Текст книги "Весна гения: Опыт литературного портрета"

Автор книги: Стефан Продев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 15 страниц)

Вуппертальская долина

Ничто так не переменчиво, как облака, но земля еще переменчивее.

Виктор Гюго

Развернем карту Германии. Найдем голубую нить Рейна, по ней указательным пальцем медленно поведем на север. Вот Кобленц. Здесь в великую немецкую реку вливается полноводный Мозель. Пересечем слоеный Рейнский хребет, чтобы попасть в Бонн – на родину Бетховена. Чуть севернее – Кёльн с его знаменитым кафедральным собором. Еще севернее – Дюссельдорф.

Это Рур.

От Дюссельдорфа разбегаются четыре луча. Каждый из них – дорога. Тот, что стремится на запад, ведет в Гладбах. Еще несколько километров, и перед нами предстанет Голландия. Северный луч ползет прямо к Дуйсбургу, а оттуда – к Эссену, сердцу Рура. Южный луч вернет нас через Леверкузен в Кёльн. Но самым интересным лучом для нас будет восточный – путь, ведущий в Вупперталь, в родные края Фреда.

Итак, мы в Дюссельдорфе. Нас ждет дорога, ждет Вупперталь. Нынешние времена могут предложить нам автомобильные стоянки, автострады, современный индустриальный пейзаж. Старина предлагает дилижанс со всей его романтикой. Старина заманчива, она представляет великолепную возможность напрямик, без всяких условностей, проникнуть в самую сердцевину эпохи, которая интересует нас.

Мы оказались где-то между 1836 – 1840 годами. Вместо шляп и плащей на головах у нас цилиндры, на плечах – пелерины. Вместо элегантного «форда» на центральной дюссельдорфской площади нас поджидает старомодный дилижанс. С высокого кучерского облучка нам приветливо кивает старый возница. Охрипшим голосом (сказывается холодное вуппертальское пиво!) он сообщает:

– В такую добрую погоду за пять часов будем в Вуппертале. До Зоннборна – галопом. Дальше – до Эльберфельда – трусцой… Приятного путешествия, милостивые государи!

Длинный кнут, взвившийся над головой кучера, щелкает, словно пистолетный выстрел. Поехали.

* * *

Дилижанс с грохотом покатил по старому мосту через реку Дюссель. Возница торжественно протрубил в олений рог.

Дилижанс ритмично покачивается на мягких рессорах. Мимо круглого окна бегут красивые рейнские пейзажи – солнце и зелень всюду, куда ни бросишь взгляд. Это одна из картин «отца Йорданса»[6]6
  «Отец Йорданс» – Якоб Йорданс (1593 – 1678) – видный фламандский живописец.


[Закрыть]. Вдоль горизонта – холмы, поросшие лесом, мельницы и стада, стада… тихой радостью, классическим блаженством веет от этакой пасторали. Время от времени слышится голос возницы. Хрипловатый и протяжный, он старается перекричать цокот копыт белых рейнских коней:

– Schneller! Schneller![7]7
  Быстрей! Быстрей! (нем.)


[Закрыть]

Дюссельдорфский кучер хочет показать, какие у него резвые кони. Мы, родившиеся в век реактивных двигателей, снисходительно улыбаемся. Уж очень мил этот добрый старец.

В нашем дилижансе еще два пассажира – пастор с плечами атлета и молодой человек с челом мыслителя. Сидя друг против друга, они, видимо, равнодушны к «картинам» Йорданса. На коленях пастора раскрытая книга, мыслитель шелестит газетой. Они так увлечены чтением, что у соседей невольно разгорается любопытство.

При крутых поворотах, когда дилижанс начинает скрежетать и подпрыгивать, пассажиры с недоумением вскидывают головы, с равнодушным видом поворачиваются к окнам и обмениваются лаконичными репликами:

– Старый Отто сошел с ума. При такой бешеной езде лошади падут, прежде чем мы доберемся до Зоннборна.

– Ничего. Еще немного, и наш старик обставит чайник Стефенсона.

– Schneller! Schneller!

