Текст книги "Весна гения: Опыт литературного портрета"

Автор книги: Стефан Продев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 15 страниц)

Последнее извержение вулкана всегда самое краткое, самое страшное и… самое красивое.

Господин Фридрих Энгельс-старший был одним из таких вулканов.

* * *

Жены Энгельсов резко отличаются от своих супругов. Они подчеркнуто нежны, жизнерадостны, чисты. У них врожденная артистичность, что делает их особенно привлекательными. От своих чересчур деловых мужей они отличаются богатством духовной жизни, которая возвышает их над будничной суетой вуппертальских провинциальных нравов. Жены Энгельсов, как правило, великолепно знают латынь, играют на клавесине или гитаре, любят классические танцы и ненавидят политические споры, как и разговоры на торговые темы. Старые рейнские сказки волнуют их куда больше исхода любой финансовой махинации. Традиционным балам в Берлине, устраиваемым императором, они предпочитают парижские артистические салоны, где каждая солидная дама может подать руку Делакруа или Листу. Может ли шум берлинского бала сравниться хотя бы с одним аккордом Шопена или строкой Гейне? Как все богатые, но умные дамы, жены Энгельсов поддерживают знакомство с узким кругом интеллигентных друзей, почитающих красоту и спокойствие.

Одной из очень известных женщин в роду Энгельсов была супруга Иоганна Гаспара-младшего – бабушка Фреда. Голландка по происхождению (в жилах внука текло несколько капель и ее крови), она была истой аристократкой. Ее тяжелые каштановые косы, уложенные в высокую голландскую прическу, белоснежная шея, подчеркнутая мастерски вырезанным декольте, – все придавало ее фигуре классические черты. Чаще всего ее можно было увидеть склонившейся над книгой или клавесином. Она вдохновенно читала баллады Вийона[15]15
  Выдающийся французский поэт эпохи средневековья.


[Закрыть] и способна была до полуночи наигрывать миниатюры Рамо. Когда она решала повесить в своей комнате еще одну икону, устраивался настоящий художественный конкурс. Фрау Энгельс принадлежала к потомкам фламандских живописцев и не могла примириться с заурядным ликом святого. Икона была для нее, прежде всего, картиной, а картина непременно должна быть исполнена талантливо, чтобы пробуждать восторг у того, кто молится перед ней. Красота, как любила говорить эта голландка, вот истинное лицо бога.

Любовь к искусству старой фрау Энгельс была воспринята и еще больше развита матерью Фреда – Элизабет ван Хаар. Фрау Элиза – сущий ангел, сошедший на землю, чтобы жить среди людей. В молодости она напоминала сказочную Гретхен, в зрелые годы – ибсеновскую Сольвейг. И длинные золотистые косы, и сочный рот, и тонкая талия, и прозрачная мраморная кожа рук – все казалось нечеловечески нежным, сверкающим, светлым. Даже будучи матерью восьмерых детей, она оставалась красивейшей дамой Вупперталя. И умнейшей.

Выросшая в семье филологов, фрау Элиза духовные блага ценила превыше любых финансовых успехов мужа. Как и ее отец, ректор ван Хаар, человек огромного темперамента и враг малейшей несправедливости, она обожала искусство и его творцов. Искусство для нее, особенно литература, – источник самых прекрасных переживаний и мыслей. Добрая мать не боялась говорить детям, что, прежде чем научиться торговать, они должны постичь тайны поэзии. Не случайно в день двадцатилетия Фреда она подарила ему произведения Гёте. Подарок милый, но и рискованный. Для вуппертальских пиетистов величайший немецкий поэт, которого фрау Элиза считала своим духовным отцом, был безбожником.

