Текст книги "Красные стрелы"

Автор книги: Степан Шутов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 16 страниц)

Я взглянул на Тимофея Максимовича. А тот вместо ответа сам спрашивает:

– Товарищ капитан, вы давно разговаривали с танкистами?

Капитан развел руками. Начальник политотдела хорошо знает положение дел в редакции. Штат ее небольшой. Самому все время приходится быть в подразделениях, собирать материалы. Редактор находится в гуще бойцов.

– Значит, разговариваете?

– Беседую.

– Вот именно – беседуете, формально, – быстро произнес Шашло. – А проникнуть в душу бойца, вызвать его на откровенность еще не научились.

– Товарищ подполковник…

Шашло нетерпеливым жестом остановил Сухомлинова:

– Советский воин, дорогой товарищ, в отличие от оболваненного фашистского молодчика – человек мыслящий. Он понимает: не добей сейчас фашистского зверя, он снова отрастит клыки и будет угрожать миру. К тому же по натуре русский человек не может пройти мимо, когда обижают слабого. Фашизм угнетает народы Европы, разве мы можем равнодушно взирать на это? И еще, это вы хорошенько запомните: долг политработников, в том числе и газетчиков, не только проникать в мысли и думы солдата, но постоянно формировать их, направлять.

Редактор смутился, покраснел. А Шашло вдруг спрашивает:

– Чему вы собираетесь посвятить очередной номер?

– Взаимопомощи в бою. Несколько материалов войдет в подборку «Береги жизнь командира».

– Что же, это важные вопросы. Но я посоветовал бы вам, не откладывая, поднять тему «Красная Армия выполняет историческую миссию». Как вы на это смотрите, Степан Федорович?

– Целиком согласен, – откликнулся я и стал развивать мысль заместителя. – Пусть редакция опросит читателей: готовы ли танкисты проливать кровь за освобождение других народов от фашистского ига – и опубликует ответы. Не мешало бы также дать небольшую пропагандистскую статью, в которой рассказать о том, что русский народ не раз на протяжении своей истории протягивал руку бескорыстной помощи своим соседям. Взять хотя бы и Румынию. Живы еще в памяти воспоминания дедов наших о том, как они вместе с румынами боролись против турецких захватчиков.

У Сухомлинова заблестели глаза. Он был сугубо штатским человеком, плохо знал военную жизнь, но в нем прочно сидел хваткий журналист. Сейчас капитан был счастлив, что случайный разговор помог интересно поставить тему в газете.

– Товарищи, это же замечательная мысль! – воскликнул он и торопливо стал натягивать сапоги. – У меня на языке уже вертится шапка для полосы. А вас, товарищ полковник, я попрошу написать пропагандистскую статью, – с места в карьер заявил он мне.

– Что вы! – стал было я отнекиваться. – У меня и времени нет.

– Напишет, напишет, – успокоил Шашло редактора и протянул мне блокнот, авторучку.

– Пиши, а мы с капитаном отойдем, чтобы не мешать.

«Свободолюбивый румынский народ, – помню, начал я статью, – не хотел позорного союза с гитлеровской Германией. Его продала клика Антонеску». Я писал и видел перед собой угнетенных румын, которые с нетерпением ждали прихода Красной Армии, своей освободительницы. Я писал и слышал стоны женщин, плач детей, пулеметные очереди палачей, расстреливающих революционеров-подпольщиков…

20-я гвардейская вышла на исходные позиции, когда начали поступать свежие номера многотиражки. Я набросился на газету с нетерпением: интересовали ответы рядовых танкистов. Все они, как и полагал начальник политотдела, правильно понимали свои интернациональные задачи.

«Меня удивляет, как мог возникнуть такой вопрос, – писал Свидорчук, – но раз просят, я, так и быть, скажу. Представьте себе на минуту, что Советская Армия откажется идти дальше своих границ, что тогда получится? А то: фашизм оправится, наберет сил и снова кинется на нас.

Дальше. Под фашистским рабством стонут народы Европы. Они ждут и зовут нас. Разве мы можем отказать в защите таким же рабочим и крестьянам, как сами? Я – украинец, но крови своей не пожалею за свободу простого, честного румына».

