Текст книги "Остров Буян"

Автор книги: Степан Злобин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 31 (всего у книги 55 страниц)

2

Никита Иванович подошел к столу и стал расставлять по доске тяжелые шахматные фигуры. Огромный лоб его бороздили морщины.

– Сыграем в шахмат, – сказал он.

– Тебе починать, – поклонился Черкасский.

Романов шагнул пешкой от короля.

– Смелый так ходит! – заметил Черкасский и двинул свою пешку от королевы.

– Молод Алешенька нас учить: троих царей да четвертого вора видали на троне. И все грозны быть хотели! Ишь, распалился за правду! – ворчал Романов, обдумывая свой ход.

– Есть такое черкесское слово: «Если правду сказываешь, люди не любят!» – ответил Черкасский. – Государь человек ведь! А ты, Никита Иваныч, горячий!

– Воля моя была бы, послал бы Бориса Морозова на конюшню, – не слушая друга, продолжал Романов. – Сколь бунтов из-за него да его дружков! В Москве – раз, в Устюге – два, в Курске – три, в Новгороде, во Пскове, во Гдове… Да жди, что кругом пойдет…

– Тише, Никита Иваныч, – остановил князь Яков.

– Чего тише? В моем доме, князь Яков, изветчиков нет, – возразил Романов. – Что есть, то и сказываю. Погубит Борис и царя и все государство. Во Пскове не просто бунт – небывалое дело ныне во Пскове: никого не давят, не бьют, не грабят, а сами собой в порядке живут без больших людей. Ратным людям жалованье платят, ворота берегут, с литвою торгуют… Не ярыжки гулящие встали – посадский народ поднялся: сапожники, кузнецы да торговый люд…

– Аглицкие парламенты! – насмешливо подсказал Черкасский, но сам испугался сравнения и вдруг прикусил язык.

– Верно, князь Яков! – воскликнул Романов. – Ты в шутку молвил, ан верно! Такого мятежа николи не бывало. Не нас одних разорил Морозов. Народ не напрасно мятется, и то будет не диво, что англичанским обычаем…

– Тише, Никита Иваныч, – снова остановил Черкасский. – Чего кричишь, словно рад мятежу!

– И рад! – возразил ему по-прежнему громко Романов. – Не станется так, чтобы после сего мятежу разоритель боярский Борис Морозов опять при царе остался. Вот я и рад!..

В этих словах боярина прозвучала ненависть к недругу всех самых больших бояр: не опричник, не однодворец какой-нибудь, сам такой же боярин, старинного рода, – он разорял боярство, лишая его родовых, прадедовских привилегий и прав. Никита Иванович был один из самых богатых людей государства, он вел торг и с иноземцами разным товаром. Его не страшило разорение и оскудение, но оскорбляло своевольство Морозова.

– Слетит Бориска! – крикнул Романов. – Вот я чему рад!..

Толстые стены, плотно закрытые окна дальней палаты, безлюдность всего дома предохраняли Романова от чужих ушей, и он с удовольствием делал вид, что кричит правду с лобного места на всю Красную площадь.

– Рад, сказываешь? – переспросил шепотом Черкасский – он только и ждал от Романова такого признания. – Не чаял я, Никита Иваныч! А когда ты рад, зачем кричишь? Сядь на конь да скачи во Псков.

– Тс-с! – остановил в свою очередь Романов, хотя Черкасский сказал эти слова почти беззвучно. – Пошто мне ехать туда? – спросил он, еще понизив голос.

– Народ тебе верит. Ты для народа не чуж-чуженин, ты как… – Черкасский поискал слова и улыбнулся, – …как дедушка… Ты придешь без ратных людей, тебе ворота отворят, в город пустят, обрадуются тебе…

– А дальше чего? – осторожно спросил Никита Иванович.

– Дальше? Грамоты станешь писать по городам…

– А дальше чего? – тем же тоном спросил Романов.

– Чего дальше!.. – красноречиво развел руками Черкасский…

– Тс-с! – зашипел Романов. – Чего говоришь?! Голова тебе не мила!

Романов встал с места, взволнованно прошелся по палате и, словно случайно, выглянул за дверь, в соседний покой. Там никого не было. Он покраснел. На высоком старческом лбу надулись синие жилы, глаза налились кровью. Ему стало жарко. Боярин скинул ферязь и остался в шелковой рубахе по колена длиной. Он распахнул окно в сад, и в затхлый покой палаты ворвался весенний ветер и заиграл в седине бороды и в складках желтоватого шелка сорочки.