Путь до Зоннборна становится короче, реплики – длиннее. Оба соседа все чаще поглядывают в окна. Слово за словом, вопрос за вопросом, и между ними завязывается большой разговор. И хотя мы присутствуем при начале его, но уже знаем, кто наши спутники. Пастор и мыслитель – наши старые знакомые. В своих «Письмах из Вупперталя», опубликованных в 1839 году в журнале Карла Гуцкова «Германский телеграф», Фридрих Энгельс рассказывал о них. С нами путешествуют пастор Юргенс, один из последних пророков на грешной земле, и учитель литературы Генрих Кёстер.

Возле одного окна – глава вуппертальского пиетизма[8]8
  Религиозное течение, возникшее в конце XVII века, которое прославляло мистицизм.


[Закрыть], возле другого – самый радикальный ум, вдохновленный идеями Гегеля. Разговор между ними обещает стать интересным.

– Вы читаете «Барменскую газету»? Любопытно! Что интересного вы можете найти на ее греховных страницах? – слышится голос пастора Юргенса, чей драматический бас привык к поучениям.

Учитель неторопливо переводит взгляд с мелькающего за окном пейзажа на пастора и спокойно отвечает:

– Газета Германа Пютмана – одна из лучших в Германии, ваше преподобие. Ее «греховные» страницы – гордость всей нашей славной долины. От души рекомендую познакомиться с ними.

Юргенс осеняет себя широким крестом, и перст его упирается в раскрытую на коленях книгу.

– Я читаю только Библию, господин Кёстер. Все прочее – от лукавого. Много лет назад, когда я бродил по американским прериям[9]9
  Юргенс некоторое время был проповедником в Америке.


[Закрыть], обращая краснокожих чертей в лоно Христово, еще тогда познал я истину – слово божие. И, славу богу, для меня этого предостаточно!

– Но, мой отец, долина Вуппера не имеет ничего общего с техасской прерией. Мы живем в самом сердце цивилизации, для которой библейские премудрости ничего не значат. Любопытно, конечно, порыться в христовых истинах, но еще лучше познать сочинения Вольтера и поэзию Гёте. Да и кому не известно, что мы, вуппертальцы, не представляем себе жизни без новостей Пютмана…

– По моему убеждению, все его новости – несчастье для Вупперталя! – с раздражением возражает пастор. – Любезный вашему сердцу Пютман – безбожник, и ничего больше. Я еще ни разу не видел, чтобы его нога переступала порог храма. Неужто вам неведомо, что он читает еретика Бюффона, знает наизусть все циничные писания Гейне и поддерживает весьма сомнительные связи с каким-то обществом в Берлине. Представьте теперь идеалы этого господина!..

Кёстер снял цилиндр, положил его на колени, старательно пригладил длинные волосы и ответил неторопливо, почти торжественно:

– У прогресса всегда были свои солдаты, пастор Юргенс. Редактор «Барменской газеты» – один из них. Сегодня Вупперталь знает больше того, что он знал вчера. Поблагодарим же за это господина Пютмана!.. Я только что просмотрел последний номер его газеты. Должен сказать вам, узнал достаточно много.

– Интересно, что же такое вы узнали?

– С удовольствием сообщу вам, дорогой пастор! Газета господина Пютмана публикует подробные статистические данные о распространенности проституции среди вуппертальских работниц, той самой проституции, которую церковь давно предала анафеме. Газета сообщает также о большом музыкальном празднестве в Дюссельдорфе, на котором присутствовал сам Феликс Мендельсон. Третью страницу украшают новые стихи нашего дорогого Фрейлиграта. Специальная статья приветствует новую пьесу Бюхнера – «Войцек», которую вы, пасторы, так жестоко обругали только за то, что ее действующие лица – рабочие. Имеются и довольно интересные новости о последних волнениях среди рурских сталеваров… Как видите, отец, человеку есть что почерпнуть у нашего барменского издателя. Труд редактора не пропадает даром…

Юргенс шумно сопит.

