Текст книги "Красные стрелы"

Автор книги: Степан Шутов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 16 страниц)

– Скорее всего, ни одного, – замечаю я, довольный тем, что могу разбираться в людях.

– Одного-то на тот свет точно отправил, правда, не немца, – улыбается он.

– Кого же?

– Своего командира взвода. Паршивый офицеришка был. Нашего брата солдата «скотиной» обзывал. Как-то поездом ехали, так ночью я его за ноги и в окно…

В полдень добрались до насыпи недалеко от маленькой станции. На путях никаких признаков жизни. Только поземка крутит. Но вскоре появляется старичок в кожухе с поднятым воротником. В руках у него флажки – стрелочник. Командир приказывает нам залечь. Сам направляется к старичку. Наблюдаем за ними. Видим, закуривают. О чем-то говорят, стрелочник рукой показывает на юго-запад. Командир подзывает нас:

– Товарищ железнодорожник заверяет, что бронепоезд скоро ожидается. – Командир говорит тихо, преодолевая боль. Рукой держится за щеку. Потом обводит группу глазами, останавливает взгляд на мне. – Шутов, ваша задача захватить станцию. С вами пойдут Горобчик, Машера, Ваксман…

Станцией овладеваем без единого выстрела. Врываемся внутрь, открываем одну дверь за другой – в помещениях ни живой души. Но вот слышу зычный крик Машеры:

– Руки вверх!

Бросаюсь на голос. В крохотной комнатушке у телеграфного аппарата застаю испуганную девушку с поднятыми руками.

– Кто такая? – спрашиваю у нее с напускной строгостью.

– Лида, – отвечает она тихо, боясь шевельнуться.

– «Лида» – это не ответ.

– Говори как полагается, иначе застрелю, – кричит Машера. – Докладывай, где немцы?

– Не знаю, – расплакалась девушка. – Они сюда не заходили.

– Можете опустить руки.

Машера косо посмотрел на меня, но винтовку убрал.

Из короткого допроса узнаем, что девушка не местная. Немцы из озорства насильно привезли ее сюда из Белостока. У нее здесь нет ни родных, ни знакомых, и ей приходится жить прямо на станции.

– Вы партизаны? – спрашивает она. – Возьмите меня с собой.

Я ничего обещать не могу. Оставил ее с Горобчиком, сам с остальными возвратился к группе. Наши уже успели у двух рельсов вытащить костыли и затаились недалеко от насыпи.

Небо неожиданно потемнело. Разыгрался страшный буран. Вокруг нас слышались вой, рычание, визг. Казалось, к станции собрались все звери мира и терзают друг друга.

– Лезь сюда, – дернул меня кто-то за рукав.

Оглядываюсь – стрелочник приглашает под свой кожух.

«Молодец, – похвалил я про себя старика, – на нашу сторону перешел». Однако не упрекнуть его не могу, такой уж у меня характер:

– Ты, дед, белорус, а служишь немцам. Тебя за такое к стенке поставить надо.

Старик сердито зашипел:

– Голова без ума, что фонарь без огня! Почем знаешь, может, и я партейный!

– Как же так…

– А это не твое собачье дело! – в сердцах перебил он меня. – Ты, лоботряс, лучше вон туда гляди. Бронепоезд идет.

Я смотрю, но ничего не вижу. Только чуть слышу глухой гул рельсов. Постепенно он нарастает. Раздаются короткие, отрывистые гудки.

– Плачет. Водички просит, – объясняет стрелочник. – Пару без воды не бывает, а колеса без пара сил не имеют.

– Приготовиться! – подает голос командир.

Мы все – сплошное внимание. Сейчас паровоз наскочит на незакрепленные рельсы и свалится. Но гул почему-то медленно затихает. Неужели там обнаружили?..

Напрягаю зрение до боли в глазах и все же не вижу ни зги.

Поезд опять трогается, набирает скорость. И вдруг… скрежет, лязг железа, грохот! На нас обрушивается град щебенки и мерзлой земли. Сквозь снежную пелену замечаю, как поднявшийся на передние колеса паровоз кренится, валится набок и летит под откос, увлекая за собой бронированные площадки, вагоны, вывороченные рельсы и шпалы.

– Вперед!

Выбегаем на насыпь, открываем огонь по нескольким случайно оставшимся в живых оккупантам.

