Текст книги "Красные стрелы"

Автор книги: Степан Шутов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 16 страниц)

КРАСНЫЕ СТРЕЛЫ

1

Настал 1944 год. Войска 1-го и 2-го Украинских фронтов, продвигаясь одни на юг, а другие – на запад, создали возможность окружить в районе Корсунь-Шевченковского крупную группировку противника. А немецко-фашистское командование игнорировало эту угрозу и фанатично цеплялось за правый берег Днепра. Кое-кому там еще мерещился Киев, еще чудилась возможность отрезать и разгромить наши наступавшие в направлении к Умани соединения.

Нельзя было не использовать благоприятных обстоятельств. И 1-й Украинский повернул на восток. А затем встречным ударом армии двух фронтов разрезали оборону противника и соединились под Звенигородкой. Десять вражеских дивизий, одна бригада и несколько артиллерийских, танковых и инженерных частей оказались в «котле».

В этих боях участвовал и наш корпус. Надо сказать, бои были тяжелыми. Обстановка непрерывно менялась, часто становилась запутанной, когда враг оказывался не только впереди, но и сзади, когда не ясно было, откуда ожидать его контратаки.

Штаб корпуса не всегда успевал следить за изменяющейся обстановкой и ориентировать нас. Вот тут и пришлось основательно потрудиться бригадным разведчикам.

Хорошим организатором проявил себя Хромов. Он всегда отличался необычайной работоспособностью, за что получил у нас шутливое прозвище «пятнадцатисильный». В те же горячие дни Дмитрий Васильевич, по-моему, вообще ни разу не спал. Во всяком случае, всегда, когда я его видел, он был на ногах и сосал свою неизменную трубку-коротышку, часто потухшую.

Всегда спокойный, уравновешенный, не проявляющий и тени суеты, наш начштаба успевал делать все: проинструктировать разведчиков и изучить добытые ими сведения, держать связь с батальонами и соседями, докладывать об изменении обстановки в штаб корпуса и предлагать мне варианты действий в новых условиях. Нужно сказать, что благодаря Хромову и руководимому им коллективу штабных работников мы постоянно были в курсе фронтовых дел и ни разу ни на минуту не потеряли управления батальонами, что в тех условиях было вовсе не исключено.

А какой выдержки человек был Дмитрий Васильевич! Из разговоров с ним я знал, что в оккупации, в Шполянском районе Киевщины, осталась его семья. Он много рассказывал мне о жене и сыне, и из этого легко было понять, как он любил их и как скучал.

Долгое время бригада действовала в тридцати пяти километрах от его дома, но узнать что-либо о семье Хромова не удавалось. И вот однажды, находясь в соседней бригаде у полковника Кошелева, я встретил там одного из работников Шполянской подпольной партийной организации. Он, конечно, знал и Хромова и его жену – инструктора райкома комсомола, а в оккупации – организатора молодежной подпольной группы.

Рассказывая об этом, подпольщик вздохнул:

– Да, хорошая была женщина.

– Почему «была»?

Опять вздох и большая пауза.

– Потому что нет теперь Оксаны Карачун. Гестаповцы охотились за ней. Выяснили, у кого в деревне находится ее сын. Стали следить за домом и однажды ночью схватили Оксану, пришедшую навестить малыша. Утром на виселице в Шполе повесили мать, сына и старушку, прятавшую его…

Несколько дней я ходил под впечатлением услышанного. Дмитрию Васильевичу не решался сказать. Чувствуя свою вину, не мог смотреть ему в глаза. Но когда-то он все равно должен узнать правду. Пришлось выложить все, что услышал.

Я видел, как бледнело лицо Хромова по мере моего рассказа. Потом он закрыл его руками и долго так сидел, не проронив ни слова. Уважая его горе, мы не беспокоили майора…

Во время окружения немцев в районе Корсунь-Шевченковского и меня постигло горе. Погиб мой верный товарищ, друг и помощник подполковник Михаил Федосеевич Маляров.

Мы вместе со стрелковой дивизией полковника Пузикова атаковали населенный пункт. В самый разгар боя одна из «тридцатьчетверок» неосторожно, не рассчитав крутизны, наехала на бугор и чуть не завалилась набок. При этом у нее свалилась гусеница.

