Текст книги "Красные стрелы"

Автор книги: Степан Шутов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 16 страниц)

СОЛДАТ НЕ СПИТ

1

Итак, я командир. С бьющимся сердцем иду принимать учебный взвод. В голове рой мыслей. Смогу ли как полагается руководить людьми, учить их, воспитывать? Найду ли ключ к душе каждого? Удастся ли завоевать авторитет?

Сорок два человека стоят по команде «Смирно». Они тоже только сегодня прибыли сюда. Люди разных профессий, разного характера, разного воспитания. Но все напряженно, изучающе глядят мне в глаза. Знаю: каждый хочет понять меня и вынести первый приговор – мол, «командир у нас так себе» или «парень вроде ничего»…

Делаю перекличку. Изучающе всматриваюсь в лицо каждого. «Ребята, пожалуй, хорошие, – думаю, – здоровые, жизнерадостные. Много украинцев, русских, есть азербайджанцы, башкиры, белорусы – интернациональный взвод!»

– Габидов!

– Я!

У молодого таджика не глаза – угли. По всему видно – он счастлив тем, что попал в кавалерию.

– Коня любите?

– Ошень, – отвечает.

– Это хорошо. Для кавалериста конь – первый друг.

– Разрешите, товарищ командир, – обращается краснощекий, чернобровый парень.

– Слушаю вас.

– Карнаух моя фамилия. Я – парикмахер. Привез с собой инструменты…

Взвод сдержанно улыбается.

– Понятно. Хотите работать по своей гражданской специальности?

– Так точно, товарищ командир взвода.

– Не возражаю. Только… в свободное от занятий время.

Карнауху мой ответ явно не по душе.

– Я в конницу по ошибке попал, – заявляет он вполголоса.

Меня это задевает.

– Товарищ Карнаух огорчен тем, что его направили в кавалерию. Есть еще недовольные?

Никто не отвечает. Я торжествую. Рассказываю бойцам о славных традициях русской и советской конницы, о ее боевом пути и предупреждаю, что служба в кавалерии нелегкая. Уход за конем, забота о его здоровье, о его обучении…

Бойцы удивленно смотрят на меня: не оговорился ли?

– Да, да, – подтверждаю, – об обучении. Конь должен пройти большую школу, прежде чем стать в строй. Вам, Карнаух, будет трудно служить, но уверен, что из вас выйдет настоящий кавалерист. Габидов вам поможет. Поможете, товарищ Габидов?

– Я из Карнауха джигита буду делать, – отвечает энергичный таджик.

За короткое время взвод стал дружной, спаянной семьей. Бойцы берегли его честь. Неудача одного беспокоила всех, удача одного воспринималась как успех коллектива. Лучшие кавалеристы Габидов, Малиновский, Сирик и Шумов не покидали манежа, пока не подтянули отстающих.

Как-то из Москвы приехал корреспондент. Два дня пробыл в нашем взводе. Исписал блокнот, сделал много снимков. Перед отъездом ознакомил меня с некоторыми своими заметками.

Беседовал он с Виктором Карнаухом. Говорит ему:

– Лошади у вас какие-то нелюдимые. Вот, помню, в местечке, где я жил, была лошадь у водовоза. Смирная, спокойная. Мальчишки на ней верхом ездили. А к вашим не подойдешь: того и гляди затопчут или загрызут.

Карнаух усмехнулся:

– На лошади вашего водовоза, товарищ корреспондент, в атаку не пойдешь. А возьмите моего коня – огонь! На нем птиц ловить можно. Умный, быстрый, послушный. Но не думайте, что этого так легко добиться. Пока научишь его армейской премудрости – ого! – не один раз на гимнастерке соль выступит! Я сам обедать не сяду, пока его не накормлю, не напою, пока не почищу его. Вот за любовь конь и платит любовью. Упадешь в бою – три, пять дней будет возле тебя… Голос твой знает, мысли твои, честное слово, угадать может.

Корреспондент спросил:

– Товарищ красноармеец, вы, видно, всегда к лошадям были неравнодушны?

– С малых лет!

Услышав это, я не мог сдержаться и рассмеялся. Корреспондент посмотрел на меня с удивлением:

– Разве здесь что-то не так? Или Карнаух плохой кавалерист?

