарями.

Но когда Томила стал приходить раз за разом, Истома был этим смущен: ведь Иванка – гуляка и озорник, бездельник, свистун. И вдруг Томила, ходивший к Иванке, представился Истоме не тем недоступным и мудрым мужем, каким казался в первые дни восстания.

Когда Истома зашел в чулан при Томиле Слепом, летописец не стал от него таиться и вслух продолжал читать при нем тайную грамоту, переписанную Иванкой.

– Стало, как же сказать, Томила Иваныч? Ты, что ли, с Иваном моим хотите во всей земли воеводы попасть? – с насмешкой спросил звонарь.

– Мыслю, Истома, что в ратном деле искуснее люди найдутся, чем мы с Ванюшей.

– А вас тогда в думные дьяки, что ли? – все так же насмешливо продолжал хромой.

– Я мыслю, что каждому человеку найдется дело: земля велика, и дьяков, и подьячих надобно будет, и воевод, и стрелецких десятников… Что сами заслужим, тем нас народ и пожалует. Так ли, Ваня? – мягко и добродушно ответил Томила.

Истома смутился.

– Да нет, ведь я так спрошаю, спроста, – пробормотал он и вышел.

Но когда ночью Иванка в чулане один переписывал листки, Истома зашел к нему.

– Окошко плотней бы завесил – огонь-то видно, – сказал Истома.

Иванка поправил рядно, висевшее на окне.

– Прочти-кось еще мне, чего ты там пишешь, – попросил отец.

Иванка прочел:

– «Гибнет наша земля от измены лютых врагов-бояр и богатых гостей. Не жалеючи крови и животов, встанем, братие, земские люди, на недругов наших единой ратью. И кто меч держати не мочен, тот деньги даст, а кто беден и стар, тот сына пошлет, а кто не мочен воевать, и тот господу вознесет молитву о свершении правды по всей земле».

Истома слушал и молча кивал головой.

Он стал заходить в чулан чаще и чаще. Дома он перестал говорить и только что-то шептал про себя, едва шевеля губами. Входя в чулан, он садился на лавке возле порога и молча следил за движением кончиков перьев.

Томила Слепой торопил ребят переписывать списки и сам проверял написанное.

Однажды вечером Томила сидел, перечитывая листы, писанные Иванкой. Захарка читал Кузе свое писанье, а Кузя следил по подлинному листку, когда Истома вошел и присел на обычном месте.

– «…За все посулы и поминки имут и от тех великих поборов скудость по всей Руси, разорение животов и шкота. Мочно ли то терпеть? – читал Захарка. – Час пришел, дабы всей землею поднятись, яко на иноземных отцы вставали с Кузьмою Мининым земскою ратью…»

– Не так ты пишешь! Какой тут Минин!.. – прервал Истома.

Захарка оторопел.

– А как же писать? Может, ты укажешь? – спросил он злобно.

– Не так! – подтвердил Истома. – Приказные тоже пишут, а народу не в разум. А ты куды пишешь? Кому? Ты вот как пиши: «Замучили нас воеводы, бояре да богатей. Шкуру с живых содрали, а как жить без шкуры? Побьем их по всем городам каменьем да кольями, да пожжем их дома огнем!»

– Что плетешь! – оборвал Захарка. – Томила Иваныч сам составлял… Чулан хоть и твой, а разума без тебя довольно!

Но Томила вдруг поднял глаза и светло поглядел на калеку.

– Голова у тебя золотая, Истома! – воскликнул он. – Мужикам и мужицки слова, не приказные надобны. В моих словах книжный навык, а тут дело живо, живые нужны и слова!..

И Томила взялся переделывать грамоту.

– А кто ж понесет твою грамоту по городам? – спросил Истома.

И Томила Слепой поведал Истоме свой замысел:

– Так посылать человека, то схватят его воеводы. А дадим сии письма тому, кого город пошлет в челобитчиках на Москву к самому государю. Его не посмеют схватить.

– Хитро надумал, Томила Иваныч! – одобрил Захарка.