К месту происшествия поспешил начальник политотдела.

– Что думаете делать? – спрашивает Маляров у танкистов.

– Придется бугор срывать, – нерешительно ответил за всех командир машины младший лейтенант Обухов. Он понимал, что, если лопатой копать, работы на многие часы хватит.

– Нет, это слишком долго. Как вы считаете, нельзя ли взорвать бугор?

– Пожалуй, можно, – улыбаясь ответил Обухов. – Вырыть ямку и заложить немного взрывчатки.

Комсомольский экипаж взялся за работу. Михаил Федосеевич помогал танкистам. Вот уже бугор поднялся в воздух и танк выровнялся. Осталось надеть гусеницу, но это уже не составляло большого труда.

Когда почти все было кончено, поблизости разорвался снаряд. Осколок его попал прямо в сердце подполковника. Он умер мгновенно, с застывшей на губах улыбкой. С такой улыбкой умирает человек с сознанием, что жизнь прожита недаром…

2

В боях невольно свыкаешься с неизбежностью потерь. Смерть людей воспринимаешь как должное. Но после гибели Михаила Федосеевича я много дней не находил себе места. Не мог представить, что вместо него придет другой человек.

И вдруг звонок. Говорит начальник политотдела армии генерал-лейтенант Зеленков.

– Товарищ Шутов, к тебе едет новый начальник политотдела. Хороший политработник.

Я горько усмехнулся про себя: «Хороший политработник. Разве сможет он заменить Малярова?»

– Ты даже не интересуешься, кто он, – упрекнул меня Зеленков. – Твоим заместителем будет майор Шашло…

Шашло?! Видеть его не видел, но слышать приходилось. О его жизни и подвигах много писали газеты.

Сын колхозника, секретарь комсомольской организации колхоза, а потом сельский учитель. Войну начал старшим сержантом, помощником командира танкового взвода.

Осенью сорок первого года уже парторг роты Тимофей Шашло повел в атаку несколько своих танков и разбил тридцать вражеских. Воодушевленная этим, наша пехота отбила у противника важный узел дорог – Штеповку…

Потом полтора года побед и поражений, радостей и огорчений. В сорок третьем, когда наши войска вступили на территорию Украины, Шашло, воевавший тогда на другом направлении, обратился к Никите Сергеевичу Хрущеву с просьбой разрешить ему участвовать в освобождении родной республики. Такую возможность ему предоставили.

Я встречал имя Шашло среди героев – освободителей Киева. Слышал по радио его голос. У памятника Тарасу Шевченко, в день освобождения столицы Украины, он поклялся от имени советских воинов до конца разгромить фашистских захватчиков, полностью освободить советскую землю…

Майор вошел ко мне спокойной, медлительной походкой, доложил:

– Прибыл на должность начальника политотдела.

Быстрым взглядом окидываю его. Плечистый, крепко сбитый. Открытое лицо, темно-серые, чуть-чуть выпуклые глаза, высокий красивый лоб. А вот движения, снова замечаю, медлительны. Это насторожило. В моем представлении политработник должен быть горячим, подвижным. До тех пор встречался только с такими.

– Рад, Тимофей Максимович, – подаю ему руку и почему-то сразу перехожу на «ты». Объяснить это и сейчас не могу. Возможно, оттого, что он на тринадцать лет моложе меня, а скорее всего потому, что много слышал о нем, читал, и он казался мне давно знакомым, близким.

Когда Шашло разделся, на гимнастерке его я увидел Золотую Звезду Героя.

Вблизи деревни Лисянки, где мы остановились, протекала речушка Гнилой Тикич. Разведчики донесли, что за нею накапливаются танки противника.

– Мабуть, штук сто, – сказал Причепа.

Мы с Шашло склонились над картой.

– Что ты думаешь по этому поводу? – спрашиваю у него. Мне интересно знать, как мой заместитель умеет оценивать обстановку.

Тимофей Максимович с ответом не торопится. Еще раз окидывает взглядом карту и лишь тогда замечает:

– Немцы рассчитывают на внезапность. Знают, что со стороны Тикича мы их не ждем. И еще хочу сказать: здесь действует полк немецкой четырнадцатой танковой дивизии. Хорошие вояки! Приходилось с ними встречаться…

Затрещал телефон.