– Кавалерист он хороший. Его успехи недавно отмечены в приказе…

– Так в чем же дело? Что вам показалось смешным?

– Видите ли, – ответил я, – не знаю почему, но Карнаух сказал неправду. Он только в армии лошадь-то и увидел. – И рассказал корреспонденту, как Карнаух просился в парикмахеры. – Лошади он боялся, – заметил я в заключение, – красноармеец Габидов помог ему стать кавалеристом.

– Отлично! – сказал корреспондент. – Напишу и об этом…

Вскоре со взводом пришлось расстаться: в 1929 году меня снова направили на учебу в Москву. Теперь на военно-политические курсы имени Ленина.

Здесь часто бывал Семен Михайлович Буденный. Он постоянно следил за успехами кавалерийских частей и кавалеристов.

Однажды в разговора я назвал имя Карнауха.

– Как же, читал о нем, – заметил Семен Михайлович, – Судя по корреспонденции, парень это хороший. Кстати, где он сейчас?

– Учится. Будет командиром взвода.

– Очень хорошо! – обрадовался Семен Михайлович. – Я уверен, что при таком отношении к службе Карнаух толковым командиром станет. Ему, я читал, на манеже красноармеец-таджик помогал. Это верно? Я не ошибся?

– Точно, Семен Михайлович. Таджик Габидов.

– А он сейчас где?

– Тоже учится. Вместе с Карнаухом.

– Великолепно! Это наши кадры, наш золотой фонд. Надо больше выдвигать на учебу способных красноармейцев.

2

В 1931 году, после окончания военно-политических курсов, я командовал эскадроном в 1-м Запасном Кавалерийском полку МВО. Работал с новыми силами. Да и дел было много. Боевой подготовкой занимались не только днем. Часто и ночью совершали походы, проводили учения.

В то утро тоже возвращались с ночных занятий. Кони устали, и мы шли медленно. Поднялись на возвышенность и остановились. Вдали виднелось селение.

– Писковатка, – произнес кто-то.

Знакомая, почти родная каждому нашему бойцу деревня. Здесь мы помогали создавать колхоз, много поработали, чтобы убедить крестьян в преимуществе кооперативного хозяйства. Это далось нелегко. Кулаки шантажировали и запугивали народ, зверски расправлялись с активистами. Более того, недалеко отсюда, на Дону, они даже пробовали подбить крестьян на восстание против Советской власти.

Мы не могли стоять в стороне от решающей борьбы на селе. В Писковатке и соседних с нею деревнях бойцы эскадрона в свободное от занятий время помогали сеять, косить, убирать хлеб, копать картофель. Одновременно наши кавалеристы разъясняли крестьянам политику партии. И постепенно, шаг за шагом, люди потянулись друг к другу, начали объединяться в сельскохозяйственную артель.

Сейчас, остановившись на высотке, мы любовались знакомым пейзажем. Деревня уже просыпалась, там и сям над крышами вился дымок.

Но что это? До слуха донеслись громкие голоса, плач детей, лай собак. Не пожар ли?

– В Писковатке что-то неладное, – предположил мой коновод. – Там даже стреляют!

Теперь и я слышу хлопки выстрелов.

– По коням! – подаю команду.

Влетаем в деревню. Навстречу бегут люди. Старая женщина с заплаканным лицом и разметавшимися седыми волосами в отчаянии протянула к нам руки.

– Сыночки милые, что же это делается? Убили моего Федю!

– Кого? – переспросил я, сдерживая нетерпеливого коня.

– Сына моего, Федю Матвеева.

Вот как! Убит председатель только что созданного колхоза.

Совсем недавно, буквально несколько дней назад, я присутствовал здесь на организационном собрании колхозников. Тогда-то Матвеева и избрали председателем.

Подкулачники решительно выступали против его кандидатуры. Один из них, повторяя явно чужие слова, заявил:

– Федя, конечно, парень хороший. И заслуги перед Советской властью у него большие: партизаном был, на Деникина ходил, ранение получил. Но председателем – молод еще, да и с грамотой у него не очень… Человек я прямой, вы меня знаете. Я так разумею: тут человек опытный нужен, с хозяйственным глазом. Не знаем еще, что и как в колхозе получится, – дай бог, чтобы ладно было. А если неладно? Федя что теряет? Ничего: пять кур да козу дохлую? Председателем нужно такого, у которого добро есть. Одно его неспокойствие, братцы, нам на пользу пойдет.