– Вперед! За Ленина! – слышу рядом с собой голос стрелочника.

Бой продолжается не больше десяти минут. И вот уже нас созывают.

Подхожу к командиру. Спрашиваю, как быть с девушкой, которая просится в отряд. Ее ведь нельзя оставить: немцы на ней выместят зло.

Командир по-прежнему держится за щеку. Но лицо его не такое мрачное.

– Так она уже здесь, – улыбается.

В отряд возвращаемся радостные. Машера, идущий впереди, запевает:

 
Эй, ухнем, эй, ухнем…
 

Все подхватывают:

 
Еще разик, еще раз!
 

– Прекратить песню! – кричит командир.

Машера виновато оглядывается. Ему неудобно, что нас подвел.

– Ничего не поделаешь! Зубная боль – дело неприятное, – с сочувствием произносит он едва слышно.

10

Наконец-то мирный договор с Германией подписан и военные действия на нашем фронте прекратились. Партизанский отряд возвратился в свой район, и бойцы разошлись по домам.

Здесь нас ждало много неотложных дел. Нужно было помочь бедноте сорганизоваться в коммуны, разгромить кулаков, заняться воспитанием и обучением народа, особенно молодежи. Понятно, что большая роль в этом выпала на долю комсомола. А во всем-то нашем районе было четыре комсомольца.

Помню, к нам приехал представитель уездного комитета партии старый большевик Миронов. Собрал нас в Заполье на беседу.

– Комсомол – правая рука партии, – говорит. – Вы, комсомольцы, обязаны помочь нам поднять народ на строительство новой жизни. Прежде всего нужно молодежь воодушевить, повести за собой. Но сейчас вас пока мало, а надо, чтобы комсомольская ячейка была в каждом селении.

Миронов рассказал нам, как оформить ячейки, с чего начать воспитание молодежи. Советовал ликбезом заняться, организовать самодеятельность, проводить молодежные вечера.

– Понятно, товарищи, какая ответственность легла на вас? – спросил он в заключение.

– Понятно, – с жаром ответили мы.

Каждый из нас, я это чувствовал по себе, рвался побыстрее взяться за работу.

За три дня у меня записалось восемь ребят и ни одной девушки. В чем дело? Я говорил с ними, рассказывал о задачах комсомола. Они поддакивали, соглашались, но, как только дело до записи доходило, наотрез отказывались. Некоторые даже прятались от меня. В том числе и Лена Заболотная.

А я на нее так надеялся! Знал ее еще с тех пор, когда она носила обеды отцу, работавшему у кулака Марича. Боевая такая была, энергичная. Знал: вступи она в комсомол, за нею потянутся и другие девушки.

Решил пойти к ней. Вызываю на улицу. Садимся на завалинке. К удивлению моему, долго агитировать ее не пришлось.

– Я согласна, – запальчиво заявляет Лена.

– Очень хорошо. Так я записываю тебя.

– Нет, не надо. Завтра запишешь. Приходи пораньше.

На следующий день являюсь к Заболотным чуть свет. Встречает меня мать Лены. Глядит так, будто я наставил на нее дуло нагана:

– Дочь ушла, и не скоро будет.

Странно! Закрываю за собой калитку, случайно бросаю взгляд на поле. Вижу Лену! Она бежит со всех ног. Понятно: от меня скрывается.

Бросаюсь вдогонку.

– Лена, Лена, остановись!

Не останавливается. А когда догоняю, плачет.

– Чего разревелась? Не хочешь в комсомол вступать – не надо. Насильно не тянем.

Девушка понемногу успокаивается. Рассказывает, что накануне в церкви поп объявил: все поддерживающие Советскую власть будут преданы анафеме.

– И ты испугалась? – спрашиваю смеясь.

– Не я – мама. Она грозится выгнать из дому, если вступлю в комсомол.

Ссылается на запрет матери и другая девушка. Она еще добавляет:

– В комсомоле, говорят, будут учить ребят и девчат спать под одним одеялом.

Во мне закипает злоба. Враги распоясались!

Дома тоже неприятность. К моей матери, оказывается, приходили посланцы из разных сел – от кулаков и попов. Уйми, говорят, своего сына. Если бог не накажет его за «порчу» наших детей, найдутся на земле исполнители его воли. Так и знай: будет мутить людей – живым ему не ходить. Мать была религиозной. Угроза тоже повлияла. Словом, только я переступил порог, она кинулась ко мне со слезами.