Старший сержант Топорков вспомнил историю: «Под водительством Александра Васильевича Суворова русские громили под Фокшанами турецкий корпус Османа-паши. Многие из участников этой победоносной битвы сложили свои головы. Во имя чего? За свободу румынского народа! А разве через сто пятьдесят лет русские стали менее гуманны? Наоборот. Красная Армия – самая передовая, самая сознательная армия в мире. Мы, ее воины, – интернационалисты. Мы будем бить фашистскую армию не только для того, чтобы освободить от рабства народы Европы, но и чтобы помочь самому немецкому народу стать на путь мира».

Газета опубликовала информацию о ротном комсомольском собрании. Обсуждался тот же вопрос, и так же горячи были выступления ораторов…

6

Проделав 65-километровый ночной марш, мы перешли Прут в районе Врипешти и поднялись в горы. Тяжелый это был путь. Танки не приспособлены карабкаться по кручам, а там приходилось. Но главные трудности еще впереди, у Ясс.

Яссы – город на северо-востоке Румынии. Подходы к нему защищены естественными препятствиями. Кручи и скалы, ущелья и овраги прикрывали город, словно верные стражи. А если учесть, что нам предстояло форсировать еще реку Жижию, то станет ясно, как сложно было действовать танкам на этом театре.

Перед решающим броском на Яссы корпус занял позиции высоко над уровнем моря, по северо-восточному берегу Жижии. Между прочим, танкисты называли реку просто «Жижа». И это тогда вполне соответствовало действительности. Дожди размыли берега, сделали их малопроходимыми, а воду – мутной, желто-грязной.

Отчетливо представляя себе будущие трудности, мы тщательно готовились. Замеряли глубину реки, твердость грунта, искали наиболее проходимые берега. Разведчики изучали оборону врага, его огневую систему. Экипажи танков настойчиво тренировались в подъемах на кручи.

Последнее было очень важно. Мы знали, что враг будет занимать оборону на крутых скатах и, чтобы достать его, нам придется сходить с дороги и забираться на высоты. Известно было и то, что наши нормативы, в том числе и нормативы максимальной крутизны подъема, были несколько ниже технических возможностей. А насколько ниже? Каков, так сказать, «запас прочности»? Каковы действительные возможности наших машин? Это мы и хотели узнать.

Кроме того, нормативы танкисты знали чисто теоретически: на таком-то грунте танк преодолеет уклон в столько-то градусов, при другом – в столько-то. Но на глаз крутизну определять не умели, а измерять ее в бою некогда. Поэтому на занятиях мы преследовали также цель дать танкистам навыки отличать доступные высоты от недоступных.

Для занятий выбрали гору в тылу нашей обороны. Каждый раз я с замиранием сердца следил за карабкающимся вверх танком. Мотор работал с надрывом, выбиваясь из сил. Заглохни он, и машина покатится назад, закувыркается, ничто уже не спасет ни ее, ни экипаж.

Но вот все задания, разработанные нашим штабом, выполнены. Каждый танк по нескольку раз поднимался на гору и спускался. Преодолены высоты значительно круче нормативных, и мы теперь знаем, что наши Т-34 весьма способные скалолазы.

В подразделениях прошли итоговые разборы. Много времени они не требовали. Во всяком случае, в тех ротах, где были Хромов и я, они закончились, и мы уже давно возвратились в штаб. А Шашло все кет.

– Тимофея Максимовича, видно, медом закормили, – пошутил Хромов, раскуривая трубку. – Совсем от дома отбился.

Как раз в это время скрипнула дверь и вошел начальник политотдела.

– Легок на помине, – смеюсь я. – А мы, откровенно говоря, списывать тебя хотели. – И уже серьезно спрашиваю: – Чего задержался?

– Да видишь ли, разговор получился любопытный, горячий… Как бы это получше сказать?.. В общем, косточки нам промыли. Все люди роты Лукьянова считают, что мы с тобой и Дмитрий Васильевич, – подполковник кивнул на Хромова, – трусы. Не так, конечно, говорили, а смысл такой. «Почему, говорят, заниженные задания нам давали?» И пошли, и пошли. Тут, мол, учеба – экспериментировать можно, а в бою за нынешние промахи кровью придется платить. Ну, а в конце концов выяснилось: просят, чтобы им разрешили подняться на западный склон той самой горушки.

