Текст книги "Красные стрелы"

Автор книги: Степан Шутов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 16 страниц)

«…Противник заминировал и подготовил к взрыву мост через реку П. Если бы ему удалось осуществить свой замысел, это могло задержать наступление наших частей на участке.

Гитлеровские саперы закончили свое черное дело и стали поспешно отходить в лес. Они торопились: на противоположном берегу показались советские танки.

Вот-вот произойдет взрыв. Остаются считанные минуты. Медлить нельзя.

Командир танковой роты капитан Метельский принимает решение опередить саперов. Он отдает по радио двум следующим за ним экипажам короткий приказ:

– Через мост, на предельной скорости, вперед!

И сразу же другой:

– По саперам, осколочным!

Фашистские молодчики бросают инструменты и разбегаются. Только два офицера продолжают бежать туда, где стоит адская машина, соединенная шнуром с взрывчаткой под сваями моста.

Рывок – и советские машины на вражеском берегу. В шлемофонах командиров машин слышны короткие приказы Метельского:

– Ступаков, налево, на батарею!

– Марков, направо!

Сам капитан бьет по петляющим между деревьями офицерам. Один уже замедляет бег, потом становится на колени, будто на молитву, и падает лицом вниз. Другой на мгновение исчезает из виду. Но механик-водитель Богацкий тут же замечает его:

– Ах вот где ты, подлюка! Смотрите, залег и рачком ползет, все туда, к оврагу. Там, стало быть, этот включатель и стоит…

Три советских танка под руководством отважного командира Метельского не только с ходу захватили заминированный, подготовленный к взрыву мост. Проскочив его, они навели панику в ближних вражеских тылах, решив, по сути дела, судьбу чуть ли не всего сильно укрепленного опорного пункта».

Очерк «Прыжок через смерть» я, сам того не замечая, прочел вслух. Все находившиеся в хате притихли и слушали с большим интересом, хотя до этого уже успели его прочитать.

– Товарищ гвардии полковник, начальник политотдела говорил, что Метельский воевал вместе с вами под Ленинградом и будто вы с ним земляки, – спросил кто-то из танкистов.

– Да, это так. Мы с ним из одного села и вместе воевали.

Я рассказал не только все, что знал о капитане Метельском, но и о его отце, комиссаре кавалерийского эскадрона, о матери-коммунистке, замученной в застенках гестапо, о девушке Катюше.

Потом разговор перешел на наши дела, коснулся предстоящих боев за Киев.

– Знаете, какая у меня мечта? – спросил Шолуденко.

– Скажи, все будем знать, – ответил я.

– Хочется мне первым со своим взводом ворваться в Киев да с Красным знаменем выйти на Крещатик.

– Ничего нет невозможного, – улыбаясь, заметил незаметно появившийся в избе начальник политотдела. – До осуществления вашей мечты не так уж далеко. Только спешить надо, многие желали бы вступить в Киев первыми…

9

Большие надежды возлагал Гитлер на «Восточный вал», как он назвал подготовленную оборону по правому, высокому берегу Днепра. Подбросив сюда новые пехотные, танковые дивизии, авиацию, он надеялся отсидеться, перезимовать за широкой водной преградой и прочными укреплениями, а летом 1944 года вновь наступать.

Но советские войска не намерены были упускать инициативу. Стремительно продвигаясь, передовые части вышли к Днепру и на плечах врага переправились через реку в двух местах: южнее Киева – у Букрина и севернее – у Лютежа. Букринский плацдарм оказался больше размерами и удобнее. Тут скоро были наведены переправы, и войска устремились на правый берег.

Враг тоже понял, что Букринский плацдарм у нас – главный. Здесь он сосредоточил свои основные силы. Начались жестокие бои.

Советские части пытались расширить отвоеванную территорию, немцы контратаковали, намереваясь сбросить их в реку. Успехов добились наши, но весьма незначительных. Стало ясно, что отсюда, с юга, пробиться к Киеву будет нелегко. И тогда командование решило, продолжая демонстрацию наступления на южном плацдарме, скрытно перебросить войска к Лютежу и оттуда нанести главный удар.

