Текст книги "Остров Буян"

Автор книги: Степан Злобин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 23 (всего у книги 55 страниц)

4

Не в силах больше терпеть дороговизну, опасаясь, что Федор не остановится на полдороге и, как прежде с солью, так теперь с хлебной скупкой приведет к голоду и болезням весь город, толпа человек в триста меньших и середних посадских с утра направилась ко владыке Макарию просить заступничества за город и управы на Федора. Посадские шли к архиепископу, а не к Собакину, потому что все видели, что воевода дружит с Федором Емельяновым, и не надеялись на его справедливость.

Выборные посадских – с десяток человек «лучших» людей – вошли к Макарию в келью, пока остальные толпой ждали у Троицкого двора. Толпа горожан у дома архиепископа возрастала с каждой минутой.

Макарий, узнав о приходе посадских, понял, что настало его время показать воеводе свое значение.

Величавый и вместе кроткий сидел Макарий в кресле, перебирая янтарные четки, когда возбужденно и с шумом вошли к нему земские старосты Подрез и Менщиков, торговый гость Устинов, несколько уличанских старост, ремесленных старшин и выборные монастырских посадов.

Со смирением и кротостью поднявшись навстречу, Макарий благословил их и, прежде чем спросить, для чего они явились, сам стал на молитву, а за ним, поневоле умолкнув, повернулись к иконам и пришедшие горожане.

– С чем пришли, дети? – тихо спросил Макарий, окончив молиться, когда прошло достаточно времени, чтобы все успокоились.

– Смилуйся, владыко, вступись за сирот! Пропадает город от Федькина воровства! – сказал всегородний староста Подрез. – Без хлеба сидим: метится Федор за прошлый год. И воевода ему потакает. Усовести воеводу, владыко!

– Вам, земским людям, самим бы судить в тех делах, аль воеводе – не мне: не те времена ноне! Церковь божью кто слушает! Голосу слуг господних кто внемлет! Сами умны: в мирских делах не по божьим законам живете – по человечьим неправдам, зато сатана соблазняет, – ответил Макарий.

– Молим, владыко! – поддержал второй земский староста, Семен Менщиков. – Нет у нас прибежища, кроме тебя.

– Оттого и неправды у нас, что бога забыли, – подсказал Мошницын.

– К воеводе шли бы с покорностью просить мирской правды, – упорно твердил Макарий.

– Владыко святый, да ты рассуди, – возразил Гаврила Демидов, – мы к воеводе пойдем, а он разом Федьку к себе на совет прикликнет – что толку! Да и зол на город воевода за извет, который, сказывают, кто-то в Москву послал. А мы воеводе не прочь поклониться и миром правды просить, да без Федора. Призови к себе воеводу, владыко!

– Воевода к монаху смиренну поедет ли? – возразил Макарий, про себя уверенный в том, что Собакин не посмеет отказаться и при всем народе явится к нему для совета.

У Макария с воеводой были свои счеты: как-то раз Макарий в соборе сказал проповедь о бесчинцах, забывших бога, и народ, бывший в церкви, принял ее как намек на Ваську Собакина. Воевода приехал тогда ко владыке.

– Ты что же, отец святой, на властей градских возмущаешь толпу! – со злостью сказал Собакин. – Так-то добру между нами не быть… Услышал чего неладно, призвал меня на совет да сказал подобру. Я и сам кого надо уйму! А ты смущенье умов заводишь!

Воевода не стал ждать ни объяснений, ни оправданий владыки. Он вышел вон и уехал. Но с тех пор вот уже около года ни разу ни в чем воевода не советовался с Макарием по городским делам.

Макарий знал, что в городе с каждым днем возрастает недовольство Собакиным, недовольство, которое, того и гляди, прорвется в мятеж.

Выступить миротворцем города, примирить воеводу с народом и успокоить людские умы, обретя вместе с тем доверие воеводы и его уважение, – значило с достоинством выйти из трудного положения, которое утомило владыку.