– Кого, Ефим, предлагаешь? – спросила женщина из президиума. – Случайно, не Макаровича, Малину?

– Его. Он богатый человек, братцы, это правда. Зато за Советскую власть стоит и с понятием человек, хозяйственный.

Поднялся шум. Люди требовали удалить подкулачника с собрания и голосовать. Матвеева избрали председателем.

И вот молодой председатель зверски убит выстрелом в голову. Его тело лежит в сельсовете на длинном обтянутом красной материей столе. Убийца, кулак Малина, пойман и сидит в соседней комнате. Лицо бандита неподвижно, будто окаменело. Только короткие, согнутые на жилете пальцы дрожат и беспрестанно теребят пуговицу.

– Товарищ командир, я не виноват, – то и дело обращается ко мне Малина. – Федя вырос на моих глазах, разве я стал бы…

– Из района приедут – разберутся.

– Товарищ командир, я не виноват. Стрелял другой…

– А карабин у тебя нашли?

– Подбросили…

– Потерпите. Разберутся. Не виноват – отпустят.

– Товарищ командир, я честный труженик, никого пальцем не тронул. Спросите у людей…

Поворачиваюсь к окну. Собравшаяся у сельсовета толпа гневно шумит. Многие требуют выдать им кулака. Слышатся возгласы:

– Повесить Малину!..

– Смерть злодею!..

– Товарищ командир, – просовывает в окно голову пожилой крестьянин, – отдайте его нам. Мы сами будем судить.

– Нельзя, – объясняю. – Самосуд запрещен.

Толпа напирает. Вдребезги разлетается прогнившая рама.

– Стойте! – кричу толпе. – Отойдите, иначе прикажу стрелять!

Никакого внимания. Тогда красноармейцы направляют в окно дула винтовок. Это уже действует отрезвляюще.

Но тут я слышу провокационный выкрик:

– Чего, дурачье, стоите? Красная Армия в своих не стреляет.

Узнаю голос подкулачника Ефима. Подлец! Он хорошо понимает, что мы не можем разрешить самосуда, и надеется столкнуть нас с колхозниками.

Подхожу к окну:

– Ефим, иди-ка сюда! На минутку…

В толпе образуется живой коридор. Все поворачивают голову назад. Ждут. Но подкулачник не показывается.

– Утек, – заявляет кто-то сзади.

Как раз прибыли представители из района. Эскадрон строится.

Только собрался дать команду «Марш», подходит группа ребят и девушек.

– Товарищ командир, – обращается один из парней, – мы, комсомольцы, заверяем Красную Армию, что сделаем наш колхоз хорошим. Вы и дальше будете нам помогать?

– А как же!

3

Меня вдруг сильно потянуло в Белоруссию. Тоска по родным местам долго терзала, и я рассказал об этом командиру полка.

– Тебе надо съездить домой, – заключил он. – Десять дней хватит?

В поезде я перечитал все полученные мною письма. Старшие сестры трудятся в совхозе. Младшая работает в Минске, в ЦК комсомола. У нее чуткий, добрый муж… В Городке построили электростанцию… В ближайших деревнях созданы колхозы. У одних дела идут хорошо, у других неважно… В Городище открыли библиотеку. В Заполье – магазин. Но в нем орудует жулик, обвешивает покупателей… Миронова снова избрали секретарем райкома партии. Бедняга сильно болен, тюрьмы да ссылки дают о себе знать… Любаша работает заместителем председателя райисполкома. Анисья перешла к ней. Юра вырос, стал смышленым мальчиком. Учится лучше сверстников. В общем, я знаю все, что делается дома, так же как земляки в курсе моих дел.

Приезжаю домой и первое, о чем спрашиваю:

– Не стряслось ли чего?

На меня смотрят с удивлением:

– Разве обязательно должно что-то случиться?

– Нет конечно. Я очень рад! Значит, все здоровы?

– Здоровы. А ты?

– Как видите.

В дом влетела ватага шустрых мальчишек в красных галстуках. Они пришли посмотреть на земляка-командира. Засыпали меня вопросами. И не на все я мог ответить. Ребята читали пионерские газеты, слушали радио. От меня теперь требовали подробных сведений о ходе строительства Харьковского тракторного завода, московского метро, Кузнецкстроя…

– Хлопцы, – обращается моя сестра к маленьким гостям, – когда пойдете домой, пришлите Юру Метельского. Скажите, что дядя Степан хочет его видеть.