Элизабет ван Хаар любила жизнь и ни на секунду не позволяла смирять свою жизнерадостность зловещими религиозными канонами. Она не отличалась набожностью и открыто подшучивала над теми, кто был способен, отложив в сторону стихи Гейне, читать евангелие. Она считала глупцами тех, кто не мог понять, что жить – значит мыслить о земном, а не о потустороннем, о начале, а не о конце. Дети любили проводить время с матерью, потому что она никогда не заставляла их читать молитвы или заучивать заповеди. Фрау Элиза была единственным человеком в доме Энгельсов, рядом с которой жили смех, радость, оптимизм. На фоне мрачной вуппертальской действительности, которую время от времени взрывали гневные молнии религиозной нетерпимости, ее духовный облик представлялся необычайно прекрасным и богатым. Эта энергичная женщина, читавшая Гегеля, хладнокровно наблюдала за окружающей жизнью. Для женщины, для жены богача всего этого более чем достаточно.

Фрау Элиза – истинная дочь прогресса. Она передала Фреду свою интеллектуальность. От нее он воспринял блестящий ум, артистичность, подвижность духа. Мать великого человека не могла быть другой.

* * *

XVI век подходил к концу, когда первые Энгельсы вступили на землю Вупперталя. XIX век делал первые шаги, когда родился Фред. Три полных века захватила история рода Энгельсов.

На исходе третьего родился гений…

Церковь

Но кто сумел не пострадать – так это – небо, которое ведет в ад…

Шекспир

Нежная рука юноши бежит по белому полю писчего листа. Он пишет:

«…Старики страшно жалуются на молодежь, и действительно, она очень непослушна; но пусть молодежь идет своим путем; она найдет свою дорогу…»

Вдруг перо замирает. За дверью слышатся шаги, затем гремит строгий голос:

– Уверяю вас, мадам: все это опасно для него! Он еще совсем ребенок, а в карманах сюртука носит такие страшные книги…

Исписанный лист быстро исчезает в столе. Перо летит в окно. По запыленным клавишам клавесина пробегает легкая тень. Нестройные звуки старинной вуппертальской молитвы наполняют комнату. Строгий голос за дверью затихает. Доносится лишь приглушенный женский шепот:

– Фред молится, Фридрих, прошу тебя, не смущай его!

Клавиши продолжают петь. То пианиссимо, то бурно их дрожащие голоса вылетают в открытое окно и медленно подымаются к ясному небосводу.

Поют клавиши, а пара умных голубых глаз с недоумением рассматривает распятие, висящее на стене.

Фред молится? Но ведь это ложь!

Резким движением он с шумом захлопывает крышку клавесина. Его губы шепчут: «Мама, дорогая, твой сын больше не может верить в бога… Ты это должна знать… Он ищет истину. Истину!..»

За дверью уже никого нет. Рука юноши снова бежит по чистому полю писчей бумаги. Он пишет:

«Кто страшится лесных дебрей, в которых расположен дворец идеи, кто не пробивается через них при помощи меча и не будит поцелуем спящей царевны, тот недостоин ее и ее царства… век не признает его своим сыном».

В этот самый момент взбешенный отец рвал в клочья «Новую науку» Вико.

* * *

Первым конфликтом в жизни молодого Фридриха был конфликт с богом. Конфликт мучительный. Но ведь Давид победил же Голиафа!

Поединок начался не вдруг и закончился не скоро. То была схватка между только что пробуждавшимся сознанием и вековыми традициями. Поначалу у сознания не было никаких аргументов, кроме еще не устоявшейся веры в истину. Оно походило на птицу, вылетевшую из гнезда в поисках пути к солнцу. А на стороне традиций было все: и власть церкви, и поддержка со стороны государства, и тысячелетние привычки людей. Традиции, выступившие против сознания, походили на гигантскую свинцовую тучу, насыщенную призраками и грозами. Годами сознание-птица отбивалась крыльями от нависавшей тучи. Часто по крыльям сбегали капли крови – горячей крови молодого сердца, жаждавшего освободиться от самой красивой и самой страшной лжи на земле – сказки о боге. Сознание, израненное, измученное, утомленное неравной борьбой, временами колебалось. Но то были колебания, похожие больше на паузы, на передышки, после которых борьба – еще более жестокая и решительная – начиналась сызнова.