Макарий призвал келейника:

– Тотчас беги к воеводе. Скажи: дескать, я со смирением умоляю спокойствия ради града сего и ради избытия смуты – приезжал бы не мешкав.

Сам Макарий видел, что среди пришедших к нему людей нет явных бунтовщиков, но спешил представить себя перед воеводой избавителем города.

Воеводский дом стоял тут же, в Крому, и народ с нетерпением ждал возвращения келейника от воеводы.

– Едет! – сообщил, вбежав ко владыке, монах.

Воевода вошел без доклада, хозяйским толчком распахнув дверь и резко откинув бархатный полог у входа. Макарий поднялся навстречу, чтобы благословить его. Воевода с подчеркнутой сухостью подставил голову для благословения, чмокнул воздух возле руки Макария и, внезапно повернувшись к владыке широкой спиной, оказался лицом к лицу с выборными, заслонив от них архиепископа, словно его здесь не было. Он взглянул в лицо Подрезу.

– Ты что, земский староста, гиль[157]157
  Гиль – смута, мятеж.


[Закрыть] затеваешь? – вскричал разгневанный воевода. – Толпу копишь! Куда ко владыке влез!

Подрез, не ждавший такой отповеди, робко сжался.

Воевода шагнул на Менщикова:

– И ты, Семка, тоже чина не знаешь, что влез ко владыке с мирскими делами? Хлебный торг – то не «Отче наш»! Владычное дело – богу молиться, а ты трудишь святого отца. Пшел вон отсюда, кликун!

– Осударь воевода, помилуй! Не кликуны мы – заступы молим… – начал было Менщиков.

– Послушай, Никифор Сергеич, сын мой… – сказал Макарий из-за спины воеводы.

– Сиди, сиди, владыко святой, напужали тебя. Не страшись, владыко, я с ними управлюсь, – небрежно перебил Собакин, даже не повернувшись к архиепископу.

В это время в келью вошел подьячий, вызванный воеводой из съезжей избы.

– Ну-ка, пиши имяны, кто тут есть посадских, – сказал подьячему воевода, – пиши кликунов!

Подьячий едва успел взять перо и открыть чернильницу, как в смятении посадские бросились вон из кельи.

– Пиши во дворе и на улице всех, кто есть! – выкрикнул вслед воевода.

Это был не прежний Собакин, впервые подучивший власть: два с лишним года на воеводстве его научили держаться уверенно и по-хозяйски. Он шагнул за порог на крыльцо владычного дома.

– Владыку стращать пришли, гиль заводить в святом Троицком доме? – грозно спросил воевода с крыльца. – Коли надо чего, приходите ко мне на съезжу…

– Берегись, воевода! – крикнули из толпы.

– Пиши всех, подьячий! – еще раз громко распорядился Собакин.

И толпа посадских, сбившихся во дворе, побежала на улицу, подальше от глаз подьячего.

Воевода возвратился к архиепископу.

– Отец святой, ты бы не лез не в свои дела, – прямо сказал он. – Добра от того не жди, и нечего ластиться к посадским да прелестные речи с ними шептать!

– Сын мой… – начал было Макарий.

– Сын, сын! Отец, отец! – грубо передразнил Собакин. – Хочешь, владыко, знать, чье дело хлебные скупки? Царское дело! Царь цену вздымает, а ты чего хошь? Мятеж на царя? Я тебе что – при народе про тайны указы, что ль, толковать буду!.. Знай свои «отчи наши» да тихо сиди, а то, вишь, на нем «перед богом ответ»!.. Я и сам найдусь отвечать, когда надо!

Собакин вышел.

Несколько дворян прискакали к Троицкому дому на случай, если понадобится выручать воеводу. Тут были Чиркин, Туров, Суровцев, Сумороцкий и Вельяминов – все то, кто продавал Емельянову хлеб по дорогой цене.

Окруженный дворянами, воевода ехал по улице к съезжей избе. Необычное оживление царило кругом. Разбежавшиеся от владыки посадские, не смея собраться толпой, толкались по улице тут и там, сходились по трое, по четверо, что-то шептали, размахивая руками и споря между собой.