Провожаю пионеров на улицу. Они берут с меня «честное партийное», что на следующий день приду к ним в школу на сбор отряда.

– Вот какие любознательные ребята пошли, – говорю сестре. – Разве мы такими были?

Распахивается дверь.

– Товарищ командир, я – Юрий Метельский, – не то всерьез, не то шутя рапортует краснощекий крепыш.

Мальчик – вылитый отец! Под густыми бровями темно-серые глаза. Подбородок с ямочкой посередине.

– Вольно, – говорю, не в силах сдержать улыбку. – Садись, Юрко. Ты меня знаешь?

– Знаю. Вы мамин товарищ.

– Правильно.

– Мама мне и про вашего друга Митю Градюшко говорила. – Юра смотрит на меня в упор. – Мама бывает у нас только по выходным.

– Жаль, а я хотел бы ее повидать.

– Так поезжайте в райисполком.

Я спрашиваю, какие у него успехи в школе.

– Как у всех, – отвечает смутившись.

– Юра, – вмешивается в разговор моя сестра, – не скромничай, ты ведь лучше других учишься!

– Так я же председатель отряда!

«Скромный, как покойный отец», – с удовольствием заключаю про себя. Интересуюсь, кем он мечтает быть, и жду, что скажет – кавалеристом.

– Танкистом, – не задумываясь отвечает паренек.

– Танкистом? Почему танкистом?

– Там интересней всего. – И чтобы не обидеть меня, поспешно добавляет: – Конечно, в кавалерии тоже интересно…

– Как бабушка живет? – перевожу разговор на другую тему.

– Бабушка сознательной стала, – не без гордости заявляет Юра. – В совхозной стенгазете все время о ней пишут. Она теперь старшая доярка! А у речки вы уже были?

– Не был. Я ведь только что приехал.

Юра предлагает сходить к Птичи. Одеваюсь, и мы шагаем к реке.

– После школы пойду в военное училище, – делится своими планами мальчик. – А мама скоро закончит институт.

– Разве она учится?

– Учится. Сама… На будущий год в Минск поедет экзамены сдавать.

Птичь стала совсем узкой, но мне она дорога, как прежде.

4

Райисполком и райком партии размещены в одном здании. Решаю сначала проведать Миронова. Захожу в приемную, но она пуста. Естественно. Я рано явился, сейчас всего восемь часов. На всякий случай пробую заглянуть в кабинет.

– Входите, товарищ военный, не стесняйтесь… Оказывается, секретарь уже на месте. Он в очках.

Просматривает какие-то бумаги. Миронов заметно сдал, и я его с трудом узнаю. Стал седым, под глазами тяжелые мешки. Глаза усталые. Но когда взглянул на меня, в них вдруг загорелись знакомые огоньки.

– Степа, черт побери! – выкрикивает он, упирается обеими руками в подлокотники кресла и рвется мне навстречу. Обнимает, крепко прижимает к груди.

Садимся на диван.

– В отпуск или совсем? – спрашивает Миронов, как и прежде прикрывая глаза ладонью. – Работенка есть для тебя. Председателем колхоза пойдешь?

– Всего на десять дней приехал…

Миронов разводит руками:

– Я-то думал… Здоровье как? Не жалуешься?

– У меня в порядке. А ваше?

– Сердце пошаливает. Но пока терпимо…

На столе звонит телефон. Миронов снимает трубку.

– Слушаю. Ах, это ты! Так, так. Правильно!.. Складки и морщинки с лица секретаря райкома исчезают. Кажется, он стал куда моложе, чем даже тогда, когда беседовал с нами, первыми комсомольцами. Он продолжает разговор с невидимым собеседником:

– Сколько? Пятьсот пудов зерна? Сверх плана?

Молодцы. А колосьев на поле много осталось? Пионеры решили собрать? Очень хорошо. Но надо, чтобы правление раскошелилось. Неплохо бы отряду новый барабан, фанфары купить… – На лице Миронова снова появляются морщины – Ни в коем случае! – кричит он в трубку. – Оставаться на ночь в колхозе запрещаю. Не уговаривай: за-пре-ща-ю! Непременно приезжай. Все!