– Вас просит командир корпуса, – передает мне трубку телефонист.

– «Днепр» слушает.

– Степан Федорович, – слышу голос нового командира корпуса генерал-майора Алексеева, – «друзья» наши опять зашевелились. Справа от тебя.

– Знаю, товарищ генерал.

– Так вот, постарайся усилить оборону на переправах, пока они не начали…

Майор внимательно следит за моими ответами, пытаясь понять суть разговора.

– Командир корпуса предупредил о том же? – спрашивает, когда я кладу трубку.

– Да.

– А сколько у нас исправных машин?

– Одиннадцать. Позже будут восстановлены еще десятка два, а пока одиннадцать.

– Прямо скажем: не много, – задумчиво произносит Шашло. – Отсюда вывод, Степан Федорович, – надо опередить немцев…

Бригада тронулась. На башне предпоследней машины – мы с Шашло.

Только выскакиваем за деревню, начинается бой. Наш замысел не удался. Противник нас опередил и захватил одну переправу. Его танки продолжают перебираться на наш берег. Две «тридцатьчетверки» уже горят.

Бросаю взгляд на начальника политотдела. Тот невозмутим. Его серые глаза изучающе осматривают поле. У нас одновременно появляется мысль отвести машины влево за высотку.

Отход наших танков противник, вероятно, принимает за хитрость, потому что не преследует. Наоборот, замедляет движение. Мы пользуемся этим и лощиной южнее Лисянки выходим к переправе.

Выстрелы из-за укрытий поджигают несколько вражеских танков и наводят на немцев панику. Подоспевший стрелковый батальон помогает нам отбить переправу и занимает оборону.

Начинает смеркаться. С высотки наблюдаем за поведением противника. Около нас окопались бойцы стрелковой части. Выясняю, что НП командира их полка и телефон в двухстах метрах сзади.

Надо доложить командиру корпуса о сложившейся обстановке.

Вместе с Шашло направляемся к НП. А когда возвращаемся, попадаем под автоматный огонь. Стреляют с высоты, к которой пробираемся и которую оставили всего минут двадцать назад.

– Немцы просочились, – приходит к выводу мой спутник.

Пришлось залечь и ползти назад.

– Встретимся после войны, обязательно напомню тебе, как ты, коммунист, гитлеровцам кланялся, да на животе перед ними ползал.

– Ползать по-пластунски меня один старшина научил. Спасибо ему, – тихо смеется Шашло. – На действительной службе мы про себя проклинали его за требовательность, а теперь, вижу, наука пригодилась.

– И все-таки своей дочери о нашем ползании не рассказывай.

– Как можно! Вдруг она неверно истолкует поведение командира танковой бригады…

Так, шутя, спасаясь от пуль, опять добираемся до НП. Связываюсь с нашей минометной батареей. Через каких-нибудь десять – пятнадцать минут мы снова смогли обосноваться на высотке.

Находящиеся в окружении войска противника испытывали большой недостаток в горючем, боеприпасах и продовольствии. Снабжение их шло по воздуху, для чего сюда было стянуто много транспортной авиации.

Нашим зенитчикам приходилось много трудиться. Успешно действовали и летчики, наносившие удары по самолетам врага как в воздухе, так и на аэродромах, посадочных площадках. А однажды отличилась даже наша «тридцатьчетверка».

Это было в первых числах февраля. Танк младшего лейтенанта Андрея Кожуха находился в разведке в тылу у немцев. Уже пробирался лесными дорогами назад, когда навстречу ему из чащобы выскочила женщина, подняла руку.

Остановились.

– В чем дело, мамаша? – спросил Кожух, выглянув из люка.

Женщина, держась рукой за сердце, несколько раз жадно глотнула воздух.

– Тут… хлопцы… фашистский аэродром… близко, – проговорила, задыхаясь. – Самолеты… только что… опустились. Продукты… видать… привезли.

– А много их?

– Три штуки.

– Спасибо, мамаша, – поблагодарил танкист. – Попробуем воспользоваться вашим рассказом.