Сознание, однажды завороженное проблеском мысли, уже не хотело возвращаться в тень религиозной мистики. Магия теологии становилась бессильной, она уже была не способна вновь усыпить сознание. Несмотря на угрозу предания анафеме, несмотря на давление общественного мнения, оно настойчиво пробивало себе путь.

Великий освободительный путь!

Детские годы Фреда принадлежали богу. Юный господин Энгельс был самым искренним последователем церкви. Его романтический темперамент и живая фантазия были неиссякаемым источником религиозного вдохновения. Сын Фридриха-старшего – земной херувим, маленький святой, который с трогательной наивностью готов пожертвовать небу все свои детские радости. Позже, уже возмужав, Фред, вспоминая детство и юношество, признавался, что пережил тогда годы глубочайшей веры, подавил все возникавшие в его душе сомнения и горячо молился об «общении с богом» и, не задумываясь, охотно отдал бы тогда все самое для него дорогое.

Вера Фреда была верой ребенка, горячая и щедрая, какая только может зародиться в сердце человека.

Две силы, одинаково могущественные и одинаково активные, одновременно влияли на религиозное воспитание юного Фридриха. Одной из этих сил был отец, другой – дедушка ван Хаар. Обе силы, диаметрально противоположные друг другу по своим характерам (деспотизм Фридриха-старшего противоречил поэтическому духу деда), в то же время обладали чем-то властным, покоряющим, непреодолимым. Грубая сила первого дополнялась человечностью второго. Там, где встречала сопротивление железная воля отца, свободно шествовала эмоциональная проповедь деда. Продолжительное время дитя жило в плену страха – наказания и – красоты. Суровый пиетизм и артистическая вера делили власть над ним…

Фридрих Энгельс-старший хотел, чтобы его первородный сын – драгоценнейший дар всевышнего – вырос истинным вуппертальцем. Следуя традициям времени, в понятие «истинный» он вкладывал основную добродетель – веру в бога. Строгий отец не жалел ни сил своих, ни времени, чтобы воспитать Фреда в духе истинного представителя вуппертальской церкви. По его требованию ребенок аккуратно посещал нижнебарменскую церковь, присутствовал при всех религиозных обрядах и даже принимал участие в них. Фред знал все протестантские молитвы и песнопения, свободно мог толковать евангелие. Вуппертальцы восхищались его смиренной позой, когда он молился богу, позой, покорявшей своей чистотой и невинностью. Они часто заставали его в церкви коленопреклоненным, с молитвенником в руках. В такие минуты сын фабриканта был похож скорее на неземное создание, чем на обычного ребенка.

Вуппертальцы на цыпочках проходили мимо, боясь смутить покой его души, торопливо крестились и приговаривали:

– Боже, будь добр к этому ребенку!..

– Господи, исполни все помыслы господина Фреда!

Но помыслы «господина Фреда», как бы ни были они чисты, нередко не имели ничего общего с созерцательной позой молящегося. Стоя на коленях с молитвенником в руках и перебирая в уме все, что он сделал за день, мальчик не мог припомнить ни одного сколько-нибудь серьезного греха и просил вуппертальского бога о самом обыкновенном, земном. Он просил его подсказать дедушке Гаспару, чтобы тот не ворошил так свирепо свою огромную бороду, чтобы бог объяснил маме – мальчик не может всегда вести себя так же прилично, как ведут себя профессора, просил, чтобы бог шепнул дедушке ван Хаару – пусть чаще рассказывает сказки, наконец, чтобы бог внушил папе не так уж грубо и настойчиво требовать исполнения своей родительской воли. Тут Фред по привычке закрывал глаза, с дрожью вспоминая последнюю встречу с ним. Он мысленно видел могучую фигуру отца, склонившегося над ним, слышал его голос, которого побаивался весь Вупперталь.

