Текст книги "Остров Буян"

Автор книги: Степан Злобин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 55 страниц)

6

Иванку не стали больше держать в подклети, а послали с утра на работу со всеми. Они убирали хлеб. К вечеру их загоняли по избам. Выйти из дворов до утра было нельзя – по улицам и вокруг околицы бегали псы. К утру псари сажали собак на цепи и выпускали на работу людей…

Дьякон отказался постричь волосы. Его постигла Иванкина участь – свалили, избили плетьми, ногами и палками. Дня три он лежал, но когда встал, опять отказался работать.

Тогда приказчик ему сказал:

– Рассуди, Федот: один раз я тебя уже до смерти засек. И в другой раз засеку, коли работать не станешь. Нового Федота на твое место сыщу и сроку тебе даю два дни…

И на два дня с колодкой на шее дьякон был заперт в подвал и прикован цепью. Два дня его не кормили и били железным прутом. На третий день дьякон смирился и стал на работу…

К вечеру каждый день здесь кого-нибудь били плетьми и кнутами, а кого ловили в побеге, на кого был особенно зол приказчик, тех вздымали на дыбу…

Старожилы рассказывали, что раз смелый мужик Семен пытался убить топором Парфена. Расправа над парнем была так страшна, что с этой поры вся деревня боялась ходить даже мимо подвала, из которого три дня подряд раздавались ужасные стоны и крики. В деревне шептались, что смелого малого рвали на мелкие части щипцами и жгли огнем… Когда крики кончились, приказчик сказал, что Семен убежал из подвала…

– Якушка, чего ты такой кручинный? – с участием спросил Парфен Кузю.

– По дому тоскую. Матка там у меня да батька…

– Ишь, ласковый!.. Тоже и ты человек. Давно бы сказал! – обрадовался приказчик. – У того Якушки вдовка осталась, Матренка. Вот тебе и жена! Селись у нее – утешит.

– Да я не хочу! – в испуге воскликнул Кузя.

– Чего врешь! – строго цыкнул приказчик. – Сказал я: жена тебе – и селись! А старую жизнь забудь: дома тебе не бывать и батьки с маткой не видеть!

Так распоряжался Парфен всеми. Сажая на место умерших и беглых новых людей, он правил на них недоимки, оставшиеся от тех, чьими именами называл своих новых пленников…

Особенно новым пленникам жилось от этого тяжело. Они были сумрачны, тосковали, и только Иванка всегда напевал и не падал духом…

– Баран! Ну прямой баран! – умилялся приказчик. – Глуп, как баран, оттого и весел!

И приказчик кормил Иванку сытнее других.

Когда приказчик с приятелями затевал гулянки, они всегда звали Иванку плясать, а Иванка придумывал потехи, прежде не виданные у них на пирушках: то обучил он двух лучших собак прыгать в обруч, то показал забаву псковских купцов – петушиный бой, то затеял объездить тройку собак и запряг их в легкую таратайку…

– Ух, Баран, распотешил. И впрямь оказался ведь скоморох – не чернец! – восклицал в восторге приказчик, и вся ватага холопов, глядя на его проделки, рычала и ревела от смеха…

Уж деревенские псы знали Иванку и не трогали, он мог выходить из своей избы, когда хотел.

– Иван, не срамно тебе с их безбожной братией пиры пировать! – упрекнула Иванку Кузина жена Матренка, когда Иванка как-то вечером зашел к Кузе.

– А что ж мне, плакать сидеть?! У тебя вот Кузька, у Кузьки – ты, вам и ладно, а я один – хоть собаками тешусь!

– Вино пьешь да пляски пляшешь, – с укором сказал Кузя, – мужики тебя Парфену дружком почитают, боятся тебя.

Иванка подмигнул и засмеялся…

– От тебя не чаял того, – с обидой и грустью заключил Кузя.

– Уйди хоть ты вон из моей-то избы, приказчичий скоморох! – со злобой вскрикнула Матренка, у которой Парфен уже замучил ее первого мужа.

С этого дня Иванка не заходил к Кузе. Встречая его на работе за молотьбой и в других местах, Кузя грустно глядел на друга, вздыхал, звал его к себе, но Иванка не шел…

И вот наконец уж к осени, после пирушки у приказчика, когда вся деревня слушала целый вечер пьяные песни, крики и смех из дома Парфена, Иванка ночью ударил в косяк под окошком Кузи.