Развернувшись, танк понесся в направлении, указанном женщиной. Налет был дерзким и неожиданным, немецкая охрана не успела даже поднять тревогу.

Под разгрузкой, действительно, стояли три транспортных самолета «Хе-177». Подле них суетились люди.

– Валяй, Сомов, на них, – крикнул младший лейтенант в танкофон. – А ты, Косарев, лупи очередями.

Сам он нажал на спусковой механизм пушки.

Давить самолеты не пришлось. Нескольких снарядов оказалось достаточно, чтобы поджечь их. Те, кто возился возле, либо были уничтожены, либо в панике разбежались.

Но скоро пришлось спасаться и танкистам. Две зенитные пушки стали бить по ним прямой наводкой. В бригаду «тридцатьчетверка» вернулась с несколькими пробоинами и вмятинами. К счастью, никто из экипажа не пострадал.

3

– Случится же такое, Степан Федорович! Только что я своего бывшего ученика встретил. – Раскрасневшийся Шашло, нагнувшись, шапкой сбивал с валенок прилипший снег.

– Кто такой? – спрашиваю.

– Да вы его наверняка знаете. Василий Млинченко, механик-водитель у Горбунова.

Еще бы не знать Васю Млинченко, молоденького танкиста! Я даже помнил кое-что из его биографии, хотя бы то, что четырнадцатилетним подростком он остался в оккупации, когда на Кировоградщину пришли фашисты. Участвовал в поджоге комендатуры. Бежал от преследования, долго скитался, в конце концов пробрался через линию фронта. Легко сказать: «пробрался», а сколько труда и опасностей пришлось преодолеть! Это понять может только тот, кто сам испытал.

Мальчуган пристал к танковой части. Подружился с разведчиками, много раз ходил в поиск. Потом его отправили в танковую школу. Оттуда он и прибыл к нам.

До прихода в бригаду майора Шашло его бывший ученик успел побывать в нескольких атаках. Младший лейтенант Горбунов хвалил его за смелость и находчивость, но отмечал излишнюю горячность.

Я сказал об этом начальнику политотдела и заметил, что, на мой взгляд, за Василием следует присмотреть.

– Правильно, – поддержал меня Шашло. – Только надо, чтобы он не замечал этого. Парень в таком возрасте, когда не терпят опекунства, в какой бы форме оно ни проявлялось.

«Сразу видно – педагог!» – подумал я и вспомнил свои разговоры с Юрой Метельским.

Враг не оставлял надежды вызволить свои окруженные соединения. На западе внешнего обвода окружения он создал на узком участке крупную группировку и предпринял несколько сильнейших атак. Одновременно навстречу этой группе действовали войска, попавшие в «котел».

Бои приняли жестокий характер. Артиллерийская канонада, бомбардировки с той и другой стороны не прекращались по целым дням. Под натиском превосходящих сил наши войска с внешней стороны кольца окружения попятились.

Но этот успех врага был временным. Подтянув сюда силы с других участков, советское командование сумело создать перелом в ходе боев.

Вскоре ударами с разных сторон окруженный противник был расчленен и уничтожен по частям.

После операции мы подводили итоги. К нам по старой памяти приехал генерал Кравченко, теперь уже командующий танковой армией.

– Хорошо действовали, гвардейцы, – похвалил он бригаду. – Степан Федорович, представляй к награде отличившихся…

Вечером к нам поступают наградные листы из подразделений. Читаем их с Шашло, подписываем.

Попадается реляция на старшего сержанта Млинченко. Командир батальона Ситников представляет его к ордену Красного Знамени.

– Земляка, Тимофей Максимович, давно не видел? – спрашиваю начальника политотдела.

– Это Василия-то? Сегодня встречал. А что?

– Интересно, как он воюет?

Шашло оживляется, встает, шагами начинает мерить землянку.

– На днях он отличился. Попал танк под огонь, гусеницу перебили. Так Вася, раненный, с поля боя не ушел, а под обстрелом исправил повреждение и снова повел машину в атаку. В бою танк Горбунова подбил два «Тэ-три» и пушку, а пехоту уже не считали.

Я не выдержал, улыбнулся:

– Значит, все знаешь о подопечном. Ну тогда на, подписывай, – и передаю ему представление на Млинченко.