– Пусть в съезжую избу придут, – усмехнулся воевода. – Ты скачи, Сумороцкий, к Степану Чалееву да скажи, мол, я сотню стрельцов велел выслать к съезжей. У ворот караулы удвоить да глядеть, кто в город и из города ходит, а к царским житницам полета стрельцов поставить, – распорядился он, входя в съезжую избу.

5

Посадские не расходились с улиц. После того как воевода кричал и грозился, да еще велел писать имена, каждому было спокойней в толпе на улице, чем у себя в лавке или дома, где могли перехватать поодиночке.

Мало-помалу толпа опять начала стекаться воедино. Хозяйки с кошелками, бегавшие по городу в поисках очередей, стоящих у хлебных лавок, тоже вливались в толпу. Они были возбужденнее других и призывали грабить лабазы Федора Емельянова.

По улицам громко перекликались знакомцы, шутливо осведомляясь, туго ль подтянуты опояски.

Кто-то крикнул, увидя кучку толкующих хлебников:

– Что не торгуете, братцы, где хлеб?

– По всем городам, окроме как в нашем во Пскове, – откликнулся кто-то из хлебников.

– Чего же, купцы, вам не съездить? Привезли б – и богаты бы стали. Гляди, калашница Дунька себе привезла из Порхова воз муки – пекчи не поспеет. Ныне сына опять посылает…

Так возникла мысль в складчину перебить емельяновский торг: городские хлебники тайно стали обдумывать, где купить хлеба – в Порхове или в Опочке. Но во всем городе не находилось смелого среди торговых людей, чтоб открыто взял на себя борьбу с Емельяновым.

Бывший старшина хлебников Гаврила Демидов первым решился ехать в Опочку, чтобы купить там хлеба на общие деньги, собранные посадскими. Ему уже нечего было терять – он был и так разорен дотла, месть Емельянова была ему не страшна.

Опытный в хлебном торге Гаврила, уже одетый в шубу, поцеловал жену и детей, взял на руки грудную светлоглазую дочурку, когда внезапно дверь со двора в горницу распахнулась и в клубах морозного пара, тяжело дыша, ворвалась огромная растрепанная девка.

– Гаврила Левонтьич, – крикнула девка, – Васька Собакин приехал!

Девка сорвала с себя платок, скинула кацавею и оказалась знакомым кудрявым парнем.

– Иванка! – воскликнул удивленный Гаврила. – Отколь ты взялся?

– Что Кузька, не приезжал? Кузьки нету? Не знаешь ты ничего? Я от Васьки убег! Извет у него… у Собакина… Он ныне грозится весь город пытать, а в первую голову-де тебя да Томилу… Всех, мол, схватит сего же дни, кто извет учинил, и станет пытать и жечь…

– Гавря! Тебя пытать?! Боже ты мой, Гаврюша!.. Мыто куда же, Гаврила Левонтьич, мы-то? – запричитала в отчаянии жена хлебника.

Двое средних ребят, вцепившись в ее подол, испуганно засопели, часто моргая, готовясь заплакать, старший же, девятилетний мальчишка, молча, насупив брови, повис у отца на руке…

– Ишь, дурак, что наплел! – проворчал Гаврила Иванке, укоризненно кивнув головой на всполошенную семью, и старший мальчик при этом обдал Иванку презрительным взглядом.

– Ступайте вон, – мягко сказал Гаврила своим, а Иванку ткнул на скамью в угол. – Чего стряслось? Кузьки не было. Толком сказывай: как извет к Ваське попал?

– Брат Первушка ему продал, – с болью признался Иванка. – Кто мог бы помыслить…

– Гаврила Левонтьич, езжай ты из города ради Христа, скорее езжай, благо в дорогу готов. Сам бог тебя бережет! – высунувшись из двери соседней горницы, робко и умоляюще подсказала жена Гаврилы.

– Параша, голубка, уйди, не суйся, не то побью, – ласково, но полусерьезно погрозился Гаврила. – Нельзя мне ехать: как мир брошу? Раз извет у него, всем нам горой встать, а по одному он всех передавит.