Но Истома с сомнением покачал головой.

– Кремяного человека надо, Томила Иваныч! Вдруг не такого посадские оберут? Такое-то тайное дело не всякому в руки давай: листы пропадут и себя без дела загубишь. Надо тому дать, кто своей головы потерять не боится и муки примет, а слова не вымолвит.

5

В домовой церкви владыки Макария все поголовно вставали к полунощному бдению. Когда-то, еще молодым послушником, с двоими друзьями – Фомой и Никитой – после монастырского полунощного бдения до самого рассвета привык Макарий не спать, а вести беседы. Тогда это были мечты о возвеличении русской церкви, жаркие споры о мощи иезуитов, о силе церкви и о ее влиянии на судьбу государства…

Жизнь развела трех послушников в разные стороны. Желтоводский монастырь остался позади. Фома исчез вовсе, бежав от церкви, Никита, названный Никоном[164]164
  Никон, Минов Никита (1605–1681) – в период, описываемый Ст.Злобиным, митрополит Новгорода, впоследствии патриарх (1652–1657). Во время Новгородского восстания 1650 г. проклял с церковного амвона новых правителей города, за что был избит мятежниками. Активно содействовал подавлению мятежа.


[Закрыть], в пострижении стал митрополитом Новгородским, а сам Макарий носил высокий священный сан… Но давняя привычка осталась: всю жизнь Макарий не пропускал полунощных бдений. После ночной молитвы он чувствовал себя обновленным и свежим. Ему казалось, что ночью сильной и острее работает разум. Многое из своих неотложных дел делал он по ночам: читал патриаршьи указы, писал отписки местным приходским попам и игуменам, а кончив дела, всегда читал хоть две-три странички из мудрых творений древних язычников или святых отцов, а иногда мирские иноземные книги. Платон, Аристотель, Овидий, Петрарка, Дант и Мильтон[165]165
  Платон (ок. 427–347 гг. до н.э.) – древнегреческий философ.
  Овидий (43 г. до н.э. – ок. 18 г. н.э.) – римский поэт, автор поэмы «Метаморфозы».
  Петрарка Франческо (1304–1374) – итальянский поэт-лирик.
  Данте Алигьери (1265–1321) – итальянский поэт, автор «Божественной комедии».
  Мильтон Джон (1608–1674) – английский поэт и политический мыслитель, выступил о серией трактатов и памфлетов, направленных против англиканской церкви.


[Закрыть] стояли на полке в келье владыки для повседневного чтения.

Но последние дни опрокинули мудрый порядок. Макарий все ночи подряд отдавал размышлениям о мятеже. Он видел, что воевода «на крике сорвал голосок» и робко умолк перед лицом посадских «кликунов». Город подпал под влияние мятежников. Что это были за люди? Макарий не знал их… Он послал на разведку монаха. Тот побывал у самого умного в городе дворянина-стольника Ордина-Нащекина, выслушал заговорщиков и донес имена, а также назвал имена верных людей, на кого положиться можно во всем.

И вот по одному каждую ночь стал Макарий их приглашать к себе – «к полунощному бдению». После молитвы, затворившись в своей опочивальне, он тайно беседовал с каждым из них, и все больше охватывало его волнение. Псковский мятеж был не похож на иные: здесь нет разбоя, пожаров, самочинных расправ из мести, но мятеж живет и растет в сердце города.

Земские старосты Подрез и Менщиков приходили по одному «на ночную молитву» к владыке. Он увидел, что оба они только щепки в волне и от них ничего не зависит.

«Найти корень зла и выполоть вон!» – думал Макарий.

Мятеж мог для него оказаться дорогой чести и славы. Когда мирские власти трепещут и умолкают, то церковь берет бразды в свои крепкие руки – вот что он хотел доказать. Его мучила зависть к митрополиту новгородскому Никону, который его обогнал на ступень в лестнице иерархии.

«Утихомирить город, унять бунт и стать не хуже Никона митрополитом», – мечтал Макарий.