Майор читает и возмущается:

– Ну что это такое? Не умеем писать, чтобы ясно, понятно и, главное, конкретно было. – Медленно читает: – «В бою проявлял героизм и самоотверженность, заботливо ухаживал за вверенной ему техникой». А другие, выходит, за техникой не следят. Значит, раз ухаживаешь за танком – вот тебе орден. Смехота, право.

Нельзя не понять реакцию Шашло. Действительно, большинство представлений поверхностны, легковесны.

– А ты, Тимофей Максимович, – советую я ему, – собрал бы комбатов да объяснил бы им, что к чему.

– Пожалуй, надо будет это сделать…

На Украине весна, а это значит – распутица. Реки, речушки, даже ручьи разбухли и разлились. Проселочные дороги размокли. Всюду грязь, грязь, грязь.

Колесная машина может идти только по шоссе. Чуть в сторону съехала – и накрепко садится в липкой жиже. Напрямик, да и то не везде, проходят лишь танки, тракторы.

В распутице немцы видели свою союзницу. Рассчитывали, что она задержит наше наступление и даст им время создать оборонительные рубежи на Буге и Днестре.

А советские войска должны были сорвать их замыслы, не давать им передышки. Армии шли вперед.

Тяжело приходилось всем, особенно артиллеристам и пехотинцам, но как-то так получилось, что уже скоро большинство бойцов стрелковых подразделений оказались верхом на лошадях. И вот эта пестрая, наполовину пехотная, наполовину кавалерийская лавина течет и течет на запад.

В условиях бездорожья для нас, танкистов, проблемой явился подвоз горючего и боеприпасов. Бойцы подразделения подвоза, возглавляемого капитаном Амелиным, сбивались с ног. Люди работали по нескольку суток без отдыха.

Во не только в этом состояли трудности. Поездки почти всегда бывали опасны, ибо дороги подвергались бомбардировкам. Нередко шоферам приходилось отбиваться и от наземного противника.

Много немецко-фашистских войск, застигнутых стремительным наступлением советских армий, оказалось в нашем тылу. Разбившись на группы, они бродили теперь по лесам. Наиболее благоразумные выходили, подняв руки, и сдавались в плен, а другие прилагали усилия, чтобы пробиться на запад. Эти были опасны. Иногда они внезапно нападали на небольшие наши подразделения.

Как-то нападению подверглась колонна автомашин Амелина. Немцы, спрятавшись в придорожных кустах, обстреляли ее. Шоферы и охрана залегли в кювете, начали отстреливаться.

Гитлеровцы, их было много больше, наседали с двух сторон. Амелин видел, что положение тяжелое, и решил пойти на хитрость.

– Хлопцы, – предложил он, – давайте поднимем руки. Фашисты решат, что мы сдаемся. А когда они подойдут поближе, забросаем их гранатами. Руки поднимайте через одного, остальные пусть готовят «малую артиллерию».

Противник попался на уловку.

Взрывы гранат быстро отрезвили его и заставили отступить. А когда вскоре появилась автоколонна с войсками и наши оцепили фашистов, тем ничего не осталось, как самим сдаться в плен.

Вечером капитан Амелин рассказал о случившемся. Доложил, что дело обошлось без потерь, только ранен шофер П.П. Свидорчук. Ранен легко и от госпиталя отказался.

Пока машины разгружались, мы с начальником политотдела решили побеседовать с шоферами, поздравить с успешным боем.

Им предстоит новый путь, поэтому они спешат заправить машины, наскоро закусить. Свидорчук, пожилой, с пышными усами и густыми, лохматыми бровями, уже покушал. Левая рука его забинтована, и он одной правой неумело свертывает «козью ножку».

Подсаживаемся к нему.

– Махорочка есть, Прокоп Прокопыч? – спрашиваю. – Соскучился по крепкому табачку.

Свидорчук протягивает кисет. Сверху в нем – аккуратно нарезанные газетные листочки. Свертываю и себе «козью ножку».

Закуриваем. Просят разрешения и усаживаются вокруг остальные водители подразделения.