– Да что они, – не выдержал Дмитрий Васильевич. – Там же будет все сорок пять, а то и пятьдесят градусов. А грунт – сплошные камни, гусеницам зацепиться не за что.

– Представьте себе, я то же самое говорил. Только смеются. Так, дескать, предельщики могут рассуждать. И что интересно, ополчились на нас и молодые и опытные танкисты. Так что это не просто юношеский задор.

– Ну, а Лукьянов что? – спросил я.

– Лукьянов молчал. Но, по всему видно, сочувствует ребятам.

Наступила пауза. Первым прервал ее начальник штаба:

– Надо выбрать лучший экипаж. Обычно в таких случаях добровольцев вызывают, а тут, как видно, все добровольцы.

– Какой ты быстрый, – смотрю на Хромова, – уже все решил.

– А что я тебя не знаю, Степан Федорович? Ты же мысли свои скрывать не умеешь. По глазам видно, идея танкистов тебе нравится. Сам уже обдумываешь, как ее лучше выполнить.

Не в силах удержаться от смеха, говорю ему:

– Ты, Дмитрий Васильевич, явно по ошибке в штаб попал. Тебе бы в цирке работать, мысли на расстоянии угадывать… А насчет экипажа, я думаю, лучше всего подойдет тот, где механик-водитель опытнее. Что вы думаете насчет Зайцева?

Шашло кивнул головой:

– Кандидатура подходящая. У Зайцева все есть: и опыт, и мужество, и выдержка…

– И, если хотите, тот самый юношеский задор, – поддержал его Хромов.

– Да, и задор, – согласился подполковник. – Это тоже имеет значение.

– Ну так решено? Дмитрий Васильевич, передай Лукьянову, чтобы готовились. Первым пойдет Зайцев.

Рано утром на следующий день мы были у подножия горы. Я посмотрел на подъем, который танкистам предстояло взять, и, откровенно говоря, заколебался: слишком уж невероятно было, что танк может подняться туда. Триста метров почти отвесных скал! Да, нелегкое предстоит дело. Но отступать все равно поздно.

Захаров хлопотал у своей рокочущей на малом газу машины. Потом подошел к нам, доложил:

– К выполнению задания готов!

– Давай! – махнул я рукой.

Вначале, пока еще подъем был отлогий, танк шел скоро, но постепенно бег его замедлялся. Высота уже двести метров, но и машина ползет еле-еле. Иногда вовсе останавливается, и тогда мы видим, как гусеницы скользят по гладкой поверхности, не находя, за что зацепиться.

Сердце у меня почти останавливается. Я жду, когда танк начнет скользить вниз. А Зайцев чуть прижимает один фрикцион – рывком нельзя: от резкого поворота танк может потерять равновесие – и маленькими, еле заметными для глаза рывками, словно нехотя, машина снова начинает карабкаться вверх.

Один раз она даже скользнула назад, но тут же зацепилась за что-то и опять стала подниматься, и опять так же медленно, как черепаха.

Но вот самый крутой участок кончился. Переход к вершине был более пологим, и танк пошел быстрее. Самое опасное осталось позади.

Сразу наступила реакция. У меня такое впечатление, будто это я сам поднимался на гору. Ноги подкашивались. Хотелось присесть, расслабиться.

Кто-то рядом со мной тоже облегченно вздохнул. Оказывается, не только я так переживал. Поворачиваю голову и не верю своим глазам: рядом стоят генералы Кравченко и Алексеев. Мы были так поглощены происходившим, что не заметили, как они подъехали.

Стараясь загладить свою оплошность, кидаюсь к командарму докладывать. Он машет рукой:

– Не надо, не надо. Сам вижу, чем занимаетесь. Молодцы! А кто механик-водитель?

– Старшина Зайцев, товарищ генерал.

– Замечательно водит!

Подъем продолжался всего восемь минут. А нам казалось, что прошло несколько часов.

Потом начался спуск. Это тоже не легкое дело. Малейшая оплошность – и можно сорваться. Так же неторопливо и робко, как пешеход на льду, иногда забирая чуть вправо или влево, чтобы обойти встретившееся препятствие, машина приближалась к нам. И вот уже она внизу.