5-й гвардейский танковый корпус тоже направляется к северу. Идем только ночами, днем тщательно укрываемся, чтобы не попасться на глаза воздушному разведчику врага.

А вот и водная преграда. Но это еще не Днепр, а его приток Десна. Красивая река, широкая многоводная. В другое время покупаться бы здесь, понежиться на солнышке или на лодке покататься, порыбачить…

Генерал Кравченко, заложив руки за спину, подавшись туловищем вперед, изучающе осматривает реку.

Ее пологие берега, тут и там поросшие ивняком, удобны для постройки моста. Но сейчас и времени для этого нет, и привлекать внимание немцев не следует.

Я стою рядом с командиром корпуса, стараюсь прочитать на его насупленном строгом лице мысли и жду указаний. Андрей Григорьевич долго молчит. Наконец поднимает голову:

– Твоя бригада головной будет. Первым начнешь форсировать Десну. Ясно?

– Понятно, товарищ генерал-лейтенант.

– Вот и хорошо, а я беспокоился, вдруг не поймешь, – коротко засмеялся он. – А то, что у нас переправочных средств нет, тебе тоже понятно?

– Надо что-то придумать, – неуверенно ответил я.

– Вот именно, придумать, – вздохнул генерал. – Нелегкая задача! Вот если бы наши машины плавать могли!..

Мы долго советовались, прикидывали и в конце концов решили, что идти надо по дну реки, «собственными пятками», как сказал генерал. Для этого предстояло разведать глубину, найти твердое дно.

– Только получше люки да щели законопатьте и замажьте, – посоветовал Кравченко.

Перед вечером в реку вошли пять отличных пловцов – разведчики. Установили, что грунт подходящий, но глубина до четырех метров. Это превышает технические нормы. Но что делать? Война не раз требовала пересмотра различных теоретических и практических нормативов.

Придется рисковать и нам.

Командир корпуса не уходит из моей бригады. Работать, распоряжаться мне не мешает, но ко всему присматривается, сам проверяет подготовку машин. По всему видно, генерал здорово волнуется, хотя виду и не подает. Перед самым выходом спрашивает у меня.

– Какой танк думаешь первым пустить?

– Комсомольский экипаж Шапошника. Вчера младшего лейтенанта в партию приняли. На партийном бюро он попросил в первом же деле поручить ему самое опасное задание.

Шапошник уже забирается на башню танка. Он так и переправится стоя на танке. Механик-водитель, когда машина в воду погрузится, видимость потеряет, вот командир через танкофон и будет ему команды подавать.

Генерал молча кивает головой: можно!

– Вперед! – показываю я на противоположный берег.

– Вперед! – передает Шапошник по танкофону механику-водителю.

Машина медленно, словно ощупью, трогается с места, спускается с пологого берега. Еще не полностью стемнело, и мы видим, как командир погружается в воду. Сначала по пояс, потом по грудь. На этом уровне вода держится некоторое время, а затем начинает отступать. Комсомольский экипаж благополучно преодолевает реку.

– Вперед!

В путь отправляется очередная машина.

На лбу командира корпуса собрались глубокие складки. На переносице подергивается черточка. Он волнуется, не знает, что делать с руками. То сложит за спиной, то опустит в карманы, то начинает вдруг обдирать кожицу с ивового прута. Я курю папиросу за папиросой…

Ночь на исходе. На востоке алеет заря. Пенистые гребни волн окрашиваются нежно-розовыми тонами. А танки все идут по дну. Командиры коротко сигналят: «Правее!», «Так держать!», «Не торопись!..»

Кравченко бросает взгляд на всплывающее над горизонтом солнце, вокруг которого образовалась золотистая корона из легких прозрачных облачков, и снова, не отрываясь, впивается в реку.

Проходит еще тридцать минут, и вся 20-я гвардейская оказывается на том берегу.

Генерал-лейтенант облегченно вздыхает, улыбается:

– А ты говоришь – преграда! Понадобится, так наши танки и море вброд перейдут…

К вечеру весь корпус сосредоточивается у Днепра. О, эта преграда посложнее Десны!

Разведка узнает от жителей, что утром, уходя за реку, гитлеровцы потопили поблизости два буксира.

Приказываю поднять их. Помогают нам в этом местные жители.