– Прокоп Прокопыч, – говорит Шашло, когда шум постепенно смолкает, – а ведь с больной рукой машину вести будет трудно. Подождали бы денек-другой.

– Пустяки, товарищ майор. Разве это ранение, царапина, и все. В гражданскую, помню, одному у нас правую руку оторвало, так он левой беляков рубил. Вот это герой был, я понимаю.

– Вы разве в кавалерии служили? – спрашиваю.

– А как же, – оживился Свидорчук. – В Первой Конной. Панов польских громил. Житомир брал.

– Так, значит, мы с вами еще в двадцатом году вместе служили. Я ведь тоже буденновец.

Начинаются воспоминания. Бойцы с интересом следят за нашей беседой. Постепенно разговор перекидывается на сегодняшние дела.

– В колхоз не тянет, к лошадкам? – спрашивает Свидорчука Шашло.

– В нашем колхозе больше техники, чем коней. Перед войной я на тракторе работал. А домой тянет, это вы, товарищ подполковник, угадали. – Свидорчук опускает руку в карман. Достает что-то завернутое в тряпочку и со вздохом развязывает. – Вот она, землица-то. – Мнет ее пальцами, нюхает. – Тоскует по человеческим рукам.

– Ничего, – утешает солдата начальник политотдела, – теперь уже не долго осталось. Скоро окончательно расправимся с оккупантами, и вернетесь вы к своей земле, в колхоз.

Шашло окинул глазами слушателей:

– Только от всех нас, товарищи, зависит приблизить конец фашизма: и от танкистов и от подвозчиков снарядов. Бои еще предстоят жестокие. Враг сам не сдается, его надо силой поставить на колени. Сегодня вы все отличились. И если чего пожелать вам, то я бы сказал по-морскому: так держать!

Солдаты оживились, им, по всему видно, понравилось пожелание подполковника. А Свидорчук, перекрывая басом шум, с пафосом заявил:

– Можете на нас надеяться, товарищ подполковник. Все домой хотели бы, это уж я точно знаю, по разговорам. Но знайте и вы, никто, даже если отпустят, из части не уйдет, пока с Гитлером не разделаемся.

Бойцы снова зашумели. Слышались голоса:

– Правильно!

– Прокоп за всех сказал!..

4

Наступило лето. Дороги подсохли. Стремительно наступая, передовые отряды советских войск форсировали Днестр.

20-я гвардейская закрепилась на опушке леса. Люди приводят в порядок технику, мы с Хромовым обходим подразделения.

Вдруг сзади твердые шаги и знакомый голос:

– Товарищ полковник, разрешите обратиться!

Оборачиваюсь – передо мной лейтенант Казак. Обнимаемся, жму его руку.

– Здорово, как подлечился?

– Все в порядке. Хоть сейчас задание давайте. Где мой экипаж?

– Чего торопиться! – говорю ему. – Оглядись пока, отдохни после госпиталя.

Хромов вынул изо рта трубку:

– Степан Федорович, я вам докладывал, мне офицер в штаб нужен. Как вы смотрите, если это место товарищу Казаку предложить?

Я посмотрел на лейтенанта:

– Не возражаю. Уверен, что он с должностью справится.

Казак переводил растерянный взгляд с меня на Хромова, с Хромова опять на меня.

– Товарищ полковник, если можно, оставьте на танке, – попросил он. – Привык я к ребятам, экипаж у нас хороший.

– Так ведь у экипажа уже давно новый командир, – возразил начальник штаба. – Они сработались, и вряд ли целесообразно сейчас разрушать их коллектив.

Казак опустил глаза. Он понимал справедливость слов Хромова, но, я видел, был весьма огорчен.

– Так как же решим? – спрашиваю его. – Вообще-то, майор резонно говорит.

– Честно говоря, я хотел бы в экипаж вернуться. Ну, а раз нельзя, что делать.

– Если у него такое желание, я думаю следует с экипажем посоветоваться, – предложил Хромов.

– Правильно, – поддержал я майора. – Только давайте так, чтобы ни старого, ни нового командира машины не было. Пусть сами решают, без давления.

Механика-водителя Чугунова, стрелка-радиста Муратова и заряжающего Тарасова мы вызвали в штаб. Без лишних разговоров сообщили, что прибыл лейтенант Казак и мы не можем решить, вернуть его в старый экипаж или не стоит.