– Вы окончательно убедили меня, что эта газета должна быть закрыта. Представьте себе: ни строки, посвященной церкви, богу! Да это же газета самого антихриста, и место ее – в аду или в подвалах королевской цензуры. Пруссия – не Франция, уважаемый господин! Пруссия верна небу и не нуждается в подобных пасквильных листках…

Снова наступает тишина. Слышится только ритмичный цокот копыт, да порой врывается уже знакомый веселый голос кучерского рога: дилижанс катит по улицам Зоннборна. Мы уже у ворот Вупперталя…

Перед любознательными путешественниками развертывается незабываемый пейзаж: далекие холмы – то округлые, то продолговатые, – плотно стиснувшие пыльную дорогу. С их могучих покатых плеч, словно живописные плащи, спускаются густые леса, изобилующие дичью. На вершинах холмов – ветряные мельницы, приветливо машущие крыльями. Дальше дорога покорно вьется вдоль тесного русла реки Вуппер, неторопливо спешащей вниз, к Золингену, а оттуда – к поэтической долине Рейна. По сравнению с Рейном, привольным, как море, Вуппер кажется жалким, обиженным природой.

Очарование здешним местам придают и склонившиеся над рекой молодые ивы, полощущие свои косы в хрустальной воде. Между ивами – цветастые ковры лугов, по которым вышагивают важничающие цапли, вдали – косари. И над всем этим великолепием форм и красок – бескрайнее шелковистое небо и где-то высоко-высоко по своим извечным путям над старопрусской Вестфалией плывут к океану невесомые облака.

Сбавив ход, дилижанс, шумно громыхая колесами по булыжной мостовой, подкатывает к Эльберфельду. Его грациозное отражение весело пританцовывает на волнах Вуппера. Чем ближе город, тем мутнее и стремительнее воды реки. Они приобретают все более яркий красноватый оттенок. Перед самым же городом река становится совсем багровой, как кровавые воды Флегетона[10]10
  Река в аду (Данте).


[Закрыть].

Цвет Вуппера невольно напоминает остроумное замечание Фреда: «Ее яркокрасный цвет ведет, однако, свое происхождение не от какого-нибудь кровавого побоища, – ибо здесь воюют между собой лишь теологические перья, да еще болтливые старые бабы, обычно из-за пустяков, – и не от стыда за людские нравы, хотя на это имеется поистине достаточно оснований, а исключительно от множества красилен, применяющих яркокрасную краску». И действительно, в верховьях Вуппера, в сизом мареве дали, можно заметить клубы дыма над невидимыми отсюда фабричными трубами. Текстильные фабриканты Эльберфельда и Бармена пользуются водами Вуппера для крашения своих прославленных тканей и пряжи. Цвет Вуппера выразительно повествует о характере повседневного труда текстильщиков…

Пока мы наблюдаем за пейзажем, Юргенс с Кёстером продолжают спор. Они уже оставили в покое и личность Пютмана, и его газету и теперь горячо обсуждают направление других вуппертальских газет. Спор незаметно вводит нас в круг интересов вуппертальского общества, знакомит с его жизнью, вкусами, идеями, борьбой.

– Понимаю, все понимаю! – гремит бас Юргенса. – Ваш идеал – Георг Вильгельм Фридрих Гегель. Ваш первый друг – Фердинанд Фрейлиграт. Великолепно! Вы располагаете всем, что требуется для бунтаря. Не сомневаюсь, что вы ни разу не раскрыли евангелия, предпочитая ему речи Дантона или фантасмагории Бёрне. Боже мой, боже мой!..

– Хватит, святой отец! – резко обрывает Кёстер язвительные замечания пастора. – Для вас, пасторов, каждый самостоятельно мыслящий человек – бунтарь. Будь власть в ваших руках, вы давно превратили бы Пруссию в настоящий ад, где не было бы другого чтения, кроме псалмов Давида, где не было бы другой одежды, кроме пасторской рясы. Вы предавали бы анафеме любую свободолюбивую мысль, если у вас не оказалось бы под рукой весомых аргументов. Вы предаете хуле все и вся: и великого Гегеля, и льва Дантона, и мудрого Бёрне. Вы обзываете их бунтарями, разбойниками, нечестивцами. Почему? Только потому, что их гордый дух не хочет верить вашим легендам о боге. Их бог – человек! – свободный, сильный, умный. О, несчастный Вупперталь! Как вы мешаете ему! Вы ненавидите все прекрасное, все достойное его. Ненавидите даже прелестные пейзажи, которые помогают людям чувствовать себя земными существами. Вупперталь славится газетой Пютмана. Весь Рейн, вся Вестфалия читает ее с уважением. Вас это бесит, и вы предаете газету анафеме. В Вуппертале живет один из величайших поэтов – наш Фрейлиграт. Сам Гёте хвалит его. И это вас бесит. Вы продолжаете ругаться…