Я стою у реки, разглядываю лесистый противоположный берег и думаю: что ждет нас там, какие сюрпризы подготовил противник?

Мимо проходит молодой боец из мотобатальона. В левой руке его котелок с водой.

– Откуда вода? – спрашиваю.

– Днепровская, товарищ гвардии полковник. Ребята говорят, надо хотя бы по глотку выпить, авось на душе легче станет. Киев рядом. Печерская лавра. А мы тут застряли, не двигаемся…

Интересная логика у солдата. Только утром переправился через Десну, а теперь уже в Киеве хочет быть. Не удивительно! В последнее время все привыкли только вперед идти. Малейшая задержка – и уже недовольны: «Застряли, не двигаемся…».

В землянке одного из взводов мотострелкового батальона веселое оживление.

– Ну скажи, дорогой, какой из тебя гвардеец, – слышался откуда-то из глубины помещения басовитый голос. – Тебя, поди, и в армию-то по ошибке призвали, забыли, что ты несовершеннолетний.

Последние слова насмешника покрывает раскатистый хохот бойцов.

Мне ясно: подтрунивают над молоденьким стрелком Довженко, прозванным мизинцем. Он действительно маленький, щупленький и немного смешной. Но прозвище ему приклеили вовсе не за рост. В пути на фронт маршевая команда, с которой он следовал, попала под артиллерийский обстрел. Васе Довженко, сидевшему по нужде за кустами, осколок попал в левую руку и оторвал мизинец. С тех пор прозвище закрепилось за ним.

Вообще Вася боец не робкого десятка, за смелость и находчивость в бою товарищи уважали его. Но это не мешало им при каждом удобном случае разыгрывать паренька. А он нервничал, горячился, лез в драку, и это еще больше подогревало остряков.

Наконец нас заметили.

– Смирно! Товарищ генерал армии, первый взвод мотобатальона двадцатой гвардейской танковой бригады находится на отдыхе! Докладывает дневальный гвардии рядовой Довженко.

– Вольно! Садитесь, товарищи.

По землянке проносится едва уловимый шепот: «Ватутин… Командующий фронтом».

Дневальный продолжает стоять. Он бледен. На его лбу выступают капли пота.

– Так вы – Довженко? – переспрашивает командующий. – Василий Довженко?

– Я, товарищ генерал!

Ватутин задумывается:

– Фамилия что-то знакомая. Скажите, это не про вас писала недавно фронтовая газета?

Кровь ударяет в лицо бойца. Щеки становятся пунцовыми.

– Про меня, – смущенно опустив глаза, докладывает он.

– Это под Ромнами было, – подсказывает кто-то. – Василий там фашистскую пушку подбил и расчет уничтожил.

– Правильно, правильно, – оживляется командующий. Он подходит к Довженко, пожимает ему руку: – Рад с вами познакомиться. – Обращаясь уже ко всем бойцам, говорит: – Ваш боевой товарищ проявил в бою незаурядную храбрость, находчивость и сноровку. Эти солдатские качества всегда достойны уважения.

Командующий снова усаживается на нары между двумя солдатами:

– Теперь, товарищи, я хочу посоветоваться с вами, как нам быстрее и с меньшими потерями переправиться на правый берег Днепра…

Мне известно, что план форсирования уже утвержден Ставкой. У меня есть приказ, где указано место и точное время наступления. Бригада переправляется одновременно с 240-й стрелковой дивизией Героя Советского Союза полковника Уманского. А командующий фронтом, талантливый полководец, пришел к бойцам советоваться! И в этом сила нашей армии. Для советского генерала солдат не пушечное мясо, не «скотина в серой шинели», а боевой товарищ…

Пока я размышляю, Ватутин продолжает развивать свою мысль:

– Надо прямо сказать, переправочных средств у нас очень и очень мало. И готовить их времени нет: каждый час отсрочки форсирования на руку врагу. Значит, идти надо сейчас же, использовать для переправы все, что попадет под руку: доски, бревна, пустые бочки, конечно лодки, если бы их удалось отыскать…

– А что, если сено использовать? – спрашивает один из бойцов. Он рассказывает, как однажды на его глазах разведчик переплыл реку на плащ-палатке, набитой сеном.