– Степа, зачем бога гневишь? Он накажет тебя, сыночек, непременно накажет. – И раздраженно добавила: – Я запрещаю! Не нужен мне комсомол!

– Мама, я не маленький и буду делать то, что мне подсказывает совесть!

– Не посмеешь!

– Что ж, тогда прощайте. Придется уйти из дому.

Это подействовало! Она взяла «грех» на себя, лишь бы остался…

Первые собрания ячейки проходили в нашей хате. Помню, мать и любопытная соседка часами, затаив дыхание, простаивали у дверей, прислушиваясь к нашим разговорам.

Может быть, благодаря этому мать уяснила наши задачи и не чинила препятствий, когда позже в комсомол вступали мои младшие сестры.

Наша ячейка постепенно росла. Однажды на собрание пришла Лена Заболотная, робко спросила:

– Можно мне побыть?

– Можно.

– Но я не комсомолка.

– А у нас разговоры не секретные, – ответил я ей.

Девушка поблагодарила и села в сторонке. Молча просидела до конца. После подошла ко мне:

– Я тоже хочу вступить в комсомол.

– Матери не боишься? – спрашиваю ее. – Она ведь тебя из дому выгонит.

Девушка застенчиво улыбнулась, опустила голову:

– Ничего, не выгонит!

А как Лена волновалась, когда рассматривали ее заявление! Она до того растерялась, что собрание разрешило ей говорить сидя.

Зато потом боевой и активной комсомолкой стала, хорошим агитатором. Причем боролась за Советскую власть не только словом, но и оружием. Когда в двадцатом году белополяки пришли в Белоруссию, Лена добровольно вступила в Рудобельскнй партизанский отряд. Ее тогда включили в группу девушек-разведчиц, возглавляемую молодой коммунисткой Любашей.

11

Июль двадцатого года. Войска панской Польши хозяйничают на значительной территории Белоруссии и правобережной Украины. Правда, они уже почувствовали на себе силу июньского удара Красной Армии. Тогда контрнаступление проводили войска Юго-Западного фронта. Теперь к активным действиям готовится и Западный фронт, возглавляет который молодой командующий М. Н. Тухачевский.

Я тоже становлюсь бойцом Красной Армии. Не красногвардейцем, не партизаном, а красноармейцем! Впервые получаю военную форму. Не могу налюбоваться фуражкой со звездой. Примеряю ее, снимаю и снова надеваю. Бывалые бойцы подтрунивают:

– Усы бы, Шутов, отпустил, что ли, для солидности. А то какой ты красноармеец! Так – мальчишка!

Шутки незлобивые, дружелюбные, но я краснею и злюсь…

– Смирно! – подают вдруг команду.

Все вскочили. Оглядываюсь: приближается высокий блондин в очках. На гимнастерке алеет нагрудный знак командира Красной Армии. Мы уже знаем, что в нашей дивизии все командиры знаки носят – таков приказ. Пока разглядываю, он подходит к нам, новичкам, говорит:

– Здравствуйте, товарищи! Будем знакомы, я комиссар полка. Фамилия моя Леонов. А вы – белорусы?

– Белорусы.

Комиссар обращается к ближайшему (а ближайшим оказался я):

– Комсомолец?

– Так точно, – отвечаю.

– Откуда родом?

– Из Дворца.

Я думал, это всем понятно. А комиссар – москвич. Белоруссию плохо знает. Лицо его выражает крайнюю степень удивления:

– Как из дворца?! У ваших родителей собственное поместье?

Остряки не замедлили воспользоваться удобным моментом. Посыпались шутки:

– Сразу видать, что из буржуев.

– Он, товарищ комиссар, приспособленец…

Комиссар сразу все раскусил, улыбается. А я спешу объяснить:

– «Дворец» – это так селение называется, бывшее имение помещика Жилинского. Мой отец у него батраком был.

Леонов обращается к другим, заботливо расспрашивает, кто откуда, чем до армии занимался. Интересуется, как мы понимаем обязанности бойца Красной Армии. Потом обращается к старослужащему красноармейцу:

– Товарищ Марченко, расскажите им о своей службе, о нашей части.