Романов вернулся к шахматам, но не мог играть. У него кружилась голова… Ему было уже шестьдесят лет, но он чувствовал себя совсем молодым: он скакал в седле, как молодой, пил вино, как молодой, с молодым пылом он ненавидел Морозова и Милославского и, как молодой, любил свою дворовую девушку, румяную, пышную Дашу… В юности ему не дали власти. Тогда многие говорили о том, что бояре боятся его ума и силы и посадили на трон неразумного отрока, чтобы самим управлять государством. Никита Иванович стал тогда добиваться народной любви: он принимал беглецов, раздавал деньги, дарил дома, платил чужие долги, заступался за осужденных… Но когда москвичи его полюбили, он обленился, отяжелел, и с него хватало той власти, какая была у него в руках. Но нынче с ним что-то стряслось еще, что взбаламутило ум и чувства: он захотел власти, захотел царства, которого не дали ему в юности…

Честолюбивый Черкасский снова его встревожил.

– Никита Иваныч, ты слово скажи, одно слово – и все стрельцы в Москве встанут. Ты слово скажи – казаки встанут, слово скажи – Казань, Астрахань… – нашептывал князь Яков, передвигая зеленые каменные фигуры с пятна на пятно…

Романов не отвечал.

Смеркалось.

В дальнем покое где-то хлопнула дверь, заскрипели половицы и послышались старческие шаги дворецкого.

– Боярин, дозволь сказать, – поклонился старик.

Никита Иванович кивнул. Старик подошел поближе и таинственно произнес:

– Гонец к тебе прискакал… с грамотой… – дворецкий осекся.

– От кого? – Романов вдруг вспыхнул: гонец не предвещал добра.

Грамота могла быть только от царя. Царь любил обличать в письмах того, с кем бывал в ссоре.

– Не смею сказать от кого, боярин, – ответил дворецкий.

Романов удивленно взглянул на старика.

– Чего не смеешь сказать? От дьявола, что ли, гонец?!

– Что ты, боярин, Христос с тобой! – пробормотал дворецкий, крестясь.

– От кого же еще?

– Человечий гонец и грамота человечья, – сказал дворецкий.

– Давай хоть грамоту, что ты морочишь! – воскликнул Никита Иванович.

– Сказывает гонец – тебе одному в свои руки даст.

Никита Иванович рассердился:

– Чего ты, старик, разумничаешъ без меры? Князя Якова, что ли, страшишься? Так не страшись, сказывай, как бы я один в доме…

Дворецкий сделал шаг вперед и набрал воздуха, но вдруг выпустил его, словно кузнечный мех, и бессильно сказал:

– Не могу, не смею, боярин Никита Иваныч, хоть на куски режь!.. Никого не страшусь, а сам по себе молвить не смею.

Романов изловчился и крепко схватил старика за бороду.

– Сказывай! – прошипел он.

Князь Яков обдумывал шахматный ход и не поднимал от доски взгляда во все время.

– Города Пскова всяких людей гонец, – прошептал старик одними губами, без звука.

Боярин выпустил его бороду и опустился без сил назад на скамью, весь покрывшись холодным потом.

– Свечи зажег бы, – переведя дух, сказал он. – Вишь, свечеряло – игры не видать…

3

Рыжебородый казак Мокей осторожно, стараясь ничего не задеть, боком протиснулся в дверь, у порога упал на колени и поклонился в землю.

– Смилуйся, боярин Никита Иваныч! Молим тебя, смилуйся! – Он поднял лицо и снова ударил лбом об пол.

– Встань, – произнес боярин Никита.

– Не встану, боярин. Смилуйся, государь, возьми сиротинок псковских челобитье!

– Встань, говорю! – властно сказал боярин.

Казак поднялся с пола, но не встал с колен.

– Смилуйся, боярин, пожалей сирот, возьми челобитье, – опять повторил Мокей, протягивая свернутый столбец.

Узнав о прибытии гонца, боярин Черкасский оставил Романова. Он даже сделал вид, что не слышал сказанного дворецким.

Казак Мокей стоял на коленях, протянув запечатанный столбец, а боярин Романов думал. Ему было страшно взять в руки эту бумагу. Взять ее в руки – значило двинуть первую пешку… Два часа назад Никита Иванович не задумался бы об этом, но размышление наедине с собою самим охладило его пыл. После того как ушел князь Яков, Романов начал бояться даже его.