Проводя все ночи в беседах с различным людом, Макарий позвал к себе и Захарку.

Захар сразу понял, зачем призывают его на ночную молитву. Придя ко владыке, он захватил с собою копию с земских посланий Томилы и, прежде чем сам Макарий успел молвить слово, подал ему столбец…

– Кто же писал? – пробежав глазами послание, спросил Макарий.

– Я, владыко святый, писал, и другие пишут. Мне, владыко, сам стольник наш Афанасий Лаврентьич велел с ними в мыслях быть.

– Куды ж посылали? – перебил Захарку Макарий.

– Послать не поспели еще. А перво ладят в Новгород, Тверь и Москву, да по всем городам, нечестивцы, ладят…

И Захарка рассказал, что задумано выслать из Пскова к царю с челобитьем таких людей, кто возьмет с собой тайные письма.

– Челобитчиков градских имать по дороге никто не дерзнет – то и хитрость, владыко святый, – сказал Захарка.

– Кто же заправляет тем делом? – спросил Макарий.

– Площадной подьячий Томилка Слепой, владыко! Мыслью безумец он: сказывает в гордыне, что Мининым новым станет да сберет ополчение по всем городам. А на кого ополчение? Страшно помыслить, владыко!..

– Кузьма Минин, блаженныя памяти, не мятежом дерзал на предержащие власти, а иноземных изгнал из отечества. То и слава ему вовеки, а мятежник как с Мининым может равняться!.. Ну, иди, – отпустил Захарку владыка.

В эту ночь Макарий не ложился уже до самой заутрени. Он писал письмо другу и брату митрополиту Никону в Новгород, сообщая планы псковских бунтовщиков и упреждая, чтобы спасти от мятежа не один только Новгород, а все государство.

Никто не задержал поутру монаха, вышедшего из Пскова в сторону Пантелеймоновского монастыря с письмом от владыки к пантелеймоновскому игумну.

Никто не схватил седобородого старца, прошедшего из Пантелеймоновского монастыря в Любятинский.

Некому было держать на дороге лихого всадника, помчавшегося в Новгород из Любятинского монастыря.

6

Каждый раз, когда заходил в свечной чулан, Томила теперь разговаривал с Истомой, спрашивая его мнения о городских делах. Захарка, Кузя и даже Иванка с удивлением глядели на их дружбу. Сумрачный нелюдим, неграмотный Истома и грамотей Томила – что было общего между ними!

С тех пор как звонарь был посвящен Томилой в тайный замысел, в сердце его загорелся огонь. Не свойственные прежде его душе мечтания роились перед распаленным воображением наяву и во сне. Ему уже представлялось восстание городов и великая земская рать, как море разлившаяся по Руси за народную правду. Он слышал могучие, как медные трубы, голоса, поднимающие народ на восстание против бояр и богатых. А впереди народа всегда на белом коне представлялся ему то старичок монах, умерший за кружкой в кабаке, то молодой разудалый Кудекуша в красной рубахе с засученными рукавами, богатырь и красавец.

Наблюдая отца, Иванка видел в нем новое: отец стал прямее и словно выше, молодыми и горящими стали суровые глаза. Он был еще молчаливее, чем раньше, но теперь это была уже не угрюмость, а скорее, торжественность, которую он словно опасался нарушить. Бабке не приходилось уже посылать его к Земской избе на площадь. Он ходил туда сам каждый день, но ничего не рассказывал дома. Когда, возвратясь домой с площади, он в рассеянности садился к столу, забыв помолиться, бабка не решалась ему сказать, как бывало раньше: «Басурман, оксти лоб-то прежде!» Молча моргнув и сжав губы, клала она ему ложку и, пока он был дома, не болтала о рыночных слухах и домашних пустых новостишках.

Однажды после еды Истома в забывчивости не взял своих костылей и шагнул без них от стола.

– Бачка, ты ли то? – радостно закричал Иванка.

– Бачка без клюшек! Бачка без клюшек! – восторженно зашумел Федюшка.

Груня всплеснула руками, опустилась к столу на скамью и заплакала радостными слезами.