Зайцев, раскрасневшийся, весь мокрый от пота, выскочил из люка и побежал ко мне. Увидев генералов, было растерялся, но тут же твердым шагом подошел к Кравченко.

Тот не стал ждать доклада, протянул танкисту руку:

– Товарищ Зайцев, благодарю за хорошую службу! – И тут же спрашивает: —Ну как, старшина, по асфальту легче ездить?

– Легче, товарищ генерал, – ответил довольный похвалой танкист. Рядом с рослым Кравченко он выглядел почти ребенком, школьником.

– А страшно было? Только честно, положа руку на сердце.

Старшина замотал головой:

– Что вы, товарищ генерал. Чего бояться…

7

Большинство танкистов – молодые ребята. О капитализме знают только по книгам да по рассказам. А пришли в Румынию – и увидели его собственными глазами. Мне потом Шашло рассказывал о столкновении людей с буржуазной действительностью.

Калайдаров нес из батальонной кухни два котелка наваристого горохового супа для себя и товарища. Из-за куста навстречу ему выпорхнули детские фигурки в пестрых лохмотьях.

Маленькие оборвыши – девочка и мальчик – были почти одного роста. Оба смуглые, с темно-карими, широко открытыми глазами и черными спутанными волосами.

– Какие же вы худенькие! – удивился Калайдаров. – Есть хотите?

Дети ответили не по-русски. Но их голодные глаза, уставившиеся на котелки, были красноречивее всяких слов.

– Ясно, – сказал танкист. – А ну-ка, садитесь, – и знаками показал на траву.

Усадив ребят, он поставил у ног каждого котелок с супом, хлеб и опять же знаками объяснил, чтобы они кушали, пока он отлучится по делам.

На обратном пути Калайдаров догнал молодого танкиста Черноуха. Вместе подошли к тому месту, где минуту назад сидели двое ребят. Теперь тут был лишь мальчик. Придерживая обеими руками котелок и слегка откинув косматую головку, малыш жадно глотал горячую жидкость.

– Не торопись, дурачок, ешь по-человечески, – ласково говорил Калайдаров, пододвигая к малышу ложку и хлеб.

Тот не обратил внимания. Может быть, не понял.

– Оставь! Разве не видишь, ему сейчас не до этого? – удержал товарища Черноух. – Пусть ест как хочет.

Мальчик выпил жидкость, потом опустил в котелок руку, набрал горсть разваренного гороха и стал запихивать себе в рот.

Танкисты молча переглянулись.

Покончив с супом, малыш показал на хлеб и, вопросительно заглянув Калайдарову в глаза, что-то сказал.

– Бери, бери, – понял танкист, – не стесняйся… Да, а где же девочка? – спохватился он вдруг и стал показывать на место, где она сидела.

Мальчик не понимал.

– Где второй котелок? – спросил он, звякая крышкой о посудину.

Теперь мальчуган сообразил, чего от него хотят, и быстро закивал головой. Что-то проговорив, он указал рукой на домишко, приютившийся вдали между кукурузным полем и кручей.

– Видно, туда девочка твой котелок унесла, – догадался Черноух. – Сюда бы капитана Левашева. Тот по-румынски здорово понимает.

– Черт с ним, с котелком, – махнул рукой Калайдаров. – Пойдем.

Видя, что танкист идти к дому не собирается, малыш схватил его за руку и настойчиво потянул за собой.

– Благородный парнишка, – заметил Черноух. – Он теперь за твой котелок больше болеет, чем ты сам. Ладно, пойдем.

Следуя за мальчиком, танкисты направились к домику. Когда подошли поближе, их, видимо, заметили из окна. Навстречу вышел старый усатый румын, в длинной залатанной самотканой рубахе поверх узких штанов. Из-под густых, свисающих щетками бровей глядели темные тусклые глаза.

– Добрий день, господа офицери советский, – поздоровался он на ломаном русском языке. – Милости прошаю.

Вошли в дом и ужаснулись. Обстановка, как говорят, надо хуже, да некуда. Из мебели – только стол, большой, дощатый, лавки вдоль стен и несколько табуреток. В дальнем от стола углу стояла печь, а между ней и стеной – сплошная постель – нары. И все!