– Господин Кёстер, вы забываетесь! Вы клевещете! – пастор подымает руку, угрожающе потрясая перстом. – Мы, пасторы, не человеконенавистники. Мы уважаем все, что служит порядку и богу. Считаю своим долгом доложить вам, что в Бармене есть газета, которую мы с гордостью называем своей. В ней нет радикальной ереси и суетных высказываний. Эта газета – истинный защитник церкви и морали. Это…

– Это «Барменский еженедельник»?

– Совершенно верно!

Лицо учителя проясняется.

– Совершенно верно! Другой такой газеты нет. Это ваш профессиональный орган. Он слишком много пишет о боге и слишком мало думает о людях. Невольно вспоминаю слова одного из моих учеников об этой газете: «Старый ночной колпак… у которого из-под беллетристической львиной шкуры беспрестанно выглядывают пиетистские ослиные уши». Великолепно! Лучше не скажешь…

– Carámba!.. Каков учитель, таков и ученик!..

– Пастор!.. Вы хулите ученика, имя которого слишком известно. Его отец – один из самых солидных вуппертальских граждан, один из самых уважаемых мирян. Опасно объявлять богохульником Фреда Энгельса, сына фабриканта Энгельса-старшего, уважением которого вы гордитесь…

Юргенс торопливо крестится.

– Итак, – продолжает Кёстер, – вашу любимую газету даже дети называют ночным колпаком, прикрывающим плешину вуппертальского пиетизма. Простите меня, грешного, но это уже страшно… Понимаю, «Барменский еженедельник» не одинок. Сентиментальная «Сельская газета» – отличная компания для него. Насколько мне известно, ваше имя появляется на ее страницах. Припоминаю, именно в этой газете вы однажды назвали себя пророком, мечтающим о превращении грешного Вупперталя в новый Иерусалим…

Дилижанс вдруг остановился. Старый возница спрыгнул с козел. Минуту спустя его улыбающаяся физиономия появилась в круглом окне:

– Добро пожаловать, господа! Вас ждет благочестивый Эльберфельд…

Быстро выбираемся на дорогу, стряхиваем с себя белую вуппертальскую пыль. Пред нами недостроенная католическая церковь. За ней – ломаный лабиринт городских улиц.

В поднебесье вьется стайка голубей. Возле церкви снуют крикливые газетчики. Без колебаний покупаем газету Пютмана. Кёстер довольно улыбается, машет нам рукой и сворачивает в одну из боковых улиц. Мимо нас, фырча, промелькнула атлетическая фигура пастора Юргенса. Он метнул по нашему адресу какое-то проклятие. Слов мы не расслышали.

Издали доносятся звуки клавесина – кто-то наигрывает Моцарта. Снимаем цилиндры. Мы на родине Фреда…

* * *

Католическая церковь, одиноко стоящая перед самым въездом в город – свидетельство какой-то трагедии. Изгнанная с шумных городских улиц, находящаяся рядом с башней вуппертальской тюрьмы, церковь напоминает наказанную грешницу. Весь ее внешний вид, каждый ее камень, каждая статуя, кажется, кричат в лицо путнику, переступающему городскую черту: «Если ты католик, вернись! Здесь живут дьяволы Лютера. Вупперталь не любит детей папы римского…»

Да, каждый вступающий в долину Вуппера, должен твердо запомнить: здешняя земля, «верная богу», признает только лютеранские молитвы.

И одинокий силуэт церкви, и зубчатая башня «государственной эльберфельдской тюрьмы» остаются позади нас. Издали они похожи на два колосса, опирающиеся на плечи друг другу. От них веет жестокостью и враждебностью. Но мы уже на главной улице Эльберфельда, хотя в голове еще вертятся мысли о религиозном фанатизме вуппертальцев. Как все-таки резко отличаются здешние строгие и практичные жители от веселого народа на берегах Рейна! Люди этой великой реки отдают богу только души. Они ищут в религии лишь торжество чувств, а внутреннюю красоту – в человеке. Для них поэтический смысл библейских легенд важнее календарных подробностей истории религии. Эти жизнелюбивые потомки немецких трубадуров идут в церковь послушать орган, полюбоваться шедеврами Дюрера[11]11
  Дюрер – выдающийся немецкий живописец и график эпохи Возрождения.