Бабка, умильно глядя в лицо Истомы, крестилась, как на икону.

– Чего вы, чего?.. – в смущении пробормотал звонарь. – Не все быть калекой.

Он возвратился и взял костыли, все еще не решаясь остаться сразу без них.

…Дней десять во Всегородней земской избе шли споры и перекоры меж выборными. Наконец челобитье к царю было все же составлено. Сполошный колокол снова созвал народ к Рыбницкой башне на площадь для избрания посланцев в Москву с челобитьем. Выбирали порознь «от всяких званий» – от дворян, от больших, середних, меньших посадских, от стрельцов, казаков, от попов и монахов.

Когда избрание челобитчиков было закончено и народ расходился с площади, стоявший в толпе Истома увидел Гаврилу-хлебника, Прохора Козу с приятелем – стрелецким десятником Максимом Ягой – и Томилу.

– Томила Иваныч! – не по-бывалому смело и громко позвал Истома.

– Здоров, звонарь! – отозвался Томила.

– Не скачи-ка! Мне так не угнаться, постой!

Томила отстал от спутников.

– Кого же обрали к царю-то, Томила Иваныч! – с горечью воскликнул Истома. – Невесть кого: конокрада-барышника Никифорку Снякина! Уж этот посол наворочает дела в Москве: до царя с челобитьем дойдет ли, а коней у московских людей покрадет – голову про заклад!

– Миром выбрали, – возразил летописец.

– Тьфу ты, миром! Да нешто так выбирают! По мирскому делу такие ли люди надобны! Ни единого человека доброго не обрали!..

– Идем-ка, что ль, с нами, Истома. Посидим, потолкуем, – позвал Томила. – Максим вина принесет, а в закуску груздочки.

…Гаврила и Прохор удивленно взглянули на нового гостя Томилы.

– К винцу и пьяница! – подмигнул Истоме Прохор.

– А мне его хоть не будь! Без вина, вишь, хмелен! – возразил Истома.

Максим Яга разливал по стаканам водку.

– Слышьте, братцы, пить пей, да дело разумей! Чего же ныне деять? Челобитчики выбраны никудышны людишки: глянь туды, глянь сюды – ни единого нет, чтобы тайное дело наше ему поверить, – сказал Томила. – Кому же теперь дать послания наши? Как мыслишь, Левонтьич?

Хлебник крякнул, поставил пустой стакан и черпнул из блюда грибов.

– Попадья успенская, что ли, тебя полюбила, Иваныч! Экие грузди! Окроме нее, нигде не едал таких, – сказал он.

– Груздочки на славу! – поддержал и Коза.

– Знать, грамота и в грибах тоже надобна, – вставил словечко Яга.

Истома смолчал. Поставив пустую кружку на стол, он забыл закусить и хмуро поглядывал на собутыльников.

– Истома, а ты что же груздей! – угощал хозяин.

– Грустей да печалей всю жизнь довольно. Радостей человеку мало, – сказал звонарь. – Как же земское дело теперь, Томила Иваныч?

– Сам видишь, люди не те.

– Устрашился, стало? Так что же ты, человек еси али рак, что задом попятился! – внезапно напал Истома.

Постучались в ворота.

– Кого-то бог дал!

Томила вышел. Возвратился в избу с одним из только что выбранных челобитчиков – Савелием-рыбником.

– Вот и Савося под чарку! – приветливо воскликнул Яга.

– Ох, братцы, без чарки мне жарко! – сказал с сокрушением рыбник, подсаживаясь к столу.

– Что так? Народ тебе честь оказал, а ты экой жаленушкой ходишь! – усмехнулся Гаврила. – Трахни-ка поставушку да расскажи, что стряслось.

Рыбник выпил, скользнул взглядом по столу, закусил.

– Назвался груздем – полезай в пузо! – с невеселой шуткой сказал он.

– Чего же у тебя стряслось? Аль опять из-за плеса с Устиновым тяжба? – спросил Томила.