– Ты мой сын, и ты обязан исполнять все мои желания! Я хочу, чтобы ты был достоин имени, которое я тебе дал. Имя Энгельсов могут носить только благочестивые мужи. Сегодня ты опять читал книгу в тот самый час, который следовало посвятить богу. Это плохо, Фридрих! Даже в твоем возрасте такая нерадивость непростительна!..

Мальчику так и чудится этот клокочущий, строгий голос. И вот теперь Фред в церкви. Он наказан. Ему велено молиться, просить у бога прощения.

Энгельс-старший становился совершенно безжалостным, если им овладевала какая-то идея. В такие минуты он превращался в настоящего пруссака, фанатичного лютеранина. Эта черта характера фабриканта проявлялась особенно последовательно, если дело касалось религиозного воспитания первенца. Он требовал от Фреда примерности. Отец не признавал никаких компромиссов. Каждый вечер сын в его присутствии читал молитвы. Каждый вечер он тщательнейшим образом осматривал комнату сына – искал и боялся найти в каком-нибудь укромном уголке «крамольную книжонку». Все это делалось вопреки протестам фрау Элизы, которая тайком от мужа читала Вольтера или Лессинга.

– Мой сын, – любил подчеркивать отец, – это я! Фред должен стать настоящим гражданином, а не антихристом, вроде берлинских вертопрахов…

Склонив голову, Фред молча слушал отца, испытывая и страх перед ним, и жалость к нему. Он следил за нервными пальцами отца, листающими его книги, роющимися в его постели, в карманах жакета, перебирающими каждый клочок бумаги на его столе, готовыми скомкать, изорвать в клочья и вышвырнуть в окно даже намек на крамолу. Фред смотрит, и глаза его набухают от слез. Это были слезы израненной детской души, оскорбленного сознания. Фред тяжело переносит отцовские подозрения.

Случалось, что нервные отцовские пальцы отыскивали нечто подозрительное, и тогда «нечто» мгновенно истреблялось. Однажды такая судьба постигла «Эмилию Галотти» Лессинга, в другой раз – «Повесть об ужасающей жизни великого Гаргантюа, отца Пантагрюэля» Рабле или оду Шиллера. Когда Фридрих-старший исполнял роль инквизитора, Фред поворачивался к нему спиной, всматриваясь в черное распятие на стене.

– Молись, молись, Фред! Молись, ибо то, что читаешь ты, не угодно ни твоему отцу, ни богу…

– Я, папа, и молюсь за тебя. Дай бог, чтобы он простил тебя за то, что ты делаешь, – решительно заявил однажды сын.

Ответ, прозвучавший как пощечина, вызвал у отца припадок ярости. Заметавшись из угла в угол, он с криком сбежал по лестнице:

– Мадам! Поспешите, мадам! Вы даже не подозреваете, какие святотатственные слова произнес ваш сын!..

История сохранила короткий документ о тревогах Фридриха Энгельса-старшего, связанных с воспитанием сына, – его письмо от 27 августа 1835 года, отправленное строгим супругом Элизабет ван Хаар, гостившей в то время у своего отца в Хамме.

Фред «принес на прошлой неделе посредственные оценки, – говорится в письме, написанном очень нервным почерком. – Внешне он, как ты знаешь, стал благовоспитаннее, но несмотря на прежние строгие взыскания, он, кажется, даже из страха перед наказанием не хочет научиться беспрекословному повиновению. Так, я, к моему огорчению, опять нашел сегодня в его секретере мерзкую книгу из библиотеки, рыцарский роман из жизни тринадцатого столетия… Да сохранит господь его душу, мне часто страшно за этого в общем-то превосходного мальчика… Пока что в нем развивается вызывающие беспокойство рассеянность и отсутствие характера, при всем том, что его другие качества меня радуют».

Когда почтовый дилижанс вез это письмо в Хамм, Фреду не было еще и пятнадцати лет – грань между детством и юностью.