Кузя вышел к нему из избы.

– Собирайтесь живо в дорогу! – взволнованно, с дрожью в голосе приказал Иванка.

От Кузиного окна он пустился к избе упорного дьякона, наказал и ему собираться в дорогу.

Потом обухом сбил замок с подклети в доме холопа Митьки и под сеном нашел спрятанный псковский извет.

Иванка спешил: было много дел и мало времени.

В погребе, заменявшем Парфену тюрьму, сидели самые непокорные беглецы – многострадальный плотник Федька и беглый стрелец Петяйка.

– Робята, лапти намажьте дегтем погуще да в разные стороны бечь, не одной дорогой.

– Пошто лапти дегтем? – спросил Петяйка.

– От собак: искать с кобелями пойдут, а деготь чутья им не даст.

Когда по улице задвигались люди, псарня вдруг огласилась лаем и воем. К удивлению беглецов, Иванка вошел к собакам, и самые злые из них стали к нему ласкаться.

– Ступайте живее, пока молчат, – поторопил Иванка товарищей.

Он возвратился к окошку Кузи.

– Пора уходить, Кузьма! – крикнул он.

– Сейчас! – отозвался Кузя.

Иванка слушал его перекоры с Матренкой.

Звезды стали бледнее.

– Кузьма! – громко напомнил Иванка, ударив в ставень. И Кузя вышел.

Они выбежали за околицу.

– Догонит Парфешка и шкуру сдерет! – сказал Кузя.

– Я их пьяных в подвал покидал, гвоздями забил да мешками с овсом заклал, – объяснил Иванка. – Не век им других в погреба сажать!..

Они бежали весь день, не думая об усталости, и только на ночь пристали в лесу.

Кузя был тих и задумчив.

– Что, Кузя, не радует тебя воля? – спросил Иванка.

– Матренку жалко, – сказал Кузя и украдкой вытер слезу…

Глава пятнадцатая

1

Аленка жила одиноко с того дня, как ее захватил и увез воеводский сын, а после две пожилых дворянки в закрытом возке, запряженном шестеркой, назад привезли домой.

Михайла, вернувшись от съезжей избы, оттаскал ее за косы, побил кулаком и ударил палкой. Сорвав с двери крючок, в избу вбежал Якуня и бросился в неравную схватку с отцом. Осатанелый кузнец швырнул его об стену головой, и Якуня свалился замертво.

– Воды! – закричал кузнец, кинувшись к сыну.

Забыв о собственной боли и об обиде, Аленка ринулась помогать отцу, а когда Якуня очнулся, оба присели возле него. Аленка плакала, а кузнец жесткой широкой ладонью гладил ее по волосам.

– Горькая ты моя, ни за что тебе горе! Матка была бы жива, от всех бы заступа – и от меня, злодея, да и от тех… не бегала бы ты по торгам, и позору бы не было… А ныне мне что с тобой делать? Век останешься в девках али бежать в иной город с тобой и отцовщину кинуть!..

Неделю Аленка сидела дома, леча синяки и ссадины, полученные от отца, когда же вышла в первый раз в церковь и встретила там соседок, никто не сказал ей дурного слова, но все отшатнулись: матери не подпускали к ней девушек, и она осталась одна…

Аленке пришло даже в мысль, что нет худа без добра и, наверное, теперь отец согласится отдать ее за Иванку…

К пасхальной заутрене вышла она из дому, сговорясь с Якуней и зная, что встретит Иванку. И с этой пасхальной ночи хранила она тайную радостную надежду на возвращение друга. Но не было вести о нем – знать, судьба была против них!..

У кузнеца завелась какая-то тяжба с одним из железоторговцев. В съезжей избе послали его к молодому подьячему, и Михайла обрадовался, узнав знакомца Захарку. Захар ему взялся помочь. Он был обходителен и приветлив, а вечером сам зашел к кузнецу, чтобы лучше его расспросить о деле. С этого дня он все чаще и чаще ходил в дом Михаилы. Уже тяжба закончилась в пользу Мошницына, но Захарка не отставал. Он отказался взять в посул деньги, как отказался и от всяких подарков, ссылаясь на дружбу. Только простое полотенце, вышитое Аленкой, он взял без спора, нарочно сказав при Аленке, что этот подарок ему дороже золота и соболей. Аленка вспыхнула, сам же Захар опустил глаза.