– Хуже, Томила Иваныч! Уж ты пособи. Не раз выручал, научи опять, чего деять… Сам знаешь, время какое горячее в рыбном деле – весна, а меня самого как в сети загнали: прошлый год по градским делам задолжался я рыбникам, на Москве исходил деньжишек, а лишку не воротил. За то меня в челобитчики и обрали: мол, ты добром тех денег не воротил, а теперь сколь исходишь за челобитьем, то мы за долг твой зачтем. А я лучше долг ворочу втройне. Мне ныне от промысла отбывать негоже.

– А ты сейчас чарку пил, чего молвил? – с насмешкой спросил Коза.

– Чего молвил?

– Назвался груздем – полезай! Вот и ты полезай!

– Да нешто я сам назвался! Устинов проклятый кричал мое имя. Ему без меня раздольней ловить по Великой до самого устья! – воскликнул рыбник. Он с недоверием, словно взвешивая, взглянул на гостей Томилы. И, будто решившись, признался: – И то сказать-то, Томила Иваныч, страшусь я по экому воровскому делу. Пропадешь на Москве. А у меня, знаешь, пятеро малых да два старика на шее. Осиротить их страшусь. Кого бы в место мое принанять с челобитьем ехать. Уж я и деньжишек не пожалею и о здравии стану молиться. Хозяйка моя подорожничков напечет, и вином употчую вдосталь! Каб ты мне помог сыскать человека…

Истома встал со скамьи и шагнул на середину избы.

– Я еду! Меня посылай! – звучно и уверенно сказал он.

Он выпрямился во весь свой рост и почти касался головою невысокого потолка избы. Прозрачной синевы глаза его молодо засветились на испитом лице. Он отшвырнул костыли, словно почувствовал небывалый приток силы.

Все изумленно уставились на него.

Рыбник бросился подымать костыли.

– А клюшки-то, клюшки как же? – забормотал он, тыча костыль в руку Истомы.

Звонарь с удивлением взглянул на костыль, словно не он два года не расставался с подпоркой.

– Для такого великого дела я и без клюшек до самого гроба господня, не то что в Москву дойду! – торжественно заявил Истома. – А ты уйди отсель! Дух от тебя нехороший! – гневно сказал он рыбнику.

Рыбник попятился к порогу.

– Томила Иваныч… – словно прося защиты хозяина, пролепетал он от двери.

– Ладно, ладно, Савелий, ступай. Ужо приходи вечерком, и уладим, – пообещал Томила незадачливому челобитчику.

Рыбник вышел.

7

Тайные грамоты бабка зашила в шапку Истомы. Его приодели, обули. Томила позаботился придать благообразный вид его запущенной густой бороде, и из всех челобитчиков города он выглядел самым почтенным, внушающим доверие.

Истома твердо стоял на ногах, но после долгих месяцев, проведенных с костылями, он никак не знал, куда девать руки, и поп Яков отдал ему в дорогу свой посох.

Томила зашел за звонарем, чтобы проводить его к Земской избе, где челобитчики принимали от выборных составителей и от земских старост челобитную грамоту.

– Елисею Лисице в Новгороде поклон скажи от меня да перво листы покажи ему с глазу на глаз. Он знает новгородцев, кто не продаст, – говорил в последний раз летописец, напутствуя Истому в дорогу.

– Во всем положись, как на камень… Прощай, Томила Иваныч, – сказал на прощание Истома. – Спасибо. Открыл ты глаза мне на мир. Бог мне дал, как червю, только брюхо, чтоб ползать, а ты крылья вырастил… Люблю я тебя за то…

Толпа провожатых окружила Всегороднюю. Семьи челобитчиков тесно стояли вокруг саней и возков, приготовленных в путь.

Из растворенных дверей Земской избы, переполненной любопытным народом, доносился голос земского старосты, торжественно читавшего текст челобитья. Когда он умолк, во Всегородней поднялся гул, и толпа расступилась, давая дорогу посланцам Пскова к царю.