– Есть, рассказать, – отчеканивает боец и отзывает нас в сторону. Садимся на траву. Вокруг собираются все свободные от службы бойцы. Они помогают Марченко «наставить нас на путь истинный»…

С малых лет любил я лошадей и верховую езду. Еще работая у Жилинского, часто забегал в конюшню. Мне нравилось, когда лошади при моем появлении поворачивали головы, фыркали и прядали ушами. Нравился запах сухого сена. Даже пот и тепло, исходившие от лошадиных тел.

Поэтому не трудно представить мое состояние, когда командир разведки Коваленко, молодой человек с густыми, как у Буденного, усами, в торжественной обстановке вручил мне боевого коня. Высокого, стройного. С блестящей, каштанового цвета, шелковистой шерстью, с быстрым взглядом.

– Теперь он твой, – заявил Коваленко. – Зовут Каштаном. Береги его.

Беру из рук командира повод. Пытаюсь ласково похлопать коня по крупу. Куда там! Каштан встает на дыбы, глаза его мечут молнии.

– Не беспокойся, подружите, – успокаивает Коваленко и приказывает: – Садись!

Каштан норовит сбросить меня. Становится на задние ноги, а передние вскидывает…

Кто служил в кавалерии, знает, когда начинается и когда кончается у конника день. На отдыхе, в походе, на марше лошадь всегда должна быть чистой, сытой и, если можно так сказать о ней, в полной боевой готовности. Это в мирное время. А на фронте, да еще когда ты почти все ночи проводишь в разведке, тебе вообще ни до сна, ни до еды. И время и пищу отдаешь своему другу. Бывало, с седла слезть ты не в силах, а если слез – накорми коня, напои, почисти. Но как ни тяжело нам было, никто не роптал. А я так и по нынешний день горжусь тем, что служил в кавалерийской части, и службу эту поминаю добрым словом.

Конница наша настолько прославилась своими дерзкими рейдами и внезапными налетами, что одно имя Буденного наводило на врагов ужас.

Помню, наши войска уже вышли на подступы к Висле. Мы, как всегда, вели разведку. Светало. Поднялись на возвышенность, а у подножия ее населенный пункт раскинулся. Розовое марево расползается, из него выступает костел, ручей, деревянный мостик, высокий каменный забор. За забором в густой зелени виднеется большой дом с остроконечной крышей и башенками.

«Помещик, – думаю я. – Наверное, Радзивилл в таком же замке жил». На память почему-то приходит рассказ отца о самодурстве князя Радзивилла.

Летом, в июле месяце, князь решил на розвальнях прокатиться. По его распоряжению вместо снега работники вдоль дороги соль рассыпали. Уйму соли! Слой – в три пальца толщиной. Это, когда соль ценилась чуть ли не на вес золота!..

Населенный пункт начинает просыпаться. Петухи поют, собаки лают, коровы мычат. А лошадей не видно и не слышно, – значит, делаем вывод, военных нет. Беремся за повода и собираемся следовать дальше. Но наши кони начали вдруг нервничать, бить копытами.

– В укрытие! – командует Коваленко.

Только успели спешиться и отвести коней в зелень, как внизу появляются конные белополяки. Пересекают ручей, заезжают в помещичью усадьбу.

– Не больше полсотни, – успевает подсчитать командир взвода, разглядывая всадников в бинокль. – Сейчас у нас будет «язык».

Белополяки расходятся. Трое остановились на мостике. Их догнали еще двое. Хохочут так громко, что нам слышно.

– Омельчук, Лукин, Шутов, взять «языка»! – приказывает Коваленко.

Идти туда – большой риск. Но ничего не поделаешь. Всю ночь мы мотались в поисках пленного и не встретили ни одного вражеского солдата. Теперь надо использовать момент.

Коваленко объясняет, как лучше выполнить задачу. Поляки разбредутся по избам. В одну из них надо незаметно проникнуть и тихо захватить «языка». Если враг обнаружит нас, дать два выстрела. По этому сигналу командир с ребятами придет на выручку.

Незаметно, переползая от укрытия к укрытию, спускаемся по глинистому склону к огороду, посреди которого стоит перекошенная изба. Замечаем направляющегося к избе ляха. Омельчук не может не сострить:

– Сознательная рыба и без приманки на крючок идет.