Якуня, который все это видел, с того самого дня стал дразнить Аленку Захаром. Но шутки сына лишь раздражали Михайлу. Кто бы позарился на нее, кто мог бы стать его зятем, несмотря на позор, которым была покрыта Аленка со дня похищения ее воеводским сыном?

И вдруг Захар заговорил с кузнецом о женитьбе. Он завел речь издалека, сказав, что у воеводы обычай давать повышение и прибавку, когда приказные женятся и обзаводятся домом. Он сказал, что гонится не за богатством невесты, а за пригожеством и любовью. Он намекнул, что хочет заслать сватов, и словно просил дружеского совета Михаилы.

Кузнец испугался удачи: несмотря на позор Аленки – жених!

Захар был скромен.

– Коли сразу она не пойдет, матка моя то за обиду почтет, вдругорядь не велит сватать, – шептал он Михайле. – А я девичий обычай знаю: раз – отказ, два раза – два отказа, а пришел в третий – милей нету в свете.

– Да что же – девка! Отец согласье дает, – возразил кузнец.

– Не мой обычай. Я силом не возьму, – ответил Захар. – Хочу по ее согласию.

Кузнец обещал разведать. Захар был выгодным и удачным зятем: он мог помочь в тяжбах, оттянуть взыскание недоимок, исхлопотать хороший заказ. Захар обещал, что будет блюсти жену, как белую снежинку, как легкую пушинку, и почитать отца ее, как своего родного. Он был умен, грамотен и пригож.

Видя, что отец на его стороне, и зная его упрямый, крутой нрав, Аленка не стала раздражать кузнеца прямым и резким отказом. Вместо того с девичьей хитростью стала она осторожно оттягивать время.

Она не решалась сказать отцу, что любит Иванку. Она знала, что, внук и правнук таких же, как сам он, степенных и вольных псковских кузнецов, отец не захочет отдать ее сыну голодранца. Тем более разозлился бы он, если бы заикнулась она об Иване теперь, после Захаркина сватовства.

Аленка видела по глазам Захара, что он не отстанет. Он стал еще чаще бывать в доме и еще упорнее доказывать дружеское расположение к кузнецу, к Якуне и к ней самой, принеся кузнецу бутылку венгерского, подарив Якуне красивый турецкий нож и задаривая Аленку частыми «жениховскими» подарками, от которых она не смела отказаться из страха перед своим отцом. В душе же Аленка всегда помнила своего друга, отец которого изредка забредал в дом кузнеца…

Истома вдруг стал совсем стариком. По большей части сидел он молча, слушая беседу кузнеца с кем-нибудь из приятелей и покачивая головой в знак удивления или одобрения. Аленка подносила ему вина или пива, он выпивал, крякал и жадно ел, словно совсем не бывал сыт дома. Да в самом деле так это и было, хотя Аленка с ведома кузнеца каждые пять – семь дней относила бабке Арише какой-нибудь снеди.

Михайла каждый раз спрашивал старика, нет ли вестей от Иванки. При этом вопросе каждый раз Аленка гремела посудой или напевала, словно не слушая, но Истома неизменно отвечал, что нет никаких вестей ни от Иванки, ни от Первушки.

– Ох, сгубили мне его ваши посадские дела! За извет ваш его по дороге убили! – вздыхал Истома, в самом деле уверенный в гибели сына.

Перед сном Аленка подолгу думала о бежавшем друге, но она не могла представить себе, что его нет на свете.

Ей представлялось, как он одинокий бредет по безлюдной дороге в узком Якунином зипунишке с тощим мешком за плечами, покрытый пылью, забрызганный грязью, обветренный всеми ветрами. И ей было жаль его так, что порой хотелось даже заплакать, но как раз в такие минуты вдруг вспоминалась его веселая болтовня, его удалое озорство, и сквозь слезы она улыбалась себе, и в ней крепла уверенность, что он не может пропасть никогда, ни в какой беде.

Горестные вздохи калеки нагоняли еще большую тоску на Аленку. Зная шальной, непокорный нрав друга, девушка страшилась за него и утешилась, когда от того же Захарки узнала о том, что с горячим Иванкой ушел рассудительный Кузя.

Известие это привез уже в конце лета нареченный «жених», подьячий Захарка, после того, как ездил в Порхов по делам с Шемшаковым и там, зайдя навестить Кузю, узнал от Прохора о бегстве его с тайным посланцем Пскова.