Важно сходя с крыльца, челобитчики выступали, красуясь перед народом. Возле саней они стали прощаться с семьями. Жены их суетливо крестили в дорогу, совали в руки забытые второпях подорожные гостинцы. Ребята бросались на шею отъезжающим отцам.

Возле крытых саней посадского выборного Сысоя Григорьева его хозяйка, со злыми глазами, сухая и угловатая баба, в богатой шубе, размазавши по лицу румяна, пилила мужа:

– Куды те нелегкая тащит! Смотрел бы, как люди-то деют! Савелия-рыбника шиш от семейки, от дома угонишь! Нанял вместо себя человека, и жив и здоров!.. А тебе-то, вишь, надо чести посадской!.. Дураков ищет честь-то!

– Не тяни ты жилы! Не в супостатские страны – к царю православному еду! – прорвался, не вытерпев, муж.

– А куды я с робятами денусь? Семь душ нарожал, да к царю! Бери их с собой!

– Что ты воешь, Устинья Самойловна! Люди в Литву да в Неметчину ездят – не гинут! – вмешался посадский из провожатых.

– Из Москвы белил да румян привезет! – засмеялся казак.

– Она, дура, страшится – муж из Москвы не воротится!

– Кому такой надобен! Мужичок с кувшин, борода с аршин, ножки кренделем! – подхватили две зубоскалки казачки.

Толпа возбужденно кипела вокруг отъезжающих.

– Боярам в руки нашего челобитья не давайте, одному государю! – кричали посадские.

– Скажите ему все градские обиды.

– Постойте за мир – правду режьте!..

Истома не входил в Земскую избу. Оттуда в гурьбе челобитчиков вместе с Томилой вышел Савелий-рыбник, но в широкие дорожные пошивни вместо него сел Истома. Когда рыбничиха сунула ему в руки тяжелый мешок со снедью, глаза его злобно сузились и сверкнули. Томила, чтобы его успокоить, принял мешок и отдал сидевшему рядом в санях выборному от черного духовенства – монастырскому конюшенному старцу Пахомию.

Пахомий весело подмигнул Иванке:

– Вот мы и сподобились с бачкой твоим к государю в гости! Не плоше бояр! То-то, малый!.. Воротимся – пирогов привезем.

– С добром воротитесь, то всем городом напечем пирогов! – весело отозвался кто-то в толпе.

Истома, сидя в санях, казалось, не видел и не слышал всей толпы, не замечал ни детей, ни бабки Ариши, несмело топтавшейся позади детей. Громкий голос рядом с санями пробудил его от задумчивости, глаза его потеплели. Он поманил к себе бабку. Она протискалась к самым саням.

– Прощай, мать, – сказал ей Истома, назвав ее так в первый раз за все годы. – Расти внучат… Спасибо тебе… Будет стрясется что, не покинь их одних…

Бабка всхлипнула. Торопливо, словно вспомнив забытое, полезла за пазуху под шубейку, трясущимися руками вытащила деревянный крестик, поспешно распутывая нитку.

– Из Киевской лавры[166]166
  Из Киевской лавры… – Имеется в виду Киево-Печерская лавра – мужской монастырь, основанный в Киеве в 1051 г.


[Закрыть]… кипарисовый, как и крест господень… Носи, Христос тебе в помощь, сынок мой… Истомушка… – тоже в первый раз прорвалась лаской бабка.

Истома надел крест на шею. Притянул к себе Федю и обнял за плечи. В обе щеки расцеловал прильнувшую к нему Груню. Иванка вскочил на задок, обнял отца со спины. Отец потрепал его по руке.

Пахомий взглянул на Иванку и усмехнулся.

– А ты, свет, смотри тут без нас – время горячее, головы не сверни! – сказал он.

– С бо-го-ом! – крикнул кто-то из передних саней.

Вся вереница повозок тронулась, забряцали дорожные бубенцы на тройках. Челобитчики, сняв шапки, крестились, кричали слова прощания.

Стая собак и толпа ребятишек кинулись в угон за поездом вдоль улицы к Петровским воротам.