[Закрыть] и Шлютера[12]12
  Шлютер – немецкий скульптор.


[Закрыть]. Они любят не проповеди, а музыку, ничего не знают о подвигах святых, но часами простаивают перед великолепными изваяниями их фигур. Сохранив в душе свободолюбивый дух Ренессанса, зараженные микробами еретизма, занесенными революционными ветрами из Франции, жители Рейна подняли веру на пьедестал искусства, превратив его в свою религию.

Совсем другая картина в «священном» Вуппертале. Здесь вера в бога не наслаждение и уж конечно не поэзия. Вера здесь – суровая обязанность, мученичество. В сердцах истинных вуппертальцев нет места чувствам. С небом у них общается только разум. Когда вупперталец молится, он думает не о боге – о своем деле. Его религия – религия делового человека, нуждающегося не в успокоении, а в практических советах.

И вуппертальский бог не имеет ничего общего со своим артистическим рейнским коллегой. Он сочетает в себе гневный образ Оттона с аскетической душой Лютера и царствует в своей обреченной долине строго и грубо. Он прощает только тех, кто умеет делать деньги, и непримирим к тем, у кого нет прочного общественного положения. Его уши не выносят торжественной музыки литургий, глаза – пышной росписи икон. Его церкви похожи скорее на клубы или бильярдные залы, где куда удобнее совершать сделки, нежели молиться.

Вуппертальские пиетисты, давно забывшие революционные идеи Лютера, его славный пример, живут жизнью аскетов, воинов, которые не ищут ничего другого, кроме права служить богу, а через бога – своей профессии и не имеют никаких других обязательств, кроме обязательства преследовать любое свободомыслие, малейшее проявление революционного трепета.

Наши размышления о вуппертальской вере прерываются при взгляде на высокое серое здание, отличающееся оригинальностью своей архитектуры. Оно так неуклюже по своим пропорциям, что вечером напоминает огромного верблюда. Высокие каменные колонны этого здания причудливо соединили стили трех эпох: основа колонны – египетский стиль, середина – дорический, вершина – ионический. Внешне такое здание можно принять за музей. Но сквозь распахнутые окна доносятся тупые удары бильярдных шаров и разноголосый мужской говор. Это, оказывается, обычное городское казино. Когда-то в этом здании помещался музей, но из-за финансовых затруднений эльберфельдская община продала дом с торгов, и теперь в нем пивная, залы для покера и бильярдные.

Почтенный обер-кельнер приглашает нас занять места за огромным центральным столом. Вся обстановка подчеркнуто прусская. По стенам развешаны скрещенные шпаги и рыцарские мечи. С потолка спускается оригинальная люстра с подсвечниками из оленьих рогов, окованных потемневшей медью. У входной двери раскинута шкура бурого баварского медведя, а в одном из углов навсегда застыл какой-то рейнский гидальго в доспехах. Зал заполнен шумными компаниями, неторопливо потягивающими пиво из объемистых кружек. Одна из компаний, что рядом с нами, особенно шумна, и каждая ее реплика невольно доносится до наших ушей.

Обер-кельнер обстоятельно осведомляет нас об участниках соседней компании. Господин справа – в золотом пенсне и с высоким, туго накрахмаленным воротничком – королевский профессор, директор эльберфельдской гимназии доктор Ханчке. Прямо против него за тем же столом – господин в черном – преподобный эльберфельдский проповедник и поэт Карл Август Дёринг. Тот, полный, в клетчатом рединготе, с длинной тирольской трубкой – сам Вильгельм Лангевише, крупнейший издатель литературы в Вуппертальской долине. Маленького суетливого человечка, что рядом с ним, зовут Кругом; он пишет скучнейшие книжки по теологическим вопросам. Слева от Круга, тот, что потягивает пиво, – Хассель, несчастный соперник Лангевише. А тот, высокий, ожесточенно жестикулирующий – всем известный Лит, сочинитель стишков для детей, директор женской городской школы. Обер-кельнер громко щелкает каблуками и, многозначительно подмигнув, словно подводя итог, произносит только одно слово:

– Элита!