Гамма наказаний весьма разнообразна – от пианиссимо – многократного повторения молитв и нравоучительных проповедей до бурного крещендо – отцовской трости. В своем стремлении воспитать Фреда в строгих канонах воинствующего лютеранства отец часто становился настоящим мучителем сына, хотя в глубине сердца, там, где отцовская любовь не соприкасалась с безумством религиозного фанатизма, он относился к мальчику с обожанием. Деспотизм во всем, что касалось религиозного воспитания Фреда, ярче всего раскрывался в противоречивых взглядах самого отца. Себе он позволял либеральничать с церковью и религией, но, если речь заходила о месте и роли той же религии и церкви в жизни сына, отец становился деспотически строгим и грубым. То, что он позволяет себе, не допускает даже для самых близких и категорически запрещает наследнику.

Сочинения Гёте стоят на видном месте в библиотеке отца, но, когда тот же томик он видит в руках фрау Элизы, его лицо багровеет от гнева.

– Благовоспитанная женщина, мадам, рукоделие предпочитает книге!..

Самого его редко можно застать перед семейным распятием, но, если отец замечает, что Фред, проходя мимо распятия, забывает перекреститься, рука угрожающе поднимается над головой мальчика.

– Вернись, сын мой, и попроси у бога прощения!

Каковы же причины внутренней раздвоенности господина Фридриха-старшего?

Страх.

Страх перед идеями младогегельянцев. Страх при мысли о возможном проникновении подобных идей в «рай обскурантизма» – Вупперталь; страх при мысли о возможности их проникновения в его собственный дом, в его крепость, и самое страшное – в сознание его Фреда. Младогегельянские идеи были той самой демонической силой, которая нарушала равновесие духа отца, толкала его совершать такое, что было чуждо его натуре. Это была та самая слепая сила, которая превращала его в деспота, в мучителя своего сына, в лицемерного защитника лжи, в которую он не верил и сам.

Несмотря на все свое свободомыслие, Фридрих Энгельс-старший принадлежал к сословию фабрикантов и уже поэтому был не способен сбросить с себя классовую скорлупу, оторваться от сохнущих корней вуппертальского общества. Он оставался типичным буржуа, который страшится всего нового, что докатывается и до Вупперталя, того, что ставит под сомнение вечность капиталистической собственности. И против всего нового, независимо от того, какими путями оно появляется – дорогами бурных общественных вспышек или тропинками сокровенных размышлений, господин Фридрих готов бороться со всей присущей ему неистовой силой. Он ищет союзников в этой борьбе, помощников, опоры. И встречает протянутую руку церкви с ее идеологией, с ее пиетизмом.

Руку, в святость которой он не верил никогда…

При всем своем свободомыслии отец Фреда чувствовал, что вуппертальская церковь обладает огромной силой, она способна поднять заблуждающихся на борьбу против наступления революционных идей. Отец понимал, что христианские легенды, идея смирения – могущественное оружие против всех тех, кто отваживается не ломать шапки перед ним, господином, против тех, кто все чаще собирается группами и повторяет слово «стачка», против тех, кто уводит рабочих из церквей и кабаков, чтобы рассказывать им утопические побасенки о некоем «мире равенства». Именно поэтому фабрикант крепко пожал протянутую ему костлявую десницу церкви, доверив духовное воспитание своего первенца ее слугам. Как всякий практичный буржуа, он тысячу раз согласился бы видеть сына в рясе пастора, нежели в рубахе шиллеровских разбойников.

Радикально мыслящий отец принуждает сына уверовать в бога, прислушиваться к пасторам, презирать светские волнения, думая, будто так он предохранит сына от заразительных прогрессивных идей, от революционных бацилл. Отец читал Гёте, уважал Шекспира, боготворил Бетховена и в то же время, как инквизитор, вышвыривал из библиотеки любознательного сына Лессинга, Рабле, Шиллера. В этой противоречивости его натуры было столько же трагичного, сколько и наивного. Фридрих-старший не мог представить себе света без своих фабрик, без торговли. Ему чудилось, что он способен дойти до сумасшествия при одной мысли, что Фред может свернуть с его пути и увлечься литературой или философией, знания предпочесть состоянию. Он хотел, чтобы Фред стал всесильным предпринимателем и никем больше. Хотел этого и потому добровольно отдал сына под мрачную власть церкви, принуждая его больше размышлять о боге, чем о книгах, забавах, о жизни. Отец внушал сыну: прочитать одну молитву и получить за это два талера несравненно достойнее и полезнее, нежели рыться в пыльных книгах какого-то полубезумного мыслителя.