Он знал, что Черкасский прав, когда говорил, что народ встанет по одному слову Никиты Романова, что народ ему верит и чтит его. Он знал также ж то, что во всем государстве нет уголка, где бы народ не желал перемен. Середние и меньшие посадские, стрельцы, казаки, крестьяне, холопы, попы, монастырские служки по всем городам и уездам готовы подняться, и даже в самой Москве для мятежа довольно одной искры.

И боярин Романов представил себе разъяренное море людей, как два года назад, когда по просьбе царя он выходил к народу и народ требовал выдать Морозова, Плещеева и Траханиотова. Никита Иванович знал, что и сейчас народ прокричит: «Отдай нам Бориса Морозова да Илью Милославского…» И потом народ закричит: «Здрав буди, боярин Никита Иванович!» И он представил себе срубленные головы Морозова и Милославского и многих других из тех, что кричали ему обидные слова в Думе.

Но вместе с тем он представил себе пожары по всей Москве, убитых людей по улицам, кровь, разорение…

И что будет делать он дальше? Пронский и Трубецкой станут ему льстить, приедет из ссылки Раф Всеволожский, князь Яков сделается его правой рукою…

– Смилуйся, государь, возьми сиротинок псковских челобитье, – поклонился опять в землю Мокей.

А что, если кто-нибудь уже узнал, что этот казак в его доме? Эта внезапная мысль обожгла Романова.

Схватят, начнут пытать да спросят: «Хотел стать царем? Принимал челобитные псковских воров?»

У боярина прошел по спине холодок.

Но кто же его знал, этого рыжего казака, – таков ли он крепок…

– Смилуйся, боярин, прими!.. – повторил Мокей и снова ударил лбом об пол.

– Встань, давай сюда грамоту, – внятно сказал Никита Иванович.

Мокей обрадованно вскочил, подал ему столбец и, подавая, поцеловал красивую, еще крепкую руку боярина.

– Как ты, вор, от воров государеву боярину грамоты смеешь нести?! Чаете – боярин Никита государю изменщик? – грозно нахмурив седые брови, спросил Никита Иванович.

– Смилуйся, не испытывай сироту твоего, государь! – поклонился казак, снова падая на колени.

– Молчи, холоп! – неистово закричал Романов и замахнулся палкой. – Как смеешь меня государем звать? Изменщик! Ты государю крест целовал…

– Без умысла, великий боярин! Прости, боярин, коли неладно молвил со страху: вовек ни единого боярина доселе в глаза не видал…

– Встань, – приказал Романов. – Что в грамоте писано?

– Не ведаю, боярин. Грамоты составляли выборные, а мне отвезти велел подьячий Томила Слепой да тебе тайным обычаем в руки отдать, – не вставая с колен, отвечал казак.

– От кого втай?

– От бояр-изменщиков, кои немцам Русь продают.

– Каких вы бояр государевых нашли в изменном деле? – нахмурился Романов.

– Писано тут, боярин: Морозова да Илью Милославского. Доказчики есть на них. Во Всегородней избе к расспросу приведены разные лица, кои за рубежом были. И немцы тоже с расспроса сказывали…

Романов насторожился при этих словах казака. Слишком уверенно говорил казак об измене бояр, чтобы это могло быть пустыми словами. А если в самом деле… тогда можно спокойно сидеть в Москве и ждать, когда недруги свалятся сами с высоких мест…

– А пошто же ко мне челобитье? Надобе отдать государю! – мягче сказал он.

– Послано государю, боярин, – ответил Мокей, – да боязно: не допустят изменщики до него, а ты наша надежа, не выдашь народа. Тебе всяких чинов люди верят…

– Ну, ну, довольно! Государь – наша надежа!.. – добавил он, – спать ступай. Утре тебя кликну. Федосей! – громко позвал боярин.

Дворецкий вошел.

– Накорми казака да уложи его спать, чтобы никто не ведал.

Казак вышел вместе с дворецким.

Боярин остался один. Псковская грамота лежала возле него между шахматными фигурами. Не терпелось сломать печать, и он взял в руки столбец, но тотчас отбросил назад, словно печать обожгла ему пальцы.

«Аглицкие парламенты!» – повторил он про себя и усмехнулся.