В этот самый момент до нас доносится голосок, похожий на птичье чириканье. Это голос Круга.

– Доктор Ханчке прав, господа! – запальчиво кричит он. – Нынешняя молодежь закончит катастрофой. Пиво она любит больше молитв, политику – больше семьи… На днях я сам был свидетелем скандала: группа учеников эльберфельдского реального училища несла в руках свои цилиндры и во все горло распевала «Марсельезу»…

– Я тоже слышал об этом, – поддакивает Лит. – На мой взгляд, это нечто естественное. Вупперталь ближе к Парижу, чем к Берлину. В этом наше несчастье. Шашки его величества слишком далеки от нас, чтобы вовремя остудить кое-какие не в меру горячие вуппертальские головы. Вот почему романтика 1830 года так свободно распускается под самым нашим носом.

Многозначительно откашлявшись, как откашливаются только ораторы, в разговор вмешивается Карл Август Дёринг:

– Да, доктор Ханчке глубоко прав. Молодые вуппертальцы сбились с пути добродетели. В их головах слишком много идей, которые мешают им быть чистыми перед богом. В училище они тайком читают греховную книгу Давида Штрауса «Жизнь Иисуса», а на фабриках распространяется призыв «Мир хижинам, война дворцам». И все это происходит на виду у церкви, учителей, городских властей. Я убежден, господа, что речь идет не о заурядной опасности. Нет ничего страшнее молодежи, зараженной современными идеями…

– Нет! Действительно нет! – снова раздается птичье чириканье.

– Господин Лит в известной мере прав, – начинает речь доктор Ханчке. – Действительно, Париж, этот старый развратник, слишком близок к Вупперталю. Когда там стреляют, здесь слышно даже щелканье курков. Это, несомненно, очень опасно. Но, уважаемые господа, сабли прусского короля, о которых напомнил наш поэт, ничем не могут помочь Эльберфельду. Они слишком нужны в самом Берлине, молодежь которого куда невоздержаннее нашей. Всего месяц назад я ездил в столицу с докладом его величеству. Я, господа, можно сказать, побывал в настоящем аду! Мои старые глаза видели в Берлине ужасные сцены. Они видели студентов, освистывающих государственного профессора Шеллинга, видели солдат, участвующих в собраниях рабочих, артистов, опьяненных речами Марата, толпы голодных, требующих не хлеба – свобод! И вот среди всего этого хаоса я встретил целый легион обезумевших талантов, объединившихся под вывеской «Молодая Германия», легион, превращающий столицу Пруссии в центр анархии…

Монолог Ханчке неожиданно был прерван раскатистым хохотом толстяка Лангевише. Барменский книгоиздатель смеялся от всего сердца. Утопая в табачном дыму, он высоко поднял свою трубку и громко произнес:

– Дорогие мои, ваши страхи смешнее моего хохота. Вы хороните Вупперталь, даже не испросив у него разрешения на похороны. Вы повторяете трагедию старика Арндта[13]13
  Эрнст Мориц Арндт (1769 – 1860) – немецкий поэт и писатель.


[Закрыть], который задолго до вас пытался уберечь немецкую молодежь от привлекательных чар французской Венеры. Вы только подумайте: может ли найтись такая земная сила, которая способна оторвать молодежь от демонической власти этой богини, голову которой украшает сегодня не венок любви, а шлем революционерки?..

Компания замерла, пораженная убедительностью доводов. Первым опомнился Хассель:

– Господин Лангевише, вы шутите, конечно, уважаемый коллега?..

Добродушное лицо книгоиздателя покрылось краской.