На земляном полу копошилась кучка полуголых детей, один другого меньше. Каждый по очереди заглядывал в давно опустевший армейский котелок и засовывал руку в надежде поймать затерявшуюся крупинку.

– Внуки, – смущаясь, объяснил старик. – Кушать хотят. Спасибо за зуп…

Теперь Калайдаров понял, куда девалась девочка. Воспользовавшись случаем, она решила поделить еду с младшими братьями и сестрами. Но где же она? Ах, вот в чем дело! Она притаилась за спиной женщины, что боязливо смотрит на бойцов из темного угла у нар.

– Не бойся, глупенькая, я тебя не трону, – подошел к ней Калайдаров. – Ты поступила очень правильно.

Старик сказал что-то по-румынски. Девочка вышла, приподняла платьице и сделала книксен.

Калайдаров ласково потрепал ее по головке, обнял за худенькие плечи, и девочка ласково прижалась к солдату.

Вышла из своего угла женщина. Тряпкой вытерла деревянную скамейку и указала на нее танкистам, приглашая сесть.

На темной от копоти стене под самым потолком висела скрипка в футляре. Старик снял ее и, подозвав к себе старшую внучку, заиграл. Девочка запела еще неокрепшим, но дивным голосом. Слова были непонятны. Мелодия нежная и простая. Казалось, что это не девочка поет, а пастушок играет на свирели о богатой, красивой стране и своей несчастной доле.

Умолкла скрипка. Девочка еще раз отвесила поклон с приседанием и опустилась на скамью рядом с матерью. А танкисты не могли прийти в себя, очарованные песней.

– Отец, – обратился наконец Черноух к старику, – как внучку зовут?

– Марианна.

– А где она петь учится? Тут поблизости вроде музыкальной школы не предвидится.

Румын горько усмехнулся: Марианне сначала грамоте надо выучиться. Десятый год пошел, а она еще и алфавита не знает. На учебу деньги нужны. А где их взять? У него есть маленькое поле. Урожая еле-еле хватает, чтобы с долгами рассчитаться. Потом опять надо помещику в ноги кланяться.

– Было плохо, будет еще хуже, – вздохнул румын. – Сам я уж стар, болею. Сноха тоже, какая работница, вон шестеро у нее, за каждым присмотреть надо. А основного кормильца – отца их, – старик кивнул на ребят, – Антонеску на фронт забрал. Там он и погиб…

8

Завтра Первое мая. Я знаю: Красная площадь Москвы оделась в праздничный наряд. Через несколько часов по ней церемониальным маршем пройдут прославленные в боях гвардейские части. В Ленинграде тоже готовятся к параду. А в киевском небе, я уверен, висит серебристый аэростат. Под ним на освещенном мощными прожекторами знамени – Герб Советского Союза. Знамя видно с любой точки города, его видят и моя жена, мои сыновья Володя и Толик. Как бы хорошо сейчас побывать в Киеве!

Я задумался, откинувшись на сиденье. По потолку и стене скользит огромная сломанная черная тень. Поднимается гигантская рука. В ней карандаш. Это Шашло знакомится с планом нашего наступления. Начальник политотдела предлагает дельные коррективы.

Майор Хромов смотрит на карту внимательно, как часовщик, разглядывающий через лупу мельчайшие детали механизма.

– Пожалуй, ты прав, – соглашается он. – Пехота и у монастыря будет нуждаться в нашей поддержке.

Бросаю взгляд на карту Хромова. Два-три синих овала, условно обозначающих вражеские опорные пункты, и столько же острых красных стрел – направлений наших ударов.

Опять обуревают мысли. В шесть часов утра, когда Левитан начнет читать первомайский приказ Верховного Главнокомандующего, мы уже будем далеко, на пути к Яссам. В этом не сомневаюсь. Но в город придут не все. Кто-то завтра в последний раз увидит майское небо…

И как сложится бой? Успеет ли вовремя обещанная командиром корпуса помощь – танковый батальон? Если бы немцы не разрушили железную дорогу, он уже давно был бы здесь. А то пришлось выгружаться на станции Христиновка и идти своим ходом. Это конец не маленький – километров триста напрямик. Батальон меня особенно волнует потому, что командует им, как мне сказал генерал Алексеев, Юра Метельский. Очень приятно снова увидеть его…

На рассвете через Жижию переправляются первые танки. Река небольшая, но быстрая, и дно неровное. Идти приходится медленно, осторожно. Тут же попадаем под артиллерийский огонь. Впереди – высоты. У противника очень выгодная позиция. Он наблюдает за нами, а мы его не видим.