Ватутин оглядывается на меня:

– Товарищ полковник, пошлите машину за сеном или соломой. Опыт разведчика нам пригодится.

Командующий встает, благодарит бойцов за беседу. Уходя говорит:

– Я не прощаюсь. Сегодня еще встретимся на берегу.

Наблюдательный пункт командующего фронтом всегда вблизи переднего края. Через несколько дней, после форсирования Днепра, его также перенесли на плацдарм севернее Киева, в село Ново-Петровцы, по существу, в боевые порядки войск. Постоянное присутствие в войсках Николая Федоровича Ватутина и Никиты Сергеевича Хрущева воодушевляло всех нас – бойцов и командиров, в трудные минуты придавало сил и уверенности.

Темно. Днепр не виден, но мы слышим его дыхание, легкие всплески волн. За той чернеющей горой Киев. Там живет моя семья: жена, два сына – Вова и Толик. Хотя живет ли? Два с лишним года в городе хозяйничают оккупанты!..

Мотобатальон построился у реки, ждет команды. К нему подходят командующий фронтом и член Военного совета.

Никита Сергеевич произносит короткую речь. Заканчивает ее словами:

– Вам выпало счастье, товарищи, быть первыми среди первых героев Днепра. Родина не забудет вашего героического подвига.

– Вперед, товарищи! – подает команду генерал Ватутин.

Некоторые бросаются вплавь. Остальные – кто на чем: на плащ-палатках и на мешках, набитых сеном, на досках и бревнах. Станковые пулеметы, минометы, противотанковые ружья переправляют на единственной надувной лодке.

В другом месте под сильным артиллерийским огнем из поднятых буксиров и подвезенных понтонов составляем паром для переправы танков. Никита Сергеевич Хрущев пришел сюда после начала переправы и не отлучается ни на минуту. Во время сбора парома он дает советы, но делает это деликатно, чтобы не звучало приказом. Не желает навязывать свою волю.

Снаряд разрывается почти у самого берега. Столб воды окатывает нас.

– Ого, кажется, начинается зыбь, – шутит Никита Сергеевич.

Бойцы смеются. Работа продолжается.

– Скажи, чтобы Никита Сергеевич ушел в укрытие, – с тревогой в голосе советует мне подполковник Маляров. – Не ровен час…

– А ты думаешь, не говорили? Ему ведь не прикажешь!

– К сожалению, это так, – соглашается начальник политотдела…

Паром готов. Благополучно переправляем первый танк. Но только погрузился второй, снаряд перебивает буксирный трос, и быстрое течение несет «тридцатьчетверку» вниз по реке.

– Тихо, товарищи, без паники, – слышится ровный голос Никиты Сергеевича.

Это действует успокаивающе. Люди работают увереннее. Паром ловят, подгоняют к берегу.

Скоро части 5-го гвардейского танкового корпуса переправляются на правый берег реки и совместно со стрелковыми и артиллерийскими войсками с боем расширяют Лютежский плацдарм до 16 километров по фронту и до 10 – в глубину. К двенадцати часам ночи наша бригада подходит к реке Ирпени, и я по радио докладываю командованию:

– Задача выполнена!

10

Получил письмо от Вани Кислицы. Паренек пишет лаконично: «Жив, здоров. Работаем лучше, чем раньше. Вы, очевидно, это чувствуете».

Еще как чувствуем! Танков получаем все больше. И качество лучше: увеличен калибр орудий, повышена начальная скорость снаряда, а вместе с тем и пробивная способность.

«Вы тоже сильней бейте фашистов, – просит Иван Иванович. – Быстрей освобождайте Киев. Напишите о фронтовых делах. Ваше письмо мы будем читать на комсомольском собрании».

Что ответить юному герою труда? Если сообщить, что мы форсировали Днепр, но на Киев пока не идем, накапливаем силы, – как он это поймет?

– Напиши правду, – советует подполковник Маляров. – Зверь поджал хвост, но зубы у него еще остры. Шутить с ним нельзя.

Как четко эта фраза выражала положение дел. Да, зубы у зверя еще действительно остры. Перед войсками 1-го Украинского фронта[2]2
  20 октября Воронежский, Степной, Юго-Западный и Южный фронты были переименованы соответственно в 1, 2, 3, 4-й Украинские фронты.