Усталый боярин закрыл глаза, и ему представилась плаха. Никита Иванович в испуге заставил себя проснуться от мгновенного сна и широко перекрестился, взглянув на кивот.

– Господи!.. – громко, почти со стоном воскликнул он.

Он услыхал шорох и в страхе поднял глаза. Даша стояла в дверях босиком, румяная, с растрепавшимися косами. Встревоженными глазами глядела она на него.

– Поздняя ночь, Никита Иванович, а ты не спишь, – сказала она, певуче растягивая слова. – А я сон видела страшнющий про тебя да князь Якова…

– Про что ж тебе снилось? – нахмурился Никита Иванович. – Слушала, что ль?

Она опустила голову.

– Вышивала, боярин. А как ты окно распахнул, тут я уж осталась. Мыслю – иной бы кто не пришел.

– Ступай, ступай спать! – закричал он. – Не женского то ума…

– Постеля готова, боярин, – сказала она, не испугавшись крика.

– Иди, иди… – Он опустил голову, но она никуда не ушла. Она стояла по-прежнему в дверях. Чтобы дать знать о себе, глубоко вздохнула.

– Чего тебе, Даша? – нетерпеливо спросил Никита Иванович, не подняв головы.

– Никита Иванович, не слушай ты их… – сказала она с мольбой.

– Чего не слушай, чего?! – громко воскликнул он. – Чего тебе, девка, примстилось?! Сидела ты, шила, вот и уснула часок, во сне и привиделось…

– Казак привиделся рыжий… – шепнула она.

– Замолчь! – крикнул боярин, вскочив с места.

Даша пошла на него грудью.

– Бей! – сказала она. – Бей девку, что любит старого!

Она стояла совсем рядом, красивая и теплая.

– Старого да неразумного, – покорно сказал Романов.

– Ночь поздняя. Постеля готова, Никита Иванович, – ласково повторила Даша. – Не майся!..

Боярин устал, но не поддался.

– Иди, иди спать, – с ласковой строгостью сказал он. – Да постой. Взбуди Федосея, пошли ко мне, – и боярин взялся за перо.

«…И те, государь, воры прислали ко мне, холопишку твоему, воровского казачишку Мокейку, а с ним тайные грамоты, и я, праведный надежа-государь, тех воровских грамот не распечатывал и не читал, не хотя измены, а казак Мокейка в моем, холопа твоего, дому, а из челядинцев моих и людишек того вора Мокейку никто не ведает, и о том, государь, как ты укажешь. Не положи гнева на своего холопишку, что намедни боярам сказывал в Думе, а сказывал я правды ради да скорбя о междоусобице православных людей. А коли прогневил тебя, государь, и о том скорблю и уповаю на твою християнскую милость к верному твоему холопу. Смилуйся, государь…» – писал боярин.

Федосей, разбуженный Дашей, вошел в палату. Романов поднял голову и отложил перо.

– Казака Мокейку того не выпускай никуда из светелки, – строго сказал он. – Скажи – я велел дожидать. Да чтобы никто с ним никаким обычаем слова единого не молвил… Твоя голова в ответе.

Федосей вышел, а боярин, придвинув ближе свечу, снова взялся за перо.

4

К крылечку свечной лавки, взволнованный, беспокойный, без обычного ласкового привета, как-то смятенно и торопливо почти подбежал Томила Слепой. Бабка взглянула на него с удивлением, но не успела ни о чем задать вопроса.

– Иванка дома? – быстро спросил Томила, и в голосе его бабка уловила такую же тревогу, как на лице.

– Дома, Иванушка.

Томила шагнул в избу:

– Иван, беги в Земску избу. Гаврилу сюда, да Козу, да Ягу и Михайлу – зови всех скорее.

– Сюды? – удивился Иванка.

– Сюды, сюды! Да живей, не болтай!

– Что стряслось? – спросил Иванка, встревоженный странным видом Томилы.

– Сказал – поворачивайся, чурбан! – сорвалось у Слепого.

Иванка помчался…

Они собрались в сторожке. Томила Слепой объявил, что получена тайная весть о падении Новгорода Великого. Ошарашенные вожаки восстания приумолкли, задумались и поникли.

– Не чаете ль, братцы, навстречу боярину выйти, свои башки несть на блюдах наместо хлеб-соли? – спросил Гаврила с внезапной резкой насмешкой.