В довершение всего появляется воздушный разведчик. Прошло минут пять, прилетели бомбардировщики. Не успели отбомбиться, из-за гор вышла новая группа. Бомбы переворачивали землю, падали в реку, поднимая к небу водяные столбы. А в Москве, Ленинграде, Киеве, в недавно освобожденном Дворце люди просыпаются с улыбками, глядят в окна: не будет ли дождя, не испортит ли он праздника? Не беспокойтесь, дорогие товарищи! Солнце всходит. Всходит на востоке, над нашей освобожденной землей!

Появляются краснозвездные истребители. Наконец-то! На сердце стало легче. К тому же заговорила наша артиллерия, стремясь подавить противотанковые огневые точки противника. Все же огонь фашистов еще силен.

Начальник разведки докладывает: стрелковые части перешли реку, сбили передовые отряды противника, продвинулись метров на пятьсот, теперь вынуждены залечь. Просят помощи.

– Пришли-ка ко мне трех саперов от переправы, – говорю ему. – Дороги надо разминировать. А пехоте скажи – скоро поможем.

Минут через десять подбегают трое со щупами, кошками, веревками и разными другими приспособлениями.

– Хлопцы, – говорю им, – сегодня Первое мая. Неужели в такой день подкачаем?

– Товарищ гвардии полковник, дорога будет разминирована! – торжественно, с пафосом заявляет старший группы комсомолец Савельев. – Первомайский приказ выполним!

Припадая к земле, а то и вовсе ложась, когда снаряды рвались слишком уж близко, саперы побежали к минному полю. Скоро они и вовсе скрылись из виду. А через час опять прибегает Савельев, зажимая ладонью рану на щеке, докладывает:

– Товарищ полковник, дорога разминирована. Погиб красноармеец Марков.

«Еще один человек никогда больше не будет праздновать Первое мая», – подумал я.

– Вы ранены?

Савельев машет рукой:

– Пустяки. Малюсенький осколок через щеку в рот попал. Выплюнул, и все…

Через Жижию переправилась вся бригада. Жаль, что все еще нет нового батальона. Но времени терять нельзя. У переправы Метельского подождет Шашло. А нам пора двигаться.

Трогаемся. Вначале идем по дороге. Огонь врага уже не такой сильный. Удары нашей авиации и артиллерии сделали свое дело.

На подъеме разворачиваемся в боевой порядок. Обгоняем пехоту. Она поднимается, бежит за танками.

С ходу овладеваем высотой. Пехота занимает еще две соседние. Наш правофланговый батальон громит артиллерийскую батарею. Путь на деревню Вултуру открыт! Врываемся на ее северную окраину. Но дальше пройти невозможно. Снова появляются эскадрильи бомбардировщиков. Вокруг нас земля ходит ходуном. Одна бомба падает совсем рядом, моя машина вздрагивает и начинает гореть. Мы успеваем выскочить. Пересаживаюсь на другую.

Двенадцать часов. Сейчас по Красной площади столицы движутся праздничные колонны трудящихся… А мы… Мы уже потеряли четыре танка. Десять человек убито, шесть – ранено.

У нас слишком мало сил. И почему так долго нет Метельского? По деревне проходит оборонительный рубеж противника. У него здесь танки, много противотанковых средств.

Но вот в наушниках голос начальника политотдела. Он чуть слышен:

– Я – пятнадцатый, пятнадцатый. Вызываю одиннадцатого, одиннадцатого.

– Одиннадцатый слушает, – отвечаю. Треск. Писк… – Слушаю, одиннадцатый.

Что он доложит? Может, Метельского по пути разбомбили?

– Хлопцы сено привезли. Куда его?

Тревога уступает место радостному волнению.