[Закрыть] враг имел только в первой линии обороны 27 дивизий. Из них пять танковых и одну моторизованную. Кроме того, в резерве 4-й танковой армии находились две танковые дивизии, одна моторизованная и одна охранная.

Чтобы поднять боевой дух войск, Гитлер обещал солдатам и офицерам, которые отличатся при ликвидации советских плацдармов на правом берегу Днепра, шестимесячный отпуск в Германию и в награду Железный крест. Однако понимая, что этого может оказаться недостаточно, немецкое военное командование дало приказ эсэсовцам расстреливать каждого, кто отступит.

Наши 20, 6, 22-я танковые бригады и механизированное соединение полковника Неверова остановились у реки Ирпени. Думалось, после таких преград, как Десна и особенно Днепр, это для нас не препятствие. Но получилось иначе: преодолеть Ирпень оказалось не просто. И не только потому, что она быстрая и глубокая. Главное – берега ее, торфяные, заболоченные, для танков оказались непроходимыми. Пришлось под огнем противника настилать гати из бревен.

Наконец поступил приказ форсировать Ирпень. Наша задача – вместе с 22-й танковой бригадой и мотострелковым соединением выйти на шоссе Киев – Житомир и отрезать противнику путь отступления.

22-я танковая бригада полковника Кошелева к началу форсирования опоздала. Поэтому первой на противоположный берег двинулась 6-я. Наши «тридцатьчетверки» поддерживали ее огнем. К концу переправы подошли машины Кошелева. Надо было пропустить и их. Но, к сожалению, экипажи в 22-й бригаде оказались неопытными. Первые же машины соскользнули с гати и загрузли, загородив путь.

А время шло. Стало светать. Скоро должна была появиться вражеская авиация.

Генерал Кравченко вызвал меня к себе. Сидит мрачный, разгневанный.

– Что там у вас на переправе? – спрашивает недовольным тоном. – Почему приказ не выполнен?

Докладываю все как есть. Его, конечно, мои оправдания удовлетворить не могут. Машет рукой:

– Идите. Видеть вас на этом берегу больше не намерен. Если будем встречаться, то только на той стороне.

Мне все ясно. Бегу к гати и злополучным кошелевским машинам. Там уже собралось много людей, подсовывают под гусеницы поленья. Подходит танк с тросами для буксировки.

Подбегаю ближе, смотрю, командует «спасательными работами» комсорг первого нашего батальона Медовик. «Молодец Алексей, спасибо тебе», – мысленно благодарю его.

«Юнкерсы» уже нависли. Когда бомбы свистят уж слишком близко, Медовик командует:

– Ложись!

Потом опять все встают и горячо принимаются за работу.

Танк механика-водителя Сухинина берет на буксир застрявшую машину и, страшно ревя мотором, помогает ей выбраться на сухое место. Несколько человек сразу отцепляют тросы. Сухинин идет за второй…

Через несколько минут путь свободен. А еще часа через два не только наши, но и кошелевские танки были на той стороне и атаковали врага в населенном пункте Ракова. Немцы яростно сопротивлялись. Пока мы прошли пятнадцать километров, они предприняли шесть контратак. Но в конце концов сила взяла верх и гитлеровцы побежали, бросая оружие, технику, автомашины.

Уже видна северо-западная окраина Киева. Скоро выйдем на указанный нам рубеж. И вдруг по радио нас вызывает штаб корпуса. Поступает лаконичный приказ: повернуть на сто восемьдесят градусов и возвращаться назад. Такой же приказ получают остальные бригады.

И это после того, как столько достигнуто! Я не знаю, как объяснить подчиненным причины такого маневра, чем смягчить их боль и возмущение.

Останавливаю бригаду. Объявляю сбор командиров.

Маляров явился раньше других. Спрашивает, чем я возбужден. Узнав, начинает успокаивать:

– Без причины не отзовут. Видно, обстановка изменилась. И танкисты понять должны. А тому, кто не поймет, разъясним.

– Прежде чем бойцу разъяснять, я, командир бригады, сам должен свой маневр понять. Мне его разъясни. Ты это можешь?..