– Взялся за гуж – не говори, что не дюж! – поддержал его Коза. – Новгород пал – станем во Пскове держаться. Не с Новгородом вставали – одни, и дале одни простоим.

– Для того позвал, братцы-товарищи, чтобы совет держать, как мы к осаде готовы и что творити, – сказал Томила. – Чаю, боярин Хованский ныне на нас полезет. Смятенья не стало бы в Земской избе.

Они заговорили о всяких спешных делах. О восстаниях крестьян по уезду в дворянских поместьях рассказал казак Иов Копытков, выезжавший в уезд; о запасах в городе солонины и хлеба сообщил хозяйственный земский староста Михайла Мошницын; Прохор Коза рассказал о побеге пяти стрельцов старого приказа к Хованскому под Новгород, и, наконец, Гаврила Демидов потребовал освободить колодников из тюрьмы. Он сказал, что в тюрьме томится без дела много народу и тот народ надо выпустить да записать в стрельцы на случай осады.

Город зажил новой жизнью, полной особого напряжения и ожидания. Никого не впускали и не выпускали через городские ворота без тщательного расспроса. У всех городских ворот стояли усиленные караулы, и по дорогам сновали разъезды псковских стрельцов. Лазутчики Пскова засылались под самый Новгород…

Шел май – третий месяц с того дня, как тревожный сполох в первый раз созвал народ к Рыбницкой башне.

«Просыхают дороги – скоро московские гости прискочат», – говорили псковитяне, сами еще не совсем веря в возможность прихода московских войск.

Всегородние старосты с выборными, с уличанскими старостами и сотскими старшинами объехали все городские стены и осмотрели еще раз наряд, вслух поясняя, что готовятся к обороне от набегов с Литвы, но про себя разумея Хованского.

Кузни работали еще жарче, торопясь сготовить больше оружия. В город приезжали обозы, везя все нужное, чтобы сидеть в осаде.

Наконец через лазутчиков и дозоры долетел тайный слух, что воевода боярин князь Иван Никитич Хованский с большим войском вышел из Новгорода на Псков.

На башнях города Гаврила установил дозоры и выслал новых лазутчиков.

Вечера были долгие и светлые. Юноши Пскова чувствовали себя воинами, и надвигавшаяся боевая тревога родила в их горячих сердцах радостное возбуждение. Вечерами молодежь ходила гулять на берег Великой, собиралась под деревьями у церковных оград, в рощицах и на лавочках у ворот.

Каждый вечер парни и девушки заводили песни, вели хороводы и веселились.

Однако по всему городу сотские и уличанские старосты[184]184
  Сотские и уличанские старосты. – Торговое и ремесленное население в русских городах XVII в. жило в слободах, сотнях и улицах, являвшихся территориально-административными единицами; из числа «лучших», то есть зажиточных людей, выбирались старосты в качестве низших представителей административной власти.


[Закрыть] по спискам созывали людей со своих сотен и улиц и посылали их в очередь починять стены, копать глубокие рвы, ставить надолбы и строить «тарасы» перед городскими стенами.

5

После нескольких лет отсутствия возвращался Первушка во Псков. Не так хотел он приехать. Он думал въехать во Псков верхом на коне и всех удивить пригожеством, удалью и богатством, кинуть отцу на стол кошель: «Мол, покой свои кости, старый! Напрасно ты горевал по сыне: я долю свою нашел. Купи себе дом, и Грунька с приданым будет…»

Не привелось…

Он входил ободранным монастырским служкой, под видом посланца от архимандрита Пантелеймоновского монастыря ко владыке Макарию.

В монастыре, куда он зашел с письмом Ордина-Нащекина, он выспрашивал городские новости. Услышав от одного из монахов, что в числе челобитчиков Пскова был послан в Москву Истома-звонарь, которого в Новгороде заковали в железы, Первой не сморгнул, словно он никогда и не знал такого, хотя сердце его забилось тоской. «Вот, старый дурак, полез в гиль! – подумал он об отце. – Попадет на Москве к расспросу под пыткой, еще станет ума – и на сына пошлется… Дал бог мне родню: то брата с изветом, то бачку с воровской грамотой…»

Однако, пока добрался до города, Первушка уже успокоился: «Может, и лучше, что бачка с ворами в дружбе: попадусь ворам – на него стану слаться».