Подсолнух, высокие стебли кукурузы, вьющийся на тонких длинных шестах хмель позволяют нам приблизиться к хате. Несколько шагов остается до нее, как вдруг слышим испуганный возглас:

– Езус Мария!..

Перед нами стоит старый поляк из местных жителей. Дрожит. Открыл рот и не может закрыть.

– Цыц! – подносит Лукин палец к губам, а потом показывает на винтовку. – Пискнешь – и конец тебе.

– Езус Мария!..

Омельчук подносит старику под нос кулак:

– Молчи!

Разглядев на наших головных уборах красные звездочки, поляк вдруг протягивает к нам руки:

– Красноармейцы! Вот хорошо. Мы вас давно ждем…

Из избы вырывается пронзительный крик женщины и детский плач. Омельчук остается со стариком. Мы с Лукиным бежим в избу.

Словами трудно описать ужасное зрелище, которое предстало нам. Пьяный пилсудчик размахивает наганом перед лицом молодой женщины. У нее окровавлен рот, разорвано платье. Двое малышей, уцепившись за юбку матери, заливаются горькими слезами.

Миг – и молодчик в наших руках. Засовываем ему тряпку в рот, связываем. Пришедшая в себя женщина без колебаний срывает с кровати самотканое рядно, бросает нам:

– Заверните эту свинью.

Вынести белополяка не удается. На шум сбежались его друзья.

Отстреливаемся. Позиция наша более выгодна, мы находимся в укрытии. Но число врагов растет.

Даем условные два выстрела подряд. И тут же слышим близкий топот копыт. Неужели наши так быстро? Нет – поляки!

Чтобы не пострадали женщина и дети, мы перебегаем в огород. Отсюда, скрываясь за кучей хвороста, бьет Омельчук. Старый поляк тоже стреляет по своим солдатам.

– Невестку изнасиловать хотели, псякревы!.. Невестку мою изнасиловать хотели! – повторяет он после каждого выстрела.

Кольцо врагов неумолимо сжимается. Поляки не торопятся. Они уверены, что нам не выскользнуть.

Но слышится приближающееся русское «ура».

У Коваленко всего одиннадцать человек – и такой мощный крик!

Поляки, окружившие нас, разбегаются. Мы их преследуем.

А в стороне от речки польские всадники несутся на сближение с нашими разведчиками. В воздухе с обеих сторон взвиваются, сверкают клинки. И вот конники уже сшиблись, начали рубиться. Поляков значительно больше, они теснят разведчиков.

Все это происходит рядом, но мы не можем прийти на помощь Коваленко: у нас иссякли патроны, к тому же разбежавшиеся было враги опомнились и начали возвращаться.

Положение становится угрожающим. Но тут вдруг польские кавалеристы поворачивают коней и во весь опор улепетывают назад. Слышны только ругательства да панические выкрики:

– Пся крев! Буденный!

– Тикай, Буденный!

Мы оглядываемся, ищем глазами Семена Михайловича, но его, конечно, нет. Оказывается, поляков ввели в заблуждение пышные усы Коваленко. Это и спасло нас.

12

Из дому пришло письмо. В конверте коротенькая печальная записка от Любаши.

«Степа, – пишет она, – не могу от тебя скрыть: в прошлом месяце в боях с белополяками погиб мой муж и твой старший товарищ комиссар кавалерийского эскадрона Юрий Метельский. Командир части, который известил меня об этом, сообщил, что Юра был хорошим комиссаром и честным коммунистом.

Степа, я жду ребенка. Хочу сына и мечтаю, чтобы он вырос большевиком, таким же, как его отец.

Громи пилсудчиков.

Метельская».

С презрением относился я к тем, у кого глаза «на мокром месте». А тут сам крепился, крепился, и заплакал. Коваленко заметил это, но виду не подал. Только вечером, выбрав время, когда мы остались одни, спросил, что случилось.

Показываю письмо Любаши. Он несколько раз перечитывает его, возвращает мне и, не сказав ни слова, уходит.

Я не обиделся. Командир полковой разведки был отважным воином, хорошим, чутким товарищем, мог как следует выругать провинившегося подчиненного, но запасом ласковых слов, способных утешить, не располагал. «Ладно уж», скажет, или «Чудило» – и все.