Дух Ренессанса, дремавший в глубинах сознания Энгельса-старшего, бессилен был переубедить фабриканта-воспитателя. Порой, правда, этому духу удавалось сдерживать непреклонность отца, останавливать трость над головой сына, мешать уничтожению книги, позволять Фреду принять участие в светском развлечении. Но такое случалось крайне редко.

В борьбе за ограждение Фреда от революционного влияния новых идей, заливавших Германию тех лет, отец почти с математической точностью предусмотрел все. Сказывались не только его непререкаемая грубая воля, но и хитрый ум. Следует признать, что успех разработанному плану мог быть обеспечен наверняка, если бы у Фреда отсутствовали интеллект, воля, свободомыслие, решительность – те самые черты характера, которые помогли его дедам превратиться из обыкновенных крестьян в крупных торговцев, или если бы Фред не был удивительно твердым, способным и отважным юношей. Развив весьма активную воспитательную деятельность, педагог-отец упустил из виду две детали, которые в конечном счете сыграли решающую роль. Он забыл, что на плечах у сына своя голова, которая, в отличие от многих вуппертальских голов, мыслит самостоятельно и критически. Фред способен выбрать свой жизненный путь, умеет и хочет остаться независимым. И другая подробность – отец упустил из виду обстановку, в которой жил Фред, дух эпохи. Забыв или недооценив эти две особенности, Фридрих-старший тем самым лишился всех ключей к сознанию Фреда. В конце концов он оказался в незавидной роли того генерала, который, осадив крепость противника, не знал, как и откуда проникнуть за ее стены, чтобы добиться победы.

Знамя над крепостью продолжало развеваться…

Но против этой непокорной крепости – назовем так сознание Фреда – наступали войска еще одного генерала. В отличие от полков генерала Фридриха-старшего, предпочитавшего штурм, полки второго генерала занимали более выгодные позиции для атак. Это были миролюбивые войска дедушки ван Хаара, милого и мудрого ректора, который как-то сказал, что бог любит умниц. В строевых порядках его войск не было слышно ни барабанного боя, ни проклятий и наказаний, ни трубного гласа приказа. В строю этих войск шагали мысли Сократа и образы Софокла, псалмы царя Соломона и сентенции Рима, галльские легенды и остроумие Швабии, мудрость Эразма и фантазии Гофмана, мелодии Баха и гравюры Дюрера, скандинавские эльфы и рейнские гномы. Окруженный таким воинством, ярким и великим, дедушка ван Хаар часто появлялся в неприступной крепости как дорогой и желанный завоеватель…

Мысль, огромная и красивая мысль действует убедительнее лакированной отцовской трости.

* * *

За окном ясная зимняя ночь. Огромный особняк Энгельсов спит. Сквозь тюлевые занавески окон в комнаты проникают отблески снежного покрова. Тишина. Лишь время от времени по коридорам проносится кукование кукушки. Старинные часы в комнате отца никогда не спят.

Сегодняшняя ночь – одна из самых счастливых в жизни мальчика. Ему разрешили провести эту ночь с дедушкой, который приехал издалека, из самого Хамма. И потому все так интересно. В камине детской – огонь. На светлых обоях разыгрались веселые язычки пламени, отбрасываемые камином. Мальчик, положивший голову на колени деда, кажется спящим. Но он не спит, нет, не спит! Его большие голубые глаза широко раскрыты. Его взгляд, словно завороженный, не отрывается от огненной рамки камина, и ему кажется, будто теплый, сказочный голос деда доносится оттуда, будто речь ведут вон те огненные языки.