– Как не стоит? – подскочил на скамейке старшина Чугунов. – Обязательно его к нам…

– Нет, – перебил товарища старший сержант Муратов, – вы не подумайте, что нынешний командир суров, плох. Наоборот, он тоже знающий и как человек – хороший. Но… – он замялся, подбирая нужное слово, – но… лейтенант Казак роднее…

Все было ясно: место Казака в экипаже.

Уже на следующий день члены экипажа отправились в разведку и им представилась возможность доказать преданность Родине и братские чувства друг к другу.

Углубившись в тыл противника всего на пять-шесть километров, танк попал на минное поле и подорвался. Правда, повреждения небольшие. Чугунов заверил:

– Полчаса, и все будет в порядке.

– Муратов, быстро на курган, – показал Казак рукой возвышенность в трехстах метрах, – и наблюдай! А мы все – ремонтировать.

Минут через десять Муратов прибежал назад:

– Товарищ лейтенант, сюда немцы идут.

– Много?

– Человек двести.

– Жаль, работы-то осталось совсем немного, – задумчиво произнес командир. – Давайте все в машину. Может, немцы посчитают, что в ней никого нет, и пройдут. Иначе будем отбиваться. Живыми в плен не сдадимся!

Скоро вокруг танка стали падать мины. Потом по броне зацокали пули.

– Вот, гады, – выругался Чугунов, – теперь работать не дадут.

В смотровые щели видны были темные фигурки врагов, под прикрытием кустарников перебегавших поближе к танку. Минометчики, по всей вероятности, расположились за курганом.

– Ну покосим мы их десятка три-четыре, а остальные все равно подойдут, – тихо проговорил лейтенант, отвечая, должно быть, своим мыслям. Потом, обращаясь к товарищам, сказал: – Вот что, еще не поздно уйти через нижний люк. В двадцати метрах за нами густые кусты, а там и лес рядом. Если быстро идти, то через полтора часа своих достигнешь. – Лейтенант сделал паузу, потом, вздохнув, закончил: – Может, помощь и вовремя поспеет. Так кто хочет пойти?

Вначале ответом было молчание. Затем заговорил Чугунов.

– Я думаю, тебе, Володя, надо идти, – обратился он к Тарасову. – Ты молодой, тебе еще жить да жить.

– Правильно, – поддержал старшину Муратов.

– Нет, не правильно, – возразил заряжающий. – Ты, Сергей, письмо от Нюры получил? Получил! А ответил? Не ответил! Ты должен обязательно ее увидеть и, что бы с нами ни случилось, передать ей, что мы все горячо вас любим и желаем счастья.

Друзья знают о переписке Муратова с девушкой из-под Курска. Познакомился с ней Сергей после освобождения ее села от оккупантов. Молодые люда полюбили друг друга. Нюра написала, что будет ждать своего суженого до конца войны и еще сколько угодно.

Постепенно переписка захватила и членов экипажа. Писем ждали с нетерпением, читали вслух, отвечали сообща. И Нюра заочно была знакома с товарищами Муратова.

Все это моментально промелькнуло в сознании лейтенанта.

– Сережа, – сказал Казак прерывающимся от волнения голосом, – действительно идти нужно тебе. – Жестом он остановил попытавшегося было протестовать товарища. – И не возражай, не поможет! Я только вот что хотел сказать на прощание. Обманывать себя нечего, скорее всего, мы больше не увидимся. Жалко, конечно, умирать так рано и так нелепо, но что поделаешь? Передай от нас привет всем товарищам. Кланяйся Нюре, а мы желаем тебе и ей дожить до полной победы. Ну, прощай!

Лейтенант обнял Муратова, трижды поцеловал в губы.

Распрощавшись с друзьями, Сергей выскользнул под днище танка и пополз к кустам.

Оттуда выглянул. Немцы уже подобрались к «тридцатьчетверке» метров на сто пятьдесят. Строча из автоматов, они подходили все ближе и ближе.

Но ват башня пришла в движение. Пушка выплюнула снаряд, а пулемет залился длинной очередью. Несколько фашистов, подступавших от кургана, ткнулись в землю, залегли.