Я понимаю, спор у нас никчемный. Начальник политотдела и мой заместитель по политической части Маляров, конечно, прав. И вообще, приказы не положено обсуждать. Но мне жаль добровольно уступать завоеванное кровью. Поэтому и горячусь…

Очень кстати прибыл представитель штаба фронта полковник Фадеев. Он-то разъяснит причину изменения первоначального плана.

– Почему отходим? – Чувствую, мой вопрос тоже застал Фадеева врасплох. Он говорит первую попавшуюся казенную фразу – Значит, нужно, товарищ Шутов.

Уж эти мне поборники устава! Сказал бы просто: «Не знаю!» А то начинает крутить, прикрывать общими фразами свою неосведомленность. Меня прорвало:

– Сидите там, во фронте, за бумажками ничего не видите. Киев рядом, и путь к нему открыт. Вперед идти надо, а не назад! Понимаете вы это или нет?

Я и сам чувствовал, что наговорил лишнего. Полковник нахохлился:

– Ну вот что. Этот митинг заканчиваем. Мне поручено проследить за выполнением приказа, и я прошу доложить, когда будете готовы к маршу. – Потом, смягчившись, добавил: – Горячишься, товарищ Шутов. Ненависть к врагу не должна ослеплять человека. Пойми, командованию виднее. Ты ведь смотришь только со своей маленькой колокольни. А есть повыше твоей…

На обратном пути получили еще одну телеграмму. Комкор сообщил, что немцы предприняли наступление вдоль Днепра на Лютежский плацдарм, стремясь отрезать войска от реки. Поэтому-то нас и вернули. 20-й и 22-й бригадам комкор предложил «пройтись» по тылам фашистов и вернуться на плацдарм.

Ирпень переходили опять с боем. Немцы успели разбить переправу, и нам пришлось строить новую.

11

Пять дней и пять ночей шли непрерывные бои. Немцы яростно контратаковали, стремясь пробиться к своим окруженным в районе Лютеж – Старые Петровцы частям. На шестую ночь притихли. Видимо, смирились. Да и окруженные уже уничтожены, выручать некого.

Мы с моим ординарцем Сергеем Борисовым обходим оборону. Где-то далеко равномерно ухают орудия. На правом фланге, у соседа, слышен ленивый треск винтовочных выстрелов. Иногда в него вплетаются короткие очереди пулеметной дроби. Если внимательно присмотреться, в той стороне можно увидеть отдельные пунктиры трассирующих пуль.

– Из Валок фрица выбивают, – категорически заявляет Сергей. Он всегда говорит таким тоном, словно находится в курсе всех фронтовых дел.

Смотрю на часы: начало двенадцатого. Как бы хорошо сейчас часок-другой прикорнуть. За истекшие пять суток ни разу как следует поспать не удалось. От таких мыслей я еще больше расслабился, ноги стали тяжелыми, в теле почувствовалась ломота.

– Отдохнем, что ли? – обращаюсь к спутнику и опускаюсь на завалинку полуразрушенной хаты.

– Отчего не отдохнуть, – соглашается Борисов, садясь рядом со мной. – Люблю повеселиться, особенно поспать. Только на войне разве выспишься?

Сквозь дрему я еще слышу болтовню ординарца. Сережа вообще отменный балагур, он сам признается, что «почесать язычок» любит.

Проваливаясь в небытие, вижу вдруг выплывающую из золотистого тумана нашу хату во Дворце. Я маленький, лежу на своей кроватке, мне страшно хочется спать. Рядом сидит мать, уткнувшись лицом в ладони. Она говорит, но голос ее очень напоминает голос моего ординарца Борисова. Ее слова, словно молот, больно стучат по голове. Я прошу мать позволить мне уснуть.

– Что вы сказали, товарищ гвардии полковник?

Странно! Почему она так обращается ко мне. Открываю глаза, над собой вижу бездонное темное небо с мириадами светленьких точек. Рядом Сергей, возится с вещевым мешком:

– Вы мне что-то сказали? – переспрашивает.

– Нет, это я так.

– Может, закусите? С утра ведь ничего не ели.

Сон уже все равно– перебит. А в желудке действительно пусто.

– Давай, что у тебя там есть.