– Так вот, Фред, далеко-далеко на юг от нашей мглистой Германии есть страна, которую наши древние предки называли Элладой. Все в той стране – и люди, и природа, и легенды – было порождено величайшим вдохновением. Ее жители носили одежды, не скрывавшие их красоту, которую они почитали превыше всего; фигуры их были образцом совершенства и грации. Их боги жили среди людей, потому и рождались как все люди – от поцелуя. У каждого уголка той страны своя история, своя поэзия, своя судьба. Над каждым ее жителем витал свой бог, в каждом человеке той страны жил герой. Старый Зевс, отец богов, обитал на горе Олимп; Посейдон, его брат, – в морских пучинах; Гелиос, бог Солнца, – в небесных просторах. То была страна, где фантазия и реальность сливались в единый мир волшебства и бессмертия. Прелесть трех Граций жила в образе земной Фрины, мудрость Афины – в мыслях Демокрита, изящество Аполлона – в статуях Фидия. Люди там состязались с богами…

Огонь в камине давно превратился в пепел, а дед уснул. Бодрствует только мальчик, сидящий на кровати. Время перевалило за полночь. Только песенка кукушки летит по коридорам, проникает сквозь замочную скважину в детскую и певуче повторяет:

– Покойной ночи, Фред! Покойной ночи, Фред! Покойной ночи…

И, будто отвечая кукушке, мальчик шепчет:

– Есть страна, которую наши далекие предки называли Элладой…

Утром, когда зимнее солнце пробьется сквозь тюлевые занавеси в детскую, оно увидит рядом с головой мальчика большой лист бумаги, исписанный крупным готическим почерком. Солнечные лучи сумеют прочитать только первые, торопливо написанные строки:

«…Эллада – страна пантеизма…»

«…Ее небо чересчур сине, ее солнце чересчур ослепительно, ее море чересчур великолепно…»

«…Каждая река требует своих нимф, каждая роща – своих дриад…»

Несколько лет спустя, когда мальчик вырастет, он достанет из шкафа этот пожелтевший листок, с волнением перечитает записи, выведенные детской рукой, и обмакнет перо в большую оловянную чернильницу, сохранившуюся еще со времен первых наполеоновских походов. Так из наспех набросанных строк родится начало одного из прекраснейших этюдов, известного сегодня под скромным названием «Ландшафты»…

* * *

Часы, проведенные с дедушкой ван Хааром, были настоящим праздником для молодого Фреда. То были долгие беседы ректора гимназии в Хамме, человека высокой культуры. Красивая речь деда магически действовала на сознание Фридриха. Эти вечера отбрасывали прочь все дневные заботы и тревоги, залечивали раны, нанесенные несправедливыми требованиями. Как бы взяв мальчика за руку, старый ректор, подобно Вергилию, вел его по тропинкам легенд и преданий, по дорогам истории и поэзии. С артистической широтой дед раскрывал перед Фредом древний мир образов, идей, который еще Шекспир нарек миром мудрости и красоты.

От ван Хаара Фред впервые услышал героическую трагедию о Прометее и поэтическое сказание о Клеопатре, предание о создании Рима и биографию великого Ганнибала. От деда узнал он все древние легенды – от легенд о Тезее и многоглазом Аргусе до легенд об Атлантиде. Дед был для любознательного Фреда неиссякаемым источником исторических и литературных фактов, анекдотов, сопоставлений, цитат – источником, который невозможно было исчерпать до дна.

Когда ван Хаар бывал в хорошем настроении, он щедро делился с внуком своим богатством знаний, черпал из их бездонного кладезя все самое лучшее. Часами мог рассказывать он о философии Эпикура и полководческом гении Цезаря, наизусть цитировать большие отрывки из речей Цицерона, декламировать песнь о Роланде, восхищаться преданиями о Зигфриде, рассуждать о житии святого Франциска, играть россыпями хитростей Уленшпигеля или шумно восторгаться эрудицией Монтескье.