– Я очень серьезен, господа. Несерьезны наивные рассуждения, которые вы только что слышали… Чего вы хотите? Насколько я понимаю, вам нужна молодежь без любви, без идеалов, без борьбы. Но разве нечто подобное мыслимо? Неужели Вупперталь выиграет, если он воспитает свое новое поколение так, чтобы оно шествовало с Библией в руках под марш полковых оркестров? Глупо даже думать об этом, тем более совершить такое. Вы хотите возвратить наших детей на двести лет назад, к тем далеким временам, когда Эльберфельд и Бармен были грязными деревушками, а наши деды копались в земле, орудуя мотыгами? Да, тогда бог был всем, а человек – ничем. Но сегодня совершенно иная обстановка, господа. Села стали городами, под вуппертальским небом дымят трубы текстильных фабрик, а церкви содрогаются от грохота дьявольской машины Уатта. В наше время люди уже не верят так слепо, как прежде, в Христовы проповеди и королевские указы. И они правы! И старые, и молодые видят, что паровая машина приносит куда больше пользы, чем христианские притчи… Время, в которое мы живем, мои уважаемые друзья, сурово и сложно. Ныне разум побеждает легенды. Он переоценивает истины, создавая новые. Вы забываете, что живете в эпоху, которая помнит Наполеона и породила Гегеля. А это – факты, с которыми нельзя не считаться. За эти факты я и поднимаю свою кружку. Prosit, господа!

* * *

…Но вот мы снова на главной эльберфельдской улице. После шумного казино она кажется необычайно тихой и спокойной. По обе ее стороны невысокие потемневшие от времени дома, построенные еще в XVI – XVII веках. Многие из них помнят по-солдатски подтянутую фигуру Мартина Лютера, во многих бывали на постое гвардейцы Бонапарта. И свинцовые крыши, и танцующие на них железные петухи-флюгера, и порыжевшие от времени фонари перед подъездами – все напоминает театральные декорации времен Реформации. По словам Энгельса, эти здания не старомодны, не современны, не красивы, не карикатурны. От этих древних стен веет непреодолимой скукой. В их линиях – подчеркнутая серость, которая так импонирует владычествующему здесь пиетизму.

Во всех домах живут старинные семьи, связанные между собой родственными или деловыми узами. Большинство нижних этажей давно превращено в торговые конторы, посреднические бюро или фабричные представительства. Разноцветные эмблемы и вывески торговых фирм, огораживающие балконы, еще ярче подчеркивают серость архитектурных форм здешних зданий. Когда-то под их крышами гремели бурные тосты последних немецких рыцарей и задиристые песни славных французских мушкетеров, сегодня же здесь слышится только пощелкивание конторских счетов да шелест гроссбухов. Лишь время от времени с верхних этажей из-за тяжелых портьер доносятся грустные звуки невидимой гитары. Пока господа внизу с львиной хваткой бьются за каждый талер, дамы наверху, одинокие и забытые, скучают, тоскуя о ласках вуппертальского Казановы.

* * *

Мы на берегу Вуппера. Красивый сводчатый мост из белого горного камня над неторопливыми речными водами. Несколько десятков шагов, и мы уже на барменской земле.

Вуппертальская природа достигает здесь вершин своего совершенства. Отдохнувшая возле старинных эльберфельдских зданий, здесь, в Бармене, она снова становится мастером артистических пейзажей. Холмы, похожие на острова, постепенно сливаются с изрезанным профилем горного хребта, смягченного зеленым лесным ковром. Среди лугов и садов то тут, то там вздымаются островерхие особняки. Голубое небо пронзили шпили готических колоколен барменских церквей. И над ними – белоснежные вестфальские облака, летящие в сторону Голландии.

Бармен – в отличие от Эльберфельда – соединение нескольких населенных пунктов, связанных общими городскими учреждениями. В центре – старый Гемарке, твердыня реформатского исповедания, господствующего в Вуппертале. По одну сторону Гемарке раскинулись современные здания Нижнего Бармена, по другую – Вупперфельд с крышами, покрытыми серыми плитами. Множество мостов и мостиков через Вуппер ведут путника то в Риттерсхаузен, то в Вихлингхаузен, то в Хекингхаузен. Последний населенный пункт – удивительный Рауэнталь, где расположена часть барменской промышленности. Население этого края почти поголовно лютеране.