Привезенная Захаркой весть обрадовала Аленку. Захарка просидел целый вечер у кузнеца и говорил по-приятельски об Иванке, рассказывал о детских ссорах и спорах с ним, об его озорных проделках, веселя до упаду всю семью.

Михайла, видя радостное оживление дочери, но не поняв, что причиной его был разговор об Иванке, звал Захарку захаживать в дом. Молодому подьячему, видно, по сердцу пришлось приглашение кузнеца. Он стал заходить к Мошницыным чаще и чаще. И вскоре слово «жених» скользнуло меж соседок и сорвалось с языка Якуни, заставив Михайлу пытливо взглянуть на дочь, а Аленку – вспыхнуть неожиданным стыдливым румянцем.

Всей семье кузнеца и соседям их было ясно, зачем бывал Захар у Мошницына: не для Михаилы захватывал он с собой орехов и леденцов, не ради Якуни сидел до запора решеток и пробирался к дому задами чужих дворов.

2

Миновал сентябрь. Иванка и Кузя шагали теперь быстрей – уже не рыбачили по озерам, а жались ближе к человеческому жилью. Да чтобы уйти от дозоров и сыска, они не шли по большой дороге, через Крестецкий погост, Волочок и Торжок, а стороной – по проселочным тропам. Нередко им приходилось месить болота, по целому полдню искать брода в речках и обходить озера…

Иванка вспоминал Псков, несчастного искалеченного отца, бабку Аришу, сестру и братишку, дом кузнеца Михаилы, где самая милая в мире девушка все согревает и красит собой.

Он шел и тянул тоскливую, бесконечную песню, такую же бесконечную, как проселочная дорога с размытыми колеями, такую же грустную, как пустое молочно-белое небо…

Кузя едва поспевал за ним, тяжело сопя и рукавом вытирая с лица пот…

Они ночевали в разных деревнях и погостах. Повсюду уже закончена была молотьба, и теперь начинались зимние посиделки и свадьбы. Нередко на свадьбах Иванка плясал и играл на дудке, шутил, балагурил, но, выйдя в дорогу, опять тосковал. Кузя уговаривал его наняться в работники и дождаться снега, чтобы подъехать с обозом по санному пути. Иванка не соглашался.

Они шли пустыми полями, где торчало только жнивье да мокрые от дождя вороны расклевывали упавшие на землю случайные зерна.

Они шли полуобнаженными лесами, где ветер кружил печальные стаи отживших и желтых листьев, переходили овраги, плелись по берегам студеных речек, теперь уже не ища брода, а добираясь до мостков.

Они прошли вдоль берега темной осенней Волги вблизи Твери и, обойдя стороной город, приблизились к Москве. Оставались последние дни пути.

Деревья уже почти обнажились, ночи стали холодные. По вечерам в лесах и полях выли волки. Но как раз меньше всего в этих местах было охотников пускать прохожих на даровой ночлег. Если в глухих деревнях на проселках за Ильменем и в Заволжье еще пускали странников в дом, то здесь все чаще слышался сдержанный отказ: «С богом».

– С богом! – говорили хозяйки Иванке и Кузе, как нищим, и они не смели настаивать и просить – ведь здесь повсюду шныряли сыщики и приставы из Москвы, которые кого-то искали, кого-то ловили, за кем-то гнались, кого-то подкарауливали на проезжих дорогах…

Здесь, по этим дорогам, из Москвы проезжали к дальним кормам вновь назначенные царем воеводы, проходили обозы с купеческими товарами, скакали гонцы. По этим дорогам везли колодников к московским приказам, и тут же брели толпами богомольцы. Здесь было место разбоев и ловитв…

Иванка и Кузя напрасно искали здесь проселочные тропы: едва отходили они в сторону от большой дороги, как снова проселок, перебежав через лесок или речку, сворачивал на такую же большую дорогу, с какой они только что вышли…

Они прошли небольшой городок Клин. Старожилы пообещали Москву через трое суток, но товарищи решили дойти до нее в два дня.

Последние дни они питались одним подаянием… Несколько раз ночевали в стогах и редко на сеновалах. Поля при дорогах были убраны, и не было даже ни морковки, ни репы, которой могли бы они подкрепиться, как делали это летом. Уже пролетели на юг тяжелые стаи гусей и уток.

Лапти хлюпали, ноги окоченели, но они уже не останавливались больше, а шли по большой дороге. Их перегоняли рыдваны, телеги и одноколки, но они не подумали даже попросить какого-нибудь проезжего подвезти их до Москвы.