Раскладывая на газете свои скромные припасы, Сережа говорит:

– Ветерок подул. Потом всплеск весел, – значит, лодка.

– О чем это ты?

– Да я ж вам рассказываю, как меня, раненного, киевляне спасли. Или вы не слушали?

– Слушал, слушал. Продолжай.

– Ну вот, значит, лодка ударилась в песок. Потом осторожные шаги. Подходят двое… Один говорит: «Не поймешь, живой или нет». Хочу сказать, что живой, и не могу, язык одеревенел, будто фанерка шершавая во рту. А в голове словно гвоздем ковыряют. Человек наклоняется ко мне, слушает. «Дышит», – говорит.

Дальше Сергей рассказывает, как его осторожно положили на дно лодки и повезли. Потом вынесли на берег.

Несли долго. Подъем был высокий и крутой. Теперь он чувствовал, что в мозг его врезаются зубья пилы и рвут, рвут, рвут.

Шепот:

– Тихо! Немцы!

Останавливаются. Совсем близко шаги, пьяный разговор.

И вот уже скрип калитки. Три условных щелчка в окно. Дверь открывает женщина.

– Кто тут?

– Спасай, Анна Ивановна, – говорит один из мужчин, – наш человек, раненый.

– Живее давайте сюда, – засуетилась хозяйка. – Кладите на кровать – и за доктором. За Фролом Корнеевичем.

– А пойдет?

– Пойдет. Скажите, что я прошу.

Приходит доктор. Шумный. Звенит инструментами. Ощупывает голову, командует:

– Воду, горячую!

– Неужели оперировать придется, Фрол Корнеевич?

– Непременно и безотлагательно. Пуля у него застряла.

Работая, доктор насвистывает песенку из оперетты Оффенбаха.

После операции боль понемногу утихает. На Борисова сваливается сон. Долгий, тяжелый. Когда открывает глаза, через щели в забитом досками окне широкими полосами струится дневной свет. Подле кровати, на стуле, уронив на грудь седую голову, дремлет пожилая женщина. Золотистый луч дрожит на ее впалой щеке. Борисов знает, что ее зовут Анной Ивановной, хочет окликнуть, но язык по-прежнему не подчиняется.

Два месяца Сережа был в тяжелом состоянии. Доктор навещал его. Ночами, разумеется. Это был старичок с морщинистым лицом и коротеньким носом. Он шутил, насвистывал любимую песенку из оперетты Оффенбаха, а когда уходил и прощался, всегда задавал Анне Ивановне один и тот же вопрос:

– Как думаете, встретимся еще?

Однажды доктор явился с радостной вестью: немецкие войска под Москвой разгромлены.

– Это, Анна Ивановна, начало великих начал, – воскликнул он с пафосом. – Ну, а как наш больной?

– Плохо, Фрол Корнеевич. – Понимать будто все понимает, а не говорит.

– Будет говорить, не беспокойтесь, – заверил доктор. Он подошел к Сергею, проверил пульс, послушал сердце, потом говорит: – Думал как-нибудь обойтись, но вижу, посоветоваться со специалистом необходимо.

– Кто такой? Вы ему доверяете? – с тревогой в голосе спросила женщина.

– Это врач, слуга самой гуманной профессии. Не думаю, чтобы он выдал. Все же о больном и о доме, где он находится, я ему не скажу.

После этого доктор больше ни разу не являлся. Видимо, напрасно положился на гуманность коллеги.

Прошел год. Анне Ивановне удалось связаться с подпольной организацией и через нее отправить Сергея к партизанам. Там-то, под постоянным присмотром специалиста, к нему наконец вернулась речь.

– А когда я поправился, – продолжал Борисов, – решил навестить свою спасительницу – Анну Ивановну. Только повидать не довелось. На том месте, где стоял ее дом, оказалось большое пепелище. От соседей узнал, что это было делом немцев. А самое Анну Ивановну забрали гестаповцы…

Сережа уже закончил свой рассказ, а я все сижу и раздумываю над печальной судьбой старой женщины.

12

38-я армия и наш корпус ведут бои за расширение плацдарма. 20-й гвардейской приказано внезапным ударом освободить станцию Буча. Пока танкисты готовят машины, в разведку уходит группа под командованием старшего сержанта Василия Причепы.