– Петруша, – сказал Гаврила старшему сыну, – беги живее в Земскую избу к Ивану Подрезу, призови ко мне, скажи – скорым бы делом, не мешкав, бежал. А ты, Параша, к Томиле Иванычу, а я тут дочку понянчу.

– Иди, дочка, – нежно сказал он, взяв грудную девчонку из рук жены.

Пока жена и сынишка Гаврилы бегали за его приятелями, хлебник, как был одетый, готовый в дорогу, в овчинном полушубке и валенках, с младшей девочкой на руках шагал по избе, рассуждая сам с собой вслух.

– В ладный день сия весть приспела, – сказал он, – нынче дружно в городе, весь народ заодно. И на воеводу злы.

Из слов хлебника Иванка узнал все, что сегодня с утра случилось.

– Народ злобится против Федора, – заключил Гаврила, – другого случая не дождемся, чтобы его вместе с воеводой свалить, а сейчас мочно… Так-то, дочка! – воскликнул хлебник, взглянув в пухленькое личико девочки, которую держал на руках. – Надо ныне же, чтобы все с ружьем встали. Станем народу сказывать, чтоб хлеб не давать увозить к немцам, с того и почнем, а не то все равно всем загинуть…

В словах хлебника была последняя решимость.

– Весь город с собой подымем, – уверенно заключил он, словно в каком-то упоенье. – Ладно приспел ты, Иван, что я не уехал… Народу много на улице?

– Тьма-тьмущая! – подтвердил Иванка.

– Да слышь-ка, Иван, – заметил хлебник сурово и сдержанно, – ты бы отца пожалел да всех своих: не сказывай на народе, что брат твой продал извет. Знаешь, народ какой, – скажут: «Оба яблочка с одной яблони…» И всему дому вашему пропадать, всю семейку каменьями закидают.

Почти год минул с той поры, когда Иванка пытался бежать от архиепископского холопства и был посажен на цепь. Год лишений, бродяжничества, борьбы за жизнь и свободу превратил Иванку из мальчика в крепкого, рослого юношу с темной пушистой тенью над верхней губой. Пришедший на зов Гаврилы Томила Слепой не сразу узнал его и засмеялся, узнав. Но было не до смеха: Гаврила, шагая по-прежнему с девочкой на руках, поведал ему и Ивану Подрезу, что стряслось и какая грозит беда.

– Мешкать не мочно, все пропадем, вставать надо! – заключил хлебник. – И время такое нынче, что город за нами встанет: с голоду все пойдут!..

– Всем пропадать, – согласился Иван Подрез, узнав, что извет псковитян в руках у Собакина. Подрез не склонен был бунтовать, но сегодня и он был напуган воеводой.

И Томила Слепой согласился с ними.

– Весь город! – в упоенье твердил хлебник.

– Город? – с сомнением переспросил Томила. – Не город, я чаю, – все города Московского государства! Всюду шитье такое, что только учни…

– Ну-ну, потише… Пошто же уж все государство! – остановил Подрез.

Иванка заволновался:

– Житье! Ух, житье! Насмотрелся я по дороге всюду – и в монастырщине, и в боярщине, и у помещиков, и в городах по базарам…

– Бывалый ты ныне у нас, Ваня, бывалый! – с добродушной усмешкой сказал Томила.

В это время вошел Михайла Мошницын.

– Гаврила Левонтьич, Томила Иваныч, беда! – воскликнул он. – Извет у Собакина. Хочет нас всех похватать!.. Надо бежать из города!

– Куды ж бежать-то, кузнец? – спросил Томила Слепой. – Пусть воевода бежит – не мы…

– Мятеж чинить хошь? – спросил удивленный кузнец.

– Мятеж не мятеж, а шкура одна на плечах – не овчинная шуба! – ответил хлебник…

6

Федор Емельянов сидел один, ожидая прихода Шемшакова. Филипп с утра уже раз пять забегал к хозяину и должен был теперь привести для беседы «верных людей».