Секретарь райкома кладет трубку на рычаг, возвращается ко мне. Потом вдруг хватается за голову:

– Ай-яй-яй. Забыл ей сказать, что ты тут сидишь. Это ведь Любаша звонила. Ну ничего. Вечером все равно будет здесь.

– Как она работает? – спрашиваю. – Справляется?

– О, Любаша замечательный работник. У нас в районе ее знают, любят, ценят. Ею ЦК республики заинтересовался, забрать, видно, в аппарат хотят…

Вечером, когда стемнело, я зашел в райисполком. Застал одну уборщицу, пожилую женщину.

– Товарищ военный, вы по какому делу? – спрашивает она. – У нас сейчас никого нет. Все разъехались на хлебозаготовки, а сам председатель в Минске.

Объясняю, что мне нужна товарищ Метельская. В райкоме сообщили: она вот-вот должна вернуться.

– А вы кто ей будете? – интересуется, упирая руки в бока.

– Знакомый, товарищ детства.

Женщина понимающе кивает головой:

– Давно не виделись?

– Давненько.

– Вы теперь ее не узнаете. Расцвела. Мужчины на нее заглядываются, а она – ноль внимания. Работы много, учится. Сколько раз утром придешь ее кабинет убирать, а у нее голова на книге – спит… А вот и она идет, – прикладывает палец к губам уборщица. – По походке узнаю.

В приемную действительно входит Любаша. Она пополнела, но фигура по-прежнему стройная, гибкая.

На бронзовом от загара и обветренном лице выразительные синие глаза выделяются еще резче. Золотистые, коротко остриженные волосы выглядывают из-под красной косынки. На Любаше старый жакет, вышитая белая блуза. В руке желтый чемодан-бочонок.

– Добрый вечер, тетя Клава, – здоровается она с уборщицей, не замечая меня.

– Добрый вечер, – отвечает уборщица и кивает в мою сторону. – К вам, Любовь Петровна.

Встаю. Одергиваю гимнастерку.

– Степа, ты?

Подхожу к ней. Протягиваю руки, чтобы обнять, но, заметив посторонний глаз, опускаю их.

– Пламенный красноармейский привет зампреду райисполкома, – пытаюсь, шутя, выбраться из неудобного положения.

– Премного благодарна, – отвечает она тоже шутливым тоном и оборачивается к уборщице: – Тетя Клава, это мой друг. Семь лет не виделись, а он, понимаете, боится поцеловать меня. Военный, и такой стеснительный…

– Разрешите исправить ошибку, товарищ зампред.

– Попробуйте, – отзывается Любаша смеясь.

Заходим в кабинет. Любаша опускается на стул, рывком срывает с головы косынку.

– Вымоталась я, Степа. Очень! – произносит усталым голосом. – Но работа мне по душе. Занимаюсь таким делом, от которого нельзя отказываться и которое нельзя не любить.

Вспоминаю Чехова: «В человеке должно быть все прекрасно: и лицо, и одежда, и душа, и мысли». Такой мне кажется Любаша. В ней действительно все прекрасно.

– Как живешь? – спрашивает она меня.

– Хорошо. По уставу.

– У Миронова был?

– Утром, когда ты ему звонила.

Разговаривая, Любаша открывает дорожный чемодан, начинает выкладывать на стол его содержимое. Блокнот. Общая тетрадь в зеленой клеенчатой обложке. Книга, газета. Машинально достает зеркальце и… фотографию. Посмотрела на нее, протягивает мне. На фото Юрий Метельский в форме комиссара кавалерийского эскадрона.

– Ее мне недавно прислал профессор из Москвы. Когда воевал вместе с Юрой, он еще студентом был. Все годы после войны разыскивал меня. – В ее глазах появляются слезы. Неожиданно спрашивает: – Сына моего видел?

– Говорил с ним. Славный малый. Уверяет, что танкистом будет.

– И будет, – мокрыми от слез глазами улыбается Любаша. – Он упрямый. Книжку про танкистов достал, теперь штудирует…

5

– Как съездил? – спрашивает командир полка, когда я явился к нему с рапортом о возвращении из отпуска. – Дома все в порядке?

– В порядке.

– Ну что ж, рад за тебя. А теперь собирайся в новую поездку.