Съежившись где-нибудь в уголке комнаты, Фред внимательно наблюдал за высокой наэлектризованной фигурой деда, вышагивавшего по комнате, словно его подстегивали молнии.

В такие минуты Фред с неподдельным трепетом вглядывался в деда, весь внешний вид которого – запахнутый тяжелый бархатный халат, развевающиеся белые волосы и сухие, горящие глаза – так живо напоминал ему фернейского патриарха Вольтера, произнесшего страстные слова: «Мир должен освободиться от глупости!» Эти слова Фред избрал своим девизом.

Личность ван Хаара была настолько обаятельной, настолько привлекательной, что Фред долгие годы находился под его абсолютным влиянием. В одном из своих детских стихотворений, написанных в 1833 году, внук высказывает нежнейшие чувства к деду. Но особенно сильное влияние дед оказал на религиозное воспитание Фреда. Когда заходила речь о религии, дед из простого собеседника превращался в любимого юношей Вергилия.

В этой области старый ван Хаар был учителем, мудрецом, пророком…

Седовласый ректор из Хамма был глубоко религиозным человеком. Параллельно со своими всесторонними занятиями он живо интересовался Апокалипсисом. То была дань его глубокого уважения к истории религии, к канонам христианской морали. Для него вера в бога была более, чем обычной, личной или общественной обязанностью. Вера была необходимостью для его духа, плодом извечного стремления человека к совершенству и гармонии. Ван Хаар резко отличался от вуппертальских христиан, которые искали в боге «личного друга» – силу, которая помогла бы им добыть несколько лишних талеров. Таких христиан старик называл величайшими безбожниками, людьми, вера которых не пришлась бы по вкусу даже самому Мефистофелю. Дед Фреда был убежден, что там, где религиозные чувства подчинены эгоизму, деловым интересам, там самородное злато добродетелей превращается в обыкновенную разменную монету, в ломаный грош. Вот почему он почти никогда не ходил в церковь, считая, что в тени алтаря большинство молитв становятся слишком конкретными, чтобы перестать быть чистыми, слишком откровенными, чтобы перестать быть искренними.

Как и у большинства выдающихся личностей того времени, у ван Хаара вера в бога покоилась на чисто интеллектуальной основе. Он не искал бога в праздных безднах небес или в церковных обрядах, совершаемых протестантскими пасторами. По его мнению, добрый христианин мог ощутить существование божественного начала только в творческих поисках духа, только в откровенных размышлениях с самим собой, то есть только там, где нет и намека на лицемерие и жестокость пиетизма. В этом он был близок к рассуждениям Руссо, к принципам французских просветителей XVIII века, открывших проявление божественного начала не под сводами кафедральных соборов, а вне их стен – среди природы, в котле кипучей жизни, в сомнениях и победах гения. Как и просветители, ван Хаар часто обращался к богу со словами: «Великий господин Разума!» Не раз, когда Фред настойчиво просил объяснить, где живет бог, добрый старик касался пальцем лба мальчика и решительно твердил:

– Бог здесь, у источников твоей мысли!.. Только пустые головы ищут его тень в сумраке церквей да в чудесах.

Не в пример Фридриху Энгельсу-старшему старый ректор был яростным врагом всякого насилия над чувствами человека, врагом религиозного принуждения. Для него подобные янычарские методы приобщения к церкви, к христианским истинам были равносильны открытому духовному террору, варварству. Когда на его глазах отец с помощью палочной «педагогики» заставлял Фреда становиться на колени перед распятием, дед бурно протестовал. Он хватал цилиндр и бежал из дому, потрясенный грубым унижением ребенка. Ван Хаар никогда не мог примириться с мыслью, что трость должна служить церкви, что порка – путь, связывающий с небом. Его всегда ужасали жестокие нравы вуппертальского пиетизма, лишавшие человека всех его достоинств, внушавшие уважение к величию бога вахмистровским рукоприкладством.