Причепа интересный человек. В бою горяч, прямо огонь. А в мирной обстановке – тихий, спокойный, я бы сказал, с лирическими наклонностями. Песни любил. Прекрасно исполнял их на губной гармонике. В короткие минуты затишья мы, бывало, заслушивались его игрой.

Иногда гармоника Василия надолго умолкала. Это когда после очередного ранения разведчик попадал в госпиталь. Я не знал ни одного солдата, который столько раз был ранен и столько раз возвращался в свою часть.

Мы с подполковником Маляровым и майором Хромовым – его опять назначили к нам начальником штаба – беседуем с танкистами.

Всех интересует предстоящая задача, положение на фронтах. В разгаре беседы раздается взрыв хохота.

– Смотрите, Причепа баб ведет! – показывает кто-то и покатывается со смеху.

Оборачиваюсь. Вижу, по шоссе к нам движется человек десять: наши разведчики и несколько крестьянок.

– Что за шутки, – недовольно качает головой Хромов. – Зачем ему потребовалось тащить женщин в расположение части?

Маляров возразил:

– Не торопитесь, товарищ майор. Причепа зря задерживать не будет.

Только когда подошли ближе, мы смогли разглядеть, что лица у колхозниц мужеподобные.

– Что я вам говорил, – улыбнулся Маляров Хромову. – Это переодетые немцы.

Действительно, подбегает Причепа, докладывает:

– Задержаны четыре фрица, ряженные под колхозниц. Видать, разведчики ихние…

Еще Причепа доложил, что на станцию Буча подошел бронепоезд. Два эшелона с боеприпасами стоят на запасных путях. Потом, как бы спохватившись, добавил: там один немец на губной гармошке так, подлец, наяривает, ажно мурашки по коже бегают. Музыка больно нежная, не иначе про любовь.

В словах Причепы столько неподдельного восхищения, что нельзя не улыбнуться…

Допрос пленных дал много интересного. Правда, то, что они сказались дезертирами, было малоправдоподобным. Но дальнейшие показания сомнений не вызывали. Они сообщили, что в Киеве царит паника. Среди солдат ходят слухи, будто генералы день и ночь совещаются, посылают в Берлин телеграммы с просьбами о подкреплении. Население города угоняют в Германию.

Одна мысль пленных нам особенно понравилась. Оки сказали, что у них все, от солдат до офицеров, очень боятся русских танков. При этих словах подполковник Маляров посмотрел на меня. В его взгляде я прочел откровенную радость. Советские танки пользовались такой славой, и это при условии, что у немцев под Киевом танков больше.

Все готово.

– По танкам! Вперед!

Мчимся к станции. Бронепоезд еще издали встречает огнем.

От наших выстрелов загораются эшелоны. Начинают рваться боеприпасы. Над станцией поднимается дым, из него проглядывают багровые языки пламени.

Бронепоезд, отстреливаясь, отходит на запад. Сначала медленно, потом все быстрее и быстрее.

Я знаю, что командир батальона майор Биневский еще перед атакой поручил трем экипажам обойти станцию и подорвать путь. Но кто же думал, что бронепоезд так сразу начнет удирать. Теперь не ясно, успеют ли танкисты выполнить задание.

В наушниках слышу, как Биневский вызывает командира высланной группы. Отвечает другой голос:

– Тридцать седьмой! Я сорок первый. Подорвать путь не успели. Две машины горят. Я иду на таран!

Сорок первый? Это комсомольский экипаж младшего лейтенанта Митрофанова! Они решили пойти на таран. Но ведь это верная смерть!

Только вчера мы с подполковником Маляровым проверяли машину Митрофанова. Разговорились с экипажем. Ребята хоть с разных мест, а дружные, интересные.

– После войны решили тоже сообща жить, – говорил Митрофанов, – Пойдем все в пединститут, а потом в одной школе будем работать…

Теперь, кажется, не сбыться вашей мечте, ребята, думаю я. Мысленно вижу, как «тридцатьчетверка» под номером 41, грохоча по шпалам широкими гусеницами, мчится навстречу поезду. Расстояние тает и тает.