Но на других направлениях, где пулемет не доставал, враги ползли и перебегали. Как бы хотелось Муратову подсказать друзьям об опасности с фланга, да ведь не крикнешь, а и крикнешь – они не услышат.

«Этим не поможешь, – подумал Сергей, – надо лучше спешить к своим».

Он начал отползать, как вдруг рядом упала случайная мина. Сразу боли не почувствовал, только взрывная волна ударила в лицо. Вгорячах отполз далеко, к кустарнику, хотел уже встать, но тут-то и понял: ранен в ноги. По телу прошла острая боль, точно продели длинную-длинную, метровую иглу. Хотел ползти и не мог. При малейшем движении боль становилась невыносимой. Тело покрылось испариной.

«Все пропало, – мелькнула мысль. – Не смогу добраться до своих и привести помощь».

Не то беспокоило Сергея, что стал беспомощным, что потерял много крови и жизнь его в страшной опасности. Он думал только о товарищах, его огорчало бессилие помочь им.

Превозмогая адскую боль, перекатился в сторону, откуда хоть немного проглядывался танк. Приподнял голову и увидел, что машину облепили темные фигуры гитлеровцев. Как хозяева расхаживают сверху, стучат прикладами по башне.

Закрыл глаза. На память пришло последнее письмо Нюры. Девушка пишет, что ее избрали членом правления колхоза. Работы много. Людей не хватает. «Скорей, ребята, кончайте войну, – призывает она, – да приезжайте к нам. Большое дело предстоит нам».

Раздумье нарушил сильнейший взрыв. Муратов снова поднял голову и увидел, что «тридцатьчетверка» полыхает ярким пламенем. Много мертвых гитлеровцев валяется вокруг нее. Уцелевшие с криком разбегаются прочь.

Лейтенант Казак учил подчиненных: «Ни в коем случае в плен не сдавайтесь. Если враг окружит танк и выхода не будет, бросьте в боекомплект гранату». Значит, он сам использовал остаток снарядов и лимонку, которую на этот случай возил с собой.

Сергей хватается руками за ветки кустарника, превозмогая боль, делает рывок вперед. И тут же в мозгу вспыхивает яркое пламя. Он хорошо видит его, видит дым. Потом становится темно.

Нюра красивая девушка. Она ждет его и будет ждать. Кончится война, он поедет к ней. А потом вместе – к нему на родину. Нюра познакомится с его матерью, сестрами. Они должны друг другу понравиться…

На рассвете следующего дня наши войска идут в наступление. А когда углубляются в оборону противника, в кустах неподалеку от взорванного Т-34 находят чуть живого танкиста. В госпитале он и рассказал о подвиге боевых друзей.

5

Трое, подполковник Шашло, редактор многотиражки капитан Сухомлинов и я, сидели на краю воронки, вытянув босые ноги на свежей зеленой траве. Над молодой рощей, у которой мы находились, только что всплыло солнце и словно включило гигантский волшебный музыкальный ящик. Только специалист сумел бы разобраться в многоголосом хоре и выделить из него голоса отдельных птиц. Нам это не удавалось.

Солнечные лучи развеяли легкий туман, обволакивавший далекие горы. Они будто приблизились, оделись в позолоченный кафтан с светло-синими полосами во впадинах.

Греясь на солнышке, любуясь красотой весенней природы, мы проклинали войну, вспоминали унесенных ею товарищей. Разговор повернул в русло фронтовых будней, коснулся подвига Федора Казака.

Начальник политотдела и редактор пришли в бригаду относительно недавно, поэтому лейтенанта знали мало. Я рассказал им, как молодой танкист воевал на Курской дуге, как погибли его родители, приютившие у себя разведчицу Аню Овчаренко.

– Да, много крови пролито, – вздохнул капитан Сухомлинов. – Помолчал немного и, обращаясь больше к Шашло, сказал: – Скоро мы перейдем границу Румынии. А захотят ли русские люди проливать кровь за чужую землю? Мы, конечно, воспитаны партией в интернациональном духе, но будет ли наш солдат так же самоотверженно драться с фашистами за пределами своих рубежей?