– Куда? – удивился я.

– Пришла пора нам попрощаться.

Я выдавил из себя улыбку, а сам почувствовал какую-то слабость, опустошенность. Счел необходимым спросить:

– Чем это вызвано? Или я провинился?

Командир встал, подошел ко мне:

– Переводят по службе не только провинившихся. Просто поступил приказ пересадить тебя на другого коня. На стального. Поедешь в Ленинград, на бронетанковые курсы.

Я был ошарашен: мне, коннику, – и на бронетанковые курсы?! Не произошла ли ошибка? Вспомнил слова маленького Юры из Дворца: «Там интереснее». Нет, конницу променять не могу.

– Надеюсь, доверие оправдаешь?

– Постараюсь. Но жаль уходить, – признался я. – Если не поздно, нельзя ли изменить решение?

Командир сочувственно взглянул на меня. Старый кавалерист великолепно понимал мое состояние.

– Хорошо усвой, товарищ Шутов, – заметил он, – для коммуниста не важно, где служить Родине, а важно, как служить. Военная техника развивается, поэтому армии нужны знающие командиры, имеющие боевой опыт…

Прощаюсь с эскадроном. В последний раз прихожу на манеж. Стою с чемоданом в руке и никак не могу уйти. На душе тяжело-тяжело и грустно. Неужели я больше никогда сюда не вернусь? Сколько раз приходилось уезжать из части в командировки, даже на учебу, но я всегда знал, в свой полк не попаду, все равно кавалеристом останусь! Я – конник, буденновец, и этим все сказано. Теперь, впервые за службу в Красной Армии, мне, точно допризывнику, приходилось вступить в новый, неведомый мир.

О Ленинграде я слышал много. Даже мечтал побывать там. Когда же дошло до осуществления мечты: робость взяла: как-то он меня встретит?

А приехал – вижу, волновался напрасно. Чудесный это город!

С вокзала – сразу на курсы. Явился к начальнику; представился. Тот направил меня в общежитие курсантов.

И вот большой двор. Незнакомые возбужденные лица. В меня впиваются сотни глаз. Прохожу мимо веселой, шумливой группы.

– Шутов!

Останавливаюсь. Ищу глазами того, кто окликнул. Ни одного знакомого лица. Возможно, ошибся? Опять тот же голос:

– Спартак!

Странно! «Спартаком» меня прозвали в школе имени ВЦИК. Группа расступается, и передо мной вырастает Саша Киквидзе.

– А, Окурок! – смеюсь. – Здорово, старина! Тебя тоже сняли с седла?..

Это хорошо, что я не один. К исходу дня у меня уже много товарищей. Вместе гуляем по двору, вместе курим, вместе идем ужинать. Договариваемся стараться «как-нибудь» попасть в одну учебную группу.

Ночью на мою койку перебирается Саша. Оттесняет меня к стене, вытягивается, подкладывает руки под голову и долго молчит. Наконец из груди его вырывается глубокий вздох.

– Что такое танк? Бездушная телега, холодная машина, скелет из железок, – вполголоса рассуждает он. – Ты над ним не хозяин. Он тебя не понимает… Разве танк может сравниться с конем – живым, умным существом? В общем, я решил: завтра подаю рапорт.

– Не торопись. Надо присмотреться…

– Чего тут присматриваться! – перебивает меня Киквидзе. – Пиши рапорт, и баста! Откажут – жаловаться надо.

Я пытался успокоить горячего парня. Но нельзя сказать, что мне это удалось. Слова мои звучали не очень-то убедительно, я ведь и сам не прочь был вернуться в кавалерию.

На следующее утро нас собрали в большой зал на обстоятельную лекцию по истории танков.

Первая боевая гусеничная машина, оказывается, появилась у англичан и названа английским словом «tank». Но первым такую машину изобрел русский. Еще в 1911 году сын прославленного ученого Менделеева инженер Петербургского судостроительного завода Василий Дмитриевич Менделеев представил правительству проект гусеничного вездехода. Его проект, однако, из-за косности царских чиновников осуществлен не был.