– Давай скорей сюда! Коням есть нечего…

9

Немецко-фашистское командование перестало доверять румынам. Начало разбавлять союзные войска своими. Румынские корпуса подчиняли немецким командирам, в состав их включали немецкие дивизии. Но это не помогало. Румынские солдаты и офицеры все чаще сдавались, переходили на нашу сторону.

Как-то бригадные разведчики привели пленного. Его задержали вблизи наших замаскированных танков.

– Спросите, кто он, из какой части, – обращаюсь к капитану Левашеву.

На вид румыну лет тридцать пять. Среднего роста, в плечах широк. Держался спокойно, на вопросы отвечал охотно.

Сообщил, что он солдат группы румынских войск «Веллер». Сам из Плоешти. До войны работал счетоводом на заводе нефтяного оборудования. Жена умерла. Детей двое, сейчас живут в деревне у родных.

– С каким заданием шел в разведку?

Левашев перевел мой вопрос. Румын отрицательно покачал головой.

– Задания не имел. Шел к русским сдаваться. Надоело воевать за Гитлера.

– Чем подтвердит это?

Пожал плечами:

– Доказательств нет. Господин офицер вправе не верить и поступать со мной, как считает нужным.

Я посмотрел на Левашева:

– Не думает ли он одурачить нас?

– Черт его знает. Говорит вроде искренне, а в душу к нему не залезешь.

На столе лежит большой клеенчатый бумажник, отобранный у пленного при обыске. В нем два письма, две фотографии. С письмами знакомится Левашев. Я рассматриваю карточки. На одной из них женщина, на другой – группа румынских солдат с застывшими, постными лицами, а посредине улыбающийся немецкий генерал в эсэсовской форме. Справа, рядом с генералом, узнаю нашего пленного.

– Нашли что-нибудь интересное? – спрашиваю капитана.

– Да, кое-что есть. Любопытно письмо женщины, по-видимому близкой ему. Вот, пожалуйста, – придвинувшись поближе к огню, Левашев переводит:

«Третьего дня в Плоешти опять расстреляли восемь человек. Нас согнали смотреть это ужасное зрелище. Мы плачем, а нам говорят: „Всех, кто будет сочувствовать русским, ждет такая же участь“. Особенно было жаль двух девушек и паренька. Такие молоденькие, а боевые. Когда их выстроили у ямы, они запели „Интернационал“. Между прочим, расстреливали наши солдаты, а наблюдали „хозяева“ (так мы про себя немцев зовем). Они теперь ничего румынам не доверяют…».

Капитан умолк, пробежал глазами конец письма, заметил:

– Дальше личное, неинтересное. – Помолчав, добавил: – По-моему, товарищ гвардии полковник, это не подделка.

– Как же тогда цензура его пропустила? – усомнился я.

Левашев спросил румына. Тот объяснил, что письмо не почтой прислано. Привез его знакомый солдат, лечившийся в плоештинском госпитале.

– Он-то и надоумил меня идти к вам, – сообщил пленный. – Вместе условились, но вчера его арестовали. Видно, гестапо о чем-то пронюхало. Я не стал ждать, когда схватят меня, и воспользовался темнотой, чтобы бежать.

– Все это звучит правдоподобно, – согласился я. – Но все же спросите, почему он фотографировался с гитлеровским генералом? И что это за генерал?

Пленный, взяв в руки карточку, сказал:

– Нас не спрашивали, желаем ли мы сниматься с генералом. Фотограф отобрал нескольких солдат и щелкнул. Потом снимок напечатали в газетах: вот, мол, смотрите, какая в армии дружба между немцами и румынами. Нам тоже прислали по снимку.

– А генерал этот – немецкий барон, наш командир дивизии, – после небольшой паузы продолжал румын. – Очень жестокий человек. Однажды румынские солдаты выразили недовольство плохим питанием. Паек наш значительно меньше, чем немецкого солдата, и хуже качеством. Так командир дивизии приказал нашему полковому командиру в наказание послать роту на минное поле. Тот отказался выполнить такой приказ. Генерал сначала избил его, потом застрелил. А когда поведением эсэсовца возмутились офицеры, было расстреляно еще шестнадцать человек.

– Почему же вы носите в кармане фотографию человека, которого, судя по вашим словам, ненавидите? – спросил Левашев.