Через полчаса меня вызвал комиссар полка. Вид у него усталый. Под глазами темные круги. Голова забинтована. На марле пятна просочившейся крови. Он указывает на стул и сам садится. Спрашивает:

– Письмо, которое вы показывали Коваленко, при вас?

– При мне, товарищ комиссар.

– Покажите.

Читает. Слежу за выражением его лица. Оно непроницаемое. Никаких признаков волнения. Лишь когда поднимает голову, я вижу в глазах комиссара горечь.

– За последние три дня, – говорит он, – в нашем полку восемьдесят убитых и раненых. Из них пятьдесят два большевика… А членов партии у нас, должен вам сказать, гораздо меньше, чем сочувствующих. Почему же, товарищ Шутов, получается так, что больше всего мы теряем партийных?

Я пожимаю плечами. Начинаю говорить что-то невразумительное.

– Так вот знайте, – выслушав меня, заметил он, – коммунисты погибают чаще, потому что в бою идут всегда впереди. Ваш друг, Метельский, был настоящим большевиком. Вы гордиться можете знакомством с ним. Наша партия сильна именно такими верными сынами.

Подперев забинтованный лоб рукой, комиссар говорит тихо, не торопясь. Его ждет много важных дел, но беседу с рядовым бойцом он считает делом не менее важным.

– Вот недавно пулеметчик, раненный в ноги, выполз из окружения и вынес пулемет. Он потерял много крови и умер в лазарете. Думаете, кто это был? Коммунист! Или еще. Сын киргизского народа ведет неравный бой против нескольких польских всадников. Юноша ранен, но нашел в себе силы выбить из руки шляхтича клинок, поймать его на лету и рубить врагов двумя саблями. Этот смельчак тоже коммунист!

– А разведчица Катя Бельская, – продолжал комиссар после небольшой паузы. – Она попала в руки белополяков. Ее пытали, раскаленными докрасна шомполами выжгли на ее теле звезду. Девушка умерла мучительной смертью, но враги так ничего и не могли узнать от нее. Вы, конечно, понимаете, что Катя Бельская была большевичкой. Тысячи, десятки тысяч коммунистов отдали, не задумываясь, свою жизнь за то, чтобы остальным жить стало лучше. Но партия не слабеет, а даже укрепляется, ее ряды непрерывно пополняются. Вот так-то, товарищ Шутов.

Я вскочил. Стал руки по швам, неожиданно для себя выпалил:

– Товарищ комиссар, разрешите мне вступить в партию большевиков.

Леонов улыбнулся:

– В таком деле разрешения не требуется. Это личное дело ваше и тех, кто вас будет принимать. Что касается меня, то я считаю вас достойным и желаю успеха.

Поняв, что разговор окончен, я попросил разрешения идти. Комиссар согласно кивнул, но тут же задержал меня:

– Вы ответили Метельской?

– Не успел, товарищ комиссар.

– Постарайтесь сегодня же ответить, – посоветовал он. – Напишите, что в полку знают о ее горе и клянутся отомстить врагу за смерть Метельского…

Сутки идет проливной дождь. Речки разбухли, вышли из берегов. Мы промокли до нитки. От лошадей валит пар. Чтобы дать им хоть немного отдохнуть, спешиваемся, устало месим грязь, иногда бредем прямо по воде.

Мои товарищи почем зря клянут Пилсудского, всех буржуев на свете, вспоминают бога. Только я ничего не вижу, ничего не чувствую. Я на седьмом небе от счастья – сегодня меня приняли в партию.

К вечеру натолкнулись на новые позиции противника. Дождь наконец прекратился. Ветер разогнал тучи. Выглянуло долгожданное солнце!

Полк привел себя в порядок после похода и атаковал поляков. Слова комиссара Леонова о месте коммуниста запали мне в душу, и я все время старался поспеть туда, где сеча жарче. Ребята потом хвалили меня. Но самым приятным было то, что Коваленко, обычно скупой на похвалы, шутливо заметил:

– Ты, куманек, сегодня много капусты нарубил…

Ночью, чуть только вздремнул, вызвали в штаб.

Командир полка уже все знает, пожимает мне руку. Говорит:

– Молодец. Объявляю тебе благодарность. А сегодня ночью в разведку не пойдешь. Останешься на проводы комиссара. Он убит, и тело его мы отправляем на родину.