Грамотка архимандрита, где было написано лишь о присылке ладану и свечей для храма, помогла ему миновать стражу у Великих ворот перед самым их запором. Он не спеша шел по улицам города, стараясь добраться до свечной лавки не ранее полного наступления темноты.

Город жил, казалось, совсем по-старому: у ворот на лавочках сумерничали женщины и ребятишки, щелкая тыквенным и подсолнечным семенем для забавы; по площадям толпились торговки с холодным грушевым квасом, морковными пирогами, ватрушками, печеными яйцами и медовыми маковками; среди улиц ребята играли в салочки; вдоль берега под городской стеной хохлились над рекой рыбаки и откуда-то издалека доносилась девичья хороводная.

Возле Рыбницкой башни Первушка встретил гурьбу молодежи, шедшей с ломами, лопатами, топорами. Ему показалось, что среди молодых парней он увидел Иванку. Первушка обернулся на церковь и стал усердно креститься, стараясь укрыть от брата лицо. Он не ждал встретить Иванку во Пскове, думал, что он, как и хотел, убежал в казаки, на Дон. Но раз он пошел с лопатой, значит, отворит дверь бабка Ариша, а как разговаривать с легковерной бабкой, Первушка знал…

Низкое зарешеченное окошко возле самой свечной лавки, которую Первушка помнил еще с детства, когда пароменский поп его посылал сюда за свечами, было освещено. Он заглянул.

Месившая тесто бабка почувствовала на себе чей-то взгляд.

– Кто там? – тревожно спросила она.

Выпростав руки из теста и обирая остатки с пальцев, бабка присунулась к самой решетке окна и выглянула на улицу.

– Ктой-то?

– Тише, бабуся. Иди сюды, – таинственно прошептал Первушка.

– Господи Сусе! – отозвалась так же шепотом бабка и выбежала на улицу. – Отколе ты, господи!.. Да сказывали, в боярщине гинешь, в неволе, а ты в монастырь подался!.. Что ж ты тут-то? Пойдем-ка в избу.

– Иван где? – спросил Первушка.

– Городовые работы правит. Из кузни пришел, поснедал – да землю копать до утра… Да входи же, голубчик, входи! Что за место тебе у порога, чай, к бачке пришел, не куды-нибудь… Как бачка-то ждал тебя!.. Эх, Первуня, а матка как тосковала, ну ровно как лебедь!.. – в возбуждении говорила бабка, поглаживая Первушку по руке. – Да что же мы так-то стоим! – опять спохватилась она. – Идем накормлю. Напеку хоть лепешек, яичка да молочка у соседа достану.

– Спасибо, – замялся Первушка. – Ты меня не веди-кa в избу. Чуланчика али сараюшки нет ли какого?

– Пошто тебе, господи! Места хватит.

– Надо, бабка! – решительно оборвал Первушка. – Веди, там скажу обо всем.

Бабка ввела его в тот же свечной чулан, где Иванка, Захарка и Кузя писали послания Томилы.

– Про бачку слыхала? – спросил Первушка.

– И ты, стало, слышал? Стряслася беда. Схватили, проклятые. Сказывают, послали в Москву на расправу к боярам. – Бабка всхлипнула и вытерла подолом слезу.

– Небось будет цел! Видал я его на Москве, – тихонько сказал Первушка.

– Своими глазами?.. Чего же с ним будет?

– Молчи. Не хочешь детей сиротить – молчи, – таинственно прошептал Первушка. – Покуда вот дар от него тебе – рубль серебра. Да вот от меня полтина. Не спрашивай ничего, коли хочешь добра, а твори, как велю: окроме к кому пошлю, чтоб никто про меня не ведал.

– Окроме Томилы Иваныча, никому уж, Первуня! – кивнула бабка.

– Никакому Иванычу, старая! Таись от всех. Бачкина жизнь мне всего дороже. Иван языкат – и ему не сказывай ничего. Свечку мне принеси. Гость я недолгий. Лист напишу – снесешь, куды укажу.

– К Томиле Иванычу снесть? – нетерпеливо спросила бабка. – Может, его самого покликать?

– Не кличь никого, тебе говорю! Все дело загубишь! – строже прежнего повторил Первушка.

Бабка принесла Первушке огарок. Он обрадованно увидел в чулане старые перья, чернильницу и бумагу.