Ненадолго дождь перестал идти, прояснело, и глянуло солнце, но солнце уже изменило за эти сутки свой лик: оно вышло из туч холодное, бледно-желтое, зимнее и не согрело… Ветер еще покрепчал, и похолодел, и рвал полы одежды. С деревьев, как сумасшедшие птицы, летели последние листья и больно били в лицо.

И страшно вдруг стало идти по этой огромной голой осенней земле.

Иванка подумал о том, как было бы радостно и тепло у горна в кузне, у жарких углей, по которым в огнях и тенях ползают сказочные звери и скачут лихие кони. Он снова вспомнил Аленку и зимний уют у лежанки в доме Михаилы Мошницына, когда при веселом треске сухих дров собираются все и тесно жмутся, шутливо толкая друг друга от огня. Иванка вытаскивал из кармана платок, который Аленка дала ему на дорогу, глядел на него и, вздохнув, опять убирал, отдавшись воспоминаниям об Аленкиных поцелуях в ту, теперь уж далекую, пасхальную ночь…

Кузя повеселел. Он был уверен, что крестный встретит его приветом, и думал о том, как их накормят с дороги. Он предвкушал жаркую баню и сон на печи.

Но вот надвинулись тяжкие тучи. Наползали, наползали и совсем скрыли солнце. Замелькал первый снег. Наступала зима…

Утренняя Москва встретила их благовестом сотен колоколов, скрипом обозов с сеном, хлебом, дровами, капустой, мясом, с бочками рыбы. Запряженные цугом колымаги, стада бычков и овец, прогоняемые на торг, – все текло с криком, гвалтом и ревом.

Мокрый ветер пронизывал плечи и спину. От выпавшего за ночь растаявшего снега хлюпала леденящая жижа в лаптях. Однако друзья радостно шли по улицам матери городов.

Иванка ждал встретить Москву с теремами, хоромами и дворцами. Но взору его представились бедные избушки Ямской слободы, кривые домишки с соломенными кровлями, присевшие глубоко в землю. По грязным улицам бродили тощие свиньи, пробегали паршивые забитые собачонки, люди скакали с камня на камень в поисках неглубокого брода.

– Вот так Москва-a! – разочарованно протянул Иванка.

По улицам текли толпы народа, но еще больше, казалось, проезжало на лошадях, обгоняя друг друга, обдавая жидкой грязью прохожих. Весь многолюдный поток катился в одну сторону, куда шагали и Кузя с Иванкой.

Как им указали, мимо новехонького Страстного монастыря[133]133
  …мимо новехонького Страстного монастыря… – Построен в середине XVII в. при церкви, заложенной по случаю перенесения чудотворной иконы божьей матери.


[Закрыть] они выбрались к Птичьему ряду на людном, хоть топком берегу речушки Неглинки, перешли по дощатым настилам болото и через ворота под какой-то церковью выбрались на Великий торг, в Китай-город[134]134
  Китай-город – так называлась (вероятно, от слова «кита» – связки жердей, из которых в 1534 г. были построены здесь временные ограждения) часть Москвы, которая была окружена стеной и примыкала к Кремлю, являлась главным торговым местом столицы.


[Закрыть].

Пестрый крикливый базар, через который они протискивались, ротозейничая и толкаясь целые полдня, ошеломил Иванку в Кузю несметной толпою народа, богатством товаров, оглушающим гамом. А когда за торгом открылась им Красная площадь с нарядными башнями, каждая из которых красовалась на свой, на особый, лад, вздымаючись над зубчатой стеною, – друзья просто замерли…

– Вот так Москва-a! – восхищенно воскликнул Иванка.

– А ты чаял – вроде Пантелеймоновского посада! – насмешливо сказал Кузя, словно сам он был тут не впервые.

И вдруг их глазам явилось новое чудо: яркий, веселый цветного камня собор[135]135
  …явилось новое чудо: яркий, веселый цветного камня собор… – Имеется в виду храм Василия Блаженного, построенный в Москве в 1555–1560 гг. в ознаменование присоединения Казани к Русскому государству; выдающийся памятник русской архитектуры.


[Закрыть], будто составленный разом из многих храмов с пестрыми луковичными маковками, увитыми травами и цветами, усыпанными звездами, с крытой по-теремному сказочной лесенкой. Они стояли разиня рты, считал соборные маковки, пока с задранной головы Кузи не свалился поярковый «гречневик» и какой-то шутник потянул его сзади за волосы…

Как раз позади этого чудного храма и нашли они дом Кузина крестного, подьячего Ямского приказа.