Слушаю командира, а смысла сказанного не пойму. Комиссара убили? Товарища Леонова? Не верится!..

И вот мы на станции. Товарный поезд. Духовой оркестр. На открытой платформе, украшенной полевыми цветами, обтянутый красным гроб. Короткие речи.

– Товарищ Шутов, ты самый молодой коммунист, выступи, – советует командир полка.

Послушно поднимаюсь на платформу, подхожу к гробу. Многое хочется сказать, но сердце щемит и дыхание захватывает.

– Клянемся тебе, товарищ комиссар, что большевики полка теснее сомкнут ряды! – голос звучит глухо, будто не мой. – Клянемся, что всегда будем на правом фланге борцов за Родину!..

13

Кончилась гражданская война. Изгнаны с советской территории войска оккупантов. Наша страна приступила к мирному социалистическому труду.

В один прекрасный день поступил приказ: меня увольняют из армии. Почему? Мой год, оказывается, еще не подлежит призыву.

Расставание трогательное. Своего боевого друга Каштана передаю молодому красноармейцу, парню из Вологды. Гляжу на него с затаенной завистью. Даю ему повод уздечки, а Каштан, нервно пританцовывая тонкими ногами, отфыркиваясь горячим паром, сует морду мне под руку.

После торжественной передачи коня Коваленко отводит меня в лесок. В глаза не смотрит, будто провинился передо мной.

– Ладно уж, не хнычь! – произносит после долгого молчания. У него морщится лоб. Говорит медленно, подбирая слова. – Мне тоже, того… трудно с тобой распрощаться. Все-таки вместе, того… сам знаешь, шляхту рубили.

– Спасибо!

Пожимаю его большую, крепкую ладонь, а перед взором встает комиссар полка Леонов. Мне кажется, что и он со мной прощается. Из-под толстых стекол ласково улыбаются синие, васильковые глаза. Они как бы спрашивают: «Так как же, товарищ Шутов, насчет фланга?» Отвечаю: «Клянусь, товарищ комиссар, и на гражданке всегда буду на правом фланге…»

Таких, как я, уволенных в запас, довольно много. До ближайшей станции нас провожают с музыкой. Коваленко шагает рядом со мной. Все время молчит. Но когда уже слышно отдаленное шипение маневровых паровозов, он, подкручивая усы, нерешительно заговаривает:

– Степа, понимаешь, просьба к тебе…

Командир рассказывает, что у него под Киевом есть девушка. В селе Бортничи. Одна осталась. Мать умерла, отца петлюровцы расстреляли. Красивая. Частенько пишет ему, интересуется «насчет любви». Он не отвечает. Почему?! Неудобно про любовь писать. Домой вернешься – еще на смех поднимут.

– Тебя, – протестую, – героя гражданской войны, на смех?! Тебя, которого сам Тухачевский за храбрость отметил в приказе?! Чудишь, Коля, чудишь!

Коваленко смущенно молчит.

– Напиши ей письмо, – просит он, глядя в сторону. – Напиши, что я человек дисциплинированный и с девицами посторонними не вожусь. А про героизм, про командующего – не надо…

Поезд, еще до нашего прихода набитый битком, должен был уйти в одиннадцать утра. Двинулся же только на следующее утро. И то хорошо! Счастливчики, которые заранее захватили полки, загромоздили мешками, узлами и чемоданами проходы, потеснились, освободив места и для тех, кто «проливал кровь».

Я втиснулся между пожилым мужчиной в форменной фуражке инженера-путейца и молодой женщиной, от холода закутавшейся в розовое бумажное одеяло с голубыми полосами.

У путейца красные влажные веки, большой рот. При разговоре у него обнажаются бледные десны. У соседки – темные печальные глаза. Они, казалось, вобрали в себя все страдания, перенесенные за последние годы нашим народом.

На скамейке против сидели пять пассажиров. Особенно запомнился матрос исполинского роста, светловолосый, с большими карими глазами. Скуластое лицо и тяжелый подбородок говорили о сильной воле. Одежду матроса составляли черный бушлат, брюки клеш. Но в руке вместо бескозырки он держал скомканный шлем.