Румын невесело улыбнулся:

– Я бы рад уничтожить ее. Да не так это просто. У нас в части много фискалов. Чуть что – сразу донесут. А там военный трибунал и расстрел за неуважение к союзному генералу…

10

Дальше Вултуры продвинуться не удается. Только несем потери.

Получаю приказ: у деревни оставить заслон, а самим сдвинуться к Ароняну. Оттуда наступать совместно с 18-й стрелковой дивизией и 6-й мотомеханизированной бригадой.

Перегруппировку совершили в ночное время незаметно для противника. Поэтому наш начальный удар оказался неожиданным. Первые опорные пункты врага заняли сравнительно быстро. А дальше пришлось остановиться. Высоты, прикрывающие Ароняну с севера, оказались сильно укрепленными и достаточно крутыми. Здесь пока будешь карабкаться, враг все танки перестреляет. Без танков одна пехота тоже подняться не смогла.

– А что, если попытаться обойти Ароняну горными тропами? – спрашиваю Хромова и Шашло. – Как думаете?

Те нагнулись над картой. Дмитрий Васильевич, зажав в кулаке трубку, говорит:

– Без проводника тут заблудишься.

– За проводником дело не станет, – отвечаю ему. – Ну-ка, срочно вызывайте Калайдарова и Черноуха.

Танкисты не заставили себя долго ждать. Говорю им:

– Хлопцы, садитесь на мою машину и мигом доставьте сюда деда-скрипача.

Ребята переглянулись.

– В случае чего, что сказать ему?

– Особо не разглагольствуйте, – предупреждаю их. – Скажите: командир, мол, просит, хочет с ним посоветоваться.

Двух часов не прошло, «виллис» возвращается. Старик вылезает из него, кланяется нам.

Я подхожу к нему, здороваюсь. Прямо спрашиваю, не знает ли он, как пройти к Ароняну, минуя эти высоты.

– Если я правильно вас понял, – говорит старик, – вы хотели бы выйти к селу с юга?

– Совершенно верно!

Румын на минуту задумался, глядя на подернутые дымкой горы. Потом повернулся ко мне:

– Тропинок несколько. Но лучше всего вам подойдет та, по которой наши в Яссы ходят. Она как раз пересекает дорогу позади Ароняну.

– Вы ее знаете?

– Кто ее не знает. Все ходят в Яссы по ней – так ближе, – объясняет старик. Тут же спохватывается: – Только сейчас вам не пройти. На перевале немцев много с пулеметами.

– А пушек, не знаете, нет там?

– Зачем им пушки? – Собеседник снисходительно улыбается моей непонятливости: – На подъеме только пулеметы и нужны.

– Ну что ж, очень хорошо, – радостно говорю ему, – по-моему, это как раз то, что нам надо. Садитесь в мой танк, дорогу покажете.

Старый румын недоверчиво смотрит на меня:

– Хотите туда на танках подняться?! Но это невозможно. И человек-то не каждый пройдет.

– Наш танк особенный, – пытаюсь его подбодрить.

Не верит. Считает: танкистов там ждет смерть. У него подергиваются щеки. Говорит, что дома больная сноха осталась, куча маленьких внуков.

– Нам, отец, тоже умирать не хочется, – не выдерживает Шашло. – Не волнуйтесь, все будет хорошо.

Старик отводит глаза.

– Ладно, поеду, – соглашается он. – Только знайте, все погибнем…

Решаем так: в обход направится все, что осталось от роты Лукьянова. Я пойду тоже. С оставшимися подразделениями, среди которых самое полнокровное – батальон Метельского, будет Шашло…

И вот шесть «тридцатьчетверок», цепляясь за невидимые выступы, медленно, метр за метром, поднимаются вверх. Противник, занятый батальоном Метельского и беспрерывными атаками пехоты, не замечает нас. Благополучно поднимаемся на вершину и скрываемся в лесной чаще.

Вызываю Шашло. Он докладывает, что их контратаковали танки противника. Метельский тяжело ранен… Связь прерывается. Уже после я узнал, что во время нашего разговора второй вражеский снаряд попал в машину командира батальона, на которой был Шашло. Подполковник выскакивает из пылающего танка, на ходу тушит загоревшийся на нем комбинезон…