Суровость и таинственность Первушки сковали бабку. Она бы на радостях заменила ему покойную мать, напекла бы всего, наварила, наговорила бы ласковых слов, приласкала бы…

«Статен, красив, а в этакой гуньке – глядеть бедно! – думала бабка. – Да видно, удал. И грамоту, вишь, одолел! Томила Иваныч-то будет, чай, рад, что Истома прислал ему вестку… И рубль серебра… Отколь таки деньги? – усомнилась старуха. – Да бог его знает, отколь!» – отмахнулась она.

Первой посулил ей полтину за то, что она снесет грамотку сыну сторожа Рыбницкой башни – стрелецкому десятнику Ульяну Фадееву. Бабка послала Федюньку еще до ранней обедни снести грамотку и получила полтину, когда он принес ответ.

Первушка пообещал ей еще полтину, если она ночью впустит к нему знакомца, который придет тайным обычаем. Он знал, как бабка любит полтины.

Федюнька ходил теперь в кузню Мошницына на работу и возвращался вместе с Иванкой. На этот раз он пришел один и сказал, что Иванка сразу из кузни пошел в городской караул у Спасских ворот, где в очередь отоспится. Наряды посадских стояли у башни по суткам, и, значит, Иванка лишь через сутки мог возвратиться домой. Бабка ждала полуночи и впустила человека, так, что его никто не видел. Первушкин гость показался знакомым и бабке Арише, но в темноте она не могла его разглядеть. Бабка была довольна лишь тем, что собаки, словно с ней заодно, блюдут тишину и не лают на чужака, как будто к нему привыкли.

Через час Первушкин знакомец ушел так же тихо, как и пришел, и бабка за ним заперла.

Утром, когда Федюнька ушел в кузницу, а Груня – на торг, бабка подкралась к чулану, где ютился Первушка, и, не решившись сразу войти, постояла. Потом шагнула через порог.

В полумраке чуланчика Первушка резко вскочил, уронив какую-то сложенную бумажку.

– Чего-то ты? Аль не признал? – усмехнулась бабка.

Первушка заметил оброненную бумагу, схватил ее и сунул за пазуху.

– А ты что у двери стояла? Кто тебя подослал? Что смотрела! – накинулся он.

– Да глупый ты, что мне смотреть! Что я в грамотах смыслю!.. Я затем забежала – Томила Иваныч прошел. Хочешь – покличу. Сокрушается он по бачке. Рад будет…

– Коли надо было, послал бы к Томиле. Сказываю – молчи! Возьми вот еще полтину.

– Молчу, молчу!.. Экий суворый стал! – качнув головой, проворчала бабка.

Она сготовила для Первушки лепешек, принесла яиц, сала, рыбешку – все молча.

Но бабка задумалась: ее охватили сомнения.

Иванка, придя домой, повалился спать, Федюнька вместо него пошел на городовые работы. За Груней зашла подружка, и они ушли в завеличенский лес, по указу Земской избы, собирать целебные травы.

Смеркалось, когда бабка Ариша решительно отворила свечной чулан.

– Первунька, из Земской избы приходили спрошать, кто безъявочно к нам прибрался, – простодушно сказала она.

Первушка оторопело вскочил:

– А ты что?

– Я что? Никого, мол, нету. Кому тут бывать! А чего ты спужался? Не боярский лазутчик – под пытку, чай, не поставят, – сказала она. – Лазутчиком был бы, и я бы тебя не пустила: для боярской нужды мне охота была пропадать!

– А для нужды градских воров слаще пропасть? – с издевкой спросил Первой.

– Каких воров?

– Заводчиков мятежа, кои бачку испродали и тебя продадут…

– Продадут? Меня?! Вот товар-то дорог! Кому ж продадут? – усмехнулась бабка.

– Как задавят мятеж да сыск государев наедет, узнаешь – кому! – пригрозил Первушка. – Как потянут на дыбу…

– На дыбу? – бабка шагнула ближе к Первушке. – Угадчива я, Первой. Стара – шутить надо мной. Пол-ти-и-нами разжился, вишь, в холопстве! – сказала бабка вполголоса, но со всею страстью. – Чаешь, за полтину и душу живую со всей требухой укупишь? Беспрочень! Чаешь, мне, старой, уж неума угадать, что за пан из Москвы наехал? От бачки, мол, рупь серебра! От меня полтина, еще полтина да «молчи» – полтина! Отколь же полтин-то набраться? Да честному человеку за столько полтин года два трудиться! Где бачку видел? Не видал ты его! Набрехал!