Их встретили тут радушно. Прохор уже написал о Кузином бегстве с Иванкой. Кузю ждали, тревожились. Их накормили и напоили, как дома. Но, дав переспать ночь с дороги, поутру подьячий сказал Иванке:

– Кто в Москве живет, парень, того надо являть сотскому. Строгий наказ. Не приведи бог, узнают!..

Однако, увидев оторопелую растерянность ребят, Кузин крестный смягчился и сунул Иванке алтын.

– Голодно станет – к Кузе придешь пообедать, а ночлег – не взыщи!.. Ну, да бог даст и брата найдешь. Он тебя приютит и накормит. Батьке писал – богато живет!..

3

Иванка искал по Москве брата. Он бродил по городу, всматриваясь в лица, останавливался при проездах больших бояр, высматривал Первушку среди разодетой боярской челяди, разузнавал по торгам имена знатных бояр и выспрашивал, где стоят их дворы… Он путался в кривых, рассыпчатых переулках и тупиках. Дивился деревянным нескладным громадам домов, растущих в кучах убогих домишек.

«Мой бы крестный, я сам из дома ушел бы, а не дал бы Кузьку на улицу выгнать!» – размышлял Иванка.

Ему было голодно, холодно, но он не шел к Кузе. «Выгнали, как собаку, на улицу, на мороз. Не пойду с поклоном, хоть сдохну! Пусть совестно Кузьке будет всю жизнь!» – ворчал про себя Иванка. «Господи, хоть бы Первушка попался! Ходит же он по улицам, не сидит все дни дома!» – такие мысли не покидали Иванку.

Несколько дней он устраивался работать – колоть дрова, раздувать горна в кузнице, но никто не решался его держать безъявочно, и, отоспавшись ночь, две, отогревшись, он уходил снова бродяжить по улицам…

И вот как-то раз возле торга из царева кабака, шатаючись, вышел навстречу Иванке так долго разыскиваемый высокий и статный красавец с русой курчавой бородкой, но возмужалый, раздавшийся вширь – Первушка!.. Он был в новой шубе, в высокой собольей шапке, счастливый, богатый…

Иванка кинулся опрометью к нему, не в силах вымолвить слова и обалдев от радости встречи.

– Ты… ты!.. – сорвалось с его языка.

– Я-то я, а ты, малый, лишнего выпил, что ли? – отозвался красавец, и тут, вблизи, Иванка увидел, что он ошибся: хоть парень и был похож на Первушку лицом и статью, но это был не Первушка, а скоморох и медведчик Гурка Кострома, в прошедшем году проходивший по Пскову с ученым зверем…

– Обознался я… – вдруг весь осунувшись, глухо ответил Иванка дрогнувшим голосом.

В его словах прозвучало отчаяние…

– А может, не обознался – кого тебе надобно?

– За брата я принял тебя… По Москве ищу брата, – сказал Иванка, и невольная слеза застелила его взор.

– Москва велика! И год так проходишь! – ласково взглянув, усмехнулся медведчик. – А где живешь?

– Нигде… По корчмам да с нищею братией…

– Ин пройдешь со мной недалечко, спытаем судьбы. Нашему брату спасенье в Москве одно: у боярина Никиты Романова. – И, понизив голос, Гурка признался: – У нас и безъявочных держат – пойди найди! Боярин наш дядя царю, к нам и сыск не вхож, – пояснил он. – Самый набольший боярин Никита Иваныч.

– Ой ли! – радостно воскликнул Иванка. – Стало, и Первушка у вас! Он отписал, что у набольшего боярина.

– Идем, спытаем. Сулить не стану, а может, удача будет… Как его звать, говоришь?

– Первой, Первунька…

– Троих таких знаю: Первунька Козел, Первунька Бадья да Первунька Ситкин, – сказал Гурка. – У самого у меня брат был Первушка, да тоже не знаю, где ныне… Вас что же, братьев-то, двое?

– Не-е, трое: я, да Первушка, да Федька…

– А Федька где ж ныне? – оживленно, с каким-то особенным любопытством спросил скоморох.

– Федька? С бачкой: он младший, – сказал Иванка и вслед за приветливым скоморохом пошел во двор к боярину Романову…