Лишь девять лет спустя, в августе 1920 года, из ворот завода «Красное Сормово» вышел первый русский, советский танк, изготовленный по совету Владимира Ильича Ленина. Рабочие выполняли почетный заказ в исключительно тяжелых условиях. Не было опыта. Не было оборудования, и сложные детали делались вручную. Донимал голод, холод. Но танк родился. Ему дали название «Борец за свободу товарищ Ленин». Вслед за этой машиной было выпущено еще четырнадцать. И все они были гораздо лучше иностранных.

Лектор сумел заинтересовать нас. Даже Саша Киквидзе «забыл» проситься назад в кавалерию.

Началась учеба. Мы занимались, как говорится, до седьмого пота. Каждую свободную минуту старались использовать с толком.

Бывало, наступит выходной день. Хочется выйти в город, посмотреть новый фильм, побывать в музеях, в Эрмитаже, забраться на Исаакиевский собор или просто побродить вдоль набережной Невы. А идешь в танковый парк. Залезаешь в машину и снова, в который раз, изучаешь механизмы, проверяешь прочность усвоенного.

С какой завистью смотрели мы на счастливчиков, которые уже раскатывали по танкодрому! Хотелось самому сесть за рычаги, но нас пока допускали только до тренажера.

На тренажере сидишь, а он качается, и впечатление такое, будто находишься на боевой машине. Тут мы учились действовать рычагами и педалями так, как это делает танкист.

Позже нам доверили руль трактора и лишь потом – танк. День первого выезда на танке стал для нас праздником.

Изучение техники, тактики танковых подразделений, напряженные тренировки на спортивных снарядах требовали много сил и времени. Один из курсантов, тоже бывший конник, все же не выдержал. Мы его отговаривали, особенно Саша Киквидзе, но он добился отчисления.

– Все равно танкистом не стану, – уверял он.

После курсов меня назначили командиром учебно-танковой роты. Снова напряженная работа в будни и по праздникам.

Часть наша стояла в Белоруссии, в нескольких десятках километров от моего родного Дворца. А я все не могу выбрать времени съездить домой, повидать родных, знакомых.

Однажды к нам прибыла делегация колхозников. Среди них были и мои односельчане. Возглавляла делегацию Любаша Метельская.

Гости привезли бойцам подарки, выступали перед танкистами с рассказами о своем труде.

Воспользовавшись торжественной суетой, я отозвал Любашу, спросил, почему она не взяла с собой Юру.

– Боялась, что он заставит тебя при всех краснеть, – ответила она смеясь. – Ты же уверял, будто ни за что не променяешь службу в кавалерии.

– Да, Любаша, пришлось пересесть на танк.

– Жалеешь об этом?

– Ничуть.

6

Весна 1936 года. Я получаю назначение в Киев.

Украина встречает запахом полей, лесов, цветов. Поезд покидает Дарницу. Перед взором мелькают лесистые холмы, кустарники, пески. Вспоминаю Митю Градюшко. Его мать по-прежнему живет в Киеве. Я с ней переписываюсь.

– Далеко еще до Днепра?

– Сейчас увидим его, товарищ старший лейтенант, – отзывается сосед по купе. – Днепр разлился, наводнение в нынешнем году.

Поезд замедляет ход. Зеленовато-желтая вода прорывается между тяжелыми быками моста. Тут и там по зеркалу реки скользят лодки.

Днепр… Как много чудесных песен сложено о нем! На берегу Птичи я старательно повторял за Митей: «Реве та стогне Днiпр широкий…» Митя, Митя, не дожил ты до этого счастливого часа! Взглянул бы, мой друг, на свой родной Киев.

Внизу, вдоль гранитной набережной, мчатся машины. Поспешает по своему пути новенький трамвай. У причалов собрались белые, гордые, как лебеди, пароходы.

Поезд врезается в город. Обратно, в сторону Днепра, проплывает небольшая гора, покрытая бело-розовым пледом цветущих фруктовых деревьев. Домишки. У одного из них замечаю пожилую женщину с садовой лейкой. Свободной рукой она машет пассажирам. Не Мария ли Филипповна это? Сегодня я должен ее повидать!

– Вон тот деревянный домик, – указывает мне прохожий.

Открываю калитку. Сразу же обрывается детский смех. Мальчик и две девочки изучающе смотрят на меня. Догадываюсь, кто они. Это их Мария Филипповна взяла из детского дома на воспитание. Мальчика она назвала Митей, а девочек Валей и Соней – именами сына и дочерей, погибших в годы гражданской войны.