Федор ждал. Выходить или выезжать сам он не решался, боясь обозленной толпы. Однако он был уверен в своей победе над псковичами, лишь бы Филька успел выполнить все поручения…

Подьячий вошел, когда уже начало смеркаться.

– Повсюду был, Федор Иваныч! – сказал он. – Да вот привел с собой двоих: Ульяна Фадеева, стрельца Чалеева приказа[158]158
  Стрелецкие приказы (полки) носили названия по именам своих голов (командиров). Стрелецким головой старого приказа во Пскове в 1650 г. был Степан Чалеев. О его приказе (полке) и идет речь.


[Закрыть], – знаешь старика у сполошного колокола? – его сын; да подьячего Захарку Осипова. Вместе ли звать или порознь?

– Допрежь всего, Филя, скажи – что народ? – спросил Федор.

– Стоят у съезжей избы, выкликают: мол, пусть нас государь велит перевешать, а хлеба к немцам нам не давать! Сами, кричат, станем с ружьем у житницы! Федора, кричат, Омельянова затея во всем деле. Побить его!

– А что воевода?

– Сидит взаперти, вроде тебя, да мятный квас пьет, а ночью сбирается пыткой пытать посадских. Стрельцов послал имать кликунов по домам. Сына Василья на радостях для встречи при мне бранил всяким словом…

– За что?

– Опять за девок, – махнул рукой Шемшаков и осклабился.

Ухмылка его была противная: он показывал широкие розовые десны, и лишенные ресниц глазенки его словно покрывались каплями масла.

– С Васильем вышло чудно, – гыкнув, сказал Филька. – Схватил он пригоженькую девчонку на улице, а она как хрясь ему в рожу – он и с ног, а девка в бежки… Стали его холопья нагонять ее, а она их двоих побила, поваляла, да сама – в Завеличье по льду!.. Сказывают, парень был в девку одетый, а пошто одетый – кто знает! Так и ушла… А у Василья Никифорыча рожа синю-ющая…

– Замолчь! Попусту… Бя-бя-бя!.. – рассердился Федор, оборвав Шемшакова. – Хлеб из казенных житниц везут ли?

– Бросили. Мужики боятся: завелицкие их посулили в прорубь сажать, под лед.

– Сколь же свезли?

– С тысячу чети вчера, а ноне чети с два ста свезли да стали…

Когда Шемшаков говорил, тонкие губы его шевелились, как черви, и Федору стало противно.

– Кого, говоришь, привел? – нетерпеливо и резко спросил Емельянов.

– Осипова Захарку да стрельца старого приказа – Ульянку. Кого звать?

– Наперед стрельца, – приказал Федор, – да водкой его попотчуй.

Через минуту стрелец вошел и от порога закрестился в передний угол.

– Здоров, Ульян! – первый приветствовал Федор, чтобы оторвать его от молитвы.

– Здравствуй, Федор Иваныч, – поспешно поклонился стрелец, – пошто звал?

– По малину, – мрачно пошутил Федор и обратился к Шемшакову: – Дай-ка ему, Филя, заветного, малинового! – С этими словами Федор подал подьячему связку больших и малых ключей.

Подьячий открыл чуланчик в углу и достал янтарный кувшин и стакан. Тягучая струя малинового меда побежала в стакан и наполнила ароматом горницу. Стрелец поднял стакан.

– Чаша великого государя Алексея Михайловича, – сказал он, – чтоб он здрав был! – И стрелец выпил мед и утерся рукавом красного кафтана.

– Садись, – приказал Федор, – сказывай, как стрельцы думают.

– Думают они, Федор Иваныч, государь, по крестному целованию. Сказываю за старых стрельцов Чалеева приказу, а новоприборные – бог им судья: знать не знаю, да слышал худо…

– А старого приказу пойдете ль с ружьем за государево повеленье? – Федор спросил и впился глазами в стрельца, словно испытывая прямоту и правдивость ответа.

– Когда велит голова Степан Кузьмич, то и пойдем! – твердо ответил стрелец. – Мы люди служилые, царские. Нам что голова скажет, так по его слову и станется.