Значительная часть домов в Бармене – массивные каменные постройки, сооруженные в современном стиле. Их фасады, а точнее, их владельцы не боятся солнечных лучей, предпочитая широкие окна, выходящие на южную сторону. Освобожденные от тяжкого архитектурного реквизита средневековья, здешние здания покоряют своей грациозностью, простотой линий и форм. По сравнению с мрачноватым Эльберфельдом в Бармене совершена настоящая революция в градостроительстве. В здешних архитектурных формах больше делового, практического – типично буржуазного. Это впечатление усиливается, когда видишь распахнутые настежь двери контор, яркие краски фирменных вывесок и суровые силуэты фабричных корпусов – неделимой части городского пейзажа.

Пред нами одно из солидных барменских зданий. Вдоль его выбеленных стен растут лавры, за металлическим кружевом ограды – гроздья цветущих глициний. На фасаде – вывеска: «Книгоиздательский дом господина Вильгельма Лангевише, издателя в Бармене и Изерлоне», того самого толстяка Лангевише, который уже завоевал наши симпатии.

Переступаем порог конторы. В помещении тихо. Вдоль стен и в углах – горы газет и книг в многоцветных обложках. В глубине конторы, за низкой стеклянной переборкой, – солидный дубовый стол, за ним – две молчаливые фигуры в темных рабочих сюртуках, с нарукавниками до локтей и покрасневшими от постоянного напряжения глазами – типичные представители конторских служащих первой половины прошлого века. Удивленные нашим вторжением, оба встают. Тот, что потоньше, легко поклонившись, учтиво спрашивает:

– Что угодно господам?

– Покажите, пожалуйста, новейшие издания, господин Штрюккер!

– Вам известна моя фамилия?

– Как видите. Нам известна также и фамилия господина Нейбурга, вашего приятного коллеги. Оба вы слишком известны в долине.

Служащие смущенно улыбаются.

– Означает ли это, что вы знаете о нас все необходимое?

– Почти. Вы добрые друзья Фердинанда Фрейлиграта, участвуете в кружке, где читаются драмы, регулярно следите за «Барменской газетой», вы уважаете…

– О, того, что вы сообщили, больше чем достаточно! Вы ходячий справочник. От кого же, позвольте спросить, вы узнали столько подробностей?

– Если угодно, от вашего милого знакомого Фреда Энгельса, внука дедушки Гаспара…

– От дорогого Фреда? Как это приятно!

Добрые люди! Они и не подозревают, что мы никогда не видели Фреда, а то, что узнали о них, почерпнули из его письма Вильгельму Греберу, написанного в 1839 году…

Служащие предлагают нам стулья и несколько толстых каталогов, написанных от руки. В каталогах упоминается, что книгоиздательский дом Лангевише – крупнейшая фирма в Вуппертале, что она поддерживает постоянные связи с давно зарекомендовавшей себя фирмой господина Брокгауза в Лейпциге, что мы находимся в лучшей книжной лавке.

Глаз, пробегающий по каталогам, то и дело встречает хорошо знакомые заглавия. Тут и «Эпигоны» Карла Иммермана, и «Агасфер» Юлиуса Мозена, и «Ночи» Карла Бека, и «Стихотворения» Фердинанда Фрейлиграта и прочее и прочее. Здесь и трагедия «Вечный жид», принадлежащая перу самого Лангевише, но подписанная псевдонимом «В. Некто». Перед нами целая литературная эпоха. Мы роемся в каталогах, в книгах, снимая пальцами тончайшую пыль.

Это не обычная пыль! Это драгоценный прах тех времен, которые человечество давно признало великими…

Сердечно распрощавшись с Штрюккером и Нейбургом, покидаем новую часть Бармена и по живописной дороге подходим к одному из красивейших зданий в долине. Это знаменитая нижнебарменская церковь, построенная в благородном византийском стиле. Ее взметнувшиеся ввысь купола кажутся легкими, грациозными, почти невесомыми, чем-то напоминающими вестфальские облака, позлащенные теплым закатным солнцем. Церковь, украшенная гирляндами высеченных из камня венков, окруженная колоннами, с высоким парадным входом, кажется похожей на маленький восточный дворец, перенесенный сюда прямо из какой-то фантастической сказки Гофмана. Зрелище настолько пленительное, что невольно возникает чувство глубокого и искреннего восторга. Юродства проповедников совершенно несовместимы с красотой этого творения из обычного камня, под кровлей которого правоверные жители Бармена нараспашку открывают свои души.