– Ты, слышь-ка, каркуша, утихни, коль солнышко не прискучило видеть! – прикрикнул Первушка. – Продать меня хочешь ворам?

– Не продажна, Первой! Вот полтины твои июдски! Береги для бояр да приказных. Уж тех безотменно купишь!

Бабка кинула перед ним в узелке все его серебро.

– Уходи! – потребовала она. – Уходи добром. Не даю тебе воли у бачки в дому против города козни плесть, лазутчик боярский, лживец!

– Ну, зови! Ну, кричи, пусть схватят! – наступая на старуху, цедил сквозь зубы Первушка. – Кричи!

– Не крикну. В Земску избу я на тебя доводить не пойду, а Иван проснется – скажу ему. Пусть он братним судом рассудит, чего с тобой деять… Покуда сиди…

Бабка пошла из чулана.

– Бабка! – окликнул ее Первушка, и голос его слегка дрогнул.

Она обернулась.

– Пять рублев подарю серебром. Больше нету.

– Пойду-ка Ивана взбужу! – отрезала бабка, шагнув за порог.

Она слышала, как Первушка рванулся за ней. Тяжелый удар обрушился ей на темя. Она упала.

Перешагнув через бабку, Первушка выскочил из двери на темную улицу.

Бабка очнулась, в ушах ее стоял гул. Голова болела. Она лежала в темных сенях. Она слышала, как мимо прошла Груня, за ней Федюнька. Считая, что бабка спит на печи, они ее не окликнули. Она молчала. Ей казалось, что к рукам и ногам ее приковали гири и ей не под силу двинуть пальцем.

Шел час за часом. По улице уже никто не ходил. Город спал. Забыв, что она лежит в сенях на полу, бабка думала о Первушке: «Вот холопство к чему привело! Волю продал и душу продал. Жил бы в дому, был бы малый как малый. Отколь ему было лиху учиться дома? А там-то научат! С кем повелся, от того и набрался! Сгубили, ироды, человека… Ни за что сгубили!..»

У крыльца послышались приглушенные голоса. Бабка прислушалась…

После известия о сдаче Новгорода Хованскому всегородские старосты ходили в тюрьму и расспрашивали колодников, кто за что посажен. По настоянию Гаврилы, они отпустили всех, кто попал «по бедности да за раздоры с сильными», чтобы взять их на ратную службу, в стрельцы и в казаки на жалованье. Между соседками говорили, что из тюрьмы вышли лихие люди и ныне по городу не миновать начаться татьбе…

Услышав голоса у крыльца, бабка встала на четвереньки и поднялась с пола.

– Кто тут, добрые люди?

– Отворяй-ка, старуха, – узнала она голос уличанского старосты.

Бабка отодвинула щеколду.

– Ты, Серега? Я мыслила – воры!

– Молчи, стара грешница! Стрельцы с понятыми пришли. А вор у тебя схоронился. Где внук твой Первушка?

Бабка хотела было сказать, что Первушка сбежал, что он ее чуть не убил, хотела сказать по порядку, как было, но ее никто не послушал. Оттолкнув ее, старшина стрельцов направился прямо к чуланчику, толкнул дверь и вошел. Двое стрельцов обнажили сабли. Тусклый свет фонаря скользнул по бревенчатым стенам и земляному полу, осветил стол с чернилами и пером, с яичной скорлупой и горкой рыбных костей.

– Спорхнул птенец! – сказал стрелецкий старшина. – Куды ты его схоронила?

Бабка опять подумала все объяснить и сама не знала, как сорвалось у нее со строптивого языка не то, что хотела.

– А ты пошарь, поусердствуй – и сыщешь! – сказала она.

– Робята, не выпускай никого из избы да у ворот гляди зорче! – приказал старшина. – А ну, стара клуша, веди. Держи-ка светец!

– Я тебе не холопка – держи сам! – огрызнулась бабка.

– Ужо, хрычовка, расскажешь, кому ты холопка, – пригрозил ей уличанский староста.

– Пошли в избу! – позвал стрелецкий старшина, когда обыскали двор.

Заспанный и всклокоченный Иванка, Федюнька, Груня – все проснулись, не понимая, что за народ наполнил сторожку.

– Вставай, змеищи изменные! Кто тут у вас Первушка?

– Тут нет такого, – ответил Иванка. – А вы что за люди?