Федор наклонился к стрельцу.

– Слушай, Ульян, скажет ли голова, нет ли, а поутру накажи воротным караульным городских ворот не отпирать да в город никого не пущать… Денег не пожалею. По всем воротам по рублю раздай, чтобы не отпирали… Да с ружьем к дому моему, чтобы человек с десять с пищалями – тем по пять рублей подарю. С утра чтоб стояли… Да ходи по всему Полонищу, сказывай старым стрельцам – Федор-де Иваныч милостив, посулил соболей жаловать за верность государю, и владыка обещал и окольничий Никифор Сергеич… Да иди, не мешкав… час дорог… Да вот вашему голове Степан Кузьмичу Чалееву гостинец… да скажи ему все, что я тебе молвил. Ступай.

Шемшаков проводил стрельца.

Подьячий Захарка, кудрявый и стройный, с большими темно-синими глазами под пушистыми ресницами, вошел в горницу и поклонился.

– Садись, – указал Федор, – до тебя тайное дело.

– Слушаю, Федор Иваныч. Я постою…

– Слышал про гиль?

– Как не слыхать – гудит город! – Подьячий переминался с ноги на ногу.

– Хочешь у воевод и у государя в чести быть?

– Кто чести земной не хочет! – поклонился подьячий, метнув быстрый взгляд.

– Сядь, говорю. В ногах правды нет! – настоял Емельянов.

Захарка присел на краю скамьи.

– Коли хочешь в чести быть, Захар, вот тебе слово мое: кто гиль заводит, с тем водись. Хлеб-соль води, дружбу крепи…

– Помилуй, Федор Иваныч! – притворно вскочил подьячий, словно не поняв, о чем речь. – Я крест государю целовал!

– Дурак! – остановил Федор. – Ты сам разумей, чему я тебя научаю: для того и станешь с заводчиками, с кликунами дружбу водить, по сердцу заводчикам слово молвить, одну с ними чашу пить, чтобы быть государю верным, а станет к тебе ходить Филипп или иной кто, и ты тому будешь все сказывать, что у кликунов в мысли… За то вот тебе в честь и в посул, – заключил Федор, сунув ему кошель, – а после еще дам, как дни пройдут да когда хлеб вывезем… – Федор понизил голос: – Должен ты, как змея, в сердце вполозть пущим гилевщикам, целоваться с ними… Руки и ноги им языком, коли надо!.. Ликом ты ясен. Прикинься – поверят!

Захарка опустил глаза.

– Иди, – отпустил Федор.

Подьячий вышел.

– Твой черед, – сказал Шемшакову Федор, – сказывай, Филя, да про пустое не бормочи…

– Сулил воевода, что ночью возьмут из домов с постелей, кого приписи писаны в извете: земских старост Ивана Подреза, да Семена Менщикова, да еще Томилу Слепого, Гаврилку хлебника, Мишку Мошницына да стрельцов новых приказов – Прошку Козу да Максимку Ягу… Я сказывал: припишите, мол, попа Якова Заплеву, а Ивана Подреза и Семена Менщикова не надо брать, да еще мясника Микиту Леванисова приписали б…

– Верно сказывал, – одобрил Федор. – А ворота? Что про ворота воевода баил? – тревожно спросил он.

– В ночь как запрут, тут и конец, а поутру не отворят. Да от себя окольничий при мне послал сына боярского к старого приказа голове стрелецкому – наказал зелье раздать стрельцам и пушкарей по стенам к наряду поставить…

– Первое дело – заводчиков посадить, да только на съезжую бы не надо… Со съезжей отбить могут – надо в подвалы ко мне. Крепче!.. Первое дело – гиль в яйце задавить, не дать вылупляться!..