У нас было тихо. А из других купе доносились голоса, иногда слышались брань, выкрики. Сначала я улавливал только отдельные слова, обрывки фраз. Потом за стеной кто-то злобно забасил:

– Ленин что – он не русский. Татарин вроде. Глаза у него какие? Узкие, азиатские…

От этих слов я вздрогнул. Посмотрел на матроса. Тот взглянул на меня, предостерегающе поднял руку: подожди, мол, не торопись!

Бас между тем продолжал:

– Ленин хитрый. Понял, что рабочий да мужик полками командовать не способные. Бывает, конечно, что и курица петухом поет… хи-хи-хи! Но если бы не царские генералы, нипочем бы Ленину не удержаться… Ленин их золотом приманил. Хитрый.

Матроса взорвало. Он вскочил, громко крикнул:

– Эй, контра, спусти воду! Не то я спущу!

В соседнем купе засмеялись. Путеец кашлянул в кулак. Глаза моей соседки одобрительно улыбнулись.

Бас откликнулся:

– Не стращай, не таких видали! Ишь какой командир нашелся!

Матрос локтями стал пробивать себе дорогу в сосед нее купе. Я хотел было двинуться за ним, но он легким движением руки посадил меня на место: один, мол, справлюсь.

– Контрреволюцию, гад, разводишь? – послышался голос матроса из-за перегородки.

– Сам ты гад! – огрызнулся бас. – Рот мне не закроешь. Теперь свобода. Что хочу, то и говорю.

– Правду говори. Будешь брехать про Ленина, дух из тебя вышибу. Понял?

– А что я брешу? – возмутился бас. – Мало в Красной Армии генералов? Ну скажи: мало?

– Не об этом речь, – парировал матрос. – Генералы и офицеры, которые в Красной Армии, сами к Ленину пришли. Он их не приманивал…

– Это все агитация.

– Нет не агитация! А что касается того, будто рабочий и крестьянин не могут полками командовать, так и здесь брехня. Сколько солдат армиями да дивизиями командовали, а ты– «не могут»!.. Возьмите, граждане, – обратился матрос уже ко всем пассажирам, – хотя бы Чапаева или Щорса. Какие же они генералы?

В вагоне послышался одобрительный гул. Моя соседка тоже оживилась:

– Правильно матрос говорит. Муж у меня батраком был. А теперь – командир Красной Армии. Главный начальник у него Блюхер. А сам Блюхер до войны на Мытищинском заводе вместе с моим братом работал.

Путеец кашлянул в кулак, потом спрашивает:

– Буденный, говорят, тоже будто из простых, казак с Дона.

По всему вагону слышатся голоса:

– Фрунзе кто? Сын фельдшера.

– У Щорса отец машинист.

– Егоров сам кузнецом был…

14

– В отпуск приехал? – спрашивает радостная мать. – На сколько?

Такой же вопрос задают при встрече товарищи, знакомые жители Дворца, Заполья, Городища.

– Насовсем, – отвечаю всем одинаково и от неловкости смущаюсь. – Отчислили. Молод, говорят, мой год еще не призывается.

В голосе матери улавливаю скрытое огорчение:

– Я думала, в отпуск. Считала, послужишь малость, потом в военную школу пошлют, красным командиром станешь. Как Настин сын…

Прямо удивительно, как быстро завоевала уважение Красная Армия!

…Внешне наш Дворец ничем не изменился. Те же убогие избы с прогнившими крышами, те же разбитые дороги, лучины, твердые, как камень, и черные, как земля, коржи из отрубей, лыковые лапти.

А люди изменились! Буквально на каждом шагу чувствовалось, что живут они по-новому, дышат свободнее, ходят смелее, смотрят на мир прямо, открыто, уверенно. И все дело в том, что это уже не батраки, не рабы помещика. Хозяйство Жилинского перешло в руки народа.

Сестра рассказала мне о знакомых.

– А Любаша как живет? – спрашиваю.

– У Любаши мальчик. Весь в отца – такие же нос, губы, густые брови. Хороший малыш… Тогда тетя Анисья забрала Любашу из Бобруйска. «Пусть, – говорила, – рожает дома». А теперь Любаша жалеет, что согласилась. Не может Анисья простить ей убийство Петра. Все время укоряет. И ребенка не любит. Прямо на людях говорит: «Комиссаренок Любкин спать мне не дает, так и хочется задушить».