– Митя, Валя, Соня, – обращаюсь к детям, – мама дома?

Дети переглядываются: откуда я их знаю?

– А вы кто будете, товарищ старший лейтенант? – спрашивает Митя. – Мы вас не знаем.

У одной из девочек вдруг загораются глаза:

– Вы дядя Степан?

– Ты угадала.

– Ма-ма, дядя Степан приехал! – выкрикивают дети хором и убегают.

Я полагал, что встречу старую, подавленную горем женщину, но Мария Филипповна выглядит довольно молодо. Она обнимает меня, как родного, благодарит за то, что не забываю ее, и тут же принимается накрывать на стол.

– Зеленый борщ любишь? – спрашивает она. – Со сметаной?..

После обеда Мария Филипповна отправляет детей гулять, а сама подсаживается ко мне.

– Теперь рассказывай о сыне.

Сообщаю о нашей с ним дружбе, о его героической смерти. Она вздыхает. Потом тихо говорит:

– Спасибо за хорошее слово о Мите… Отец его тоже погиб, еще в девятьсот пятом. Оставил меня тогда с тремя детьми на руках. Сначала думала – конец пришел. Впору хоть в Днепр броситься… А потом ничего. Спасибо, люди помогли… – Мария Филипповна помолчала, справилась с охватившим ее волнением, неожиданно спросила: – Видал, какие у меня сейчас дети? Будь спокоен, они вырастут такими же, как Митя, как мой муж, как мои дочери – железными. Буря их не свалит, волна не унесет…

Я смотрю на эту слабую на вид женщину и удивляюсь ее внутренней цельности и стойкости. Потом, когда самому бывало трудно, образ ее всегда возникал перед моими глазами.

Я посещал курсы усовершенствования командного состава при Киевском доме Красной Армии. С утра до вечера находился в части, с вечера до полуночи – на курсах.

С курсов, бывало, придешь – в голове шум, ноги держать отказываются. Только бы до подушки добраться. Думать ни о чем не хочется. А спать нельзя! Еще нужно к занятиям с танкистами подготовиться, свои уроки выполнить. И так каждый день.

Иногда раскисать начинал. Но вспоминал слова Марии Филипповны: «Человек крепче железа…» – и сразу брал себя в руки…

Осенью состоялись окружные маневры. На них участвовала и наша рота.

Помню, остановились мы на опушке леса, вблизи села Бортничи. Обедаем, расположившись прямо на земле. Вдруг к нам направляется легковая машина.

У нас, конечно, волнение: раз легковая, – значит, начальство. Действительно, из машины выходит командующий Киевским военным округом И. Э. Якир. О прославленном герое гражданской войны, замечательном советском полководце я много читал, еще больше слышал из уст товарищей, знавших его лично.

– Рота, смирно!

Докладываю командующему, что в таких случаях полагается. Он глядит на меня пытливо, внимательно и в то же время удивительно ласково, по-отечески. «Так может смотреть только чуткий человек», – подумал я, и робость сразу пропала.

– Как дела, товарищи? – обращается Иона Эммануилович к танкистам. – Чем вас сегодня кормят? О, догадываюсь! – восклицает он весело. – На первое дежурный борщ, на второе – каша с мясом. Угадал?

Бойцы переглянулись, заулыбались. Между ними и командующим сразу же установились непринужденные отношения.

– Борщ, конечно, есть. Только зеленый, со сметаной. На второе котлеты, – докладываю. – И холодный квас.

– Холодный квас? – с удивлением переспрашивает Якир. – Чудесно! В такую жару хороший квас весьма кстати.

Командир взвода Алексей Царев глядит на меня вопросительно. Отвечаю ему кивком головы.

Командующему подносят большую кружку. Он выпивает одним залпом и, крякнув от удовольствия, благодарит. Тут же спрашивает, как это мы в сложной обстановке учений умудрились наварить квасу.

– Мы тут ни при чем, – улыбается Царев. – Колхозники целую бочку квасу в подарок нам привезли.

– Это показательно, – Якир оживился. – Вот как, товарищи, народ заботится о своей родной армии.

Механик-водитель Лимарченко достает из кармана гимнастерки свернутый пополам конверт, показывая его Ионе Эммануиловичу, говорит:

– Товарищ командующий, интересное письмо вчера получил.