– Владыка сказывал – на владычный двор посадить мочно, да окольничий не велел. Указал, чтобы садить в съезжую. Да ладно – куда-никуда; первое дело – взять, а как схватят их, так Никифор Сергеич сказывал, что разом их на Москву пошлет…

– Ладно. Сходи еще нынче к стольнику Афанасию Лаврентьичу, скажи, мол, просил его Федор под тех заводчиков, коих ночью схватят, лучших своих коней дать. Я, мол, даю, да коли он даст – никакая погоня не настигнет: лучшие кони в городе его да мои. А моих, зайди на конюшню, вели на ночь овсом кормить…

Когда Шемшаков ушел, Федор налил себе заветного, самого любимого, малинового меда, не из того янтарного кувшина, из которого угощал стрельца, а еще лучшего – из немецкого хрустального бочонка в серебряных обручах, и сидел задумчиво, потягивая сладкий, густой напиток…

Он ощутил спокойствие и усталость от тревожного и хлопотливого дня. Сегодня весь город – лучшие посадские люди, дворяне и сам воевода почувствовали его, Федора, силу и подчинились его рассудительному, расчетливому уму.

Они были все смущены непокорностью горожан, и лишь Емельянов не растерялся: он составил список заводчиков шума и настоял, чтобы их этой же ночью схватить. Он уговорил воеводу не отпирать утром ворот, поставить на ноги стрельцов и пушкарей.

И вот, как по щучьему велению, воевода, дьяк, архиепископ, стрелецкие головы, дворяне и дети боярские – все выполняли его желания. Правда, за день пришлось отдать перстень-лал, нитку жемчуга и сорок соболей да рублей с полета денег. Да то и стоило!..

День был закончен. Федор вздохнул с облегчением. Не голытьбе посадской тягаться с ним силой!.. Завтра, не то послезавтра приедет немец, свезут хлеб из Пскова, и тогда все придет в мир и порядок…

Емельянов был даже доволен проявлением непокорности горожан. Оно дало воеводе повод схватить заводчиков тайного извета, а Емельянову – избавиться от старых непримиримых врагов, Томилы и Гаврилы. «Отчирикались воробьи!» – подумал о них Емельянов. Он задремал и резко качнулся вперед всем большим телом, быстро выпрямился, встал и хотел налить еще меду, когда вдруг небывало громко, тревожно, отчаянно кто-то застучал у ворот. По неведомой причине у Федора кровь прилила к голове и в глазах потемнело. Он сел, заставляя себя успокоиться.

В горницу, стукнувшись головой о низкий свод двери, вбежал Шемшаков.

– Федор Иваныч, беда! Гиль в городе! По улице ходят толпами человек по двадцать и по пятьдесят с ружьем – кто с топором, кто с кольями и, небывалое дело, с пищалями даже…

– А ты и спужался? – досадливо и с насмешкой сказал Емельянов. – Я наказал стрельцам с пищалями караулить…

– Да нет, Федор Иваныч, не то: лютуют, грозят на тебя!..

– Тс-с-с!.. – зашипел Федор. И все спокойствие, вся уверенность его вдруг исчезли. – Чего орешь?! Слуг на меня поднять хочешь? Изменщик!..

– Федор Иваныч, кричат по городу, чтоб тебя и с женой побить, – зашептал подьячий, и губы его шевелились, как черви. – Стрельцов не видать. Решетки в улицах не заперты, сказывают, что стрельцы воеводу не слушают. Народ пускают из слобод в город… Ты бы супругу свою взял да как-нибудь…

– Пошто ж я ее повезу? Кому баба нужна, кто ее тронет?! – со злобой прервал Емельянов.

– Кричат, чтоб ее, и сына твоего, и тебя самого – всех убить. И меня тоже, Федор Иваныч…

– Опять орешь! – хрипло остановил Федор, хотя Филипп теперь говорил шепотом. – Чего ты весь дом мутишь! Меня побить хотят, я не ору, а ты надрываешься! Я их в бараний рог скручу!.. Утре стрельцы придут… Иди спать…

Шемшаков удивленно взглянул на Емельянова, не понимая, почему он его так выпроваживает.

– Федор Иваныч, я спать не пойду. Новое что станется – дам уведом, – дрожащим голосом сказал он.

– Ладно, ладно! – тяжело и нетерпеливо сказал Емельянов.

И Шемшаков поспешно выскочил вон из горницы…